Пролог. В Новокузнецке по сей день бытует робкая версия, будто в Кузнецкой крепости отбывал часть срока Федор Михайлович Достоевский. Это не более чем легенда, но она говорит о том, какое значение обрели со временем события, приведшие Достоевского в Кузнецк. Именно — со временем. Ибо, когда в 1856-1857 годах он три раза приезжал сюда из Семипалатинска, чтобы повидаться, а потом обвенчаться с проживающей здесь Марие6й Дмитриевной Исаевой, для кузнечан той поры это не было столь уж масштабным явлением. Да и Достоевский не был тогда еще знаменитым писателем, причастность к орбите которого сулила мировую известность… Только что снявший солдатскую шинель ссыльный — не ахти какая фигура, даже если ходят о нем смутные слухи, будто в прошлом он был не чужд сочинительству. Разве что романтическая его связь с М. Д. Исаевой недолго пленяла воображение немногих обитателей провинциального городка…
А тем не менее имя опального сочинителя в Кузнецке прижилось. Оно, становившееся все более громким и известным, передавалось из уст в уста теми, кто уже не помнил или вовсе понаслышке знал, что Достоевский пережил в Кузнецке некую весьма знаменательную дату. Но какую? Заточение в Кузнецкой крепости, — тем более вот она, рядом, — событие драматическое, и случись оно — ясно было бы, что именно пережито Достоевским в Кузнецке. Так самозародилась легенда. Она обрела плоть и даже нашла документальные подтверждения. В 1918 году Второй Кузнецкий уездный съезд солдатских и крестьянских депутатов принял решение об увековечивании памяти писателя Достоевского, якобы «отбывавшего ссылку в Кузнецке». На съезде единогласно решено в доме, где жил Достоевский, организовать мемориальную комнату и библиотеку-читальню. Что до острога, то на крепостной камере № 5, где, по легенде, томился великий писатель, предполагалось повесить мемориальную доску.
В Кузнецкой крепости Достоевский никогда не был и не тем запечатлелся заштатный сибирский городок в цепкой памяти писателя. В Кузнецке Достоевский был счастлив. И здесь же познал такие глубины отчаяния, что на долгие годы вперед отразились они в его творчестве.
«День второй», когда герои его, случалось, заворачивали на улицу Достоевского, люди, которые на ней проживали, словно не знали, почему улица так называется. Хотя она, ранее Полицейская, имя Достоевского получила еще в 1901 году. Многие так мало о Достоевском знали, что когда иностранные специалисты с Кузнецкстроя искали его дом, старожилы переспрашивали: «Это инженер со стройки?» И спецы бродили от дома к дому, а кузнецкие мальчишки бежали впереди и кричали: «Иностранцы какого-то писателя спрашивают!» И ударение в таком сообщении приходилось на долю иностранцев, а не писателя. А в то время в доме еще жил старичок, который лично знал Достоевского. В домике обитали малолетние внуки бывшего хозяина, ссыльного Дмитриева-Соловьева, знакомого с Достоевским по Омску. Внуки о Достоевском наслышаны были смутно и интереса к нему не питали. А в доме «казалось, ничего не изменилось за 70 лет, те же лапчатые кресла, те же фикусы и фуксии. На стене висели старые картины, изображавшие крестьянскую свадьбу и охоту на волков», — бесценные сведения для нынешнего новокузнецкого музея Достоевского приводит Илья Эренбург.
Но в ту пору никто не думал, что эта улица чем-нибудь примечательна. Это было время гигантской стройки. Достоевский же недостаточно отошел в перспективу и воспринимался пока еще почти как современник. Кроме того, Кузнецкстрой от дома Достоевского отделяли всего несколько километров и мости. И еще — пропасть, которая пролегала между двумя принципиально разными эпохами. Так «кузнецкий праздник» Федора Достоевского сперва из-за недостаточной исторической отдаленности, потом из-за несовместимости со «стройки шагами саженьими» оказался не в фокусе внимания.
Достоевский никогда не жил в маленьком деревянном доме по нынешней улице Достоевского, но этот дом помнит недолгий праздник будущего великого писателя, о чем много позже расскажут очевидцы.
Пройдем же и мы по старой улице, по которой спешил некогда Достоевский к своей избраннице. Здесь не было разве что электрических столбов, в остальном, пожалуй, не так уж и изменилась эта тихая улица. Наверное, некоторые из ее домов вполне могут помнить Достоевского. Может, в каком-то из них жил тот сапожник-оригинал, который мешал Достоевскому своим стуком, но отказался от компенсации, предложенной «за тишину», потому что скучал без работы… Может, из этих окон выглядывали тайком из-за опущенных занавесок местные обыватели, с любопытством наблюдая за Достоевским, который отправлялся на охоту.
«Дом Достоевского». где еще недавно цвели густые кусты сирени, подойдем к крыльцу, на которое, возможно, выбегала Мария Дмитриевна навстречу семипалатинскому гостю…
Постоим мгновение около этого старого дома, забудем о новой тесовой обшивке, под которой бревна, кажется, окаменели за те полтора-два века, что дом здесь стоит, и за занавесками окон нам померещатся лица участников кузнецкой драмы…
…Впервые я видела эти фотографии десять лет назад в тогдашнем историко-краеведческом музее. Человек в мундире. Скуластый, с жестким лицом. Взгляд до того настойчив, что кажется пронзительным. Федор Достоевский. Тот, что пишет о себе: «Я человек маленький» и почти одновременно заявляет: «Мое имя стоит миллиона!» Вот это — с фотографией согласуется вполне, недаром же современники вспоминают: «Он крепко верил в себя». На другой фотографии — женщина с высоким, ясным лбом, с глазами, глядящими пристально и настороженно. Что-то сумрачное, тревожное в чертах. Это Мария Дмитриевна Исаева, урожденная Констант, в каком-то колене француженка по отцу. «…Довольно красивая блондинка, среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная. Уже тогда зловещий румянец играл на ее бледном лице, и несколько лет спустя чахотка унесла ее в могилу», — такой вспоминает Исаеву друг Достоевского А. Е. Врангель.
Тут же в экспозиции музея — фотография ныне срубленной лиственницы, которая не раз была свидетельницей прогулок счастливой четы. Она росла в Кузнецке два века. Градостроители и годы щадили ее. Осенью 1979 года ее ветви мешали стреле башенного крана. Лиственницу срубили. Так из истории Кузнецка была вычеркнута одна из живых участник «кузнецкого праздника» сочинителя Достоевского.
И еще была в экспозиции фотография Одигитриевской церкви. Именно здесь в 1857 году обвенчались Федор Михайлович Достоевский и Мария Дмитриевна Исаева…
— так надо ли особо отмечать это событие, — усомнились скептики. Но если бы спросить самого Достоевского, он, вероятно, сказал бы, что это одна из самых примечательных дат в его памяти. Ибо 6 февраля 1857 года не просто венчание состоялось в Одигитриевской церкви (она была сожжена в 1919 году), а узел завязался, да такой, что захватил чуть ли не всю жизнь и не творчество Федора Михайловича…
Попытаемся вернуться на полтора века назад…
…Как любой роман, тот, что разыгрался (а он именно «разыгрался», как разыгрывается буря или ураган) между Достоевским и Исаевой, имел сочинителя, фабулу и вполне определенное место каждого из героев в ней. И как любой роман — этот тоже получил закрепленный временем «штамп восприятия».
Сочинитель… К грозным и счастливым кузнецким дням Достоевский и Исаева стремились более двух лет. Не общей дорогой, а как бы двумя параллельно идущими. Как будто необыкновенная судьба этих людей предопределила им только коротенький отрезок общей дороги — кузнецкий отрезок. Все до того — центростремительное тяготение к нему, все после него — центробежное отталкивание личностей сильных, самобытных, а потому несовместимых.
