Глава XII. Роман-исповедь
История замысла
Длителен был путь художника к его шедевру. Истоки "Преступления и наказания" восходят к началу 50-х годов. Романист вынашивал свой центральный образ около пятнадцати лет.
Еще 9 октября 1859 года Достоевский писал брату:
"В декабре я начну роман... Не помнишь ли, я тебе говорил про одну исповедь-роман, который я хотел писать после всех, говоря, что еще самому надо пережить. На днях я совершенно решил писать его немедля... Все сердце мое с кровью положится в этот роман. Я задумал его в каторге, лежа на нарах, в тяжелую минуту грусти и саморазложения... Исповедь окончательно утвердит мое имя".
Рассыпанные в письмах и тетрадях Достоевского намеки указывают, что под "Исповедью" он имел в виду историю Раскольникова.
На каторге среди отверженцев его захватывает новое понимание человеческой личности. Его поражает цельность внутреннего мира и могучий закал воли окружающих его убийц. "Видно было, что этот человек, - описывает Достоевский каторжника Орлова, - мог повелевать собою безгранично, презирал всякие муки и наказания и не боялся ничего на свете. В нем мы видели одну бесконечную энергию".
Так ставится впервые остродискуссионная проблема о праве на преступление как тема философская и этическая. Возникает образ современного титана-индивидуалиста, героя-аморалиста, разрешающего себе "кровь по совести". Уверенно развивается замысел, записанный позднее:
"В его образе выражается в романе мысль непомерной гордости, высокомерия и презрения к этому обществу... Он хочет властвовать и не знает никаких средств. Поскорей взять власть и разбогатеть. Идея убийства и пришла ему готовая".
Этот вариант главного замысла "Преступления и наказания" разъясняется и утверждается, как почти всегда у Достоевского, одним из центральных образов Пушкина. В черновых тетрадях Достоевского имеется драгоценная запись:
"Алеко убил. Сознание, что он сам не достоин своего идеала, который мучает его душу. Вот преступление и наказание".
Запись сделана в 60-е годы. Но она восходит, видимо, к семипалатинскому периоду, когда Достоевский выписал в Сибирь новое - анненковское - издание Пушкина и перечитывал его поэмы.
Итак, убийство и отверженность Алеко - вот один из главных первоисточников кровопролития и одиночества Раскольникова.
"Цыганы" - самая вольнолюбивая из поэм Пушкина. Здесь с особенной силой звучит его протест против порабощающего уклада современного деспотического государства, построенного на неразрывной спайке "денег" и "цепей". Его герой задыхается в "неволе душных городов" и бежит из их оград к отверженцам современной цивилизации.
Но сам протестант подрывает свой подвиг безмерным самообожествлением, всеобъемлющим культом своей личной воли, признавая за собой права на высший суд над людьми. Этот хищный индивидуализм резко осужден поэтом в простых словах отца убитой Земфиры:
Оставь нас, гордый человек.
Мы не терзаем, не казним -
Не нужно крови нам и стонов -
Но жить с убийцей не хотим...
Необъятный освободительный и бунтарский замысел приводит пушкинского героя к полному моральному крушению в акте мести, беспощадности, убийства. Он оказался неизмеримо ниже своего безмерного идеала свободы и справедливости. Вот, по Достоевскому, сущность трагедии грехов и возмездия, поразившая и его Раскольникова.
В последующие годы первоначальный план "Преступления и наказания" не переставал обогащаться новыми чтениями и впечатлениями.
Приготовляя материал для первых книжек своего журнала "Время" и стремясь усилить интерес к будущему изданию увлекательными отчетами о знаменитых преступлениях, Достоевский в конце 1860 года перечитывал сборники уголовных дел Франции. Внимание его привлекла статья "Процесс Ласенера". Вскоре во второй книжке "Времени" за 1861 год появилось обстоятельное изложение этой громкой судебной драмы.
Пьер-Франсуа Ласенер был сыном купца города Лиона. Черты лица его были тонки и не лишены благородства. На иронической губе постоянно дрожал готовый сарказм. Он желал посвятить себя изучению права. В 1829 году он убил на дуэли племянника знаменитого политического оратора Бенжамена Констана. Эта дуэль, заключив первый акт жизни Ласенера, была для него первым поводом сопричислиться к группе людей исключительных, натур необыкновенных.
По освобождении из тюрьмы он задумал заняться литературой - он пишет песни и стихи. Но литературная деятельность не удовлетворяла Ласенера: он опять завязал дружбу с тюремными товарищами и, поджигаемый голодом и неутомимою жаждою золота и наслаждений, стал участвовать в их воровских проделках. Вскоре он решается на крупное преступление - он совершает убийство с целью грабежа. Заключенный в тюрьму, он выпускает в свет сборник стихотворений. Перед собранием писателей, юристов, врачей он развивает свои мысли о литературе, морали, политике, религии. Меткость и находчивость в суждениях, твердая и обширная память его изумляли всех слушателей.
Этот тип преступника-философа или убийцы-теоретика заинтересовал Достоевского своими психологическими контрастами и показался ему чрезвычайно благодарным для романического воплощения.
"В предлагаемом процессе, - писал редактор "Времени",- дело идет о личности человека феноменальной, загадочной, страшной и интересной. Низкие инстинкты и малодушие перед нуждой сделали его преступником, а он осмеливается выставлять себя жертвой своего века. И все это при безграничном тщеславье..."
Образ, давно уже слагавшийся в сознании Достоевского, получал ряд новых черт. Тип уголовного преступника из буржуазной среды, претендующего на роль романтического титана, углублял структуру образа. Как правильно отмечалось критикой, Раскольников - это один из последних в ряду героев-поэтов, художников, музыкантов, просто "избранных натур" или "загадочных натур", которых так любил романтизм. Свое крайнее и чудовищно искаженное выражение этот тип получил в лице подлинного убийцы - литератора Ласенера, образ которого привлек такое пристальное внимание Достоевского {Фамилия Ласенера упоминается Достоевским в "Идиоте" и в записях к "Подростку".}.
Обильный материал для главного замысла принес Достоевскому тяжелый и мрачный 1864 год. После смерти брата Достоевский не перестает лихорадочно искать денег и, чтоб выбиться из-под обломков материальной катастрофы, подписывает векселя, удовлетворяет кредиторов, отбиваясь от нотариальных протестов, спасаясь от описи имущества. Он ежеминутно ощущает угрозу долговой тюрьмы. В течение целого года Достоевский вынужден беспрерывно общаться с петербургскими процентщиками, квартальными надзирателями, ходатаями и дельцами (всевозможных видов и рангов: среди кредиторов Достоевского оказываются петербургские купчихи, присяжные стряпчие, отставные военные, даже какой-то крестьянин. Никогда еще ростовщики и полиция не играли такой выдающейся роли в его биографии, как в этот отчаянный год займов, платежей и взысканий.
В романе, который Достоевский начнет писать, едва закончив ликвидацию своего злополучного предприятия, на первый план выдвинется проблема денег во всей ее характерной обстановке Петербурга 1865 года - с его ростовщиками, сыщиками и полицейскими, мелкими закладами Раскольникова, малоценными ассигнациями Алены Ивановны и пятипроцентными тысячными билетами Лужина и Свидригайлова.
Впервые в русской литературе тема капитала, остро поставленная в самом центре романа, получит в своем развитии характер и глубину захватывающей социальной трагедии.
В этом материально напряженном году Достоевский занимает десять тысяч рублей у старой московской тетки Куманиной. В своей собственной семье писатель вполне реально ощущал раскольниковскую проблему: с одной стороны, обездоленные молодые жизни, дети покойного брата Михаила, среди которых были музыкально одаренные юноши и красивые девушки, с другой - выживающая из ума старуха, обладательница несметных куманинских капиталов, завещающая огромные суммы на украшение церквей и поминовение своей души - точь-в-точь как в романе ростовщица Алена Ивановна.
Весь этот трудный год, протекший с момента смерти Михаила Михайловича до отъезда Достоевcкого за границу, чрезвычайно тяготил писателя своим вынужденным бесплодием: "За целый год не успел написать почти ни строчки!" Но тем пристальней он наблюдает и вбирает в себя впечатления от этой новой для него среды, в которой обнажено и цинично развертывается борьба за деньги. Как в свое время, вырвавшись из острога, он обратился к изображению Мертвого дома, так теперь, освободившись от деловых тисков, он приступает к роману, весь фон которого заполняется фигурами темных дельцов и столичных властей.
