Отец Достоевского
Я с самого детства привык воображать себе этого человека, этого “будущего отца моего” почти в каком-то сиянии и не мог представить себе иначе, как на первом месте везде.
"Подросток"
Любовь Достоевская, дочь писателя, характеризует своего деда, отца Федора Михайловича - Михаила Андреевича как “очень своеобразного человека”. “Пятнадцати лет от роду он вступил в смертельную вражду со своим отцом и братьями и ушел из родительского дома”. Он отправился в Москву изучать медицину, тогда как родители готовили его к духовному званию. С тех пор он никогда не упоминал о своей семье и никогда не распространялся на тему о своем происхождении. И только уже пятидесяти лет от роду у него, как думает внучка, появились угрызения совести, что он бросил отчий дом, и тогда он напечатал в газетах объявление, в котором просил родных дать о себе сведения, но никто не ответил ему.(1)
Андреевич уходит из отчего дома в Москву без гроша денег и безо всякой протекции. Здесь ему благодаря настойчивости удается получить высшее образование, здесь он достигает довольно хорошего положения. Как обязанный всем исключительно самому себе, о чем он любил говорить с полным правом и с известной гордостью, он отличался, как это свойственно подобного рода людям, особенной требовательностью к другим, суровостью в отношениях к окружающим и подавляющим других деспотизмом. В воспоминаниях писателя отец его оставался всегда чем-то вроде военнослужащего ввиду того, что свое поприще он начал штаб-лекарем и на всю жизнь сохранил военную выправку. Михаил Андреевич был человек упорный, неутомимый работник, честно исполнявший свой жизненный долг, и сознание всего этого позволяло ему с тем большей нетерпимостью и требовательностью относиться к окружающим.
Еще больше имели на него влияние тяжелые жизненные условия, которые ожесточили его, сделав его угрюмее и нетерпимее. Крайне энергичный, упорный, властный, Михаил Андреевич в то же время отличался крайней, даже патологической скупостью, подозрительностью и жестокостью, причем страдал еще алкоголизмом и был особенно зол и подозрителен в пьяном виде. Семье приходилось жестоко страдать от его скупости, о чем немало грустного можно узнать из семейной переписки.(2) Сыновьям приходится выпрашивать у отца самую ничтожную сумму. “Неужели Вы можете думать, - пишет 17-летний Ф. М., - что сын Ваш, прося от Вас денежной помощи, просит у Вас лишнего. Бог свидетель, ежели я хочу сделать Вам хоть какое бы то ни было лишенье...” “Уважая Вашу нужду, не буду пить чаю”, - пишет отцу Ф. М. из инженерных лагерей, где ему приходится зябнуть и мокнуть в палатке холодной петербургской весной в худых сапогах.(3) Скупость и жестокость отца нередко заставляют старшего брата писателя Михаила отказывать себе в пище, он нуждается иногда в пяти копейках, которых тщетно стал бы ждать от отца. (4) Свою скупость и жестокость Михаил Андреевич прикрывал особой елейностью и сентиментальностью, чертою очень нередкой у жестоких людей (например, барыня в крепостное время, проливающая слезы над страданиями молодого Вертера и заставляющая мальчишку-казачка за какую-то провинность лизать кипящий самовар). В письмах отца писателя, как правило, встречаются такие чрезвычайно выразительные в этом смысле места: он постоянно жалуется на свою бедность, на то, что он оставлен всеми и т. п. “Ах, как жаль, что по теперешней моей бедности не могу тебе ничего послать ко дню твоего ангела, душа изнывает”; или: “Не забывай меня, бедного, бесприютного”, “не забывай меня, бедного, горемыку”. (5) В параллель к этим выдержкам можно было бы привести слова 16-летнего Ф. М., который о своем отце в письме выражается так: “Мне жаль бедного отца! Странный характер! Ах, сколько несчастий перенес он! Горько до слез, что нечем его утешить”. (6) Мы увидим в дальнейшем, что писатель не без основания всю жизнь свою мучился боязнью, как бы не унаследовать от своего отца его пороки.
Наряду с такой сентиментальностью, склонностью чувствовать себя обиженным и покинутым всеми (припадки мнительности и беспричинной тоски, по всей вероятности, следует связывать с его алкоголизмом), отец Достоевского проявлял жестокость, неблагодарность и даже циничность (не имеем ли мы здесь дело с алкогольным одичанием у предрасположенного субъекта?). Обо всем этом чрезвычайно ярко свидетельствует следующий случай: когда раз на Светлой неделе получено было в Москве известие, что вотчина Достоевских сгорела, и родители Ф. М., благочестивые по старине, бросились на колени и стали молиться, их няня Алена Фроловна, обыкновенно не бравшая жалованья, чтобы дать ему накопиться, вдруг шепнула матери своих питомцев: “Коли надо вам будет денег, так уж возьмите мои, а мне что, мне не надо...”. (7) Эта Алена Фроловна затем заболела чахоткой, четырнадцатилетний Ф. М. в письме к матери соболезнует страданиям несчастной нянюшки, которая “скоро вся исчезнет от чахотки”. Его отец по этому поводу пишет в письме: “Няньку поблагодари за память, очень жаль, что у ней чахотка, но из этого я усматриваю немаловажную пользу, ибо до поездки в Москву весу у ней убавится до 3 пудов, какая разница”. (8) Что все это не шутка, доказывают нам другие факты жестокого отношения Михаила Андреевича к своим крепостным, приведшие его к трагической насильственной смерти.
