«Я убит теперь, истерзан…»
И вот, казалось бы, все доводы, предназначенные для воздействия на Врангеля и брата Михаила, изложены. Безмерная любовь и бедность, «сиротка», и готовность расстаться с жизнью. Талант сочинителя Достоевского разворачивается во всю силу и свойственный ему дар убеждения пригождается автору писем как никогда. Причем запас аргументов, оказывается, неисчерпаем: неожиданно всплывает еще один. Достоевский припоминает, что во время женитьбы Михаила, «поделился я с тобой последним тогда».
Похоже, собственных благодеяний Достоевский не забывает - они превращаются в повод для настойчивой просьбы: «Мне нужно кроме тех 100 руб., которые я просил у тебя, еще 200 руб. Послушай, брат! Помнишь ты то время, когда ты женился? Не поделился ли я с тобой последним тогда? Знаю, не упрекай меня в неблагодарности! Ты мне столько передавал за всю жизнь мою денег, что моё ничего против твоего. Но всё хорошо вовремя. К тому же, неужели бы ты мог быть способен отказать в помощи брату в таком несчастии. Теперь пойми, что никогда еще в жизни моей не было такой ужасной минуты! Эти деньги могли бы помочь мне в самом критическом обстоятельстве. Если нельзя 300, то пришли 200. Но, ради бога, пришли! Более не буду тебя беспокоить. Я надеюсь на перемену моей судьбы… Брат, неужели ты ко мне изменился! Как ты холоден, не хочешь писать, в 7 месяцев раз пришлешь денег и 3 строчки письма. Точно подаяние! Не хочу я подаяния без брата! Не оскорбляй меня! Друг мой! Я так несчастлив! Так несчастлив! Я убит теперь, истерзан! Душа болит до смерти. Я долго страдал, 7 лет всего, всего горького, что только выдумать можно, но наконец есть же мера страданию! Не камень же я! Теперь всё это переполнилось… Не сердись на меня, мне ведь так тяжело! Не будь ко мне так небрежен! Помоги, услышь меня!… Ради Христа, никому ни слова о моих намерениях насчет женитьбы. Напиши письмо к М(арье) Д(митриевне) как можно скорее, не задерживая, и как можно почтительнее. Эта женщина стоит того!».[ 26 ]
«Счастье всей моей жизни…»
«Личные обстоятельства» Достоевский изложил ему коротко: «Не скрою от Вас, что кроме теперешнего желания моего переменить свою участь на другую, более соответствующую моим силам, одно обстоятельство, от которого, может быть, зависит счастье всей моей жизни (обстоятельство чисто личное), побудило меня попробовать осмелиться напомнить Вам о себе. Не всего разом прошу я, но только возможности выйти из военной службы и права поступить в статскую».
«Одно обстоятельство, от которого, может быть, зависит счастье моей жизни» – это роман с Исаевой, конечно. Однако удивляет, что в письме Тотлебену, также, впрочем, как и к брату, и Врангелю, она опять выступает как «опора» респектабельности бывшего каторжника (женится – остепенится, и окончательно забудет об увлечениях «идеями») - напоминания о ней Достоевский использует для продвижения собственных дел, «устройства судьбы»: оставаться солдатом и горестно и стыдно! Достоевский-психолог не ошибся. Его доводы настолько убедительны, что желаемые результаты последуют, причем невдолге…[ 27 ]
«Идет наш царь принять корону…»
Исаева, конечно, лишь один из множества мотивов, могущих помочь в достижении спасительных милостей. Причем, её собственное значение для Достоевского ничуть не преувеличивалось, она была тогда главной доминантой его жизни. Всем сердцем он точно знал, что испытывает «грозное чувство», но - поставлена некая цель, ей же, Марии Дмитриевне, во благо, - и все пути хороши, если ведут к страстно желаемому. А, кроме того, стремление – самое глубокое, подспудное, подсознательно лелеянная сверхзадача – выбиться в люди, переехать поближе к столице и, главное, вновь печататься, дабы оказаться среди себе подобных, в литературной гуще. Для достижения этого сверх-чаянья Достоевский не только жалобит сильных мира сего и «бедной вдовой» и «несчастным сироткой», и своей фатальной любовью, но и пишет, - кто бы мог подумать! – настоящую оду, приуроченную к коронации царя. В ней есть строки:
Царю вослед вся Русь с любовью
…
Идет наш царь принять корону…
Молитву чистую творя,
Взывают русских миллионы:
Благослови, господь, царя!
… Попраны идеалы, забыто участие в кружке Петрашевского? Но что поделаешь – сверхзадача определена, и Достоевский к ней стремится любыми способами – даже заискивающими письмами, даже одой царю!…[ 28 ]
«Я невольно охладела к Вам…»
Из писем Достоевского следует, что он крайне удручен, думает о смерти, пребывает в отчаянии, а единственное его стремление – воссоединение разлученных сердец, но вот забота – какими путями такого единения достичь. Отсюда – «бедного сиротку» поскорее определить, для его же пользы, на учебу в столицу, дабы мальчик лишний раз не расстраивался, наблюдая терзания несчастливых влюбленных.
А между тем, многоходовая изощренно срежиссированная Достоевским интрига, уже зажила своей жизнью и развивается вполне удачно, так что, в сущности, Достоевскому было не до грусти. Стихотворение, приуроченное к коронации царя, уже написано, Врангель хлопочет в столицах, унывать – недосуг, «действо» надо постоянно «подживлять», и теперь мысли и рассуждения о готовности расстаться с жизнью будут мелькать сугубо в письмах к чувствительному и тоже влюбленному Врангелю.