Ростовщица Алена Ивановна, хозяйка меблированных комнат Ресслих, дающая деньги под проценты; делец Чебаров, взыскивающий по чужим обязательствам; мошенник Кох, промышляющий скупкой векселей у ростовщиков, - все это, очевидно, зарисовки кредиторов Достоевского, описанных впоследствии его женою ("перекупщики векселей - чиновничьи вдовы, хозяйки меблированных комнат, отставные офицеры, ходатаи низшего разряда..."). Точно так же Петр Петрович Лужин, занимающийся хождением по разным искам и тяжбам и собирающийся открыть в Петербурге публичную адвокатскую контору, является, очевидно, зарисовкой того "присяжного стряпчего Павла Петровича Лыжина", за долг которому в четыреста пятьдесят рублей имущество Достоевского, подлежало описи 6 июня 1865 года. В черновых набросках к роману он так и назван Лыжиным. Позволительно также предполагать, что в лице квартального надзирателя Никодима Фомича выведен в романе тот надзиратель 3-го квартала Казанской части, с которым Достоевский улаживал 6 июня 1865 года щекотливое дело о предстоящей описи имущества и который сообщил ему много ценных сведений для полицейских сцен его будущего романа.
до шести часов утра и спал по пяти часов в сутки, не дает ожидаемых результатов. К весне 1865 года выясняется несомненный и полный крах всего предприятия. Средства на издание журнала истощены, "Эпоха" прекращается, и личный вексельный долг Достоевского достигает теперь цифры в пятнадцать тысяч рублей. Необходимо от журнального предприятия и издательской лихорадки вернуться к своему основному и главному - к литературе.
Достоевский задумывает роман на актуальную в то время тему - о пьянстве. С 1 января 1863 года вводилась новая акцизная система питейных сборов вместо прежних винных откупов у казны, когда кабатчики и целовальники безобразно спаивали народ. Но места казенной продажи спиртных напитков быстро раскинулись густой сетью по всей России. Как раз к 1865 году сказалось полное разочарование в "питейной реформе", бессильной установить "народную трезвость".
Уже в своем первом журнале Достоевский отмечает самую драматическую сторону вопроса о пьянстве - судьбу детей в семьях алкоголиков. В большой статье о книге французского публициста Жюля Симона "Работница" описывались субботние выпивки парижских фабричных в окраинных кабачках и мрачный домашний быт мастеровых, у которых "дети умирали частью с голода, частью от чахотки в нетопленных помещениях, на кроватях без матрацев и без одеял".
Из этой темы Достоевский исходит и в задуманном романе, к работе над которым приступает сейчас же после гибели "Эпохи". Уже 8 июня 1865 года он предлагает редактору "Отечественных записок" А. А. Краевскому свой роман "Пьяненькие", который "будет в связи с теперешним вопросом о пьянстве (картины семейств, воспитание детей в этой обстановке и пр.)". Так возникает бессмертный групповой портрет семейства Мармеладовых.
Но денежный кризис препятствует Краевскому приобрести новый роман, и Достоевский решает уехать из Петербурга за границу, чтобы здесь, вдали от дел, кредиторов и полиции, сосредоточиться на творческой работе.
и непрерывно томила угроза описи имущества и долговой тюрьмы, теперь наступает настоящая нужда с самым реальным голодом.
Висбаденские письма 1865 года - поразительный документ биографии Достоевского:
"... Рано утром мне объявили в отеле, что мне не приказано давать ни обеда, ни чаю, ни кофею..." "Продолжаю не обедать и живу утренним и вечерним чаем вот уже третий день - и странно: мне вовсе не так хочется есть. Скверно то, что меня притесняют и иногда отказывают в свечке по вечерам..."
В этих условиях Достоевский приступал к работе над своим величайшим созданием.
Тема голода и денег никогда еще не переживалась им с такой остротой. Впоследствии он определенно отмечает этот момент как зарождение "Преступления и наказания". В Висбадене в 1865 году он после проигрыша "выдумал "Преступление и наказание" и подумал завязать сношения с Катковым". Это следует понимать в том смысле, что идеи, издавна бродившие в его сознании, в критический момент денежного крушения дали какое-то новое сочетание и выдвинули на первый план замысел криминальной композиции.
"Могу ли я надеяться поместить в вашем журнале "Русский вестник" мою повесть?..
Это психологический отчет одного преступления. Действие современное, в нынешнем году. Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению, и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шаткости в понятиях, поддавшись некоторым странным, "недоконченным" идеям, которые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты... с тем, чтоб сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, от сластолюбивых притязаний главы этого помещичьего семейства - притязаний, грозящих ей гибелью, докончить курс, ехать за границу и потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении "гуманного долга к человечеству", чем уже, конечно, "загладится преступление", если только можно назвать преступлением этот поступок над старухой глухой, глупей, злой и больной, которая сама не знает, для чего живет на свете и которая через месяц, может быть, сама собою померла бы.
Несмотря на то, что подобные преступления ужасно трудно совершаются, то есть почти всегда до грубости выставляют наружу концы, улики и проч., и страшно много оставляют на долю случая, который всегда почти выдает виновника, ему совершенно случайным образом удается совершить свое предприятие и скоро и удачно.
Почти месяц он проводит после того до окончательной катастрофы. Никаких на него подозрений нет и не может быть. Тут-то и развертывается весь психологический процесс преступления. Неразрешимые вопросы восстают перед убийцею, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Божия правда, земной закон берет свое, и он кончает тем, что принужден сам на себя донести. Принужден, чтоб хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям, чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством, которое он ощутил тотчас же по совершении преступления, замучило его. Закон правды и человеческая природа взяли свое. Преступник сам решает принять муки, чтоб искупить свое дело..."
"Единый план "Ада" есть уже плод высокого гения", - писал Пушкин о творении Данте. Это же можно сказать и о приведенном письме Достоевского.
Прочитав этот гениальный план, где все катастрофично и все трагично, сдержанный и осторожный Катков немедленно высылает автору аванс в 300 рублей.
Всю осень Достоевский работает с предельным напряжением: "В конце ноября было много написано и готово; я все сжег... Новая форма, новый план меня увлек, и я начал сызнова". Но рискованный опыт удался. В феврале 1866 года Достоевский сообщает Врангелю:
"Недели две тому назад вышла первая часть моего романа в январской книге "Русского вестника". Называется "Преступление и наказание". Я уже слышал много восторженных отзывов. Там есть смелые и новые вещи".
Когда Достоевский возвращается в Петербург из десятилетнего изгнания, пред ним совершенно изменившийся город с новым бытом и новыми социальными отношениями.
Распад феодального строя вел к новой общественной системе.
Драма Раскольникова возникает и развивается на фоне глубокого денежного кризиса 60-х годов. Журналы эпохи и, в частности, органы самого Достоевского не перестают писать об экономических трудностях послевоенного времени. В одной из первых книжек своего журнала Достоевский помещает большую статью Шиля: "Куда девались наши деньги?"
Торговый, промышленный и монетный кризис достиг особенного развития как раз в 1865 году, что сильно отразилось на делах самого Достоевского и даже вынудило его к полной ликвидации своей издательской деятельности. Журналы закрываются, общий кредит невероятно падает, правительство выпускает заем за займом, денежный рынок переполняется бумажными знаками, государственное казначейство "угнетено" дефицитом.
"Бедность не порок, но нищета, милостивый государь, нищета - порок-с..."
Для понимания всего хода мысли Раскольникова необходимо включить его "отточенную, как бритва, диалектику" в панические условия денежного кризиса 1865 года.
Все действие романа обусловлено в своих истоках проблемой денег. Один из персонажей романа прямо объясняет преступление Раскольникова экономическими причинами и, в частности, хозяйственным переворотом начала 60-х годов. На вопрос Лужина, "чем объяснить распущенность цивилизованной части нашего общества", толкающую на преступление, доктор Зосимов отвечает: "Перемен экономических много..." С первых же слов "Преступления и наказания" мы узнаем, что герой "задавлен бедностью", и первая же беседа его в романе происходит с ростовщицей на тему о грошовом закладе. Совершенно новый романический стиль возвещается бухгалтерским или дисконтерским языком этих необычных собеседований о процентных исчислениях и грошовых калькуляциях мелкой ссудной кассы ("коли по гривне в месяц с рубля, так за полтора рубля причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с" и прочее).
Таковы первые, как бы намеренно дребезжащие, ноты романа: нужда, безвыходность, убогая спекуляция, жалкое хищничество. Через несколько страниц Раскольников в беседе со служанкой формулирует свою мысль: "Что на копейки сделаешь?" - "А тебе бы сразу весь капитал?" Он странно посмотрел на нее: "Да, весь капитал", - твердо отвечал он, помолчав. И далее: "На пятаки-то что ж я сделаю?" Вскоре его основную мысль формулирует студент в бильярдной, переводя финансовую проблему в новый план - права на обладание денег для справедливого распределения народного богатства.
"Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь! Сотня, тысячи, может быть, существований, направленных на дорогу; десятки семейств, спасенных от нищеты, от разложения, от гибели, от разврата, от венерических больниц, - и все это на ее деньги".
Изнасилованные девушки, проститутки, пьяницы, утопленницы рядом с благоденствующими ростовщицами, лужиными, свидригайловыми - все эти встречи и лица не перестают крепить и заострять мятежную волю Раскольникова. Он решается осилить своим замыслом и поразить своим действием страшное чудовище, угрожающее всем молодым существам, - новый капиталистический город, средоточие властей и сил целой империи, поистине город-спрут, охватывающий своими щупальцами Соню, девушку с Конногвардейского бульвара, всю семью Мармеладовых, самого Раскольникова.
С начала 60-х годов русский роман был озабочен зарисовкой передового представителя молодого поколения. За полгода до начала работы Достоевского над "Преступлением и наказанием" его журнал "Эпоха" отмечал как знаменательнейшее явление современности, что русская литература смущена мыслью о новых людях.
Чрезвычайно чуткий к актуальным темам, Достоевский в 1865 году приступает к разработке выдвинутой жизнью новейшей задачи. В "Преступлении и наказании" он дает одновременно трагедию нигилизма в лице Раскольникова и сатиру на радикальное направление в эпизодической фигуре Лебезятникова и отчасти Лужина.
Этими персонажами Достоевский в новых формах продолжает идеологическую борьбу, развернутую им в своих журналах. В диспутах романа скрещиваются идеи почвенничества и революционного демократизма, словно продолжая полемику "Времени" и "Эпохи" с "Современником" и "Русским словом".
На опубликованный в 1863 году в "Современнике" знаменитый роман Чернышевского "Что делать?" Достоевский, как мы видели, отвечает полемикой "Записок из подполья". В "Преступлении и наказании" он делает опыт борьбы с нигилизмом путем художественных обобщений. Наряду с огромным по глубине и драматизму образом Раскольникова он дает шаржированную сатиру на радикальную молодежь, исповедующую учение Чернышевского.
"Что делать?" был сразу признан манифестом революционной демократии. Достоевский и выбрал главной мишенью для своей полемики центральное произведение враждебной ему партии.
Чернышевский исходил в своих построениях из того фурьеризма, который во многом был исповеданием веры молодого Достоевского. Утопические видения грядущего золотого века и всеобщего счастья оставили в его творческом сознании глубокий след. Но эволюция этих идей становилась для него неприемлемой. Фурьеризм приводил к революционному демократизму, а этого Достоевский не мог принять.
О своем впечатлении от романа Чернышевского он говорит устами Степана Трофимовича Верховенского в "Бесах":
"Я согласен, что основная идея автора верна, - но ведь тем ужаснее. Та же наша идея, именно наша: мы, мы первые насадили ее, возрастили, приготовили - да и что бы они могли сказать сами нового, после нас. Но, боже, как все это выражено, искажено, исковеркано!.. К таким ли выводам мы устремлялись? Кто может узнать тут первоначальную мысль?"
Степан Трофимович тоже не признает новой фазы движения, когда "мирная демократия 40-х годов", пройдя через материализм шестидесятников, превратилась в революционную борьбу.
"идеологическом" убийстве и страшной психологической каре за него. Кирсановым, Лопуховым и Рахметовым он противопоставляет своего Раскольникова - нигилиста особого рода.
Из современников лучше всех понял сущность этого образа ближайший сотрудник Достоевского Н Н. Страхов. Со всей отчетливостью он отметил, что в "Преступлении и наказании" "в первый раз перед нами изображен нигилист несчастный, нигилист глубоко человечески страдающий... Автор взял нигилизм в самом крайнем его развитии, в той точке, дальше которой уже почти некуда идти... Показать, как в душе человека борется жизнь и теория, показать эту схватку на том случае, где она доходит до высшей степени силы, и показать, что победа осталась за жизнью, - такова была задача романа". В критике обычным было сближение Раскольникова с Базаровым.
Но тенденция борьбы с нигилизмом резче проявляется в сатирических образах романа. Это как бы пародийный комментарий к "Что делать?". Когда Лебезятников заявляет: "Все, что полезно человечеству, то и благородно; я понимаю только одно слово: полезное!" - он доводит до шаржа теорию утилитаризма, исповедуемую Лопуховым и Кирсановым.
"гораздо выше деятельности какого-нибудь Рафаэля или Пушкина, потому что полезнее", или по поводу "рогов": "Это скверное гусарское, пушкинское выражение даже немыслимо в будущем лексиконе", - в романе пародируется "разрушение эстетики" и критическая переоценка Пушкина, столь характерные для "Русского слова" и отчасти "Современника".
Но особенное внимание Лебезятников уделяет вопросу о современном браке и отношении между полами. Измена жены не смущает его: "Друг мой, до сих пор я только любил тебя, теперь же я тебя уважаю, потому что ты сумела протестовать!"
Все это пародийная парафраза заявлений Лопухова Вере Павловне. В романе Чернышевского, как известно, проблема брака и новые формы любви стояли в центре сюжета.
Так отражаются в кривом зеркале пародии на взгляды примазавшихся к нигилизму те большие идеи романа, которые представляются все же "иррациональному" идеалу Достоевского величайшей опасностью: разум, власть теории, прямолинейность и безжалостность рассудочных выкладок, якобы игнорирующих законы живой жизни и свободной воли.
- Теория должна быть сама по себе холодна. Ум должен судить о вещах холодно, - говорит в романе Чернышевского Лопухов.
- К фантазиям, которые пусты и вредны, - твердо отвечает ее собеседник.
С господством холодных и беспощадных теорий во имя права на творческие порывы личности и борется в своем романе Достоевский, приводя своего героя к тому освободительному кризису, когда "вместо диалектики наступила жизнь и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое".
Необходимо оговориться, что в отличие от Раскольникова движение 60-х годов нисколько не отстаивало право неимущих студентов на убийство ростовщиц, и холодная теория, по слову Чернышевского, учила человека добывать тепло: "Эта теория безжалостна, но, следуя ей, люди не будут жалким предметом праздного сострадания... Эта теория прозаична, но она раскрывает истинные мотивы жизни, а поэзия - в правде жизни..."
Против этого-то учения, с позиций "вольного хотения" и своего понимания многообразных "мотивов жизни", Достоевский и выдвигает аргумент идеологического убийства, якобы вытекающего из ледяных теорий и беспощадных абстрактов революционного мышления. В такие уголовные формы отливается в "Преступлении и наказании" один из главных этапов борьбы "почвы" с нигилизмом, "Эпохи" с "Современником", Достоевского с Чернышевским.
"Преступление и наказание" прочно устанавливает характерную форму Достоевского. Это первый у него философский роман на уголовной основе. Это одновременно и типичный психологический роман, отчасти даже и психопатологический, с весьма заметными следами полицейского романа-фельетона и "черного", или мрачно авантюрного, романа английской школы.
Но это прежде всего, как и первое произведение Достоевского, роман социальный, ставящий в гущу событий и под огонь диалектики большие и больные темы современной политической минуты.
Свой первый небольшой по размерам социальный роман 1845 года Достоевский облек в традиционную форму писем. Свой первый большой социальный роман он сложно и самобытно строил через двадцать лет как проблемный "внутренний монолог" героя, перемежающийся философскими диалогами на фоне детективного сюжета. Длительный и углубленный самоанализ Раскольникова, его диспуты с Порфирием, Свидригайловым, Соней среди беспрерывной игры убийцы с полицейской и следственной властью - такова развернутая ткань "Преступления и наказания".
Высокое искусство романиста сказалось в органическом сплетении этой основы с острейшими темами современной публицистики, превратившими уголовный роман в грандиозную социальную эпопею.
"отчета об одном преступлении" был найден не сразу. Достоевский намечал три основные формы для своего романа: 1) рассказ в первом лице, или исповедь самого героя, 2) обычная манера повествования от автора и 3) смешанная форма ("кончается рассказ и начинается дневник"). Первая форма (то есть "рассказ от Я") предполагала, в свою очередь, два варианта: воспоминание о давнишнем преступлении ("это было ровно восемь лет назад") или же показание во время суда ("Я под судом и все расскажу").
Трудность охватить все возникающие сюжетные возможности рассказом от имени героя, неизбежно отсекающим все эпизоды, в которых сам рассказчик не участвует, заставляет Достоевского задуматься над принятой системой и отвергнуть первую и третью формы.