“Мой дед Михаил, - сообщает Любовь Достоевская, - обращался всегда очень строго со своими крепостными. Чем больше он пил, тем свирепее становился, до тех пор, пока они, в конце концов, не убили его. В один летний день он отправился из своего имения Дарового в свое другое имение под названием Чермашня и больше не вернулся. Его нашли позже на полпути, задушенным подушкой из экипажа. Кучер исчез вместе с лошадьми, одновременно исчезли еще некоторые крестьяне из деревни. Во время судебного разбирательства другие крепостные моего деда показали, что это был акт мести”. (9)
Не подлежит, по-видимому, никакому сомнению, что в “Подростке”, который имеет автобиографическое значение, Достоевский, вспоминая свое детство, своего скупого, неблагообразного, жестокого отца, говорит: “Есть дети, с детства уже задумывающиеся над своей семьей, с детства оскорбленные неблагообразием отцов своих, отцов и среды своей, а главное - уже в детстве начинающие понимать беспорядочность и случайность основ всей их жизни, отсутствие установившихся форм и родового предания” (рукопись “Подростка” по Гроссману). (10)
“Достоевский, создавая тип Федора Карамазова, может быть, вспомнил о скупости своего отца, доставившей его юным сыновьям столько страданий в училище и столь возмущавшей их, и об его пьянстве, как и о физическом отвращении, которое оно внушало его детям <...> (11) Вероятно, Достоевского всю жизнь преследовала окровавленная тень его отца, и он следил с болезненным вниманием за своими собственными поступками в постоянном страхе, что он мог унаследовать пороки своего отца”. (12)
Сам Достоевский тяготился воспоминаниями о своем детстве, в его творчестве нет никаких следов светлых воспоминаний об отце. (13) Впоследствии, вскоре после смерти отца, рассказывая одному из друзей историю своей жизни. Достоевский сообщил ему немало о своем безрадостном детстве, но при этом “об отце он решительно не любил говорить и просил о нем не спрашивать”. (14)
С точки зрения психоанализа Михаил Андреевич Достоевский, отец писателя, представляет собою типичный случай анально-эротического характера. Триада симптомов, типичная для такого рода характеров, нашла здесь свое яркое проявление и крайнее выражение: о скупости уже не приходится больше распространяться, и если упрямство, резкость, своенравие, раздражительность и жестокость относятся к 3-й черте этого характера, то мелочность и педантическая сухость хорошо иллюстрируют последнюю черту. Кроме того, Михаил Андреевич, как это нередко встречается при таком характере, страдал еще алкоголизмом, который естественно усилился после смерти жены, и вот тут-то все черты его неприятного характера, и без того совершенно невыносимого в общежитии, проявились еще резче, еще грубее проявились и его садистические наклонности, и бред подозрений. Он подозревал всех и все, подозревал дочерей, очень не доверял сыновьям, причем его скупость и жестокость стали явно болезненными и уже ни для кого невыносимыми. (15)
Можно себе представить, как тяжело должно было протекать детство писателя при наличии такого патологического отца. За детьми строго следили, няне приходилось, спасая их от родительской грозы, многое скрывать. Детей воспитывали в строгости и в возможной изоляции от окружающих, всюду и везде чувствовались ограничения со стороны родителя, чему, может быть, способствовала и больничная обстановка, в которой росли и развивались дети. (16) Гулять дети ходили в Марьину рощу, причем отец, старавшийся использовать всякий случай для поучения детей и для того, чтобы обнаружить свои знания (чем он, как увидим в дальнейшем, чрезвычайно подавлял детей), пользовался, как говорят, всякими искривленными переулочками, по которым им приходилось проходить, для того чтобы сообщать им сведения и в геометрии. Нередко попавшийся по дороге камушек, растение, животное служили материалом для минералогических, ботанических и зоологических бесед. По вечерам отец читал детям “Историю” Карамзина, евангелие, жития святых (авторитет и значение отца таким образом усиливались).