Так, вскоре мы узнаем, что пока Исаева терзалась в неопределенности, Достоевский посещал семипалатинский бомонд «и даже пускался танцевать», а потом об этом своей возлюбленной писал. 13 апреля 1856г. Врангелю сообщается: «Просил и Вас, и брата написать к Марье Дмитриевне и если возможно – поскорее. Повторяю мою просьбу; ради бога, сделайте это. Вы пишете, что готовится что-то из милостей для нас, но что именно – это держат в секрете. Сделайте милость, друг мой бесценный, нельзя ли хоть что-нибудь узнать заранее относительно меня. Это мне нужно, нужно! Если что узнаете, сообщите немедленно... Впрочем, согласен с Вами совершенно, что надобно ждать коронации. Господь знает, может быть, и больше будет, чем даже и мы ожидаем... На масленице я был кое-где на блинах, на вечерах, даже танцевал. Тут был Слуцкий, и я часто с ним виделся (мы знакомы). Обо всем этом, о том, что я даже пускался танцевать, и о некоторых здешних дамах я написал Марье Дмитриевне. Она и вообрази, что начинаю забывать её и увлекаюсь другими. Потом, когда настало объяснение, писала мне, что она была замучена мыслью, что я, последний и верный друг её, уже её забываю. Пишет, что мучилась и терзалась, но что ни за что не выдала бы мне свою тоску, сомнения, «умерла бы, а не сказала ни слова». Я это понимаю; у ней гордое, благородное сердце. И потому пишет она: «Я невольно охладела к Вам в моих письмах, почти уверенная, что не тому человеку пишу, который еще недавно меня только одну любил». Я заметил эту холодность писем и был убит ею».[ 29 ]
«Я истерзался в мучениях…»
Достоевский «убит холодностью» Исаевой? Не удивительно - его поведение более чем странно. То он изнывает от любви к ней, то танцует с семипалатинскими дамами, и рассказывает о них предмету своих терзаний. Исаева тут же наказывает Федора Михайловича, ибо ему докладывают, что «она выходит замуж». Но ведь М. Д. – решающий аргумент Достоевского при решении главнейшей подспудной сверхзадачи и необходимых для того столь долгожданных милостей!
Итак, Достоевский пишет Врангелю: «Вдруг мне говорят, что она выходит замуж. Если б Вы знали, что со мной тогда сталось! Я истерзался в мучениях, перечитал её последние письма, а по холодности их поневоле пришел в сомнение, а затем в отчаяние. Я еще не успел ей ничего написать об этом, как получаю от неё письмо, о котором писал Вам в прошлый раз, где она, говоря о своем беспомощном, неопределенном положении, спрашивает совета: «что ей отвечать, если человек с какими-нибудь достоинствами посватается к ней?». После этого прямого подтверждения всех сомнений моих я уже и сомневаться не мог более. Всё было ясно, и слухи о замужестве её были верны, и она скрывала их от меня, чтоб не огорчать меня. Две недели я пробыл в таких муках, в таком аде, в таком волнении мыслей, крови, что и теперь даже припомнить не могу от ужаса. Ей-богу, я хотел бежать туда, чтоб хоть час быть с ней, а там пропадай моя судьба! Но тень надежды меня остановила».[ 30 ]
«В муках ревности и грусти…»
Исаева, как женщина незаурядного интеллекта (говорят ее современники), не могла не усвоить предпринятый Достоевским «путь решения сверхзадачи».
– только вкупе с ожидаемыми от царя послаблениями, необходимыми для достижения своей заветной цели: положение, столица, известность. Впрочем, всё так переплелось в затеянном им романе «въяве», что ответить однозначно на такой вопрос, наверное, невозможно.
Но - поволноваться Исаева Достоевского заставила. Читаем далее: «Я ждал её ответа, и эта надежда спасла меня. Теперь вот что было: в муках ревности и грусти о потерянном для неё друге, одна, окруженная гадами и дрянью, больная и мнительная, далекая от своих и от всякой помощи, она решилась выведать наверно: в каких я к ней отношениях, забываю ли её, тот ли я, что прежде, или нет? Для этого она, основываясь кой на чем, случившемся в действительности, и написала мне: «что ей отвечать, если кто-нибудь ей сделает предложение?». Если б я отвечал равнодушно, то это бы доказало ей, что я действительно забыл её. Получив это письмо, я написал письмо отчаянное, ужасное, которым растерзал её, и еще другое в следующую почту».[ 31 ]
«Ей отрадна была тоска моя…»
Достоевский не раз отзывался о Кузнецке (месте его венчания!) в самых нелестных выражениях. Исаева «окружена гадами и дрянью». Но кто они? Вергунов? Супруги Катанаевы - исправник и исправница, принимавшие в её судьбе большое участие? Священник Тюменцев, который позже обвенчает новобрачных?
Ныне принято, особенно в местной краеведческой литературе, представлять «кузнецкое окружение» Достоевского и Кузнецк в целом, как таковой, в сусальных тонах. В какой-то мере это оправдано.
городок, проникнутый своеобразным уютом микроклимата провинции, где все перероднились, перекумились и перевраждовали, так что отношения – как плотно сбитая корневая система. И всё же Исаеву приняли, и даже поддерживали её.
А как же «гады и дрянь»? Почему так жестки характеристики, данные этому провинциальному городишке самим Достоевским? С ним, в основном, у Достоевского связаны впечатления малоприятные. Читаем: «Она была всё последнее время больна, письмо моё её измучило. Но, кажется, ей отрадна была тоска моя, хоть она и мучилась за меня. Главное, она уверилась по письму моему, что я её по-прежнему, беспредельно люблю. После этого она уже решилась мне всё объяснить: и сомнения свои и ревность и мнительность, и, наконец, объяснила, что мысль о замужестве выдумана ею в намерении узнать и испытать моё сердце. Тем не менее, это замужество имело основание. Кто-то в Томске нуждается в жене и, узнав, что в Кузнецке есть вдова, еще довольно молодая и, по отзывам, интересная, через кузнецких кумушек (гадин, которые её обижают беспрестанно) предложил ей свою руку. Она расхохоталась и ответила кузнецкой даме-свахе, что она ни за кого не выйдет здесь и чтоб её больше не беспокоили. Те не унялись: начались сплетни, намеки, выспрашиванья: с кем это она так часто переписывается?».[ 32 ]
Вспоминаются, читатель, мордасовские страсти на почве предполагаемого замужества Зины за старым Князем («Дядюшкин сон»)?
«Уверен, … что все для меня кончилось…»
Исаевой предлагалось замужество с кем-то из Томска. Но ведь Вергунов – «корнями» именно оттуда. Он появился в Кузнецке только в 1854г., то есть за два года до описываемых событий, практически в одно и то же время с Исаевой – это ли не веление рока! И Вергунов, и Исаева были одиноки в чужом для них городе: они считались «приезжими», и уже поэтому – «не своими».
«томским» женихом подразумевался Вергунов? Сказать же напрямую Достоевскому, что «претендент» сейчас чуть не рядом с ней, Исаева боялась. Потому что сомневалась – насколько гладко пройдет получение милостей, ожидаемых Достоевским, а уж если не гладко – то замена найдена: вполне житейская ситуация. А Вергунов за неё – в огонь и в воду.