«грозное чувство» к Исаевой (великий писатель так и называл свое тогдашнее состояние) испытывал не столько Достоевский-человек, сколько Достоевский-сочинитель, и все время, до самых «кузнецкий дней», он скорее «дописывал» свое чувство и «достраивал» действие своего романа, тогда как Исаева оставалась не выдуманной, а реальной его героиней.
«грозным чувством» в такой мере, не будь Исаева настолько обделена судьбой, что сама причастность ее к «светскому обществу» провинциальных Семипалатинска и Кузнецка казалась непристойной. Она будоражила покой обывателей и твердую веру в незыблемость чиновничьего благополучия.
Может быть, короткий кузнецкий период и не оставил бы столь драматичного следа в жизни Достоевского, будто супруг этой женщины, Александр Иванович Исаев, просто «неисправимый алкоголик с самыми грубыми инстинктами и проявлениями во время своей невменяемости». Но он был также, по свидетельству П. П. Семенова-Тян-Шанского «человек достаточно образованный, ставший к Достоевскому в приятельские отношения и гостеприимно принимавший его в своем доме». К тому же Исаев был доверчив и Достоевского смущал именно доверием — этим сильнейшим оружием слабых и униженных.
Героиня. Уроженка Астрахани, Мария Дмитриевна, дочь директора гимназии (впоследствии начальника карантина), сама успешно окончившая курс обучения в гимназии, выходит замуж за мелкого чиновника Исаева, связывает свою судьбу с пьющим «горькую», слабохарактерным человеком. Из родительского дома она следует за ним в Семипалатинск, затем в Кузнецк, по сравнению с которым даже Семипалатинск (Достоевский называет его «Семипроклятинск») — большая столица. Весь облик Исаевой и весь строй ее поступков звучали диссонансом с дремотной жизнью «общества» — чиновников, офицеров и их жен, провинциальных «львиц». А ей с ними — жить. В Семипалатинске, а еще пуще в Кузнецке, по мере падения супруга, Мария Дмитриевна — изгой. В семипалатинских гостиных злобно шипят: «Связалась со ссыльным солдатом», — это о Достоевском.
— Исаеву…
Фабула. На последнем этапе падения А. И. Исаева удается пристроить в Кузнецк «служащим по корчемной части» (в семипалатинско-мордасовских салонах злобно хихикают: вот уж поистине вполне назначение!).
Май 1855 года. Отъезд. Проводы перекладной телеги, в которой мертвым грузом лежит пьяный муж. Вслед отъезжающим долго глядят двое. Солдат Достоевский — в будущем слава российской литературы, и молодой прокурор Врангель — в будущем известным русский путешественник, ученый и дипломат, который много позже пиал об этом прощании: «Отчаяние Достоевского было беспредельно; он ходил как помешанный при мысли о разлуке с Марией Дмитриевной; ему казалось, что все для него в жизни пропало… Сцену разлуки я никогда не забуду. Достоевский рыдал навзрыд, как ребенок».
Кузнецк. Напряженное одиночество. Окончательное падение «чиновника по корчемной части». Вперемежку — бурные сцены и радостные периоды раскаяния. Недоброжелательное любопытство чиновничьего «света» (Кузнецк и Семипалатинск — не так уж далеки друг от друга, и мордасовские нравы — очевидный гибрид виденного в Семипалатинске и Кузнецке). Сочувствие соседей вызывает только Паша Исаев, озорник-подросток, «безотцовщина». Пуще всего гнетет Марию Дмитриевну «благородная» бедность, которую нужно скрывать, как дурную болезнью Переписка с Семипалатинском идет оживленно. Изредка, в ответ на мольбы Достоевского, короткие записки. И вот уже мчится в Змеиногорск — это на полпути между Семипалатинском и Кузнецком — на назначенную встречу Достоевский. И, как назло, все время что-нибудь случается. То с мужем, то с сыном, и встреча срывается, и неимоверных усилий стоит найти оказию и переслать срочно записку, что-де встречи не будет. Но вот из Кузнецка в Семипалатинск отправлено письмо. Исаев умер, Мария Дмитриевна бедствует, ей не на что похоронить мужа. Кто-то из сердобольных кузнечан посылает Исаевой три рубля через посыльного — не и кулака же в кулак давать деньги такой образованной даме. И она эти три рубля берет — «потому что нужда руку толкала принять, и приняла… подаяние»!
Я стою в этом маленьком домике и думаю: «Исаева еще не знает, что в эту минуту не просто милостыню взяла, а вписала одну из впечатляющих страниц в будущий роман «Преступление и наказание», где точно так и точно в тех же обстоятельствах поступит Катерина Ивановна Мармеладова, и точно так же будет сетовать: если бы не бедность, разве такие бы похороны устроила она мужу…»
И не знает она, что не сохранится в Кузнецке холмик, под которым упокоился чиновник Исаев, умерший 4 августа 1855 года. И как будто уже не решить сейчас — какая была на холмике плита. Она хранила, возможно, надпись, задуманную Достоевским на смерть «бедного Иова», — так называл себя Исаев.
Возможно? Но вот публикация «Ф. М. Достоевский в Кузнецке», увидевшая свет в 1904 году в Томске в литературном приложении к газете «Сибирская жизнь». Автор — кузнечанин Валентин Федорович Булгаков, последний секретарь Л. Т. Толстого. Во время учебы в Томской гимназии он часто наезжал в родной город и беседовал со старожилами, очевидцами кузнецких дней Достоевского и его венчания с М. Д. Исаевой. Публикация юного Булгакова не нашла широкой гласности, и даже автор, по его е словам, «вовсе о ней забыл». Однако, посетив родные места в 1958 году, патриот своего города и своего края Булгаков побывал в домике Достоевского и вспомнил о своей ранней публикации. Фотокопию с нее он подарил другу детства и коллеге по Томской гимназии, тоже старожилу Кузнецка Константину Александровичу Воронину, сотруднику Новокузнецкого краеведческого музея.
Из статьи Вал. Ф. Булгакова «Ф. М. Достоевский в Кузнецке»
были заказать с большим запасом времени, и не для этого ли сооружения были взяты в отчаянии у Врангеля 50 рублей: «Я вам отдам непременно, но не скоро!» — М. К.). Я был на местном кладбище, отыскал могилу и прочел эпитафию. Мне кажется, едва ли Федор Михайлович и его жена предпринимали что-нибудь тогда, не посоветовавшись предварительно, а если так, то мы имеем основание предполагать, что Федор Михайлович участвовал в составлении этой эпитафии…
А эпитафия гласила «Аз есмь воскресение и животъ, веруяй в мя имать животъ вечный» (Я есть воскресение и жизнь, верующий в меня будет жить вечно»). Но разве выбор эпитафии не предопределял уже тогда роль, которую Достоевский отводил Исаеву в своем будущем творчестве? Ведь эпитафия эта — слово к «бедному Иову», сидящему на пепелище, покорному, не ропщущему, которому за муки воздастся сторицею в загробном мире. Не мог Достоевский в ту пору подобрать для Исаева иных слов — ведь и он сам был причастен к обездоленности Исаева и, очевидно, испытывал необходимость облегчить совесть, суля покойному будущее бессмертие. И тогда — утрата надгробной плиты А. И. Исаева равноценна утрате блокнотной записи писателя.
Снесено старое кузнецкое кладбище, и из истории города Кузнецка исчез единственных след скромного чиновника, который был знаменателен дважды. Именно он послужил одним из признанных прототипов для Мармеладова и тем самым вошел в мировую литературу, потому что драма этого «униженного и оскорбленного» не могла не поразить Достоевского-сочинителя своей типичностью. («Если были в нем недостатки, наполовину виновата в том его черная судьба. Желал бы я видеть, у кого бы хватило терпения при таких неудачах». Из письма к Врангелю.) Кроме того, А. И. Исаев, вооруженный всего лишь своей незащищенностью, наметил для Достоевского первый виток «кузнецкого узла». В течение почти двух лет «маленький человек» смущает защитника «униженных и оскорбленных», оказавшегося перед ним в весьма двойственном положении («Вы его мало знали. Боюсь, не виноват ли я перед ним, что подчас, в желчную минуту, передавал вам и, может быть, с излишним увлечением, одни только дурные его стороны. Он умер в нестерпимых страданиях, но прекрасно…» Из этого же письма).