Известно, что, так как в частном пансионе Чермака, куда были отданы дети, не преподавали латыни, то отец сам стал с ними заниматься. (17) “Разница между отцом-учителем и посторонними учителями, к нам ходившими, - вспоминает Андрей Михайлович, - была та, что у последних ученики сидели в продолжение всего урока вместе с учителем; у отца же братья, занимаясь нередко по часу и более, не смели не только сесть, но даже облокотиться на стол. Стоят, бывало, как истуканчики, склоняя по очереди <...> или спрягая <...> Братья очень боялись этих уроков, происходивших всегда по вечерам. Отец, при всей своей доброте , был чрезвычайно взыскателен и нетерпелив, а главное, очень вспыльчив”. (18) Не отсюда ли проистекает тот аффективный тон, с которым Достоевский выступает против латыни как против тупого способа подчинить и убить инициативу в ребенке (за этим выпадом скрывается протест против отца-учителя, его тупого и отупляющего метода). Сам отец, получивший и культивировавший военную выправку, заставлял и детей учиться, не смея сесть, вытянувшись по-военному и не облокачиваясь; иначе он на них сердился, кричал, выгонял, чего они очень боялись. Таким образом, авторитет отца, получивший подкрепление в том, что он же был и их учителем, возрос до такой степени, что Достоевский уже всю свою жизнь не в силах был освободиться от влияния этого авторитета, что, между прочим, выражалось в очень многих сторонах его деятельности и поведения (Нейфельд). (19)
(в то время как его отец-помещик отказывался ему помочь, жалуясь на свою бедность, разыгрывая роль забытого, покинутого людьми), но и всяческие, как мы увидим далее, унизительные отношения со стороны воспитателей этого училища, против которых восстали все воспитанники, кроме одного Достоевского. (20) Странное впечатление производят юношеские письма Ф. М. к отцу: он никогда не может осмелиться просить у него чего-либо, он так охотно и так легко во всем уступает, как может только уступать человек, у которого в бессознательном существует вина по отношению к отцу (эдиповский комплекс). Несмотря на все то, что приходилось сыну терпеть от своего скупого и жестокого отца, только потребностью в идеализации отца (снова вина) можно объяснить его слова, сказанные брату в один из моментов, когда он решился говорить на эту тему: “... знаешь ли, брат, ведь это были люди передовые... и в настоящую минуту они были бы передовыми!... А уже такими семьянинами, такими отцами... нам с тобою не быть, брат!.. (21) Таким рисуется перед ним не столько его подлинный отец, сколько воспроизведение из детских лет потребности видеть в своем отце некоторый идеал, недостижимый для ребенка образец силы и могущества.
Обычно в дальнейшем часть связи с отцом и его авторитетность переносится ребенком на учителя, и в это время обычно наблюдается ослабление зависимости и протесты против отцовской власти. До нас дошло немного сведений о детстве Ф. М., знаем только, что он был, как “огонь”, отец в одном письме к своей жене выражается, что “от Феди всего можно ждать”, (22) и в состоянии крайней раздраженности предсказал ему, что быть ему “под красной шапкой” (т. е. в арестантской роте). (23) Ф. М. выражается, как и следует ожидать, очень сдержанно: “Отец был взыскателен, нетерпелив, а главное, очень вспыльчив”. (24) Эту детскую оценку родителей и покорность им можно проследить на целом ряде случаев из жизни писателя, из этого источника питается его интерес или, как выражается А. Суворин, его любимый предмет - “отношение царя к народу, как отца к детям”. (25) Этим продолжающимся повиновением и послушанием объясняется то, как принял Достоевский наказание за участие в деле петрашевцев и как относился он, к удивлению Уоллеса, присутствовавшего при разговоре писателя с И. Аксаковым, к личности сославшего его на каторгу Николая I. (26) То же самое продолжающееся повиновение. И благодаря чувству вины, как я упоминал, Достоевский не принял участия в демонстрации против начальства: сила отцовской власти и власти учителей, начальства победила в Достоевском чувство солидарности с товарищами, выступившими против угнетателей. (27)
Такое послушание обусловлено на самых ранних этапах развития моментом привязанности, любви, а, следовательно, идентификации себя с отцом, что доставляет ребенку, стремящемуся походить на взрослых и особенно на папу, громадное наслаждение. Такое отождествление, идущее уже из бессознательного, обусловливает многое сходное между писателем и его отцом: Ф. М., конечно, сам не замечая, может быть, этого, повторяет во многих отношениях судьбу своего отца, и потому неудивительно, если во многих проявлениях в жизни писателя мы найдем немало сходного с судьбой отца, чего он, естественно, должен был опасаться, как-то навязчиво сравнивая себя почему-то с отцом. Механизм такой боязни, подвергшейся рационализации и кажущемуся обоснованию путем привлечения угрожающей будто бы писателю дурной наследственности, есть возвращение в сознание некогда вытесненного желания быть именно таким, как его отец, которого он представлял себе лучшим и сильнейшим из всех.