Но и вторая ("обычная манера") не удовлетворяет его.
Он намечает новый план, в котором изложение уже ведется от имени автора, но сосредоточено исключительно на главном герое. "Еще план. Рассказ от имени автора, как бы невидимого, но всеведущего существа, но не оставляя его, Раскольникова, ни на минуту..." План этот, как известно, вскоре и возобладал с той только разницей, что центральный герой, действительно пребывающий почти все время в поле зрения читателя, выпадает из некоторых эпизодов эпопеи Свидригайлова.
Но выработанный в процессе этих художественных поисков принцип рассказа от автора, по возможности не оставляющего своего главного героя, сообщил "Преступлению и наказанию" ту собранность, единство и концентрацию действия, которые делают этот роман в композиционном отношении лучшим из произведений Достоевского.
монолог Раскольникова, придающий всей истории его преступления исключительную цельность, напряженность и увлекательность.
Весь обширный роман сосредоточен на единой теме, пронизывающей его сквозным действием. Все связано с центром и очерчено единым кругом. С первых же абзацев романа читатель узнает, что готовится убийство. На протяжении шести глав он весь во власти идеологических мотивов преступления и материальных приемов подготовки к нему. Сейчас же после убийства открывается сложнейшая по своему психологическому драматизму внутренняя борьба Раскольникова со своим замыслом, своей теорией, своей совестью и внешняя - с властью в лице сильнейшего противника Порфирия Петровича и отчасти полицейского. В драму убийцы постепенно втягиваются окружающие, перед которыми он либо сам раскрывает свою тайну (Разумихин, Соня, Дуня), либо не в состоянии ее скрыть (Заметов, Свидригайлов, Порфирий Петрович). Три беседы со следователем - шедевр интеллектуального единоборства. Точное "психологическое" кольцо, которое невидимо и уверенно с первых же дней после убийства начинает очерчивать вокруг Раскольникова его неотразимый соперник в диалектике, уверенно и точно смыкается в грозовой вечер их последней, столь успокоительной по зачину беседы. Раскольникову остается только покориться логическому воздействию Порфирия и моральному влиянию Сони - он приносит повинную.
Линия развития драмы нигде не прерывается и не переламывается побочными эпизодами. Все служит единому действию, оттеняя и углубляя его. Трагедия семейства Мармеладовых является сильнейшим аргументом к теории и действию Раскольникова, как и возникающий из письма матери "свидригайловский" мотив в судьбе сестры (власть над бедной девушкой ее хозяина), вскоре получающий в романе полное и глубокое развитие. Образ Свидригайлова отнюдь не представляет собой самостоятельного вводного эпизода, он замечательно освещает судьбу и личность главного героя.
У нас отмечалось некоторое воздействие на теорию Раскольникова книги Наполеона III "История Юлия Цезаря" (Париж, 1865-1866). Автор провозглашал исключительное значение в истории таких необыкновенных людей, как Юлий Цезарь, Карл Великий или Наполеон, начертающих путь народам и совершающих в несколько лет дело многих столетий. Изгнания, казни, триумвираты, государственные перевороты - таковы орудия, с помощью которых исторические герои выполняли возложенное на них провидением дело.
Но Раскольников, решая все эти проблемы применительно к себе, думает не столько о завоевателях и властителях, сколько о деятелях духовной культуры: ученых, мудрецах, законодателях, реформаторах. Он вспоминает Ньютона, Кеплера, Ликурга, Солона, Магомета, а из великих полководцев и верховных властителей только Наполеона I. К тому же в беседе у Порфирия, толкуя о Наполеоне, он говорит лишь о его прогрессивной кодификационной и просветительской деятельности, восходящей к революционным принципам 1789 года. Раскольников подчеркивает, что право "перешагнуть через иные препятствия" предоставляется вождю и реформатору только для осуществления высокого замысла и притом лишь в том случае, "если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует". Молодой мыслитель Достоевского допускает жертву лишь во имя высшего гуманизма, устремленного к спасению и обновлению мира.
с новой мыслью, которых и признает подлинными вождями человечества. Это не себялюбивые тщеславцы, а великомученики своих освободительных помыслов о счастье людей. Сколь бы ни была ошибочна гипотеза петербургского студента, допускающая, по выражению его оппонента, "кровь по совести", воззрения Раскольникова исполнены исторического трагизма и не имеют ничего общего с династической агитацией политического карьеризма, изданной "посредственным и смешным персонажем" (как назвал Наполеона III К. Маркс). Великие люди для Достоевского, как и для его Раскольникова, прежде всего носители широкого сознания и глубокого сердца, ощущающие великую грусть за вековые и массовые страдания исторического процесса. Верно понял и правильно истолковал в этом вопросе мысль Достоевского Д. И. Писарев, возразивший в своей статье о "Преступлении и наказании" на теорию Раскольникова: "Люди, подобные Ньютону и Кеплеру, никогда не пользовались кровопролитьем, как средством популяризировать свои доктрины".
Подлинными первоисточниками теории Раскольникова после каторжных наблюдений его творца были романы любимца Достоевского, Бальзака, особенно "Отец Горио" и "Утраченные иллюзии".
По рассказу Достоевского, сохранившемуся в черновой редакции "Речи о Пушкине", в одном романе Бальзака "нищий студент" в тоске перед нравственной задачей, которую не в силах разрешить, задает своему товарищу вопрос о праве на убийство бесполезного существа в виде параболы о дряхлом, больном мандарине. Дилемма поставлена с необыкновенной четкостью и остротой: "Вот ты, нищий, захотел бы сказать: "Умри, мандарин", - чтоб сейчас же получить этот миллион?" В этом вопросе парижского студента уже намечается та нравственная задача, которую пытался разрешить и петербургский нищий студент Раскольников.
"Отце Горио". История Евгения Растиньяка - это фазисы образования "сверхчеловека", принимающего свой окончательный закал в преступлении. Одна из главных идей бальзаковского романа - это убеждение тщеславного героя в своем праве шагать через трупы для достижения поставленной цели. Здесь имеются некоторые предвестия судьбы Раскольникова.
Но роман Достоевского строится самобытно.
В "Преступлении и наказании" на поминки по Мармеладову собирается разношерстная компания: здесь вся семья покойного во главе с его вдовой Катериной Ивановной, охваченной "пароксизмом гордости и тщеславия", то есть мечтающей о чинной и благопристойной тризне среди видных и уважаемых людей.
Но почтенные гости не явились. Налицо лишь три неизвестных "полячка", пьяный провиантский чиновник, квартирная хозяйка-немка, какой-то глухой старичишка. Настроение нервное и тревожное: все ждут ссоры. Возрастающее раздражение Мармеладовой переходит в перебранку с Амалией Липпевехзель, закричавшей что-то "про желтый билет". Поднимается "гам и грохот". Раздаются вопли, угрозы, плач перепуганных детей. Общее напряжение разряжается страшным ударом: Лужин обвиняет Соню в краже у него сторублевого билета. Деньги обнаружены в кармане девушки, куда они подброшены ловким пройдохой. Это подлинный сценический скандал, достигший кульминации.
Но в этот момент пошлый эпизод переходит в высшую патетику. Раздаются рыдания исстрадавшейся души. Среди всеобщих возгласов и криков Катерина Ивановна крепко прижимает к себе Соню, как будто грудью решает защитить ее от всех врагов. "Соня! Соня! Я не верю! Видишь, я не верю!.."
"Плач бедной, чахоточной, сиротливой Катерины Ивановны произвел, казалось, сильный эффект на публику. Тут было столько жалкого, столько страдающего в этом искривленном болью, высохшем, чахоточном лице, в этих иссохших, запекшихся кровью губах, в этом хрипло-кричащем голосе, в этом плаче навзрыд, подобно детскому плачу, в этой доверчивой, детской и вместе с тем отчаянной мольбе защитить, что, казалось, все пожалели несчастную".
Это трагическое интермеццо поддержано неотразимой речью Раскольникова в защиту Сони (вслед за фактическим разоблачением Лужина Лебезятниковым). Своим горячим заступничеством студент-юрист производит на всех чрезвычайное впечатление. Оболганная девушка оправдана общим мнением.
Но пьяный скандал еще прорывается последними вспышками, пока Катерина Ивановна не выбегает на улицу в поисках немедленной и окончательной справедливости. Это момент полного претворения "скверного анекдота" в высшую трагедию правдоискания с единственным исходом - смертью. Замученная женщина падает на мостовую с хлынувшей из горла кровью. Беспокойная титулярная советница вырастает в подлинную трагическую героиню, раздавленную и поруганную, но величественную в своем материнском отчаянии и протесте против мирового зла. Мы не знаем у Шекспира сцены, которая сильнее потрясала бы сердца зрителей.