Интрига, меж тем, завязывалась всё туже: «У ней есть там одно простое, но доброе семейство чиновников, которое она любит. Она и сказала чиновнице, что если выходить замуж, то уже есть человек, которого она уважает и который почти делал ей предложение. (Намекала на меня, но не сказала кто). Объявила же она это, зная, что и хоть хорошие люди, а не утерпят и разгласят всюду, а таким образом, коли узнают, что уже есть жених, то перестанут сватать других и оставят её в покое. Не знаю, верен ли был расчет, но сын Пешехонова, там служащий, написал отцу, что Марья Дмитриевна выходит замуж, а тот и насплетничал в Семипалатинске, таким образом, я и уверен был некоторое время, что всё для меня кончилось».[ 33 ]
О, мордасовский салон «доброго семейства» - очевидно, Катанаевых (кстати – вот ведь не все «гадины»!), - о, комический роман «Дядюшкин сон»…
«Я ревную ее ко всякому имени…»
Таким образом, Достоевский уверился, что ревновал сам к себе. Но поражает другое: неистощимая его способность подбирать аргументы, дабы «подживить» ход событий в «устройстве судьбы».
«Гадость кузнецкая её замучает!» – восклицает он в письме к Врангелю, и тот, видимо, должен это понимать так: если не ускорить царского прощения, то будет уже поздно, местные обыватели окончательно Исаеву «загрызут». Тем более торопит и такая причина: спасаясь от «гадов кузнецких», Исаева может ринуться в Астрахань к отцу, и тогда всё пропало, роман будет перечеркнут навеки, а Достоевскому - либо в Иртыш, либо «с ума сойти».
В общем, все, - в том числе и царь! - просто-таки обязаны спасать Достоевского от гибели, и с захолустной трясиной не могут совладать ни бароны, ни генералы…
Концовка письма: «Но друг мой милый! Если б Вы знали, в каком грустном я положении теперь. Во-первых, она больна: гадость кузнецкая её замучает, всего-то она боится, мнительна, я ревную её ко всякому имени, которое упомянет она в своем письме. В Барнаул ехать боится: что если там примут её как просительницу, неохотно и гордо. Я разуверяю её в противном. Говорит, что поездка дорого стоит, что в Барнауле надо новое обзаведение. Это правда. Я пишу ей, что употреблю все средства, чтоб с ней поделиться, она же умоляет меня всем, что есть свято, не делать этого. Ждет ответа из Астрахани, где отец решит, что ей делать: оставаться ли в Барнауле или ехать в Астрахань? Говорит, что если отец потребует, чтоб она приехала к нему, то надо ехать, и тут же пишет: не написать ли отцу, что я делаю ей предложение, и только скрыть от отца настоящие мои обстоятельства? Для меня всё это тоска, ад. Если б поскорее коронация и что-нибудь верное и скорое в судьбе моей, тогда бы она успокоилась. Понимаете ли теперь моё положение, добрый друг мой. Если б хоть Гернгросс принял участие. Право, я думаю иногда, что с ума сойду!».[ 34 ]
Итак, вдруг приоткрывается: Исаева, несмотря на всю ее романтичность – весьма трезвомыслящая женщина. Если она напишет отцу о будущем браке с Достоевским, поездка в Астрахань её минет. Так не думает ли он сообщить старику Констант о своем намерении как о факте? Что остаётся Достоевскому, как не гнать события во весь опор. Ведь, того и гляди, прослывешь подлецом в глазах отца Исаевой…
«Я один с своей безвыходной тоской…»
восклицает: «Дело, я сам понимаю, на хорошей дороге. Дай бог счастья великодушному монарху! Итак, всё справедливо, что рассказывали постоянно о горячей к нему любви всех! Как это меня радует!».
Стихи на коронацию царю посланы.
Но чем лучше идут дела, тем большего хочет Достоевский. Он через Врангеля пытается влиять на «верхи» и по своему обычаю подсказывает ему, что и в какой форме сказать Тотлебену и Гасфорту, чтобы монаршие послабления получить сполна: «Будете ли Вы в Петербурге при приезде Гасфорта? Встретитесь ли с ним? Если б встретились, то прошу Вас не говорить ему о Тотлебене. Он горячее примется, если успех дела отнесут лично к нему. Но превосходно было бы, если б Тотлебен, встретив его где-нибудь или даже (но на такую милость от Тотлебена я и надеяться не смею) сделав сам визит Гасфорту (что Гасфорту страшно польстит), попросил бы его представить моё стихотворение царю с просьбой печатать и замолвить за меня доброе слово, если его будут обо мне спрашивать, то есть достоин к производству. Не правда ли, что тогда дело обделалось бы хорошо!».
Однако вот что удивительно. Ведь мы уже знаем, что милостей высшей власти Достоевский просил для себя через посредников, чтобы облегчить положение бедной вдовы в Кузнецке.
Но почему-то, по мере того, как все оборачивается к лучшему, он описывает свои отношения с Исаевой как бы в некоем «подвесе», - не иначе, дабы «подстегнуть» романтического Врангеля в его рвении помочь.
«Дела мои ужасно плохи, и я почти в отчаянии. Трудно перестрадать, сколько я выстрадал! Но не буду утомлять Вас, тем более, что всего передать не могу, и таким образом я один совершенно со своей безвыходной тоской. О! Кабы Вы были здесь, без Вас того не было бы! Дело в том, что она отказалась теперь формально ехать в Барнаул; но это бы ничего! Но во всех последних письмах, где всё-таки мелькает нежность, привязанность и даже более, она мне намекает, что она не составит моего счастья, что мы оба слишком несчастны…».[ 35 ]
«Уверьте ее, успокойте ее!…»
В цитируемом письме одна страница утеряна. Комментаторы и редакторы собрания сочинений поясняют: «Текст переходил на следующую страницу, оторванную, вероятно, А. Г. Достоевской».