Эдиповский комплекс влечет писателя как одна из действенных сил его бессознательного на заговор петрашевцев, обнаруживается вина, и она позволяет ему сравнительно нетрудно переносить все ужасы каторги и заниматься на каторге закаливанием своего здоровья. (28) Наказание он принимает как должное, как заслуженное, быть может, это покажется очень странным, но, по его мнению, каторга его спасла от помешательства. (29) После ареста и во время заключения в Петропавловской крепости Достоевский пишет повесть “Маленький герой”, такую яркую, радостную... Одиннадцатилетний мальчик переживает впервые половое чувство, глухое и сладкое томление, и это написано в тюрьме, и притом в таком положении, когда писатель не знал, что с ним будет завтра. Один из друзей писателя сообщает, что Ф. М. говорит о приятной поездке на санях, о своем прекрасном аппетите при отправлении на каторгу, как будто бы речь шла о желанной поездке за границу. Даже больше, уже впоследствии, говоря о поездке за границу, (30) он утверждает, что лучше снова в Сибирь, чем за границу. (31)
Каторга, как отмечает сам Достоевский, произвела полный переворот в состоянии его здоровья. Так, брату своему Михаилу он пишет: “Если ты думаешь, что я все такой же ипохондричный, раздражительный, подозрительный, то ты жестоко ошибаешься - от всего этого нет и следа”. (32)
и испытания связаны с удовлетворением, так как испытываются чувства заслуженного, законного наказания, которое освобождает человека от вины, подавлявшей его до сих пор. Так исполнилось предсказание отца, в детстве нередко говорившего сыну, что быть ему под “красной шапкой”. (33) Собственные комплексы позволяли отцу прекрасно чувствовать бессознательное сына, так же как сыну они позволяли в других подмечать то, от чего страдал он сам. В характеристике арестантского начальства в “Записках из Мертвого дома” Ф. М. очень тонко подмечает основные требования, так сказать, благообразия начальства (идеализация):
“... сами арестанты не любят слишком фамильярного и слишком уж добродушного с собой обхождения начальников. Ему хочется уважать начальника, а тут он как-то перестает его уважать. Арестанту любо, например, чтоб <...> он был видный собою, в милости у какого-нибудь высокого начальника, чтоб был и строг, и важен, и справедлив, и достоинство бы свое соблюдал. Таких арестанты больше любят: значит, и свое достоинство сохранил, и их не обидел, стало быть, и все хорошо и красиво”. (34) Здесь Ф. М. резко вскрывает отцовский комплекс, такой близкий и понятный ему. (35)
Но и в последующей жизни у Ф. М. все время проявляется действие отцовского комплекса - идентификация с отцом. Этот комплекс содействует тому, что он женится на вдове Исаева, у которого был сын Павел, и Ф. М. восторженно переживает возможность испытать великое счастье - быть отцом, главой семьи. В согласии с этим Ф. М. как-то сильно рассердился на своего пасынка, который осмелился при нем презрительно отозваться о своем отце, об Исаеве, утверждая, что тот был “тряпкой” в руках его матери. Защищая память капитана Исаева, Ф. М. запретил пасынку когда-либо выражаться подобным образом о родителях. (36)
брата Михаила заботу о его семье, признать себя ответственным за долги брата. Ф. М. помогает вдове, становится как бы главным лицом в семье брата: принимает участие в решении всех важных вопросов семьи, занимается обучением и воспитанием мальчиков, словно воспроизводя все те отношения, которые он сам испытывал в детстве, - так поступал с ним и с его братом отец. Он и на каторге, как отец, занимается обучением грамоте татарина Алея и вкладывает в его уста многознаменательные слова: “Ты для меня столько сделал, столько сделал, - говорил он, - что отец мой, мать мне бы столько не сделали: ты меня человеком сделал...”. (37)
Но особенно резко, как и следовало ожидать, проявляется значение отца в судьбе писателя, когда он сам делается настоящим отцом (а не только отчимом), когда дети подрастают, и он может начать их воспитывать, как когда-то воспитывал его самого и брата отец: он учит своих детей тем же молитвам, (38) каким учили самого его в детстве, он не мог дождаться того времени, чтобы начать им читать вслух книги, как это делал по вечерам его отец. Любовь Достоевская вспоминает, как писатель читал им “Разбойников” Шиллера, когда ей исполнилось семь, а брату еще не было шести лет; эксперимент, естественно, не удался, как это было ясно и самому Ф. М. (39) (Федор Павлович Карамазов называет Ивана почтительнейшим Карлом Моором, а Митю непочтительным Францем).
Но судьба писателя, может быть, еще теснее связана с судьбой его отца (врача больницы для бедных), которую он в известном смысле повторяет в своей жизни больше, чем это кажется на первый взгляд. Тут мало говорить о первых, самых ранних впечатлениях ребенка, родившегося в атмосфере божедомов-божедомок, больных, бедных. Конечно, не первые впечатления, а то, что этим делом занимался его отец как высший авторитет в детстве, предопределило судьбу писателя. Идентификация с отцом, стремление быть как он, сосредоточение интересов на больных, слабых, беспомощных людях обусловлено, помимо другого, и этими основными механизмами в психике развивающегося ребенка. Разве не сделался впоследствии Ф. М., сын врача, как бы клиницистом, психиатром, превзошедшим своего отца, глубже понимавшим и тоньше анализировавшим тех бедных, обиженных судьбой и недужных больных - пациентов отца, с которым он в этом как бы так успешно конкурирует. В утверждении, что Достоевский представляется нам психиатром, криминологом, психологом, вскрываем не столько наследственное предрасположение, не столько влияние среды и первых впечатлений, а прежде всего влияние комплекса отца, отождествление себя с ним.