Достоевский стремился придать своему рассказу характер животрепещущей современности, создать у читателя впечатление текущего общественного дня. Обильные событиями 60-е годы просочились в роман отголосками разнообразнейших научных, журнальных, деловых, газетных, экономических и социально-политических фактов, освещая разработку одного психологического случая актуальнейшими проблемами момента и заостряя диспуты и диалоги героев жаргоном современной журналистики. Если "Красное и черное" Стендаля первоначально должно было называться просто "1830" по характерному отражению умственных течений и нравов момента, с равным правом "Преступление и наказание" могло бы называться "1865 год". Независимо от вневременного, в понимании Достоевского, значения это был прежде всего роман о текущей эпохе.
Образ Мармеладова перекликается с рядом материалов журнала Достоевского по злободневному вопросу о пьянстве. На фоне, многочисленных статей, вскрывающих связь алкоголизма с проституцией, туберкулезом, безработицей, нищенством, заброшенными детьми, физическим вымиранием целых семейств, выступают с полной ясностью главные линии истории Мармеладовых, в которой основные моменты антиалкогольной публицистики 60-х годов: чахотка, желтый билет, исключение со службы, черная нужда, истощенные дети, гибнущие на мостовой родители - показаны почти с плакатной отчетливостью и одновременно углублены романистом до подлинного художественного трагизма. В мировой литературе, где тема пьянства разрабатывалась обычно с ее веселой и беспечной, чисто "фальстафовской" стороны, едва ли не впервые раскрывалась во всей своей гнетущей безнадежности простая и грозная история распада и гибели целой семьи, подточенной страшным "казенным" ядом. Тема Мармеладовых не только необыкновенно углубляла общий трагический колорит "Преступления и наказания", но одновременно связывала роман с одной из тем передовой общественной мысли, сообщая истории Раскольникова ту "визу времени", которою всегда стремился отметить свои страницы Достоевский.
капиталистических центрах с их своднями и притонами - вот главные причины развития проституции. Художественная зоркость Достоевского безошибочно учла эти социальные факторы и определила ими биографию Сони Мармеладовой.
Но великий поэт-романист высоко поднялся над этими материалами санитарной статистики и раскрыл в судьбе своей несчастной девушки истоки такой глубокой и самоотверженной любви, которые поставили этот образ рядом с прекраснейшей героиней духовного подвига - Антигоной.
Образ Свидригайлова исходил из общей системы построения характеров романа, заостренных социальной злободневностью эпохи. Перед нами крупный помещик, уже ограниченный крестьянской реформой в своем материальном достоянии и личной власти, хотя леса и луга заливные и остались за ним. Достоевский вводит в его биографию эпизод истязаний дворового человека, приведенного к самоубийству гонениями своего господина. По черновым записям рабовладельческие инстинкты героя сказывались еще резче: он засекал крепостных и "пользовался невинностями своих крестьянок". Журнал Достоевского сообщает о безобразном поступке одного помещика с девицей, жившей в его семействе более шести лет в качестве гувернантки и вынужденной бежать из его дома (весь эпизод сильно напоминает отъезд Дуни Раскольниковой из имения Свидригайлова в крестьянской телеге под проливным дождем).
Но всего интереснее здесь попытка Достоевского преобразить этого закоренелого злодея сильным чувством и показать его способным на отречение и альтруизм во имя впервые овладевшей им всепокоряющей любви.
Наконец, фигура Порфирия Петровича так же невидимо и неразрывно связана с передовой публицистикой эпохи "реформ". Этот виртуоз психологического анализа, считающий, что дело следователя "в своем роде художество", действующий на Раскольникова не только логикой и ловкой игрой, но в последней беседе и моральным воздействием, относящийся к своим подследственным с внимательной симпатией и даже искренним чувством, - всеми этими чертами художника и гуманиста Порфирий отвечает актуальнейшему заданию судебной реформы: выработать "вместо" пристава следственных дел, чиновника и взяточника новый тип культурного криминалиста, помощника судьи, призванного заменить отжившего спутника старого инквизиционного процесса. "Я этого Миколку полюбил!" - заключает Порфирий свою блестящую характеристику крестьянского паренька, питомца народной мудрости и народного творчества, спасенного им от суда и острога. В чудовищном городе среди падших и погибающих, хищников и жертв, сладострастников и блудниц, ожесточившихся мыслителей и торжествующих буржуа светится для Достоевского неугасимым лучом спасения этот выходец из деревни, сын родной земли, затерянный, но не теряющий своей правды в камнях столичного города. Это и есть та твердая основа, на которой новая интеллигенция воздвигнет будущую Россию.
"теоретику", оторванному от почвы и пролившему "из принципа" кровь
Изображенный Достоевским в качестве простодушного богатыря, взрослого "малого ребенка", образ понемногу углубляется чертами трагических воззрений сектантов. Миколка готов "принять страдание" - покончить с собой или безвинно пойти на каторгу.
Наряду с большими вопросами переходного времени, воплощенными в главных образах романа, в нем олицетворяется и основная тема философской публицистики Достоевского - крестьянство, с которым он непосредственно сблизился в Сибири и которое стало в центр внимания, тревог и упований русской интеллигенции в эпоху реформ.
Так сочетал Достоевский жгучие темы современности с большими нравственными вопросами о правах личности, о пределах самопожертвования, о границах добра и зла.
Из черновиков к "Преступлению и наказанию" мы знаем, что Достоевский ставил себе обширнейшую задачу: "перерыть все вопросы в этом романе". Как ни удивительно, но эта задача была полностью осуществлена романистом. "Перерытыми" оказались действительно "все вопросы" - как те из "их, которые волнуют человеческую мысль во все эпохи, так и те, которые привлекли внимание современников как раз в середине 60-х годов.
"Преступлении и наказании" Достоевский, по любимому эпитету Пушкина, - "быстрый" живописец. Этой исчерпывающей краткости портретов 1866 года мы не встречаем уже ни в "Подростке", ни в "Карамазовых". Несколько моментальных штрихов заменяют страницы пространных описаний. В шести строках портрета старухи Достоевский дает образ такой изумительной жизненности, что многое неожиданное в раскольниковском поступке объясняется этим внешне отталкивающим видом отвратительной ростовщицы. О Свидригайлове мы читаем:
"Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными алыми губами... Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжел и неподвижен; что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом, судя по летам, лице".
Философский роман Достоевского дает богатейшую коллекцию петербургских типов, напоминающих альбомы или "панорамы" выдающихся рисовальщиков 40-60-х годов. В острых синтетических обликах "Преступления и наказания", столь характерных и жизненных, несмотря даже на наличие в них подчас гротескного стиля ("с этими писаришками он связался собственно, потому, что оба они были с кривыми носами: у одного нос шел криво вправо, а у другого - влево"), Достоевский выступает своеобразным и острым рисовальщиком с натуры. Недаром он ценил Гаварни, упомянутого им в "Униженных и оскорбленных", а в молодости восхищался иллюстратором "Мертвых душ" Агиным.
В петербургских эскизах и зарисовках "Преступления и наказания" есть нечто от своеобразного жанра артистов-графиков середины столетия, оживляющих своей изощренной иглой бытовые очерки всевозможных столичных "физиологии".
Характерность персонажей тонко передается Достоевским и в речевых особенностях каждого. Иннокентий Анненский верно отметил стилистическую "канцелярщину" Лужина, ироническую небрежность Свидригайлова и восторженную фигурность Разумихина. Нетрудно также уловить саркастическую деловитость правоведа Порфирия и деланную вежливость чиновничьей речи Мармеладова, обильно уснащенной церковными славянизмами для выразительной живописи потрясающей истории его грехопадений и страданий. Если не самый словарь, то "словесный жест", интонационная система героев выявлены в романе с неизгладимым своеобразием.
"серединных улиц" столицы с их зловонием и пылью, цеховым и ремесленным населением, распивочными и всякими иными низкопробными "заведениями".
"Грустный, гадкий и зловонный Петербург летом, - сообщал Достоевский в разгар работ над "Преступлением и наказанием", - идет к моему настроению и мог бы даже мне дать несколько ложного вдохновения для романа..."