Случайно ли Анна Григорьевна «оторвала» утраченное, где, возможно, – о первой жене? Ведь к памяти М. Д. Исаевой она ревновала, и любые упоминания о «темпераментной африканке» её больно ранили. К счастью, концовка на полях сохранившегося листа, уцелела: «О Паше она просит меня хлопотать в Сибирский корпус, просит и Вас похлопотать у Гасфорта, не примет ли даже в этом году в малолетнее отделение (Паше девятый год)? Я обещался хлопотать бескорыстно и потому – умоляю, - что можете – сделайте. Но умоляю тоже, ради бога, уговорите брата, чтоб он справился подробно и прилежно, нельзя ли Пашу поместить в Павловский корпус, хоть не теперь, так в будущем году? Если можно, то чтоб брат написал Марье Дмитриевне, в возможно скором времени, все подробности, обнадежил бы её совершенно, а Вы, Александр Егорович, ради Христа и для меня, обнадежьте её, что может быть хороший случай доставки Паши в Петербург, что ей не надо и с места сдвигаться, чтобы отправлять сына в Петербург, что другие довезут, а в Петербурге Паша найдет друзей. Уверьте её, успокойте её! Особенно умоляю в том брата…».[ 36 ]
«Только бы с ней видеться…»
– Достоевский предпринимает тайную «вылазку» в Кузнецк. Возможно, хочет проверить – что таится за слухами о «кузнецком женихе». Однако переход к предполагающейся поездке в письме слишком резкий. Создается впечатление, что на упомянутой утраченной странице о посещении Кузнецка говорится подробнее, а «под занавес», как это часто и бывало в посланиях Достоевского, он возвращается к самому для него главному.
И поскольку это - первая побывка Достоевского у Исаевой после смерти её мужа, то есть как бы предвенчальная, она более всего должна была раздражать вторую супругу писателя. Не в этом ли секрет и причина исчезновения целого фрагмента из послания Врангелю?
Читаем: «Что я еду в Кузнецк, я не сказал Белихову, но я проеду туда хоть на несколько часов. Не сказал потому, что Белихов в последнюю минуту как-то стал почесываться. Однако отпускает. Еду почти наверно, если завтра Белихов не переменится. Всё на свой счет. Не обвиняйте меня, что я трачу без пути; но я готов под суд идти, только бы с ней видеться. Моё положение критическое. Надобно переговорить и всё решить разом! Не беспокойтесь; в дороге со мной ничего не случится; я осторожен. Вернусь через 10 дней, но увижу её. Что я поеду в Кузнецк, я держу в тайне. Ради Христа, и Вы не говорите никому, кроме брата. Друг мой! Я в ужасном волнении. Вы пишете, что хлопочете о переводе моем в барнаульский батальон. Ради всего, что для Вас свято, не переводите меня раньше офицерства (если бог пошлет его). Это будет смерть моя. Во-первых, elle ne sera pas la (пер. с фр. комментаторов собрания сочинений: «её там не будет», - авт.– плохо. И зачем? Для чего? Чтоб жить вместе? А она будет, может быть, в Омске. Ради бога, оставьте эту идею. Она меня приводит в отчаянье… Прощайте, друг мой, храни Вас бог, жду Вас, как ангела божия. Вы мне более чем друг и брат. Вы мне богом посланы».[ 37 ]
«Она плакала, целовала мои руки…»
Таким образом, Врангель проявляет завидное усердие, помогая Достоевскому, и даже решается предпринимать шаги по облегчению его участи, которые заранее с ним не согласованы. Врангель попал под гипноз опытного душеведа. Увы, провидческое воздействие великого писателя не «обволокло» Исаеву. А потому все подозрения оправдались: М. Д. полюбила другого, хотя клялась в верности Достоевскому. Она разрывалась меж двумя претендентами точно также, как много позже – Достоевский между Исаевой и Шуберт.
Из письма Врангелю 14 июля 1856г.: «Спешу Вам отвечать с первою же почтой, добрейший, бесценный мой Александр Егорович… Вы всегда мне брат были; я это чувствую и знаю. Но если б Вы знали, как мне нужно было Ваше дружеское участие, Ваша память обо мне во всё это время… Благодарю Вас еще в 100-й раз за все Ваши старанья обо мне. Поблагодарите обоих Тотлебенов. Вы не можете представить себе, с каким восторгом я гляжу на поведение таких душ, как Вы и они оба, относительно меня! Что я Вам сделал, что Вы меня так любите? Что я им сделал, благородным душам! Благослови вас всех господь! Итак, теперь я могу надеяться крепко, но… уже поздно! Я был там, добрый друг мой, я видел её! Как это случилось, до сих пор понять не могу! У меня был вид до Барнаула, а в Кузнецк я рискнул, но был! Но что я Вам напишу? Очень повторяю, можно ли что-нибудь уписать на клочке бумаги! Я увидел её! Что за благородная, что за ангельская душа! Она плакала, целовала мои руки, но она любит другого».[ 38 ]
«Ее сердце опять обратилось ко мне…»
«милостей» свыше. План осуществлен – и теперь нужно осторожно и по-прежнему романтично повернуть ситуацию сугубо в русло «грозного чувства».
Возможно, режиссирующий события Ф. М. и самому себе не смел признаться в такой «игре», но это – как оговорки у Фрейда. Подсознание вдруг вспыхивает и толкает под локоть: скажи так, сделай этак. Заметим, внимание молодого соперника к Исаевой неизбежно заново распаляет Достоевского (о, треугольники!). А, попав в Кузнецк, он понял: она не перестала быть досягаема, плод созрел, протяни руку…
Притом то же всеведающее подсознание подсказывает: для «бывшего каторжника», чтобы стереть клеймо, лучшей пары не сыскать, - будущему писателю необходимо выглядеть респектабельно. И вот они: жена, семейство – краеугольный камень, фундамент положения в обществе… Он продолжает: «Я там провел два дня. В эти два дня она вспомнила прошлое, и её сердце опять обратилось ко мне. Прав я или нет, не знаю, говоря так! Но она мне сказала: «Не плачь, не грусти, не всё ещё решено; ты и я и более никто!». Эти слова её положительно. Я провел не знаю какие два дня, это было блаженство и мученье нестерпимые! К концу второго дня я уехал с полной надеждой. Но вполне вероятная вещь, что отсутствующие всегда виноваты. Так и случилось! Письмо за письмом, и я опять вижу, что она тоскует, плачет и опять любит его более меня! Я не скажу, бог с ней! Я не знаю еще, что будет со мной без неё. Я пропал, но и она тоже».[ 39 ]
Треугольник восстановлен. Нет-нет! От Исаевой «бывший каторжник» не откажется…
«Страдавшая, мучившаяся, больная…»
«Пропал» бы Достоевский без Марии Дмитриевны? Но ведь обходился же он без неё во время романа с Сусловой? И многими другими. Да и после ее гибели он, скорее, «расцвел»…
А Исаева? «Пропала» ли бы она без Достоевского? Да, она мечется между ним и Вергуновым, который рядом с ней вплоть до лета 1859г. Но худо ей именно без Вергунова. Не случайно же она встречается с ним тайком по дороге в Тверь – если верить Л. Ф. Достоевской и документам, «играющим» на эту версию.