Порожденная этой ситуацией раздвоенность могла стать для восприимчивого Достоевского стереотипом на всю жизнь. И кто знает не приносил ли Достоевский-сочинитель «повинную» памяти Исаева, обиженного Достоевским-человеком, когда писал страницы о Мармеладове.
Слово о бедном Иове. «Сад алюминщиков» на месте старинного кузнецкого кладбища, где был похоронен А. И. Исаев, и впервые прочла публикацию В. Ф. Булгакова об эпитафии на его надгробии (чугунная плита с надгробия Исаева утрачена драматично — просто пошла на переплавку со многими другими во время закладки названного сада).
В ту пору эпитафия «Азь есмь животъ веруяй в мя имать животъ вечный» казалась единственно возможной для «бедного Иова», как называл Достоевский Исаева. Объяснить тогда эту связь еще не пыталась.
…Позволим себе дерзкое сравнение: писатель — а если еще масштаба Достоевского — не просто творец. Он как бы богоравен. И чувствует себя таковым. Разве не сотворяет он из впечатлений, воспоминаний, радостей, скорбей, глубоко гнездящихся в тайниках души, образы, людей с их судьбами, страстями, разочарованиями и обретениями, разве подобно богу творящему, не предрешает по своему провидению их жизни и смерти?
Итак, в Семипалатинске встречаются Достоевский и А. И. Исаев. Меж ними — Мария Дмитриевна. Такая, какую мы уже знаем, вновь пробудившая в душе Достоевского ростки веры, добра, робкой надежды. «Роняющий себя» Исаев принимает ее заботы как должное, с виду отношения между супругами вполне стабильны. Более того, по сравнению с Достоевским той поры А. И. Исаев вполне благополучен, он хозяин гостеприимного дома, что согрел ссыльного солдата, и супруг женщины, которую тот так высоко ценил. Каким кажется ему Исаев? Судя по письмам Достоевского — весьма неоднозначным, и именно это наводит на размышления, связанные с образом Иова.
Единственное уцелевшее письмо Ф. М. Достоевского к М. Д. Исаевой
Благодарю Вас беспредельно за Ваше милое письмо с дороги, дорогой и незабвенный друг мой, Марья Дмитриевна. Надеюсь, что Вы и Александр Иванович позволите мне называть вас обоих именем друзей. Ведь друзьями же мы были здесь, надеюсь, ими и останемся. Неужели разлука нас переменит, Нет, судя по тому, как мне тяжело без вас, моих милых друзей, я сужу и по силе моей привязанности… Представьте себе: это уже второе письмо, что я пишу к Вам. Еще к прошедшей почти был у меня приготовлен ответ на Ваше доброе, задушевное письмо, дорогая Марья Дмитриевна. Но оно не пошло. Александр Егорыч, через которого я был намерен отдать его на почту, вдруг уехал в Змиев, в прошлую субботу, так что я даже и не знал о его отъезде и только узнал в воскресенье. Человек его тоже исчез на два дня и письмо осталось у меня в кармане. Такое горе! Пишу теперь, а еще не знаю, отправится ль и это письмо. Александра Егоровича еще нет. Но за ним послали нарочного. К нам с часу на час ждут генерал-губернатора, который в эту минуту, может быть, и приехал. Слышно, что пробудет здесь дней пять. Но довольно об этом. Как-то Вы приехали в Кузнецк, и, чего боже сохрани, не случалось ли с Вами чего дорогою? Вы писали, что Вы расстроены и даже больны. Я до сих пор за Вас в ужаснейшем страхе. Сколько хлопот, сколько неизбежных неприятностей, хотя бы от одного перемещения, а тут еще и болезнь, да как это вынести! Только об Вас и думаю. К тому же, Вы знаете, я мнителен; можете судить об моем беспокойстве. Боже мой! Да достойна ли Вас эта участь, эти хлопоты, эти дрязги, Вас, которая может служить украшением всякого общества! Распроклятая судьба! Жду с нетерпением Вашего письма. Ах, кабы было с этою почтою; ходил справляться, но Александра Егоровича все еще нет. Вы пишете, как я провожу время и что не знаете, как расположились без Вас мои часы. Вот уже две недели, как я не знаю, куда деваться от грусти. Если б Вы знали, до какой степени осиротел я здесь один! Право, это время похоже на то, как меня первый раз арестовали в сорок девятом году и схоронили в тюрьме, оторвав от всего родного и милого. Я так к Вам привык. На наше знакомство я никогда не смотрел, как на обыкновенное, а теперь, лишившись Вас, о многом догадался по опыту. Я пять лет жил без людей, не имея в полном смысле никого, перед кем бы мог излить свое сердце. Вы же приняли меня как родного. Я припоминаю, что я у Вас был как у себя дома. Александр Иванович за родным братом не ходил бы так, как за мною. Сколько неприятностей доставлял я Вам моим тяжелым характером, а вы оба любили меня. Ведь я это понимаю и чувствую, ведь не без сердца ж я. Вы же, удивительная женщина, сердце удивительной, младенческой доброты. Вы были мне моя родная сестра. Одно то, что женщина протянула мне руку, уже было целой эпохой в моей жизни. Мужчина, самый лучший, в иные минуты, с позволения сказать, ни более, ни менее, как дубина. Женское сердце, женское сострадание, женское участие, бесконечная доброта, об которой мы не имеем понятия и которой, по глупости своей, часто не замечаем, незаменимо. Я все это нашел в Вас; родная сестра не была бы до меня и до моих недостатков добрее и мягче Вас. Потому что если и были вспышки между нами, то, во-первых, я был неблагодарная свинья, а, во-вторых, Вы (сами) больны, раздражены, обижены, обижены уже тем, что не ценило Вас поганое общество, не понимало, а с Вашей энергией нельзя не возмущаться несправедливостью; это благородно и честно. Вот основание Вашего характера; но горе и жизнь, конечно, много преувеличили, много раздражили в Вас; но боже мой! все это выкупалось с лихвою, сторицею. А так как я не всегда глуп, то я это видел и ценил. Одним словом, я не мог не привязаться к Вашему дому всею душою, как к родному месту. Я вас обоих никогда не забуду, и вечно вам буду благодарен. Потому что я уверен, что вы оба не понимаете, что вы для меня сделали и до какой степени такие люди, как вы, были мне необходимы. Это надо испытать и только тогда поймешь. Если б вас не было, я бы, может быть, одеревянел окончательно, а теперь я опять человек. Но довольно; этого не расскажешь, особенно на письме. Письмо уже потому проклятое, что напоминает разлуку, а мне все ее напоминает. По вечерам, в сумерки, в те часы, когда, бывало, отправляюсь к вам, находит такая тоска, что, будь я слезлив, я бы плакал, а Вы верно бы надо мной не посмеялись за это. Сердце мое всегда было такого свойства, что прирастает к тому, что мило, так что надо потом отрывать и кровенить его. Живу я теперь совсем один, деваться мне совершенно некуда; мне здесь все надоело. Такая пустота! Один Александр Егорыч, но с ним мне уже потому тяжело, что я поневоле сравниваю Вас с ним и, конечно, результат выходит известный. Да к тому же его и нет дома. Без него я ходил раза два в Казакова сад, куда он переехал, и так было грустно. Как вспомню прошлое лето, как вспомню, что Вы, бедненькая, все лето желали проехаться куда-нибудь за город, хоть воздухом подышать, и не могли, то так станет Вас жалко, так станет грустно за Вас. А помните, как один раз нам-таки удалось побывать в Казаковом саду, Вы, Александр Иванович, я, Елена. Как свежо я все припомнил, придя теперь в сад. Там ничего не изменилось и скамейка, на которой мы сидели, так же… И так стало грустно. Вы пишете, чтоб я жил с Врангелем, но я не хочу, по многим важным причинам. 