Но наряду с чувством полного подчинения, отождествления и зависимости от отца у писателя проявляется как выражение противоположных тенденций (амбитендентность) и немалая ненависть к нему, о чем мы располагаем несравненно большими данными, чем о любви его к отцу. (40) Ненависть может проявляться только по отношению к тому, кого сильно любили, ненависть есть не что иное, как подвергнутая вытеснению любовь. Дочь писателя определенно заявляет, что одно только воспоминание об отце долгое время было так тяжело для Ф. М., что он даже уклонялся говорить о нем. (41) Эта отрицательная установка по отношению к отцу прежде всего связывалась с отношением к матери и выразилась в той фобии волка, которая имела место в девятилетнем возрасте. Фобия эта проявилась в Чермашне, где мальчик жил с матерью, далеко от сурового отца (его нет здесь, хорошо было бы, если бы он совсем не появлялся, т. е. исчез вовсе - это на детском языке и значит “умер”), тогда отец появляется в виде грозного зверя, мстящего сыну за его преступные желания. Наиболее яркое свое выражение отцовский комплекс получает в повести “Хозяйка”, в которой герой Ордынов под влиянием нервного заболевания регрессирует к далекому прошлому, снова видит себя маленьким ребенком. Мать, наклоняясь над его колыбелью, крестит и целует его. “Но тут вдруг стало являться одно существо, которое смущало его каким-то недетским ужасом, которое вливало первый медленный яд горя и слез в его жизнь; он смутно чувствовал, как неведомый старик держит во власти своей все его грядущие годы, и, трепеща, не мог он отвести от него глаз своих. Злой старик следовал за ним всюду. Он выглядывал и обманчиво кивал ему головою из-под каждого куста в роще, смеялся и дразнил его, воплощался в каждую куклу ребенка, гримасничая и хохоча в руках его, как злой скверный гном; он подбивал на него каждого из его бесчеловечных школьных товарищей или, садясь с малютками на школьную скамью, гримасничая, выглядывал из-под каждой буквы его грамматики. Потом, во время сна, злой старик садился у его изголовья... Он отгонял рой светлых духов, шелестевших своими золотыми и сапфирными крыльями кругом его колыбели, отвел от него навсегда его бедную мать и стал по целым ночам нашептывать ему длинную, дивную сказку, невнятную для сердца дитяти, но терзавшую, волновавшую его ужасом и недетскою страстью”. (42)
Этот старик - его отец, отнявший у ребенка его мать; в этом отце - все злое, все, что мучило ребенка; это был всегда и единственно его отец, он его мучал, он его пугал; он, всегда только он, виною всему, что случалось с его сыном: страхи в роще обусловлены им, ночные ужасы, страшные сны, все, все навевает страшный старик. Этот отрывок из “Хозяйки” - удивительный образчик не только характеристики инфантильного или больного регрессивного мышления, но и удивительная по своей правдивости мотивировка примитивного мышления - ненависти к отцу. То же чувство, но уже рационализированное, облеченное в форму обвинения родителя в дурной наследственности, в бурном, болезненном характере, проявляющемся в опасении унаследовать все отрицательное в характере отца, отравляло существование самому, Ф. М. Розенталь полагает, будто бы Достоевский в “Хозяйке” воспроизвел подлинную галлюцинацию одного из своих “сумеречных состояний”, во время которых у него не наблюдалось полной амнезии (забвения). Этот автор того же мнения, что старик, образ, получившийся путем “сгущения”, является и отцом и возлюбленным Катерины; в данной галлюцинации это его собственный отец, лишающий его любви матери. (43) Нельзя не остановиться с удивлением на этом исключительном по своему проникновению описании процесса идентификации ребенка с отцом: ребенок во всем видит, везде воспринимает отца, и все создается в его жизни силами, могуществом отца: если доброго, то все светло и радостно, если злого, то все страшно и ужасно. Момент соперничества из-за любви матери создает чувство вины - эдиповский комплекс. Нейфельд в своей книжке старается показать нам, каково громадное значение этого комплекса в жизни Достоевского. Особенно сильно подавляет его этот комплекс, как это всегда наблюдается у невротиков, когда бессознательные желания получают неожиданное осуществление. Тогда его психика, разрываемая противоречиями, противоположными чувствами - любовью и ненавистью к отцу - не выдерживает известия о его смерти (как исполнения аморальных желаний по отношению к злому старику). Сознание не может допустить такого осуществления - и тогда оно помрачается в припадке. При другом внезапном впечатлении, при встрече с погребальной процессией, оно снова было разбужено неожиданным раздражителем, приведшим писателя к припадку благодаря сильному вытеснению и непереносимости для сознания таких психических содержаний. И затем после каждого припадка Достоевский мучается какою-то неведомою ему виной, точно он совершил какое-то “преступление”, точно он какой-то “злодей”. (44)
этого эдиповского комплекса, поскольку он мог это сделать путем создания определенных произведений искусства. Злобное, преступное желание относится к его раннему детству; в последующей жизни энергия этих желаний, вытесненная и не нашедшая своего применения, выражалась как обращенная на него самого злоба, как уничтожение в себе отца в виде припадков (временная смерть и, как противоположность, страх быть заживо погребенным), в виде страха, как бы не стать похожим на отца. И борьба с этой возможностью выразилась в создании художественных произведений, в центре которых стоит вопрос об отцеубийстве. (45)
Примечания:
1) Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской. М.; Пг., 1922. С. 10.