И, значит, великий психолог всё же не сумел «просчитать» наперед вехи собственной любовной коллизии.
Длить роман на расстоянии можно долго и аффектированно, а прожить бок о бок бывает трудно, не то что годы, а порою один день… Далее в письме сказано: «Можете ли Вы себе представить, бесценный и последний друг мой, что она делает и на что решается, с её необыкновенным, безграничным здравым смыслом! Ей 29 лет; она образованная, умница, видевшая свет, знающая людей, страдавшая, мучившаяся, больная от последних лет её жизни в Сибири, ищущая счастья, самовольная, сильная, она готова выйти замуж теперь за юношу 24 лет, сибиряка, ничего не видавшего, ничего не знающего, чуть-чуть образованного, начинающего первую мысль своей жизни, тогда как она доживает, может быть, свою последнюю мысль, без значенья, без дела на свете, без ничего, учителя в уездной школе, имеющего ввиду (очень скоро) 900 руб. ассигнациями жалованья. Скажите, Александр Егорович, не губит она себя другой раз после этого? Как сойтись в жизни таким разнохарактерностям, с разными взглядами на жизнь, с разными потребностями?».[ 40 ]
«Ее счастье я люблю более моего собственного…»
«разные взгляды на жизнь»? А с Достоевским – общие? Коли душой она всегда тянулась к Вергунову – настолько, что их прощание при отъезде из Семипалатинска переросло в тайные от мужа свидания. Так кто же в «треугольнике» был лишним?… Достоевский – Врангелю: «И не оставит ли он её впоследствии, через несколько лет, …не позовет ли он её смерти! Что будет в бедности, с кучей детей и приговоренною к Кузнецку? Кто знает, до чего может дойти распря, которую я неминуемо предвижу в будущности; ибо будь он хоть разыдеальный юноша, но он всё-таки еще не крепкий человек. А он не только не идеальный, но… Всё может быть впоследствии. Что, если он оскорбит её подлым упрёком, когда поверит, что она рассчитывала на его молодость, что она хотела сладострастно заесть век, и ей, ей! чистому, прекрасному ангелу, это, может быть, придется выслушать! Что же? Неужели это не может случиться? Что-нибудь подобное да случится непременно; а Кузнецк? Подлость! Бог мой, - разрывается моё сердце. Её счастье я люблю более моего собственного. Я говорил с ней обо всем этом, то есть всего нельзя сказать, но о десятой доле. Она слушала и была поражена. Но у женщин чувство берет верх даже над очевидностью здравого смысла».[ 41 ]
«Она плакала и мучилась…»
Какие дурные мысли и поступки приписывает Достоевский сопернику, о котором, по сути, ничего не знает! Почему он решил, что с Вергуновым у Исаевой будут распри, что тот станет оскорблять её и «позовёт её смерти»! А намёки, будто Вергунов когда-нибудь даже попрекнет Исаеву, что «она рассчитывала на его молодость»? Приёмы, кажется, - не вовсе корректны.
Но действительно ли так считал писатель, или в подсознании его уже намечались контуры предсмертного диалога учителя Васи и героиней «Дядюшкиного сна» Зины, и будущий «комический роман» уже «проклевывается» из переживаемого въяве...
Так или иначе, именно как попытки очернить Вергунова расценила их и сама Исаева: «Резоны упали перед мыслию, что я на него нападаю, подыскиваюсь (бог с ней); и защищая его (что, дескать, он не может быть таким), я ни в чем не убедил её, но оставил сомнение: она плакала и мучилась. Мне жаль стало, и тогда она вся обратилась ко мне – меня жаль! Если б Вы знали, что это за ангел, друг мой! Вы никогда её не знали; что-то каждую минуту вновь оригинальное, здравомыслящее, остроумное – у ней сердце рыцарское: сгубит она себя. Не знает она себя, а я её знаю! По её же вызову я решился написать ему всё, весь взгляд на вещи; ибо, прощаясь, она совершенно обратилась опять ко мне всем сердцем. С ним я сошелся: он плакал у меня, но он только и умеет плакать! Я знал своё ложное положение; ибо начни отсоветовать, представлять им будущее, оба скажут: для себя старается, нарочно изобретает ужасы в будущем. Притом же он с ней, а я далеко. Так и случилось. Я написал письмо длинное ему и ей вместе. Я представил всё, что может произойти от неравного брака. Со мной то же случилось, что с Gil-Blas’ом и archeveque de Grenade (пер. с фр. комментаторов собрания сочинений: «С Жиль Блазом и архиепископом Гренадским», - авт.».[ 42 ]
Поистине, Достоевский умел «напророчивать».
Это через пять лет, когда «Дядюшкин сон» уже давно написан и напечатан, и первая волна озлобления «осела», учитель Вася «умерщвлен», а Мозгляков морально изничтожен, возможно, сам себе не признаваясь, сам писатель «позовет её смерти», и нет-нет, а подумает: хотела сладострастно заесть свой век с молодым Вергуновым.
И, поскольку Федор Михайлович так безошибочно «предрекал» в том общем письме, стало быть, и мысли, и слова, приписанные Вергунову, уже врезались в его памяти (о, мудрый старый Фрейд!), точно также, как навязчивая идея «любовных треугольников»…
«Опять нежна…, опять ласкова…»
«ужасы в будущем» сулила Исаевой именно связь с Достоевским. Не он ли сам определил свои отношения с ней как «любовь-мучительство»? Теперь уж и не скажешь насчет безмерности «любви», а вот «мучительства» действительно было предостаточно.
Любопытно и то, что Ф. М., называя Вергунова в письмах чуть не подлецом и уверившись, что «дурное сердце у него», одновременно умело располагает его к себе, настолько, что – «он сошелся со мной, он плакал у меня».
И раз «плакал» – значит, и думать не смел о тщательно скрываемых подозрениях Достоевского по поводу его, Вергунова, предположительно нетактичного отношения к Исаевой, причем в отдаленной перспективе. И это не двуличие и не лицемерие. Это расчет жениха, который пытается устранить соперника.