1) Деньги. С ним живя я, очевидно, должен буду больше тратить: квартира, прислуга, стол, а мне тяжело было бы жить на его счет. 2) Мой характер. 3) Его характер. 4) Я как поглядел, к нему-таки часто таскается народ, и даже помногу. Исключить себя из компании иногда невозможно, а я терпеть не могу незнакомых лиц. Наконец, я люблю быть один, я привык, а привычка вторая натура. Но довольно. Я еще почти ничего Вам не рассказал. Проводив вас до леса и расставшись с вами у той сосны (которую я заметил), мы возвратились с Врангелем рука в руку (он вел свою лошадь) до гостеприимного хутора Пешехоновых. Тут-то я почувствовал, что осиротел совершенно. Сначала еще было видно ваш тарантас, потом слышно, а, наконец, все исчезло. Сев на дрожки, мы говорили об вас, об том, как-то вы доедете, об Вас в особенности, и тут, к слову, Врангель рассказал мне кой-то, меня очень порадовавшее. Именно в самый день отъезда, утром, когда Петр Михайлович приглашал Врангеля куда-то на весь вечер, он отговорился и на вопрос: почему, отвечал: провожаю Исаевых. Тут были кое-кто. Петр Михайлович тотчас осведомился: стало — дескать, Вы коротко знакомы, Врангель резко отвечал: что хоть знакомство это недавнее, но все-таки это был один из приятнейших для него домов и что хозяйка этого дома, то есть Вы, такая женщина, какой он с Петербурга еще не встречал, да и не надеется встретить, такая, «каких Вы, — прибавил он, — может быть, и не видывали и с которой знакомство я считаю себе за величайшую честь». Этот рассказ мне очень понравился. Человек, который бесспорно видал женщин самого лучшего общества (ибо в нем и родился), имеет, кажется, право в таком суждении на авторитет. В этих разговорах и ругая Пешехоновых, мы приехали в город почти на рассвете, и кучер, которому предварительно не дали приказания, привез прямо к моей квартире. Таким образом пропал предполагаемый чай, чему я был очень рад, затем что ужасно хотелось остаться одному. Дома я еще долго не спал, ходил по комнате, смотрел на занимающуюся зарю и припоминал весь этот год, прошедший для меня так незаметно, припомнил все, все, и грустно мне стало, когда раздумался о судьбе своей. С тех пор я скитаюсь без цели, настоящий Вечный Жид. Почти нигде не бываю. Надоело. Был у Гриненко, который командирован на Копал и на днях выходил (он будет и в Верном), был у Медера, который находит, что я похудел, у Жунечки (поздравил ее с именинами), где встретил Пешехоновых и поговорил с ними, бываю у Белихова и, наконец, хожу в лагерь на учение. Иногда хвораю. С каким нетерпением я ждал татар-извозчиков. Ходил-ходил к Ордынскому, и каждый вечер Сивочка бегал справляться. Заходил на вашу квартиру, взял плющ (он теперь со мной), видел осиротевшую Сурьку, бросившуюся ко мне со всех ног, но не отходящую от дому. Наконец извозчики воротились. Ваше письмо, за которое благодарю Вас несчетно, было для меня радостью. Я и татар расспрашивал. Они мне много рассказали. Как хвалили Вас (все-то Вас хвалят, Марья Дмитриевна). Я им дал денег. На другой день я видел Коптева у Врангеля. Он тоже мне кое-что рассказал, но об самом интересном, о Ваших деньгах для дороги, не мог спросить его: вопрос щекотливый. Я до сих пор не придумаю, как Вы доехали! Как мило Вы написали письмо, Марья Дмитриевна! Именно такого письма я желал; как можно больше подробностей и вперед так делайте. Я как будто вижу Вашу бабушку. Негодная старуха! Да она Вас сживет со свету. Пусть остается со своими моськами «по гроб своей жизни». Я надеюсь, что Александр Иванович завещание вытянет, так должно, а ее не возьмет. Ее надо уверить, что так будет лучше: иначе она должна дать подписку, что умрет через три месяца (за каждый месяц по 1000 рублей), иначе не принимайте. Неужели Вам, Вам, Марья Дмитриевна, придется ходить за ее моськами, да еще с Вашим здоровьем! Ведь эти старухи так несносны! Письмо Ваше прочитывал Врангелю (местами, конечно). Не утерпел и сходил к Елене: одна, бедная. Как мне было жаль, что Вы хворали дорогой. Когда-то дождусь Вашего письма! Я так беспокоюсь! Как-то Вы доехали. Жму крепко руку Александру Ивановичу и целую его. Надеюсь, что он напишет мне в скорости. Обнимаю его от всего сердца и как друг, как брат желаю ему лучшей компании. Неужели и в Кузнецке он будет так же неразборчив в людях, как в Семипалатинске? Да стоит ли этот народ, чтоб водиться с ним, пить-есть с ними и от них же сносить гадости! Да это значит вредить себе сознательно! И как противны они, главное, как грязно. После иной компании так же грязно на душе, как будто в кабак сходил. Надеюсь, Александр Иванович за мои пожелания на меня не рассердится. Прощайте, незабвенная Марья Дмитриевна! Прощайте! ведь увидимся, не правда ли? Пишите мне чаще и больше, пишите об Кузнецке, об новых людях, об себе как можно больше. Поцелуйте Пашу; верно, шалил дорогой! Прощайте, прощайте! Неужели не увидимся.
Ваш Достоевский.
Из письма Ф. М. Достоевского к А. Е. Врангелю
Семипалатинск, 14 августа / 55.
у меня болит, спать хочется и к тому же я весь расстроен. Сегодня утром получил из Кузнецка письмо. Бедный, несчастный Александр Иванович Исаев скончался. Вы не поверите, как мне жаль его, как я весь растерзан. Может быть, я только один из здешних и умел ценить его. Если были в нем недостатки, наполовину виновата в них его черная судьба. Желал бы я видеть, у кого бы хватило терпения при таких неудачах? Зато сколько доброты, сколько истинного благородства! Вы его мало знали. Боюсь, не виноват ли я перед ним, что подчас, в желчную минуту, передавал Вам, и, может быть, с излишним увлечением, одни только дурные его стороны. Он умер в нестерпимых страданиях, но прекрасно, как дай бог умереть и нам с Вами. И смерть красна на человеке. Он умер твердо, благословляя жену и детей и только томясь об их участи. Несчастная Марья Дмитриевна сообщает мне о его смерти в малейших подробностях. Она пишет, что вспоминать эти подробности — единственная отрада ее. В самых сильных мучениях (он мучился два дня) он призывал ее, обнимал и беспрерывно повторял: «Что будет с тобою, что будет с тобою!» В мучениях о ней он забывал свои боли. Бедный! Она в отчаянии. В каждой строке письма ее видна такая грусть, что я не мог без слез читать, да и Вы, чужой человек, но человек с сердцем, заплакали бы. Помните Вы их мальчика, Пашу? Он обезумел от слез и от отчаяния. Среди ночи вскакивает с постели, бежит к образу, которым его благословил отец за два часа до смерти, сам становится на колени и молится, с ее слов, за упокой души отца. Похоронили бедно, на чужие деньги (нашлись добрые люди), она же была как без памяти. Пишет, что чувствует себя очень нехорошо здоровьем. Несколько дней и ночей сряду она не спала у его постели. Теперь пишет что больна, потеряла сон и ни куска съесть не может. Жена исправника и еще одна женщина помогают ей. У ней ничего нет, кроме долгов в лавке. Кто-то прислал ей три рубля серебром. «Нужда руку толкала принят, — пишет она, — и приняла… подаяние!»