2) Графически не выделенное использование текста Л. Гроссмана. Ср.: “Энергичный, упорный и властный Михаил Андреевич отличался крайней скупостью, подозрительностью и жестокостью. При этом он страдал алкоголизмом и был особенно зол и недоверчив в пьяном виде. Близкие жестоко страдали от его скупости. Об этом свидетельствует сохранившаяся семейная переписка” (Гроссман Леонид
3) Ссылка на письмо Достоевского от 5-10 мая 1839 г. (написано перед отправкой в лагеря): “Когда вы мокнете в сырую погоду под дождем в полотняной палатке, или в такую погоду, придя с ученья усталый, озябший, без чаю можно заболеть; что со мною случилось прошлого года на походе. Но все-таки я, уважая Вашу нужду, не буду пить чаю. Требую только необходимого на две пары простых сапогов - 16 р.” (Достоевский. Ф. М. Полн. собр. соч. В 30 т. Л., 1972-1990. Т. 28- 1. С. 60). Ответ отца, написанный за несколько дней до смерти, приводит в своих воспоминаниях А. М. Достоевский (Достоевский в воспоминаниях современников. В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 103-105).
4) В письме к брату Михаилу от 9 августа 1838 г. Достоевский, жалуясь на свою бедность, признает, что брат находится в еще худшем положении: “Можно ли иметь 5 копеек; питаться бог знает чем и лакомым взором ощущать всю сладость прелестных ягод, до которых ты такой охотник! Как мне жаль тебя”! (Т. 28-1. С. 50).
“Путь Достоевского” (Л., 1924. С. 17-18).
6) Письмо к М. М. Достоевскому от 31 октября 1838 г. (Т. 28-1. С. 55).
7) См.: “Дневник писателя” за 1876 год (Т. 22. С. 112).
8) Пример “жестокости” М. А. Достоевского Ермаков почерпнул из книги Л. Гроссмана “Путь Достоевского” (С. 20), где в данном случае совершенно неверно истолковываются факты. Анекдот о болезни Алены Фроловны был семейной шуткой. А. М. Достоевский вспоминает об Алене Фроловне: “Она была для женщины довольно высокого роста и притом очень толста <...> Ела она страшно много <...>”. Слова о том, что “она исчезает”, были ее ответом на вопрос о здоровье. Говоря это, она смеялась, “колыхаясь всем корпусом” (Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 41-42). Шутки по поводу того, что Алена Фроловна “исчезает”, постоянны в семейной переписке. Так, М. Ф. Достоевская пишет мужу 3 мая 1835 г.: “... 45-пудовая гиря свидетельствует тебе свое почтение и благодарит за память твою об ней, детям поручает сказать то же, прибавляя, что она исчезает. У ней кашель и она думает, что это чахотка”. Муж отвечает ей письмом от 9 мая:
“Няньку благодари, за память, очень жаль, что у ней чахотка, но из этого я усматриваю немаловажную пользу...” В том же письме свои “сожаления” выражают и сыновья Михаил (“Елене Фроловне скажите, что я жалею о ее несчастии, что она исчезает”. - Нечаева В. С. В семье и усадьбе Достоевских (Письма М. А. и М. Ф. Достоевских). М., 1939. С. 89-91) и Федор (“Жалко Алену Фроловну, она так страдает, бедная, скоро вся исчезнет от чахотки, которая к ней пристала”. - Т. 28-1. С. 32).
10) См.: Гроссман Л. Путь Достоевского. С. 16. Процитированные слова в романе произносит Версилов в разговоре с Аркадием: “Видишь, друг мой, я давно уже знал, что у нас есть дети, уже с детства задумывающиеся над своей семьей, оскорбленные неблагообразием отцов своих и среды своей” (Т. 13. С. 373).
11) Не потому ли Ф. М. назвал старика Карамазова своим именем, чтобы все его дети как бы были с ним самим связаны и их объединяло не только общее их желание убить отца? Отчество Карамазова - “Павлович” может быть навеяно убийством Павла I в Инженерном замке, где воспитывался сам Достоевский, очень интересовавшийся подробностями этого цареубийства.
