Кушникова М., Тогулев В.: Кузнецкий венец Федора Достоевского.
Глава вторая. Письма. Страница 3

«Никто, кроме этой женщины, не составит моего счастья…»

Далее – восторги по адресу Исаевой, и несколько самонадеянное утверждение, что «она никогда не имела тайн от меня». Столь глубокому человековеду, как Достоевский, похоже, так и не удалось вникнуть в психологию достаточно интеллектуальной, но всё же обычной провинциалки. О многих сокровенных сторонах ее жизни он так и не узнает до конца её дней.

Более того – «не имеющая тайн» Исаева до сих пор задает такие загадки достоевсковедам, как ни одна другая женщина в судьбе Достоевского… Читаем: «Никто, кроме этой женщины, не составит моего счастья. Она же любит меня до сих пор, и я выполнял её желание. Она сама мне сказала: «Да». То, что я писал Вам об ней летом, слишком мало имело влияния на её привязанность ко мне. Она меня любит. Это я знаю наверно. Я знал это и тогда, когда писал Вам летом письмо моё. Она скоро разуверилась в своей новой привязанности. Еще летом по письмам её я знал это. Мне было всё открыто. Она никогда не имела тайн от меня. О, если б Вы знали, что такое эта женщина! Я Вам пишу наверно, что я женюсь, между прочим, может быть одно обстоятельство, о котором долго рассказывать, но которое может отдалить брак наш на неопределенное время. Это обстоятельство совершенно постороннее. Но мне, по всем видимостям, кажется, что оно не случится. А если его не будет, то следующее письмо Вы получите от меня, когда уже всё будет кончено. Денег у меня нет ни копейки».[ 55 ]

Что касается денег, если бы не было этого постоянного мотива, можно было бы усомниться, Достоевский ли пишет, и Врангелю ли…

«Об ней прошу Вас на коленях…»

Но ведь мы читали «летние» письма Достоевского, в которых он выражал полную уверенность, что свадьбы не будет и Исаева выйдет за другого. Он страстно убеждал в этом и Врангеля, и брата. А теперь оказывается, Достоевский уже тогда точно знал, что в поединке с «конкурентом» победил он. Так зачем хлопотал о «хорошем месте» для Вергунова, - чтоб М. Д. не бедствовала, де, если станет его женой?

И вот новое письмо к Врангелю, - мы его цитируем, - где опять просьбы за Вергунова же. То есть – за поверженного соперника: «Но прежде чем прощусь с Вами в этом письме – еще просьба: об ней прошу Вас на коленях. Помните, я Вам писал летом про Вергунова. Я просил Вас ходатайствовать за него у Гасфорта. Теперь он мне дороже брата родного. Слишком долго рассказывать мои отношения к нему. Но вот в чем дело. Ему последняя надежда устроить судьбу свою – это держать экзамен в Томске, чтоб получить право на чин и место в 1000 руб. ассигнациями жалованья. Всё дадут, если он выдержит экзамен. Но без протекции ничего не будет. Всё зависит от директора гимназии Томской статского советника Федора Семеновича Мещерина. – Если б кто-нибудь из лиц влиятельных написал о Вергунове Мещерину, уведомляя, что когда он будет держать экзамен, то обратить на него внимание, то конечно, Мещерин всё сделает. О Вергунове не грешно просить: он того стоит. И потому прошу Вас, если у Вас есть кто-нибудь из родных или знакомых по Министерству просвещения, имеющих важную должность, то нельзя ли написать Мещерину письмо о Вергунове? Видите ли Апполона Майкова? Он знаком с Вяземским. Что, если б это написал Вяземский! Ради бога, сделайте хоть что-нибудь, подумайте и будьте мне родным братом».[ 56 ]

«Любовь моя к ней была скрытная и безнадежная…»

За обездоленного кузнецкого учителя через Врангеля должны просить такие приметные фигуры российской культуры, как Апполон Майков и Вяземский. Причем просьба исходит от бывшего каторжника.