Если Вы, Александр Егорович, еще в тех мыслях, как несколько дней тому назад, в Семипалатинске (а я уверен, что у Вас благородное сердце и Вы от добрых мыслей не отказываетесь из-за какой-нибудь пустой причины, совершенно не идущей к делу), то пошлите теперь с письмом, которое я прилагаю от себя к ней, ту сумму, о которой мы говорили. Но повторяю Вам, любезнейший Александр Егорович, — я более чем тогда в мыслях считать все эти 75 руб. (прежние 25) моим долгом Вам. Я Вам отдам непременно, но не скоро. Я знаю очень хорошо, что Ваше сердце само жаждет сделать доброе дело… Но рассудите: Вы их знакомый недавний, знаете их очень мало, так мало, что хотя покойный Александр Иванович и занял у Вас денег на поездку, но предлагать Вам ей, от себя — тяжело!
С своей стороны я пишу ей в письме моем всю готовность Вашу помочь и что без Вас я бы ничего не мог сделать. Пишу это не для того, чтоб Вам была честь доброго дела или чтоб Вам были благодарны. Я знаю: Вы как христианин в том не нуждаетесь. Но я-то сам не хочу, чтоб мне были благодарны, тогда как я того не стою; ибо взял из чужого кармана, и хоть постараюсь отдать Вам скорее — но взял почти что на неопределенный срок.
Если намерены послать деньги, то вложите их в мое письмо ей, которое при сем прилагаю (незапечатанное). Очень было бы хорошо от Вас, если б Вы написали ей хоть несколько строк. Положим, Вы были очень мало знакомы. Но он остался Вам должен; теперь она знает, что Вы дали мне деньги, — и потому написать есть случай, даже бы надо было, — как Вы думаете? Не много, несколько строк… Но боже мой! Я, кажется, Вас учу, как писать! Поверьте мне, Александр Егорович, я очень хорошо знаю, что Вы понимаете, может быть, лучше другого, как обходиться с человеком, которого пришлось одолжить. Я знаю, что Вы с ним удвоите, утроите учтивость; с человеком одолженным надо поступать осторожно; он мнителен; ему так и кажется, что небрежностию с ним, фамильярностию хотят его заставить заплатить за одолжение, ему сделанное. Все это Вы знаете так же, как и я; если бог дал нам смысл и благородство, то мы иначе и не можем быть. Noblesse oblige, а Вы благородны, это я знаю.
Но я знаю тоже, по Вашим словам, что Ваш кошелек не совсем исправен в эту минуту. И потому, если послать не можете, то и моего письма к ней не посылайте, а после возвратите мне. Меня же, сделайте мне милость, уведомьте с 1-й почтой, послали Вы письмо или нет?
«не смеет и думать предложить Вам взамен долга», — но просит передать Вам книгу «в память о себе» («Сподвижников Александра», помните это богатое издание; он получил ее из Петропавловска, где оставил). Вам книгу пришлют…
«Может быть, я только один из здешних и умел ценить его», — писал Достоевский об Исаеве. Однако в других письмах, — например, в письме в М. М. Достоевскому, описывается «загрубелая натура» этого «прекрасного человека», по отношению к которому Достоевский чувствовал себя впоследствии несправедливым.
…И предстали перед Ягве сыны его (ангелы) и среди них сатана, «падший ангел». И сказал Ягве сатане: «обратил ли ты внимание твое на раба моего Иова, Ибо нет такого, как он, на земле; человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла». И отвечал саната Ягве и сказал: «разве даром богобоязнен Иов?.. Но простри руку твою и оснись всего, что у него, благословит ли он тебя?» — гласит книга Иова, одна из самых «еретических» в Старом завете. /Иов. №: 6-11/. И Ягве по наущению сатаны подвергает верного Иова жестоким испытаниям.
Заметим, сатана — не просто дух зла. Среди ангелов он продолжает фигурировать, ибо он — «падший ангел». Падший за многое свое ведение и за дерзость, от ведения проистекающую. Он же — «злое начало» (назовем его так условно), наущает Ягве, который являет собой «доброе начало», так безжалостно испытывать смиренного Иова. Зачем? По нынешним понятиям — психологический эксперимент: а если поместить объект в такие-то и такие-то условия… Сатана советует Ягве сделать Иова из человека благополучного человеком «униженным и оскорбленным» — каково тогда Иов себя проявит…
Но разве творчество Достоевского не представляет собой преимущественно исследование мира людей, попавших в экстремальные условия, в которые он, писатель, их ввергает, словно бог — Иова?
— один из первых пост-каторжных «униженных и оскорбленных», которых так неистово просматривает писательский взор во внешне обыденном климате провинциального городка, где окружающая благопристойная среда так обманчива. Прозреть здесь «униженность и оскорбленность», пожалуй, труднее, чем в «Мертвом доме», где все поголовно унижены и оскорблены.
Итак — Исаев, в его обстоятельствах в пору встречи с Достоевским, в меру благополучен. Он естественно добр и великодушен к опальному Достоевскому и «ходит за ним как за братом». По сравнению с Исаевым, это он, Достоевский, находится в запредельных условиях…
Так не могло ли так случиться, что «падший ангел» в душе вчерашнего обитателя «Мертвого дома», обремененного всеми обидами и сомнениями запредельного мира, шепнул…
…А Исаева для Достоевского — обворожительна. И он не только не противится возникшей между ними «влюбленной дружбе», он не может не знать, что Исаев — отнюдь не простоватый и не наивный человек («А между прочим, это была натура сильно развитая, добрейшая. Он был образован и понимал все, об чем бы с ним ни заговорить. Он был, несмотря на множества грязи чрезвычайно благороден») — об их чувстве догадывается. Но — молчит. Иов терпит испытание и выдерживает его с честью. Он прилично и даже тепло прощается с Достоевским, отбывая в Кузнецк, ничем не выдав отчаяния нелюбимого и обманутого мужа, которое могло лишь усугубить и, конечно, усугубило его болезнь и нравственное падение. Это притом, что, как мы знаем из писем Достоевского, тот даже читал, бывало, Исаеву нотации (как Ягве — Иову) — на правах дружбы. И — не только.
Из воспоминаний А. Е. Врангеля
… Я взял Достоевского в свою линейку. Исаевы поместились в открытую перекладную телегу — купить кибитку им было не по средствам. Перед отъездом они заехали ко мне, на дорожку мы выпили шампанского. Желая доставить Достоевскому возможность на прощание поворковать с Марией Дмитриевной, я еще у себя здорово накатал шампанским ее муженька. Дорогою по сибирскому обычаю повторили; тут уж он был в полном моем распоряжении; немедленно я его забрал в свой экипаж, где он скоро заснул, как убитый. Ф. М. пересел к М. Д…
Мог ли Достоевский, защитник «униженных и оскорбленных», стоять в стороне от этого «доунижения» Исаева — Иова, Исаева — одного из прототипов будущего Мармеладова, к которому писатель проникнут таким искренним сочувствием…
Этот виток в фабуле романа, которую Достоевский, может даже неосознанно, сам для себя намечал уже как писатель, то есть как бы глядя со стороны, а не как персонаж этого же романа, — удался вполне. Право, кузнецкий Иов оказался на высоте, может, даже по сравнению с Иовом из Ветхого завета, который, прежде чем пасть ниц перед грозным Ягве, высказывал немало богохульных мыслей.
«банке образов» будущий Мармеладов — реванш А. И. Исаеву, — который почему-то же называет себя «бедным Иовом»!..