Но вдохновение оказалось подлинным, жизненным и сильным. В "Преступлении и наказании" внутренняя драма своеобразным приемом вынесена на людные улицы и площади Петербурга. Действие все время перебрасывается из узких и низких комнат в шум столичных кварталов. На улице приносит себя в жертву Соня, здесь падает замертво Мармеладов, на мостовой истекает кровью Катерина Ивановна, на проспекте перед каланчой застреливается Свидригайлов, на Сенной площади пытается всенародно покаяться Раскольников. Многоэтажные дома, узкие переулки, пыльные скверы и горбатые мосты - вся сложная конструкция большого города середины столетия вырастает тяжеловесной и неумолимой громадой над мечтателем о безграничных правах и возможностях одинокого интеллекта. Петербург неотъемлем от личной драмы Раскольникова: он является той тканью, по которой рисует свои узоры его жестокая диалектика. Царская столица всасывает его в свои распивочные, полицейские участки, ресторации, гостиницы. И над всей этой накипью и пеной жизни с ее запойными пьяницами, растлителями малолетних, проститутками, процентщицами, сыщиками, туберкулезом, венерическими болезнями, убийцами и безумцами высится строгими контурами своих архитектурных линий город знаменитых зодчих и ваятелей, пышно расстилаясь своей "великолепной панорамой" и безнадежно вея "духом немым и глухим".
При этой сложности внутренней тематики совершенно изумителен по своей цельности и полноте основной тон повествования. Он словно вбирает в себя все интонации и оттенки отдельных сцен и образов - столь разнородные мотивы Сони, Свидригайлова, Раскольникова, Мармеладова, старухи, - чтобы слить их воедино и постоянным возвращением к этим господствующим и сменяющимся темам сообщить роману как бы некоторое симфоническое звучание современного Петербурга, сливающее огромное многоголосие его подавленных рыданий и возмущенных воплей в единое и мощное целое раскольниковской трагедии.
и мук ссыльнокаторжных беспочвенность своих притязаний на звание гения и роль властителя. Он сознает свою вину перед людьми и отрекается от эгоцентрической философии во имя живых и светлых движений своего широкого сердца. Понимая высший смысл добра и альтруизма, бедный студент, уже бросившийся однажды в пылающий дом для спасения двух малюток, ощущает в себе теперь под арестантским халатом рождение нового человека, самоотверженно отдающего свою личность и судьбу для счастья всех. Изощренная и ложная мысль отступает перед могучим чувством, возрождающим гордого мыслителя к новому, беспритязательному и человечному существованию: "Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого". Не отвлеченное евангельское всепрощение, которое упоминается мимоходом, а мужество сильного характера и животворящий порыв самоотверженной женской души спасают поверженного борца. Драма мысли, возникшая в душной петербургской каморке, тесной, как гроб, разрешается на берегах полноводного Иртыша, в безбрежных степях России. Великой родине и послужит новый Раскольников, очищенный страданием и принявший в свою душу "царство рассудка, и света, и воли, и силы". Таким раскрытием путей к новой жизни завершается эта великая книга о падении и возрождении человека.
Лето в Люблине
В год писания "Преступления и наказания" Достоевский провел лето под Москвою. Ему необходимо было лично договориться с Катковым и его "редактором-исполнителем" Любимовым о дальнейшем распределении глав "Преступления и наказания" по ближайшим книжкам журнала. Как вскоре выяснилось, назревал серьезный конфликт между редакцией и автором. В середине июня 1866 года Достоевский прибыл в Москву. Он остановился в гостинице Дюссо около Малого театра.
Жара стояла невыносимая. Все друзья и знакомые уже выехали на дачи из-за знойного "самума" с облаками московской белокаменной пыли. Семья любимой сестры Достоевского Веры Михайловны Ивановой (муж ее был врачом и преподавателем физики в кадетском корпусе и Межевом институте) поселилась в восьми верстах от города в сельце Люблине близ Кузьминок. К концу июня Федор Михайлович снимает здесь дачу - пустой двухэтажный каменный дом. Обзаводится самоваром, чашками, одеялом и переезжает из душных номеров Дюссо в уединенное и свежее поместье, словно созданное для творческой работы, - с большим озером, старинным парком и густым смешанным лесом. Рядом, в швейцарском доме с огромным садом, жили его родные.
Возможно, что Достоевского побудило так решительно и быстро поселиться в Люблине одно существенное обстоятельство интимного свойства, о котором он никому ничего не сообщал.
обаятельным характером и умной жизненной деловитостью. Но она не была счастлива в своей семейной жизни: муж ее тяжело болел, это резко отражалось на его характере, он томил жену своими ревнивыми подозрениями и немилосердно отравлял ей жизнь. Врачи уже приговорили его к смерти, и все Ивановы открыто мечтали о скором замужестве их обожаемой невестки и тетки с овдовевшим Федором Михайловичем, другой гордостью и симпатией всей семьи.
Сам писатель относился сочувственно к этому плану. Его последние увлечения - Сусловой, Корвин-Круковской, Марфой Браун - принесли ему немало разочарований и душевной усталости. Он искал теперь тихой пристани, доброй, спокойной, интеллигентной и хозяйственной женщины-друга. Этот именно тип представляла Елена Павловна, которую он ценил и уважал, - он нередко останавливался в Москве в ее меблированных комнатах, считал, что она была всегда бесконечно добра к нему, и готов был прожить вторую половину своей жизни с таким родственным и привлекательным существом. Согласие Елены Павловны не подлежало сомнению.
Слагавшиеся обстоятельства, казалось, всячески благоприятствовали возникающему роману. Одновременное пребывание обоих суженых летом на даче в общей родственной среде могло бы внести ясность в эту сложную матримониальную проблему, окончательное решение которой откладывалось бы все же на неопределенное время (то есть до смерти Константина Павловича).
Такие скрытые и сложные сердечные мотивы, вообще очень свойственные страстной и замкнутой натуре Достоевского, несомненно ощутимы и в данном случае. Вскоре они сказались полностью.
Постоянные встречи и беседы в "усадебной" обстановке Люблина, катания по озеру, прогулки по рощам действительно расположили к серьезным сердечным объяснениям. Достоевский задает Елене Павловне прямой вопрос: пошла ли бы она за него замуж, если бы была свободна? Она не дает прямого ответа, явно считая это несвоевременным при медленно умирающем муже, но и ничем не опровергает намеченной перспективы. Фактически же она, видимо, поддерживает ее молчаливо и тайно, но не скрывая этой зарождающейся связи от близких родных, столь сочувствующих ей.
надежды, которые не мог теперь осуществить. Он даже признает необходимым лично сообщить Елене Павловне о предстоящем изменении в своей судьбе и получить на это ее разрешение. Все это свидетельствует, что лето в Люблине дало ему новые душевные переживания, скрытые от посторонних, но приносившие ему радость наступающей новой жизни, предвестие близящегося счастья с интеллигентной, всеми любимой и сердечно благосклонной к нему женщиной из родственной семьи.
В Люблине устанавливается новый рабочий день писателя. Достоевский поднимался в девять часов утра и, напившись чаю, садился за работу, которая длилась до трех часов пополудни.
Лето в Люблине было мучительно по тяжелой борьбе писателя за спасение одной из сильнейших глав, им написанных. Но здесь же он создал другую превосходнейшую главу "Преступления и наказания": это поминки по Мармеладову, это смерть Катерины Ивановны - страницы, которыми Достоевский ударяет по сердцам как величайший гений. Все лето он пребывал в высшем творческом напряжении.
В три часа он покидал мир своих героев и отправлялся обедать к Ивановым, у которых оставался до позднего вечера.
Здесь его ожидала оживленная молодая компания, с которой он искренне и горячо подружил.
и безграничного участия к окружающим. Вторая, восемнадцатилетняя Маша, была отличная музыкантша, воспитанница Московской консерватории и ученица Николая Рубинштейна; по Достоевскому, она вся "прелесть, грациозность, наивность" и при этом "ярко объявившийся талант". Третьей, Юлии, было всего четырнадцать лет (но Достоевский передавал ей в письме свой "особый привет"), а четвертой, Нине, тринадцать; с ней Достоевский переписывался под конец своей жизни, когда она стремилась в литературу и писала роман. Были здесь еще два сына: юноша Александр и подросток Виктор, вносившие долю своего оживления в общую бодрую, доброжелательную семейную жизнь.
Рано привыкшие к свободе и самостоятельности, объединенные родственным чувством, юные Ивановы вырастали в атмосфере доверия и любви. Вера Михайловна могла с материнской гордостью писать под старость одной из своих дочерей: "Вряд ли во всей Москве найдется семья такая, как наша, где так вольно живется детям". Принцип свободного воспитания, правильно понятый и сердечно примененный, приносил здесь ценные жизненные плоды. Достоевский писал в 1868 году Вере Михайловне: "Кто же милее и дороже мне, как не вы и ваше семейство?.. Теперь на детей твоих смотреть - душа радуется. У вас резво, крикливо, шумно - правда; но на всем лежит печать тесной, хорошей, доброй, согласной семьи".