– 1000 рублей (вместо 300, получаемых Вергуновым) и хорошее место. Не походит ли, однако, на некий «торг»?

Конечно же, побывав в Кузнецке, Достоевский не мог не похвалиться перед Исаевой и Вергуновым (ведь он теперь «дороже брата родного») своими возможностями и связями. Все это подтверждалось не только хлопотами о пристройстве Паши в престижный воинский корпус, но и производством самого Достоевского в прапорщики.

Какова же могла быть предполагаемая «сделка», неужели все так просто - я ходатайствую о тебе перед бароном, а ты – отступись от Исаевой: со мной она будет более обеспечена и счастлива! И нищий Вергунов, хотя бы во благо Исаевой и её сына, соглашается. И становится Достоевскому «роднее родного».

Но можно ли удивляться? Потому что сейчас, когда дела будущего великого писателя пошли в гору, скандал недопустим: невеста, о которой уже знает вся Сибирь, того и гляди, сбежит из-под венца с красавцем-учителем! И дабы упредить такой пагубный сценарий, – Вергунову выдается сатисфакция, - весьма видные люди хлопочут об его благополучии…

Очевидно, Достоевский - не только изрядный психолог, но и удивительно интуитивен. «Пагубный сценарий» с уводом М. Д. из-под венца, что называется, «витал в воздухе», - он его чувствовал. Или – просчитал. Потому именно не «хлопотать» было нельзя. И это свое смятенное состояние Ф. М. запомнит навсегда.

«болючая» точка, застрявшая в подсознании Достоевского: могут увести!

Разумеется, не Анну Григорьевну, а Исаеву.

Кто? Конечно, Вергунов, тогда, в Кузнецке…

И не опасение ли именно такого оборота кроется в том загадочном «обстоятельстве», которое, если не помешает, то брак состоится непременно (см. письма к брату и Врангелю).

… Итак, о свадьбе объявлено. Врангелю сообщено, что бракосочетание может быть отложено на некоторое время только из-за денежных дел. Они, как всегда, не блестящи, но родня должна прислать.

«на приступ», чтобы подвигнуть его на оплату хоть части свадебных расходов – то есть опять во всех подробностях описывает нюансы «романа въяве», чтобы брат не подумал, что связь – какая-нибудь мимолетная и несерьезная.

Из письма от 22 декабря 1856г.: «Может быть, из прежних писем за последние 2 года и неоднократных намёков моих ты мог видеть, что я любил одну женщину. Имя её Марья Дмитриевна Исаева. Она была жена моего лучшего друга, которого я любил как брата. Конечно, любовь моя к ней была скрытная и безнадежная. Муж её был без места; наконец, после долгих ожиданий, он получил место, в городе Кузнецке, Томской губернии. Приехав туда, он через 2 месяца умер. Я был в отчаянии, разлучившись с нею. Можешь себе представить, как увеличилось моё отчаяние, когда я узнал о смерти её мужа. Одна с малолетним сыном, в отдаленном захолустье Сибири, без призора и без помощи!».[ 57 ]

«Я терял голову…»

Что должен был подумать брат, узнав, что Исаева то была замужем за «человеком без места», то готова выйти за «бывшего каторжника»? И как мог расценивать желание Достоевского жениться во что бы то ни стало, когда у него самого – ни положения, ни денег, и, значит, теперь придется поддерживать и всё будущее его семейство? Причины сдержанности Михаила Михайловича понятны.