И тогда эпитафия на надгробной плите Исаева получает весьма глубокий смысл: как слова раскаяния — да будешь жить вечно, за то, что верил мне; но и как слова клятвы — веруй, бедный Иов, что через меня обретешь бессмертие…
«падший ангел» водил рукой Достоевского, когда он писал Марии Дмитриевне строки, в которых «были и угрозы и ласки и униженные просьбы», и о которых Достоевский вспоминает: «Я, может быть, убил ее этим письмом», не он ли, «падший ангел», — порождение унижений и неверия после «Мертвого дома» — заставляет писателя так пристально, так запоминающее следить за каждым ее шагом, вслушиваться в интонации голоса, может, больше, чем в слова, — для будущих «фантомов», что народятся от вчерашних данников «грозного чувства». Не может ли оказаться, что беседа Ивана Карамазова с чертом, пусть весьма отдаленно, находится в связи с первым «психологическим экспериментом» — над А. И. Исаевым, подсказанным в посткаторжную пору Достоевскому-писателю «падшим ангелом», что, в конечном счете, живет в душе каждого из нас точно так же, как «особый мир» Достоевского — стоит лишь вглядеться — так плотно нас окружает…
Не от этого ли диалога между Иваном Карамазовым и чертом, не от этого ли борения между злом, осознанным, умеющим себя обосновать, и добром, основанным сугубо на логике человечности, тянутся невидимые нити к фатальному обстоятельству, о котором уже говорилось: защитник униженных и оскорбленных, Достоевский, нередко сам оказывается причиной их бед и, перешагивая через их страдания, шествует предопределенным путем в бессмертие. Коллизия с Исаевым, да и гибель «грозного чувства» — тому порука. Случайно ли образ «слезы младенца» — один из лидирующих в творчестве писателя. Не стала ли М. Д. Исаева той «слезой», не заметив трагичности которой, писатель воспарил за черту земных отношений с завоеванной им женщиной в высшую сферу лишь ее образных отражений, куда сам же ей доступ закрыл. Но об этом — ниже.
— сам беден, унижен, бесправен.
И вот находится в Кузнецке «добрый человек», приятель покойного Исаева, учитель рисования Николай Борисович Вергунов, уроженец Томска, двадцати четырех лет от роду, и сам не так давно переведенный в Кузнецкое уездное училище. Готов жениться. И Исаева всерьез о таком браке подумывает.
Она пишет Достоевскому и спрашивает совета. Достоевский примчался в Кузнецк. Рискнул. Были дела по службе в Барнауле, а уж отсюда-то… И вот в этом маленьком доме состоялась встреча, все более затягивающая узел. Что такое — Вергунов, Достоевский устанавливает с ним чуть не дружеские отношения.
«пригрел» ее. Кузнечане хоть и любопытны, но более мягки нравом. Это только поначалу, пока еще человек не прижился, к нему относятся с настороженностью. У Марии Дмитриевны появились близкие друзья — семья окружного исправника, Иван Миронович и Анна Николаевна Катанаевы. Теперь ей уже не так одиноко, и, похоже, она вовсе не торопится замуж. Даже за Достоевского. И именно за него. Почему бы?
— но о браке не говорит и Достоевский! Напротив, совершенно «по-достоевски», он хлопочет о предоставлении учителю Вергунову более выгодного места. Александр Егорович Врангель собирается в Омск — вот случай, чтобы обратиться к всесильному генерал-губернатору Гасфорту («Хвалите Вергунова на чем свет стоит»), хотя Достоевский знает, что у образованного, либерального Врангеля с «автором новой религии для туземцев» Гасфортом, так прямо и заявлявшим: «Здесь я — царь!», имеется счет давний и трудный. Что это? Отказ от Исаевой? Снисходительность и даже расположение к удачливому сопернику? Отнюдь нет.
Из письма Ф. М. Достоевского к А. Е. Врангелю
Семипалатинск, 14 июля 1856.
…Я был там, добрый друг мой, я видел ее! Как это случилось, до сих пор понять не могу! У меня был вид до Барнаула, а в Кузнецк я рискнул, но был! Но что я Вам напишу? Опять повторяю, можно ли что-нибудь уписать на клочке бумаги! Я увидел ее! Что за благородная, что за ангельская душа! Она плакала, целовала мои руки, но она любит другого. Я там провел два дня. В эти два дня она вспомнила прошлое, и ее сердце опять обратилось ко мне. Прав я или нет, не знаю, говоря так! Но она мне сказала: «Не плачь, не грусти, не все еще решено; ты и я и более никто!» Это слова ее положительно. Я провел не знаю какие два дня, это было блаженство и мученье нестерпимые! К концу второго дня я уехал с полной надеждой. Но вполне вероятная вещь, что отсутствующие всегда виноваты. Так и случилось! Письмо за письмом, и опять я вижу, что она тоскует, плачет и опять любит его более меня! Я не скажу, бог с ней! Я не знаю еще, что будет со мной без нее. Я пропал, но и она тоже. Можете ли Вы себе представить, бесценный и последний друг мой, что она делает и на что решается, с ее необыкновенным, безграничным здравым смыслом! Ей 29 лет; она образованная, умница, видевшая свет, знающая людей, страдавшая, мучившаяся, больная от последних лет ее жизни в Сибири, ищущая счастья, самовольная, сильная, она готова выйти замуж теперь за юношу 24 лет, сибиряка, ничего не видавшего, ничего не знающего, чуть-чуть образованного, начинающего первую мысль своей жизни, тогда как она доживает, может быть, свою последнюю мысль, без значенья, без дела на свете, без ничего, учителя в уездной школе, имеющего в виду (очень скоро) 900 руб. ассигнациями жалованья. Скажите, Александр Егорович, не губит она себя другой раз после этого? Как сойтись в жизни таким разнохарактерностям, с разными взглядами на жизнь, с разными потребностями? И не оставит ли он ее впоследствии, через несколько лет, когда еще она (3 слова нрзб.), не позовет ли он ее смерти! Что с ней будет в бедности, с кучей детей и приговоренною к Кузнецку? Кто знает, до чего может дойти распря, которую я неминуемо предвижу в будущности; ибо будь он хоть разыдеальный юноша, но он все-таки еще не крепкий человек. А он не только не идеальный, но… Все может быть впоследствии. Что, если он оскорбит ее подлым упреком, когда поверит (?), что она рассчитывала на его молодость, что она хотела сладострастно заесть век, и ей, ей! чистому, прекрасному ангелу, это, может быть, придется выслушать! Что же? Неужели это не может случиться? Что-нибудь подобное да случится непременно; а Кузнецк? Подлость! Бог мой, — разрывается мое сердце. Ее счастье я люблю более моего собственного. Я говорил с ней обо всем этом, то есть всего нельзя сказать, но о десятой доле. Она слушала и была поражена. Но у женщин чувство берет верх даже над очевидностью здравого смысла. Резоны упали перед мыслью, что я на него нападаю, подыскиваюсь (бог с ней); и защищая его (что, дескать, он не может быть таким), я ни в чем не убедил ее, но оставил сомнение: она плакала и мучилась. Мне жаль стало, и тогда она вся обратилась ко мне — меня жаль! Если б Вы знали, что это за ангел, друг мой! Вы никогда ее не знали; что-то каждую минуту вновь оригинальное, здравомыслящее, остроумное, но и парадоксальное, бесконечно доброе, истинно благородное — у ней сердце рыцарское: сгубит она себя. Не знает она себя, а я ее знаю! По ее же вызову я решился написать ему все, весь взгляд на вещи; ибо, прощаясь, она совершенно обратилась ко мне опять всем сердцем. С ним я сошелся: он плакал у меня, но он только и имеет плакать! Я знал свое ложное положение; ибо начни отсоветовать, представлять им будущее, оба скажут: для себя старается, нарочно изобретает ужасы в будущем. Притом же он с ней, а я далеко. Так и случилось. Я написал письмо длинное ему и ей вместе. Я представил все, что может произойти от неравного брака…
…А он истинно по-кузнецки и глупо принял себя за личность и за оскорбление — дружескую, братскую просьбу мою (ибо он сам просил у меня и дружбы и братства) подумать о том, чего он добивается, не сгубит ли он женщину для своего счастья; ибо ему 24 года, а ей 29, у него нет денег, определенного в будущности и вечный Кузнецк. Представьте себе, что он всем этим обиделся: сверх того вооружил ее против меня, прочтя наизнанку одну мою мысль и уверив ее, что она ей оскорбительна. Мне написал ответ ругательный. Дурное сердце у него, я так думаю! Она же после первых вспышек уже хочет мириться, сама пишет мне, опять нежна… опять ласкова, тогда как я еще не успел оправдаться перед нею. Чем это кончится, не знаю, но она погубит себя, и сердце мое замирает…
Итак, в Кузнецк отправлено некое «общее» письмо, адресованное вместе Исаевой и Вергунову. В нем изложены все сомнения, возникшие после того, как в Кузнецке состоялась встреча с соперником. И в то же самое время Достоевский хлопочет об устройстве соперника, о его делах. В этих хлопотах нет никакой последовательности — без такого зигзага фабулы роман «по-достоевски» не получился бы. Раз Достоевскому на Исаевой жениться нельзя — производства в офицеры нет и денег тоже, — значит Исаевой ничего иного не остается, как выйти за Вергунова, а Достоевскому — спасти Исаеву через помощь, оказанную Вергунову. («Она не должна страдать. Если уж выйдет за него, то пусть хоть бы деньги были. А для этого ему надо место, перетащить его куда-нибудь… Хоть бы в бедности она не была, вот что!») Достоевского лихорадит! Но это только на первый взгляд. На самом деле — это «предельная ситуация», когда всем уже не до приличий, потому что речь идет о спасении человека. А по сравнению с этим — что такое условности?