Общество Достоевского составляли теперь и некоторые молодые друзья Ивановых. Здесь гостил племянник писателя, другой сын его сестры Варвары, молодой врач Александр Петрович Карепин, искавший себе идеальную невесту. Над ним изрядно подшучивали, но это был своеобразный и привлекательный человек. Он отличался удивительной памятью и необыкновенной начитанностью, мог произносить экспромтом целые лекции на любые темы, специально выучился испанскому языку, чтоб читать в оригинале своего любимейшего "Дон-Кихота". Это был человек необыкновенной кротости, но не чуждый некоторых странностей или причуд, за что его даже называли "идиотом". Своей кузине Машеньке Ивановой он напоминал диккенсовского Пикквика за наивность и доброту.
Не сыграл ли этот племянник Достоевского некоторую, хотя бы самую скромную, роль в создании князя Мышкина?
Старшие дочери имели дачных соседок - подружек, которые охотно посещали веселый и резвый круг ивановской семьи. Через три-четыре года Достоевский обрисовал эту молодую стаю девушек на фоне люблинского сада в своей повести "Вечный муж", где молодые Захлебинины отчасти списаны с ивановской молодежи.
"Стали выплывать и девицы одна за другой или парами. Но что-то очень уж много явилось девиц - до десяти или до двенадцати, - Вельчанинов и сосчитать не мог". Старшая, Катя, "прелестная особа" с какою-то оригинальною уборкою своих пышных волос напоминает кудрявую Софию Александровну Иванову; младшая сестра восклицает в повести: "Катя-то! Да добрее разве может быть душа, как у ней? Наш общий ангел, я в нее влюблена". Вторая из сестер, Надя Захлебинина, видимо, отчасти воспроизводит Машеньку Иванову: она красивее всех сестер - "маленькая брюнетка с видом дикарки и смелостью нигилиста; вороватый бесенок с огненными глазками, с прелестной улыбкой, хотя часто и злой, с удивительными губками и зубками; тоненькая, стройненькая с зачинавшейся мыслью в горячем выражении лица, в то же время почти совсем еще детского". Но она уже поет романсы под собственный аккомпанемент на фортепьяно. С особенной живостью обрисовал Достоевский бойкую и вострую приятельницу своих племянниц Марию Сергеевну Иванчину-Писареву, "зубоскалку и даже умницу" (в повести она названа Марьей Никитишной). Здесь же Достоевский дал единственный портрет своего пасынка Паши Исаева, вскоре прибывшего к нему из Петербурга и радушно принятого в кругу ивановской молодежи. Обрисовано "красивое, самоуверенно вздернутое лицо", "черные, густые, разбитые космами волосы и большие, смелые, темные глаза".
Вся эта картина беспечной и веселящейся юности так необычна для Достоевского, что, может быть, именно потому она воссоздана им с такой свежестью и поэтичностью. Непривычная среда увлекает писателя и преображает его строгий трудовой режим. Достоевский устраивает с молодежью шутливые инсценировки, например: "Черной шали" Пушкина, суд над своим племянником Карепиным; пишет "оды" и куплеты в честь сверхштатного доктора Павловской больницы и прочее.
"Прогулки обыкновенно заканчивались разными играми в парке, которые затягивались иногда до полуночи, - рассказывает один из учеников А. П. Иванова по Межевому институту, Н. Н. фон Фохт, - Ф. М. Достоевский принимал самое деятельное участие в этих играх и в этом отношении проявлял большую изобретательность. У него однажды даже явилась мысль устроить нечто вроде открытого театра, на котором мы должны были давать импровизированные представления... Словом, он забавлялся с нами, как дитя, находя, быть может, в этом отдых и успокоение после усиленной умственной и душевной работы над своим великим произведением".
Достоевский очень любил музыку, он почти всегда что-нибудь напевал про себя, и это лучше всего обозначало хорошее настроение его духа. В этом отношении вторая дочь А. П. Иванова, Мария Александровна, ученица Московской консерватории, доставляла ему большое удовольствие своею прекрасною игрою. В одном только они расходились: она была большая поклонница Шопена (как и вообще все женщины), между тем как Федор Михайлович не особенно жаловал музыку польского композитора, называя ее "чахоточной". Он превыше всего ставил музыку Моцарта и Бетховена, а из русских композиторов очень любил произведения Глинки и Серова, в особенности оперу последнего "Рогнеда".
"... Однажды в присутствии Федора Михайловича я сыграл на рояле немецкий романс на известные стихи из Гейне: "Du hast Diamanten und Perlen" {"Ты вся в жемчугах и алмазах..."}.
стал частенько сам его напевать. Не смею утверждать, но, быть может, у него вследствие сего явилась мысль в 5-й главе своего романа "Преступление и наказание" вложить в уста умирающей Катерины Ивановны Мармеладовой те же слова этого романса".
Судя по описанию люблинских развлечений в повести "Вечный муж", молодое общество играло и в "умственные игры", например пословицы, занималось серьезной музыкой - исполнением Гайдна. Достоевский, конечно, не только шутил и ребячился, но говорил и на свои любимые творческие темы. Об этом свидетельствует тот же Н. Н. Фохт, оставивший в своем воспоминании выразительный портрет Достоевского-собеседника.
По его словам, "... Федор Михайлович говорил медленно и тихо, сосредоточенно, так и видно было, что в это время у него в голове происходит громадная мыслительная работа. Его проницательные небольшие серые глаза пронизывали слушателя. В этих глазах всегда отражалось добродушие, но иногда они начинали сверкать каким-то затаенным злобным светом, именно в те минуты, когда он касался вопросов, его глубоко волновавших. Но что бы он ни говорил, всегда в его речи проглядывала какая-то таинственность, он как будто и хотел что-нибудь сказать прямо, откровенно, но в то же мгновение затаивал мысль в глубине своей души. Иногда он нарочно рассказывал что-то фантастическое, невероятное и тогда воспроизводил удивительные картины, с которыми потом слушатель долго носился в уме..."
Раз в неделю Достоевский ездил в Москву для переговоров со своими редакторами по "Русскому вестнику". Он всегда возвращался недовольный и расстроенный. Рукопись его романа читали Катков и Любимов, которого Достоевский называет в своих письмах "фактическим редактором" журнала. Его влияние и значение в редакции было решающим. Как доктор физико-математических наук и видный академический деятель (несколько позже член совета министерства народного просвещения), он был далек от художественной литературы и преимущественно следил за выдержанностью направления своего издания. Но в этом отношении он был строг и неумолим.
Именно он обратил особенное внимание на четвертую часть "Преступления и наказания", особенно на знаменитую четвертую главу этой части {Части и главы указываем не по журнальной, а по окончательной редакции.}, где Раскольников целует ногу Соне ("Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился") и слушает в ее чтении притчу о воскресении Лазаря, которую она соглашается прочесть лишь по его душу своего собеседника. В голосе ее звучит творчество и радость, она вкладывает в чтение все свои душевные силы и заканчивает его громко, восторженно, дрожа и холодея.
"... Лихорадочная дрожь ее еще продолжалась. Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги".
Таковы обломки и остатки этой главы, испещренной красными карандашами Каткова и Любимова, сокращенной и видоизмененной по их настоянию самим Достоевским до неузнаваемости, даже до изменения всего колорита этой драматической сцены.
Евангелие было официальной основой российской государственности. Профессор Любимов не мог допустить вольного обращения с ним. Он категорически возражал против изображенного в романе чтения этого оплота православия уличной женщиной, берущей на себя роль духовного пастыря. Допустимо ли, чтобы в сане священника выступала проститутка? Автор романа ставит свои общественные отбросы выше величайших установлений церкви и верховной власти. Он теряет нравственный критерий и впадает в нигилизм. Он идеализирует падшую и отверженную женщину до святости и духовного спасения страшных грешников, осуждаемых обществом и законом. Свет и тени жизни здесь в полном смешении. Невозможно отличить в этом хаосе добро и разум от пороков и преступления. Орган с правительственной программой не может соблазнять читателей такими неразборчивыми оценками. Редакция предлагает автору произвести радикальную переделку этого эпизода и внести полную отчетливость в религиозно-этические категории, которыми он оперирует. Таково было мнение Любимова.