13) Ср.: “... в творчестве его нет ни одного следа светлых воспоминаний об отце” (Гроссман Л. Путь Достоевского. С. 22). Это заявление необходимо откорректировать словами старца Зосимы, имеющими автобиографический отголосок: “Из дома родительского вынес я лишь драгоценные воспоминания, ибо нет драгоценнее воспоминаний у человека, как от первого детства его в доме родительском, и это почти всегда так, если даже в семействе хоть только чуть-чуть любовь да союз. Да и от самого дурного семейства могут сохраниться воспоминания драгоценные, если только сама душа твоя способна искать драгоценное” (Т. 14. С. 263-264).
14) Об этом сообщает в своих воспоминаниях С. Д. Яновский (Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 233).
15) Ср.: “Михаил Достоевский может быть исчерпывающе охарактеризован одним понятием, выдвинутым психоанализом: он был анальный характер. Горячий, вспыльчивый, ворчливый, педантичный, мелочный, при этом еще болезненно скупой. После рано последовавшей смерти жены он все более и более предается пьянству и при этом все яснее выступают садистские черты его характера. Он преследует свою дочь недостойной подозрительностью, своих сыновей недоверием, злобой и алчностью...” (Нейфельд И. Достоевский. \\ Зигмунд Фрейд, психоанализ и русская мысль. М., 1994 (переиздание очерка 1925 года). С. 52).
16) “Если за исключением Ванички Ушкова, впрочем, и не товарища Достоевских по пансиону, никто не ходил к ним из сверстников, то это, вероятно, происходило от строгой разборчивости и мнительности родителей, особенно отца. Я не помню ни одного случая, когда бы братья вышли куда-нибудь одни; это считалось отцом за неприличное (между тем детям было 16-17 лет). В пансион ездили всегда на своих лошадях и точно так же и возвращались”. (Свободный пересказ воспоминаний А. М. Достоевского (см.: Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 86-87). В воспоминаниях - Ваничка Умнов).
18) Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 81-82.
19) См.: Нейфельд И. Указ. соч. С. 53.
О том, что Достоевский был единственным, кто не принял участия в протесте, пишет Нейфельд (Указ. соч. С. 55). Сам Достоевский в письме к отцу от 23 марта 1839 г. сообщает об этом событии как об “ужаснейшей истории”, замечая при этом: “Я ни в чем не вмешан. Но подвергся общему наказанью” (Т. 28-1. С. 56). Это, однако, не дает оснований считать, что Достоевский не принял участия в протесте. Более того: из рассказа Григоровича явствует, что если Достоевский и не был в числе зачинщиков, то впоследствии вел себя так же, как и остальные воспитанники.
21) Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 110.
22) Цитируется письмо Марии Федоровны мужу от 1 мая 1835 г., где говорится: “Не удивляюсь, мой друг, Федькиным проказам, ибо от него всегда должно ожидать подобных” (Нечаева В. С. Указ. соч. С. 87). Комментируя текст, Нечаева высказала сомнение, что речь идет о сыне, и предположила, что имеется в виду лакей Федор Савельев, объясняя это тем, что родители в принципе “не позволяют себе в таком тоне говорить о детях” (Там же. С. 140). Такой аргумент нельзя признать основательным: о “проказах” лакея господам уж вовсе не пристало говорить, это понятие, конечно же, характеризует поведение ребенка. См. также в письме М. А. Достоевского жене от 23 мая 1835 г. о старшем сыне: “Мишку я не оставляю, и когда я дома, то он мой собеседник; теперь я его с кучером отпустил на гулянье, просился со слезами” (Там же. С. 97-98).
23) Ср. в воспоминаниях А. М. Достоевского: “... брат Федор был слишком горяч, энергично отстаивал свои убеждения и вообще был довольно резок на слова. При таких проявлениях со стороны брата папенька неоднократно говаривал: "Эй, Федя, уймись, несдобровать тебе <...> быть тебе под красной шапкой!"” (Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 87), т. е. речь идет не о состоянии “крайней раздраженности” отца, а о его попытках урезонить расходившегося сына.
24) Об этих качествах отца пишет не Ф. М. Достоевский, а его брат Андрей: “Отец, при всей своей доброте, был чрезвычайно взыскателен и нетерпелив, а главное, очень вспыльчив” (Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 81-82).
О покойном // Достоевский в воспоминаниях. Т. 2. С. 469.
26) Затрудняемся сказать, о каком разговоре идет речь.
27) См. выше прим. 20
28) Эта и последующая аргументация - почти буквальное повторение работы Нейфельда (см.: Указ. соч. С. 63-64). О сознательном отношении к своему здоровью и о закаливании как средстве спасения в условиях каторги говорит герой “Записок из Мертвого дома”: “Я чувствовал, что работа может спасти меня, укрепить мое здоровье, тело <...> “Чаще быть на воздухе, каждый день уставать, приучаться носить тяжести - и по крайней мере я спасу себя, - думал я, - укреплю себя, выйду здоровый, бодрый, сильный, нестарый”. Я не ошибся: работа и движение были мне очень полезны” (Т. 4. С. 80).