Вот мы говорим — «особый мир Достоевского». А был ли этот мир «особым»? Может, все иначе — в предельных условиях, в которые Достоевский ставит постоянно своих героев, и логика особая, хотя и очень строгая.
От этой особой логики отчаянья, возможно, и колебания Исаевой в ту пору — а совместимы ли окажутся они с Достоевским в обыденных, «не предельных» условиях. И это после двух лет отчаянного стремления друг к другу и железной настойчивости Федора Михайловича в достижении этого дня? «Отказаться мне от нее (Исаевой — М. К.) невозможно никак, ни в коем случае. Любовь в мои лета не блажь, она продолжается 2 года, слышите, 2 года, в 10 месяцев разлуки она не только не ослабела, но дошла до нелепости», — это голос Достоевского. Что сказала бы Исаева? Возможно, что она чересчур родственна по силе духа Достоевскому и именно потому брака с ним опасалась. Парадокс? Но это тоже — на первый взгляд.
— он был влюбчив. Влюбчив — как художник — в яркие и сильные характеры. У него был бурный роман с Аполлинарией Прокопьевной Сусловой, женщиной «инфернальной» в представлении современных ей обывателей. И Суслова отказала Достоевскому. Он просил руки Анны Васильевны Корвин- Круковской (впоследствии Жаклар), сестры Софьи Ковалевской, одной из будущих героинь Парижской Коммуны, — и она отказала ему. Почему? Как известно из ее же признаний, именно потому, что быть родственной по духу Достоевскому значило поступиться всем, что такое родство составляло — силой духа, собственными интересами, увлечениями, одаренностью — «раствориться» в Достоевском. В сокрушительном его таланте. В ослепляющей его личности, которая под обманчивой простотой была похожа на коварную воронку, втягивающую в себя любого, кто только с ней соприкасался.
Согласилась на брак, мгновенно и без смятения, двадцатилетняя Анна Григорьевна Сниткина, будущая вторая жена писателя, прожившая с ним 14 лет, до конца его жизни. Сорокачетырехлетний Достоевский называет ее «помощницей и утешительницей» и считает «человеком нужным и необходимым», а многие современники — без особого добра — «конторой по изданию сочинений Достоевского». Анна Григорьевна, которая признавалась, что вышла замуж за Достоевского «по головной, идеальной любви»; Анна Григорьевна, которая в своих воспоминаниях рассказывает лишь наиболее гладкую часть правды о Достоевском-памятнике, замалчивая многие эпизоды из жизни Достоевского-человека. А он сам, человек, сетует на себя: «Везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил…»
И совсем по-другому согласилась на брак с Достоевским Исаева. Она — отважилась. Ничуть не заблуждаясь в значимости сделанного шага и после стольких колебаний!
«Обыском брачным № 17» подписи поручителей, которые не подозревают, конечно, что в этот миг переступили черту, отделяющую небытие, уготованное каждому, от истории, в которую отнюдь не всякий получает доступ. Они, жители Кузнецка, горстка друзей Исаевой, этот доступ получили, оказавшись волей случая на одной жизненной странице с Исаевой и Достоевским. Этот документ, единственное вещественное свидетельство причастности Кузнецка к жизни великого писателя, окажется, к сожалению, переданным Семипалатинскому дому-музею, так, словно «грозное чувство» писателя и вовсе к Кузнецка касательства не имело… Единственный экземпляр выписки из брачного акта, увенчавшего почти трехлетний период смятений Достоевского, представлен в Новокузнецке лишь скромной фотокопией, хотя значимость этого документа для творческой биографии Достоевского и для истории Кузнецка не требует доказательств.
Есть и еще одна косвенная утрата, которую открыла перед нами булгаковская статья: «Посещал Достоевский часто венчавшего его священника, о. Евгения Тюменцева, которому после прислал в подарок свою автобиографию». С Тюменцевым Булгаков виделся в 1904 году. Вот как недавно еще был жив самый непосредственный участник «кузнецкого праздника», у которого хранилась автобиография Достоевского, подаренная ему «после…»! Может быть, после смерти Исаевой? Тогда подобная автобиография может быть исповедью, которой Достоевский считал себя обязанным человеку, так тесно связанному с памятью Исаевой. Разве такая автобиография, подаренная «после», — не та же повинная перед женщиной, жизнь которой Достоевский отнюдь не скрасил?
«Материалы и исследования» № 7 Института русской литературы (Пушкинского дома). В публикации П. В. Бекедина «Малоизвестные материалы о пребывании Достоевского в Кузнецке» — текст двух писем, история которых наводит на многие размышления.
В 1884 году, задумав написать посмертно биографию своего супруга, А. Г. Достоевская оказалась, очевидно, в затруднительном положении. «Кузнецкий период» писателя предстал совершенно не подтвержденным какими-либо документами, а тем более письмами, поскольку известно, что А. Г. Достоевская ревниво относилась к памяти М. Д. Исаевой и ее «следы» из переписки и иных записей Достоевского почти совершенно стерты. Теперь же Анне Григорьевне пришлось искать даже «Обыск брачный № 17», запечатлевший тридцатью годами раньше триумф «грозного чувства». Она обращается к знакомому преподавателю Томской семинарии А. Голубеву с просьбой прислать не только названный документ, но, как следует из приведенных ниже писем, — по-видимому, и любые сведения, касающиеся пребывания Ф. М. Достоевского в Кузнецке и Семипалатинске как жениха, а потом и супруга Исаевой. «Отношение к вопросу» Анны Григорьевны, похоже, достаточно известно, потому что Голубев, не отсылая ее непосредственно к Евгению Тюменцеву, адрес которого у него имеется, сам Тюменцеву пишет (к сожалению, текст этого письма пока не известен) и в общем конверте посылает Анне Григорьевне свое ответное письмо вместе со сведениями, присланными Е. Тюменцевым. Можно полагать, что Голубев из деликатности не желает ставить в неловкое положение Достоевскую и Тюменцева, которым, по его соображению, неприятно будет контактировать без посредника. Итак, 15 июня 1884 года, г. Томск…
Счастливый случай доставил мне возможность добыть метрическую выписку (подчеркнуто — М. К.) о бракосочетании Федора Михайловича с Марией Дмитриевной Исаевой. Священник Кузнецкого собора Евгений Тюменцев, совершивший таинство брака, был настолько любезен, что написал мне целое письмо о Федоре Михайловиче, какое и препровождаю Вам к собираемым биографическим материалам. Вместе с тем беру на себя смелость покорнейше просить Вас, если примете это сообщение, поблагодарить священника Тюменцева или письмом или высылкой какого-либо тома сочинений Федора Михайловича. Несмотря на то, что ему было не до писем в последнее время, вследствие страшного пожара, истребившего и его дом даже во время его отсутствия, он тем не менее, сколько мог, добросовестно ответил на мой вопрос.