Катков поддерживал своего соредактора и настаивал на устранении философского диалога Раскольникова с Соней, как "резонирующего места", мешающего якобы, цельности и художественности всей сцены. Это был страшный удар для Достоевского. Он боролся, спорил, доказывал, но был вынужден подчиниться и взялся за мучительную переработку дорогого ему фрагмента. По свидетельству Любимова, "ему не легко было отказаться от задуманной утрированной идеализации Сони, как женщины, доведшей самопожертвование до такой ужасной жертвы. Федор Михайлович значительно сократил разговор при чтении евангелия, который в первоначальной редакции главы был много длиннее, чем сколько осталось в напечатанном тексте".
"Про главу эту я ничего не умею сам оказать, - сообщал в середине июля Достоевский А. П. Милюкову, - я написал ее в вдохновении настоящем, но, может быть, она и скверная; но дело у них не в литературном достоинстве, а в опасении за нравственность. В этом я был прав - ничего не было против нравственности и даже чрезмерно напротив, но они видят другое, и, кроме того, видят следы нигилизма. Любимов объявил решительно, что надо переделать. Я взял, и эта переделка большой главы стоила мне по крайней мере 3-х новых глав работы, судя по труду и тоске, но я переправил и сдал. Но вот беда! Не видал Любимова, потому и не знаю: удовольствуются ли они переделкою и не переделают ли сами? То же было и еще с одной главой (из этих 4-х), где Любимов объявил мне, что много выпустил...
Не знаю, что будет далее, но эта начинающая обнаруживаться с течением романа противоположность воззрений с редакцией меня очень беспокоит".
Одновременно Достоевский писал самому Любимову о своей авторской переделке:
"Зло и добро в высшей степени разделено, и смешать их и использовать превратно уже никак нельзя будет. Равномерно прочие означенные вами поправки я сделал все, и кажется, с лихвою...
А теперь до вас величайшая просьба моя: ради Христа - оставьте все остальное так, как есть теперь. Все то, что вы говорили, я исполнил, все разделено, размежевано и ясно. Чтению Евангелия придан другой колорит. Одним словом, позвольте мне вполне на вас понадеяться: поберегите бедное произведение мое, добрый Николай Алексеевич!"
"Многоуважаемый Федор Михайлович!
Посылаю Вам корректуру девятой главы для просмотра и убедительнейше прошу Вас не сетовать на меня за то, что я позволил себе изменить некоторые из приписанных Вами разъяснительных строк относительно разговора и поведения Сони. Я не имел возможности передать Вам в этой записочке сложные причины, побудившие меня к этому по зрелом обсуждении. При личном свидании отдам Вам полный отчет. Скажу только, что ни одна существенная черта художественного изображения не пострадала. Устранение резонирующего места придало ему только большую своеобразность.
Душевно преданный Mux. Катков"
Как бы ни старались редакторы "Русского вестника" смягчить свою вину перед выдающимся писателем, рукопись которого подвергалась немилосердной переработке вопреки воле и согласию автора, печальный факт налицо: четвертая глава "Преступления и наказания" в том виде, как ее написал Достоевский, останется для нас, вероятно, навсегда неизвестной. Мы располагаем лишь испорченным экземпляром этого центрального места всей книги, которому два реакционных профессора всячески стремились придать общепринятое и благовидное обличье, резко противоречащее тем безграничным и бездонно-глубоким толкованиям, каким гениальный художник по-своему освещал древний миф о возрождении грешного человека.
В Люблине Достоевский пережил еще одно большое душевное событие, быть может единственное в его жизни, - глубокую, чистую, духовную любовь. Такое высокопоэтическое чувство он питал к своей племяннице двадцатилетней Сонечке (как он любил называть ее, обращаясь к ней всегда на "вы" в знак особого поклонения и любви). Это была старшая в семье, воспринявшая от своего отца - врача и педагога - драгоценные черты его характера, столь горячо признанные Достоевским: "У этого человека долг и убеждение были во всем прежде всего". Он был отзывчив на всякое горе и беду - он взял на себя по-родственному хлопотливое и трудное лечение Марии Дмитриевны, когда ее в безнадежном состоянии перевезли умирать в Москву.
Можно полагать, что в уходе за больной родственницей приняла ближайшее участие дочь лечившего ее врача и ее племянница, семнадцатилетняя Сонечка. Достоевский тогда и обратил на нее внимание. Ребенком он ее совсем не знал, а когда вернулся из Сибири, ей уже шел четырнадцатый год, "а главное узнал я вас в ту зиму, как умерла покойница Марья Дмитриевна... К вам я привязан особенно, и привязанность эта основана на особенном впечатлении, которое очень трудно анатомировать и разъяснить. Мне ваша сдержанность нравится, ваше врожденное и высокое чувство собственного достоинства..." Кроме того, твердая постановка чести, взгляда и убеждений и, наконец, ум, спокойный, ясный и верный. Анализировать и формулировать такое чувство действительно очень трудно даже Достоевскому, но духовное поклонение неутомимого искателя душевной красоты такому юному и чистому существу, как Сонечка Иванова, понятно и без личных изъяснений по отдельным намекам, по тону писем.
В семье Ивановых было десять человек детей, и старшей Софье Александровне пришлось рано помогать родителям, а после смерти отца в 1868 году она уверенно и действенно заступила его место. Она усовершенствовалась в английском языке и специализировалась на переводах Диккенса, зарабатывая до 200 рублей в месяц. Достоевский считал, что она унаследовала его литературный талант (хотя бы в границах художественного перевода), и восхищался ее неутомимым и самоотверженным трудом, доводившим ее до вспышек туберкулеза. Это был тип русской интеллигентной женщины той поры, с жизненными трудовыми заданиями, с готовностью выполнять простой, незаметный и подлинный подвиг.
степень доктора медицины Цюрихского университета, - "редкая личность, благородная, честная, высокая". Он пишет летом 1866 года Д. В. Корвин-Круковской: "В Москве старшая племянница моя, Соня, доставила мне несколько прекрасных минут. Какая славная, умная, глубокая и сердечная душа, и как я рад был, что, может быть, ее полюблю, очень, как друга".
У Софьи Александровны умное, открытое, серьезное и светлое лицо. Густые белокурые волосы рассыпаются локонами по плечам. Взгляд глубокий, задумчивый, проникновенный. Это женщина неистощимого сострадания и непоколебимой воли.
В письмах Достоевского Софье Александровне звучат неповторимые признания. "Вы дитя моего сердца. Вы и сестра моя и дочь моя"; "Бесценный друг мой, я смотрю на вас, как на высшее существо, уважаю беспредельно"; "Вас я олицетворяю, как мою совесть"; "До свидания, дорогая, золотая моя. Ваш весь, весь, друг, отец, брат, ученик, - все, все!" И уже в 1873 году: "Люблю вас, милый инок мой Соня, так, как моих детей, и еще, может быть, немного более".
Видимо, духовное воздействие племянницы на Федора Михайловича было огромным. Одно время он мечтал, чтоб Соня поселилась у них в Петербурге. Но их дружба неожиданно оборвалась.
29 марта 1871 года умерла Александра Федоровна Куманина. Дележ наследства вызвал глубокие разногласия среди родственников и рассорил Достоевского с его близкими. Это вызвало разрыв отношений даже с любимой сестрой - Верой Михайловной. Софья Александровна стала на сторону матери. Переписка с Федором Михайловичем прекратилась.
"Бог с нею, если у ней так это легко делается и обвинить человека и разорвать с ним ничего не стоит, - писал Достоевский 5(17) июня 1875 года их общему другу Елене Павловне Ивановой. - Впрочем, как ей угодно: может быть, только мне одному так тяжело разрывать в клочки все прежнее, прочие же гораздо меня благоразумнее". В этих горьких прощальных строках, полных обиды и укоризны, он дает в последний раз почувствовать глубину и силу своего чувства.
Только через несколько лет, в 1876 году, Достоевский получил письмо, или краткое извещение, от племянницы:
"Многоуважаемый Федор Михайлович. Если вы еще немного любите меня, вы порадуетесь, узнав, что я выхожу замуж за человека, которого люблю и уважаю. Имя его Д. Н. Хмыров. Он товарищ брата Саши по гимназии и по университету, и он уже давно любит меня... Поздравьте меня, милый друг мой (я все еще решаюсь называть вас так, несмотря на все сплетни, на всю грязь, отдалившие нас друг от друга). Я люблю его всем сердцем, и он любит меня не меньше. Мы счастливы и надеемся быть счастливыми всю жизнь" {Эти надежды оправдались. Д. Н. Хмыров был учителем математики, добрым и культурным человеком; он получил службу в провинции, а затем в Москве. Софья Александровна ушла всецело в жизнь своей семьи и воспитание детей. Она скончалась в 1907 году в возрасте шестидесяти двух лет.}.
Таков был эпилог самой светлой и чистой любви Достоевского.