Читаем далее: «Она отвечала горячо, его защищая, как будто я на него нападал. А он истинно по-кузнецки и глупо принял себя за личность и за оскорбление – дружескую, братскую просьбу мою (ибо сам просил у меня дружбы и братства) подумать о том, чего он добивается, не сгубит ли он женщину для своего счастья; ибо ему 24 года, а ей 29, у него нет денег, определенного в будущности и вечный Кузнецк. Представьте себе, что он всем этим обиделся; сверх того вооружил её против меня, прочтя наизнанку одну мою мысль и уверив её, что она ей оскорбительна. Мне написал ответ ругательный. Дурное сердце у него, я так думаю! Она же после первых вспышек уже хочет мириться, сама пишет мне, опять нежна… опять ласкова, тогда как я еще не успел оправдаться перед нею».[ 43 ]
«Не заживает душа и не заживет никогда…»
– ведь он дорожит мнением романтично настроенного друга и никак не хочет выглядеть в его глазах не только несправедливым, но и невеликодушным.
И тут - следующий ход, который уж вовсе озадачивает.
Достоевский хлопочет о Вергунове, прося Врангеля изыскать кузнецкому учителю место и жалованье получше. Читаем: «Чем это кончится, не знаю, но она погубит себя, и сердце моё замирает. Верьте мне, не верьте, Александр Егорович, говорю Вам как богу, но её счастье мне дороже собственного. Я как помешанный в полном смысле слова всё это время. Смотры у нас были, и я, измученный и душевно, и телесно, брожу как тень. Не заживает душа и не заживет никогда… Напишите Марье Дмитриевне, что хотите. Если б Вы знали, с каким чувством и уважением она говорит о Вас. Но Вы её никогда не знали!… Еще одна крайняя просьба до Вас. Ради бога, ради света небесного, не откажите. Она не должна страдать. Если уж выйдет за него, то пусть хотя бы деньги были. А для того ему надо место, перетащить его куда-нибудь. Он теперь получает 400 руб. ассигнациями и хлопочет держать экзамен на учителя выше, в Кузнецке же. Тогда у него будет 900 руб. Я еще не знаю, что можно для него сделать, я напишу об этом. Но теперь поговорите о нем с Гасфортом (как о молодом человеке достойном, прекрасном, со способностями; хвалите его на чем свет стоит, что Вы знали его; что ему не худо бы дать место выше. У него, кажется, есть класс. Если Вы будете в милости у Гасфорта, ради бога, скажите, что Вам это стоит. Гернгроссу тоже о нем напишите что-нибудь. Я Вам напишу еще, скажу, что именно: а теперь только слово закиньте Гасфорту при случае. Его зовут: Николай Борисович Вергунов. Он из Томска. Это всё для неё, для неё одной. Хоть бы в бедности-то она не была, вот что!)».[ 44 ]
«Может быть, еще есть надежда…»
Показав себя не в самом выгодном свете в Кузнецке, Достоевский пытается «выправить» оплошность хлопотами о Вергунове, о которых, конечно же, Исаевой сообщает тут же. («А как же иначе» - хихикает сегодняшний скептик). И на фоне «ругательного ответа» соперника, поминаемого в письме, благородный и широкий жест Ф. М. должен произвести на возлюбленную особенно сильное впечатление. А чтобы она в этом впечатлении не разуверилась, Достоевский продолжает беспокоиться о её сыне: «О Паше просил Слуцкого и других хлопотать в Омске, да еще о пособии (отец же её не забывает и помогает). Пособие двинулось вперед. Слуцкий так обязателен, отвечал мне до невероятности вежливо. Сделал всё, что мог. Но о Паше пишет, что нет вакансии и что только один государь может утверждать сверхкомплектного, а в кандидаты запишут. Похлопочите у Гасфорта, ради бога, может быть, еще есть надежда принять его на нынешний год… Есть еще к Вам одна самая экстренная просьба… Друг мой, … мне нужны деньги, очень, крайне, хоть зарежься».[ 45 ]
тебя просят «как бога», «как брата!»…
«Если Вы всё еще продолжаете любить меня…»
Первая поездка и свидание с Исаевой, а особенно встреча с Вергуновым несколько омрачили облик Достоевского в его романтической игре. Но, выказывая особое внимание к судьбе кузнецких влюбленных и задействовав влиятельные знакомства, Достоевский положение выправляет. Вергунов же, - пусть и подле Исаевой – беспомощен. Федор Михайлович уже точно психологически выверил и просчитал, что М. Д. неизбежно выйдет замуж именно за него, - хотя бы ради сына, за которого он так хлопочет…
Очередное письмо Врангелю – через неделю, 21 июля 1856г.: «Я Вам писал, что просил Слуцкого похлопотать за Пашу и Ждан-Пушкина тоже просил и что от обоих получил ответы. На этот год надежда плохая. Я просил Вас сказать об этом Гасфорту. Но теперь получил еще письмо от Слуцкого, которого я тоже просил подвинуть вперед дело Марьи Дмитриевны о назначении ей единовременного пособия, так как она имеет право на него по закону по смерти мужа, именно в 285 руб. серебром. Слуцкий действительно подвинул дело, совсем залежавшееся. На ту беду уехал Гасфорт. Главное управление, за отсутствием его, представило это дело министру внутренних дел (от 7-го июля 1856, за №972). Теперь: это представление о назначении ей пособия может засесть в Петербурге, особенно при нынешних обстоятельствах, и бог знает сколько может пройти времени, прежде, чем решат его. Да, кроме того, еще решат ли в её пользу? Ну как откажут? Друг мой, добрый мой ангел! Если Вы всё еще продолжаете любить меня, беспрерывно осаждающего Вас самыми разнообразными просьбами, то помогите, если можно, и в этом деле. Ради бога, справьтесь об участи этого представления; верно, у Вас найдутся знакомые, которые Вам помогут в этом, и люди с влиянием, с весом».[ 46 ]
Врангель, как всегда, терпелив и безотказен. Такой, как он, – не подведет…
«За что же она, бедная, будет страдать…»
Хлопоты за Марью Дмитриевну лихорадочны. Так явственно доказывать своё великодушие к женщине, нарушившей все клятвы и связавшейся с молодым и красивым учителем, мог только Достоевский! А уж просьбы за Вергунова наверняка вызвали у Врангеля не только изумление, но и восхищение.