За сим, пожелав Вам и детям Вашим доброго здоровья, прошу принять от меня уверение в искреннем и глубоком к Вам уважении.
От письма А. Голубева сохранился конверт, на котором читаем:
«Заказное
Ее Высокоблагородию
Анне Григорьевне Достоевской (в собственные руки). По Лиговке на углу Гусева пер. д. № 8 (первый подъезд от Гусева переулка).
От Ал. Голубева».
— она ездила в Старую Руссу. Кто-то на конверте зачеркнул «С. -Петербург» и переадресовал: «Стар. Русса». Таким образом на конверте оказалось три почтовых штемпеля — томский, петербургский и старорусский.
Милостивейший Domine Голубев!
Первее всего, прошу извинения, что Ваше имя и отчество забыл, а письмо Ваше сгорело вместе с домом и прочею домашностью нашего 9-го дня мая!
а в Семипалатинске.
Узнавши о смерти первого мужа Марии Дмитриевны, Ф. М. писал ей оттуда, прося ее согласия на замужество с ним; согласие получено; в конце января 1857 года приезжает в Кузнецк и 6-го февраля 1857 года устраивает бракосочетание.
«1857 года 6-го февраля, № 17-й, служащий в Сибирском линейном батальоне № 7-й прапорщик Федор Михайлович Достоевский, православного вероисповедания, первым браком, 34 лет. Вдова Мария Дмитриевна, жена умершего заседателя, служащего по корчемной части, коллежского секретаря, Александра Исаева, православного вероисповедания, вторым браком, 29 лет».
Брак их совершен мною.
В Кузнецке им были знакомы только две семьи — нашего бывшего исправника Ивана Мироновича Катанаева, который был у них посаженным отцом. Свадьбу праздновали просто, но оживленно. Ф. М. бывал у нас дома раз десяток, пивали чай, когда и русскую.., но в самом умеренном виде; беседы его, хоть и непродолжительные, были самые откровенные, задушевные; говорил неумолкаемо, плавно, основательно; о каждом предмете или расскажет, или расспросит до мельчайших подробностей; наблюдательность его во всем высказывалась в высшей степени.
В то время литературная деятельность Ф. М. только еще начиналась, и я в это время был знаком только с его «Бедными людьми», за тем вскоре — М. К.) «Записками из Мертвого дома». Прочие его произведения в Кузнецкой училищной библиотеке были почти все и нашей интеллигенцией читались с большой охотой. Богослужение в воскресные и праздничные дни Ф. М. посещал всякий раз.
Вот и все, что мог сказать Вам достоверного о Федоре Михайловиче.
У Марии Дмитриевны был сынок Паша, лев девяти; о нем, кажется, упоминалось при похоронах Ф. Мих., между прочими детьми Анны Гавриловны (Тюменцев спутал отчество А. Г. Достоевской — М. К.). — отличный резвушка, способный; его какова судьба?
Вероятно, Вы будете писать Анне Гавриловне, — потрудитесь засвидетельствовать ей от меня глубочайшее почтение, благожелание и благословение вместе со всеми ее детьми.
Примите и Вы от меня искреннее почтение и благожелание готового к услугам Вашим, протоиерея Евгения — Тюменцева.
30 мая 1884 года
— Том. губ.
— о том ничего пока не известно. Странным кажется, однако, что о таком элементарном акте вежливости Голубев в своем письме Анне Григорьевне напоминает особо. Странно и то, что Тюменцев, имея, очевидно, от Голубева адрес А. Г. Достоевской, все-таки обращается к ней через посредника — Голубева. Впрочем, зная о неприязни ее ко всему, что касалось памяти Исаевой, Голубев мог и «не связать адресами» Достоевскую и Тюменцева, а сообщил ей адрес последнего лишь ввиду предположительной благодарности, которую она, естественно, могла бы пожелать высказать Тюменцеву за полученные от него сведения.
— не настораживает ли в тексте письма Тюменцева такие слова: «Но тут (в письмах Ф. М. и М. Д. Достоевских — М. Л.) ничего не было серьезного». Эти слова — как бы ответ на поставленный вопрос: а не было ли писем от Федора Михайловича к Тюменцеву, а если были, — то какие, или даже — где они? Не мог ли Ф. М. по своей особой доверительности к А. Г. Достоевской сообщить ей, что некогда написал Е. Тюменцеву письмо-автобиографию, читай — исповедь, и именно его Анна Григорьевна разыскивает? Предположения П. В. Бекедина, что то могло быть письмо с допиской М. Д. Исаевой сугубо поздравительное к какому-либо празднику, похоже, не подтверждается, а именно опровергается этим «но тут ничего не было серьезного». Обратим внимание на это «но»: письма были, это правда, но ничего сообщить о них не могу.
Что письмо-автобиография Ф. М. Достоевского к Е. Тюменцеву было им получено, подтверждает кузнечанин Окороков, свидетель венчания, что это письмо могло сгореть во время пожара у Тюменцева — мы с горечью должны допустить. Но почему Тюменцев уходит от ответа на предполагаемый вопрос об этом письме? Просто ли из-за того, что неприязнь Анны Григорьевны к памяти Исаевой не составляла секрета? Например, в воспоминаниях З. С. Ковригиной «Последние месяцы жизни А. Г. Достоевской» читаем «Ф. М. особенно ревниво относился к своему пасынку. Такое отношение совмещалось с тем, что Достоевский, по словам А. Г., не скрывал, что у него не было большой любви к своей первой жене» (Это — о женщине, с которой писателя связывало «грозное чувство» и о которой в одном из писем к А. Е. Врангелю Достоевский писал: «…она по-прежнему все в моей жизни. Я бросил все, я ни об чем не думаю, кроме как об ней»). Здесь мог вступить в силу важнейший момент: если письмо было хотя бы в какой-то мере не только «автобиографией», но и «исповедью», то ведь тогда священник Тюменцев просто не считал себя вправе открыть «тайну исповеди». Отсюда — «ничего не было серьезного…»
века, и одно ли и то же письмо имеют в виду Окороков, сообщивший о том Валентину Булгакову, и П. В. Бекедин (письмо-поздравление).
В письме Е. Тюменцева к А. Голубеву мы читаем, что к моменту появления Достоевского в Кузнецке он был знаком лишь с его «Бедными людьми», хотя в библиотеке уездного училища докаторжные произведения писателя имелись и местная интеллигенция ими зачитывалась. Очевидно, до личного знакомства с Достоевским Тюменцев ревностным почитателем его не был — поминает только о «Бедных людях». Но Достоевский — лично знакомый человек — это дело иное. «Записки из Мертвого дома» Е. Тюменцев, конечно же, прочтет. Однако в библиотеке ли уездного училища были они взяты Тюменцевым? Вспомним, публикация их кончилась лишь в 1862 году. В письме своем Тюменцев пишет, что после того, как в 1857 году знаком был с «Бедными людьми», «затем вскоре» читал «Записки». 1862 год — это достаточно «вскоре» после 1857. Но не достаточно (учитывая и «затем»), чтобы по предположению Бекедина считать, что Достоевский в Кузнецке лишь делился со знакомыми своими литературными планами о будущих публикациях и читал, в подтверждение планов, отдельные наброски и сцены из «Записок». В этом случае в письме не было бы слова «вскоре», а какое-либо иное, более конкретно-временное, может быть, «тогда же». Так не могло ли быть, что, направляя Е. Тюменцеву письмо-биографию, Ф. М. Достоевский послал его именно как приложение к «Запискам», которые только что опубликованы, и которые ведь тоже — автобиография?..
…