29) См. в письме к С. Д. Яновскому от 4 февраля 1872 г.: “Вы любили меня и возились со мною, с больным душевною болезнию (ведь я теперь сознаю это), до моей поездки в Сибирь, где я вылечился” (Т. 29-1. С. 229).
“Можно было подумать, что этот человек смотрел на свою будущую каторгу, точно на какую-нибудь поездку за границу, где ему предстоит любоваться красотами природы и памятниками искусства...” (Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 269). О своем тогдашнем настроении и чувствах Достоевский впоследствии писал брату 30 января - 22 февраля 1854 г. (см.: Т. 28-1. С. 167-168).
31) 25 января (6 февраля) 1869 г. Достоевский писал из Флоренции своей любимой племяннице С. А. Ивановой: “Через три месяца - два года как мы за границей. По-моему, это хуже, чем ссылка в Сибирь. Я говорю серьезно и без преувеличений” (Т. 29-1. С. 10).
32) Ермаков пересказывает Нейфельда, у которого читаем: “Если ты думаешь, что я по-прежнему впечатлительный, недоверчивый и ипохондрик, - ты ошибаешься, от этого не осталось и следа” (Нейфельд И. “Если ты думаешь, что во мне еще есть остаток той раздражительной мнительности и подозревания в себе всех болезней, как и в Петербурге, то, пожалуйста, разуверься, и помину прежнего нет, так же как, вместе с тем, и многого другого прежнего” (Т. 28-1. С. 193).
33) См. выше прим. 23.
34) См.: Т. 4. С. 91. О сознательном выявлении Достоевским отцовского комплекса в его героях свидетельствует, например, один из черновых набросков к предполагавшейся переработке повести “Двойник”: “Г-н Голядкин думает: "Как можно быть без отца, я не могу не принять кого-нибудь за отца"” (Т. 1. С. 436).
35) Здесь резко очерчен и материнский комплекс, т. е. родительский (над мертвым арестантом Михайловым Чекунов проговорил: ““Тоже ведь мать была!” - и отошел прочь. Помню, эти слова меня точно пронзили... И для чего он их проговорил, и как пришли они ему в голову?”). Особенно уродливую форму принимает отцовский комплекс в рассказе о Жеребятникове и о Смекалове: “Отче наш, иже еси на небеси... а ты ему поднеси” (цинизм и упоение своею властью наказующего отца).
В “Записках из Мертвого дома” рассказывается о двух типах экзекуторов и о различии в отношении к ним арестантов. Один - поручик Жеребятников - “был чем-то вроде утонченнейшего гастронома в исполнительном деле” и изощрялся в наслаждениях истязанием, арестанты же “даже как-то свысока презирали его”. О другом - поручике Смекалове - вспоминали “с радостию и наслаждением”, потому что он “умел как-то так сделать, что все его у нас признавали за своего человека...”. При всякой экзекуции он повторял свою единственную, хорошо всем известную “штучку”: когда арестант, читая молитву, доходил до слов “на небеси”, он, воспламеняясь, кричал: “А ты ему поднеси!” (Т. 4. С. 147-152). Достоевский не приводит текст молитвы, лишь упоминает слова “на небеси”.
37) Цитируются “Записки из Мертвого дома” (Т. 4. С. 54).
38) “Едва ли не самым ранним воспоминанием Ф. М. было, как однажды няня привела его, лет около трех, при гостях в гостиную, заставила стать на колени перед образами и, как это всегда бывало, на сон грядущий прочесть молитву: “Все упование, Господи, на тя возлагаю. Матерь божия, сохрани мя под покровом своим”. Гостям это очень понравилось, и они говорили, лаская его: “Ах, какой умный мальчик!” Воспоминание это врезалось в его память, молитву же ту он твердил всю жизнь и ею же напутствовал ко сну своих собственных детей”.
См.: Миллер О.
39) Достоевский в изображении его дочери. С. 88-89.
40) Об амбитендентности отношения Достоевского к отцу пишет Нейфельд (Нейфельд И. Указ. соч. С. 66-67).
“решительно не любил говорить и просил о нем не спрашивать” (Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 233). Л. Ф. Достоевская же лишь замечает, что ее дед Михаил “не был любим своими детьми” (Достоевский в изображении его дочери. С. 15).
42) Т. 1. С. 278-279. Пример заимствован из работы Т. Розенталь, на которую Ермаков ссылается ниже.
43) См.: Розенталь Т. К. Страдание и творчество Достоевского. Психогенетическое исследование.\\ Вопросы изучения и воспитания личности. 1. Пг., 1920. С. 99-100.
Нейфельд И. Указ. соч. С. 61.
45) Проблеме “Достоевский и отцеубийство” посвящена статья 3. Фрейда (1928).