Не подумал ли он: «бедный обманутый друг мой, - какое, право, большое и доброе сердце, и за что выпало ему столько испытаний: то каторга, то «отбивание» невесты чуть не из-под венца; и какова же коварная Исаева, - после измены еще смеет пользоваться и без того незавидным положением Федора Михайловича себе во благо!».
Оплошность Достоевского заглажена. И в глазах Исаевой (которой ведь тоже мечтаются блага, гарантированные участием к Достоевскому, а, стало быть, и к ней весьма именитых особ), и в глазах Врангеля – он в очередной раз убедился в необыкновенности и чистоте помыслов своего «душевного друга». Да и как не прослезиться, читая такие строки: «Нельзя ли так подшевелить это дело, чтоб оно не залежалось и разрешилось в пользу (коварной! бесчестной! расчетливой! - так, возможно, в тайне души мог аттестовать Исаеву Врангель, - авт.) Марьи Дмитриевны. Ангел мой! Не поленитесь, сделайте это, ради Христа. подумайте: в её положении такая сумма целый капитал, а в теперешнем положении её – спасенье, единственный выход. Я трепещу, чтоб она, не дождавшись этих денег, не вышла замуж. Тогда, пожалуй (как я полагаю) ей еще откажут в нём. У него ничего нет, у ней тоже. Брак потребует издержек, от которых они оба года два не поправятся! И вот опять для неё бедность, опять страдание. К отцу ей тогда уже обращаться нельзя с просьбами о помощи, ибо она будет замужем. За что же она, бедная, будет страдать и вечно страдать? И потому, ради бога, исполните мою просьбу: исполните тоже (хоть по возможности) и те просьбы, которые я Вам настрочил в прошлом письме. Вы не знаете, до какой степени Вы меня осчастливите!… Не забудьте про Вергунова, ради бога, поговорите Гасфорту и Гернгроссу…».[ 47 ]
…
«Я ни о чем не думаю, кроме как об ней…»
На просьбы Достоевского Врангель долго не отвечал. Такая реакция естественна со стороны нормального человека, которому могли показаться странными хлопоты потенциального жениха за неверную невесту и её обожателя.
Обращенные через Врангеля ко многим известным лицам, ходатайства были чересчур горячи, однако поневоле возникал вопрос: а действительно ли помогаешь Достоевскому, обустраивая жизнь Исаевой через поддержку ее любовника?
И какое дело генерал-губернатору Западной Сибири Гасфорту до вдовы, обуреваемой противоречивыми чувствами одновременно к двум претендентам? Ситуация выглядела достаточно анекдотично. Возможно, хотелось Достоевскому в просьбах даже отказать.
– пауза. Следующее письмо Врангелю помечено только 9 ноября 1856г.: «… Вы спрашиваете о моих отношениях с Марией Дмитриевной. Если б Вы хотели узнать что-нибудь обо мне, то именно задав мне этот вопрос, потому что она по-прежнему всё в моей жизни. Я бросил всё, я ни об чем не думаю, кроме как об ней. Производство в офицеры если обрадовало меня, так именно потому, что, может быть, удастся поскорее увидеть её. Денег не было, и я еще не поехал. Брат обнадеживает. Жду на следующей неделе и тотчас отправлюсь… Тоска моя о ней свела бы меня в гроб и буквально довела бы меня до самоубийства, если б я не видел её… Не качайте головой, не осуждайте меня; я знаю, что я действую неблагоразумно во многом в моих отношениях с ней, почти не имея надежды, - но есть ли надежда, нет ли, мне всё равно».[ 48 ]
«Любовь в таком виде есть болезнь…»
В предыдущих письмах Достоевский не единожды просил Врангеля о деньгах. Более того – Врангелю поручалось сообщить о трудных финансовых обстоятельствах и брату Михаилу. Но денег, как мы видели только что, Достоевский еще не получил. Не потому ли, что Ф. М. неоднократно сообщал о намерении помочь Исаевой, либо совершить поездку в Кузнецк, что тоже стоило недешево.
И, - если перейти на современные категории, - оберегая его от «ужасной женщины, той самой, знаете, что спуталась с молодым учителем», Врангель и брат Михаил, возможно, помощи и не шлют?
А посему – новые настойчивые просьбы: «Я ни об чем более не думаю. Только бы видеть её, только бы слышать! Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде есть болезнь. Я это чувствую. Я задолжал от поездки (я пытался в другой раз ехать, но доехал только до Змиева, не удалось). Теперь опять поеду, разорю себя, но что мне до этого! Ради Христа, не показывайте этого письма брату. Я перед ним виноват до бесконечности. Он, бедный, помогает мне из последних сил, а я куда трачу деньги! Я и у Вас просил – или топиться или удовлетворить себя. Отношения у нас с нею те же. Каждую неделю письма, длинные, полные самой искренней, самой крайней привязанности. Но она часто в своих письмах называет меня братом. Но она меня любит».[ 49 ]
«О, не желайте мне оставить эту женщину и эту любовь…»
Отчего Достоевский, будучи еще солдатом, так добивался Исаевой и почему она так долго не соглашалась на брак с ним? В недавно вышедшей книжке директора Омского музея Ф. М. Достоевского, Виктора Вайнермана, читаем о любопытной истории, когда будущему великому писателю семипалатинский фельдфебель «закатывает оплеуху» за недостаточно усердное выполнение приказа. А посему – выглядеть в глазах окружающих (не только в своих собственных и барона Врангеля) «на уровне» Достоевскому чрезвычайно важно. Оплеуху он не забыл. Серая шинель жжет спину. Статус солдата, да еще человека неженатого, то есть – неостепенившегося, мешает жить.
Исаева к нему, как ни странно, возможно, относится двояко: с одной стороны как Врангель – восхищается им самим, несмотря на его «низкое» положение, - (мало ли какие причуды могут быть у баронов, вот тянет их к обиженным и оскорбленным!) – с другой же стороны отношение ее к Ф. М. как у фельдфебеля: в конце концов, что такое Достоевский – не более чем солдат!
Она, конечно, никогда даже самой себе не признается в такой двоякости, но ее долгие колебания, - кого выбрать: Достоевского или Вергунова, разве же не говорят о ее подсознательном раздвоении…
Читаем: «Одно появление моё в Кузнецке сделало, что она почти возвратилась ко мне опять. О, не желайте мне оставить эту женщину и эту любовь. Она была свет моей жизни. Она явилась ко мне в самую грустную пору моей судьбы и воскресила мою душу. Она воскресила во мне всё существование, потому что я встретил её. Но если б Вы знали, что это за ангел, что это за душа! Что за сердце! Бедная, она терпит лютую долю! Жить в Кузнецке ужасно».[ 50 ]
«Она чрезвычайно Вас любит…»
В упомянутой книжке В. Вайнермана «Поручаю себя Вашей доброй памяти» (Омск, 1996) читаем, что в Семипалатинске Достоевский увлекся Елизаветой Михайловной Неворотовой, торговавшей булками на рынке. Будучи сиротой, она выручкой от выпеченного ею хлеба зарабатывала на пропитание. Ф. М. написал ей немало писем. Неворотова была красива, и сердце бывшего каторжника в первые месяцы пребывания в этом городе принадлежало бедной «сиротке».
Однако он в тайне души лелеял далеко идущие планы по возвращении в Россию вновь приобщиться к литературному поприщу. Булочница ему была явно не пара, сердце его рвалось к более возвышенному, но и к более «светскому», идеалу.
Исаева оказалась ему впору – но не хотела выходить за солдата. За прапорщика – еще куда ни шло… Так что в романе с Исаевой домогающейся стороной был Достоевский. Исаева же раздумывала. И вела себя соответственно.
Из письма Врангелю: «За сына она хлопочет в корпус (я просил Слуцкого о нем, письменно, и он обещался сделать всё, что может), хлопочет о получении вспоможения и живет крохами, которые присылает ей отец, тихо, скромно, кротко, заставив уважать себя весь этот городишко. Это твердый, сильный характер. Брак её с тем (другим), по-видимому, совсем невозможен, материально невозможен (у него 300 руб. жалованья), а она не захочет обременять его… Мария Дмитриевна 1000 раз об Вас спрашивала. Она очень беспокоится о Вас по моим письмам. Она чрезвычайно Вас любит и почти с благоговением говорит о Вас. Уважает Вас до бесконечности».[ 51 ]
«Это ангел божий, который встретился мне на пути…»
Итак, Вергунов, если судить по сообщению Достоевского, получил отказ. Что по времени совпало именно с производством Ф. М. в прапорщики (о чем ему стало известно 30 октября). Исаева смягчилась, но догадывался ли Достоевский об истинной причине ее «потепления»? Конечно. Более того, - знал о ней наверняка.
Поэтому, прекрасно отдавая себе отчет, что дела пошли в гору, в письме к брату от 9 ноября 1856г. для вида «сомневается»: хоть и любит, де, Исаева, но, кажется, замуж за него никогда не выйдет. Притом, что очередной турнир с Вергуновым, похоже, уже выигран… Читаем: «Ту, которую я любил, я обожаю до сих пор. Чем это кончится, не знаю. Я сошел бы с ума или хуже, если б не видал её. Всё это расстроило мои дела (не думай, что я с ней делюсь, ей отдаю; не такая женщина, она будет жить грошем, а не примет). Это ангел божий, который встретился мне на пути, и связало нас страдание. Без неё я бы давно упал духом. Что будет, то будет! Ты очень беспокоился о возможности моего брака с нею. Друг милый, кажется, этого никогда не случится, хоть она и любит меня. Это я знаю. Но что будет, то будет! Она умоляет тебя простить её за то, что она тебе не ответила. Она была в страшно худых обстоятельствах в это время. А после долгого промедления ей показалось совестно отвечать. Письмо твоё восхитило её. Но довольно об этом».[ 52 ]
«Эту превосходную женщину Вы когда-нибудь увидите…»
26-30 ноября 1856г. состоялась вторая поездка Достоевского в Кузнецк. Теперь его статус повысился, и Исаева отвечает: «Да!». Как просто: чин решил всё! Достоевский доволен, ибо к тому же получил деньги от родни. Это приободряет особо и хоть немного возвращает былую самоуверенность. Теперь ему, «уже не солдату», как нельзя лучше подходит респектабельная вдова, умеющая внушить к себе уважение (сплетни о связи с Вергуновым не в счет!). 14 декабря 1856г. в письме Ч. Ч. Валиханову: «В Кузнецке… я много говорил о Вас одной даме, женщине умной, милой, с душою и сердцем, которая лучший друг мой. Я говорил ей о Вас так много, что она полюбила Вас, никогда не видя, с моих слов, объясняя мне, что я изобразил Вас самыми яркими красками. Может быть, эту превосходную женщину Вы когда-нибудь увидите и будете тоже в числе друзей её, чего Вам желаю. Потому и пишу Вам об этом. Я почти не был в Барнауле. Впрочем, был на бале и успел познакомиться почти со всеми. Я больше жил в Кузнецке (5 дней)».[ 53 ]
«Там есть женщина, которую я люблю…»
Более или менее полный отчет о второй поездке Ф. М. к Исаевой в Кузнецк содержится в письме Врангелю от 21 декабря 1856г. Теперь Достоевский уже уверен: свадьбе быть. Забавно – но прапорщицкий чин тому порукой. С Вергуновым покончено, но… не вовсе. О чем ниже.
Читаем: «В Барнауле я пробыл сутки и отправился один в Кузнецк. Там пробыл 5 дней и, воротившись, пробыл еще сутки в Барнауле… Друг мой, Вы, кажется, были очень откровенны с Х. в Петербурге и показывали ей мои письма? Так ли это? По крайней мере, когда я ездил в Кузнецк, она сказала Семенову (с которым я превосходно сошелся), что я поехал в Кузнецк жениться, что там есть женщина, которую я люблю, и что она знает это от Вас?… Теперь, друг мой, хочу объявить Вам об одном важном для меня деле. Вам, как другу моему, это должно быть открыто. Коротко и ясно: если не помешает одно обстоятельство, то я до масленицы женюсь – Вы знаете, на ком».[ 54 ]
Примечания:
26. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 222-223.
28. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 2. - Л.: Наука, 1972. - С. 409.
29. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 228-230.
30. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 230.
31. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 230-231.
33. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 231.
34. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 231-232.
35. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 232-233.
36. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 233.
38. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 234-235.
39. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 235
41. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 235.
43. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 236.
45. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 237-238.
47. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 239-240.
50. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 243.
51. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 243-244
52. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 245.
54. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. - Т. 28. - Кн. 1. - Л.: Наука, 1985. - С. 252.