Достоевский же продолжает «наступление». Чтобы получить достаточную сумму, чередует в письмах романтические подробности с жалобами на нужду: «Я терял голову. Я занял и послал ей денег. Я был столько счастлив, что она приняла от меня. О том, что я сам входил в долги, я не рассуждал. Наконец, она списалась с своими родными, с отцом своим в Астрахани. С тех пор он помогал ей, и она жила кое-как. Отец звал её к себе. Она бы поехала, но ей хотелось пристроить прежде сына в Сибирский кадетский корпус. В Астрахани ей бы не на что было воспитать его; надо было платить за него деньги. Она боялась обременить отца и боялась упреков сестер, у которых она была бы нахлебницей. В Сибирском же кадетском корпусе дают воспитание прекрасное и выходящие только три года обязаны прослужить в Сибири. Переписка наша тянулась. Я уверен был, что и она по крайней мере поняла, что я люблю её. Но я, быв солдатом, не мог ей предложить быть моей женой. Ибо чем бы мы жили? Какую бы судьбу она со мной разделила. Но теперь, тотчас же после производства, я спросил её: хочет ли она быть моей женой, и честно, откровенно объяснил ей мои обстоятельства. Она согласилась и отвечала мне: «Да». И потому брак наш совершится непременно».[ 58 ]

«Почти наверно я женюсь на ней…»

Известно, что брат Михаил просил Достоевского не торопиться с венчанием. Но Ф. М. нельзя было медлить: каторга «съела» лучшие годы жизни, и времени «на разбег» не оставалось. А зарабатывать общественный статус нелегко, притом нужно поспешать, пока творческие и душевные силы еще не на исходе. Далее Достоевский сообщает: «Есть только одно обстоятельство, которое может расстроить или по крайней мере отдалить наш брак на неопределенное время. Но 90 вероятностей на 100, что этого обстоятельства не будет, хотя надо всё предвидеть. (Об этом обстоятельстве я не пишу, долго рассказывать, после всё узнаешь). Могу только сказать, что почти наверно я женюсь на ней. Если я женюсь, то свадьба будет сделана до 1/2 февраля, то есть до масленицы. Так уж у нас решено, если всё уладится и кончится благополучно. И потому, друг бесценный, друг милый, прошу и молю тебя, не тоскуй обо мне, не сомневайся, а главное, не пробуй меня отговаривать. Всё это уже будет поздно. Решенье моё неизменимо, да и ответ твой придет, может быть, когда уже всё будет кончено. Я знаю смысл всех твоих возражений, представлений и советов, они все превосходны, я уверен в твоем добром, любящем сердце; но при всём здравом смысле твоих советов, они будут бесполезны. Я уверен, ты скажешь, что в 36 лет тело просит уже покоя, а тяжело навязывать себе обузу. На что я ничего отвечать не буду. Ты скажешь: «Чем я буду жить?». Вопрос резонный, ибо, конечно, мне стыдно, да и нельзя рассчитывать женатому на то, что ты, например, будешь содержать меня с женой. Но знай, мой бесценный друг, что мне надо немного, очень немного, чтоб жить вдвоем с женой».[ 59 ]

Вот оно, вновь всплывает загадочное «одно обстоятельство», которое может браку помешать, и потому – «женюсь почти наверное»…

«Я честный человек и составлю её счастье…»

На вопрос «чем я буду жить?» Достоевский отвечает косвенно и своеобразно: просит у брата Михаила денег («мне надо немного, очень немного»), и, кроме того, ряд вещей, особенно из одежды, чтобы приодеть невесту. Таким образом, ясно, что на него Достоевский преимущественно и рассчитывает в будущем.

«Я тебе ничего не пишу о Марье Дмитриевне. Это такая женщина, которой, по характеру, по уму и сердцу из 1000 не найдешь подобной. Она знает, что я немного могу предложить ей, но знает тоже, что мы очень нуждаться никогда не будем; знает, что я честный человек и составлю её счастье. Мне нужно только 600 руб. в год. Чтоб получать эти деньги каждогодно, я надеюсь на одно, именно на милость царя, на милость обожаемого существа, правящего нами… Ты скажешь, может быть, заботы мелкие изнурят меня. Но что же за подлец я буду, представь себе, что из-за того только, чтоб прожить как в хлопочках, лениво и без забот, - отказаться от счастья иметь своей женой существо, которое мне дороже всего в мире, отказаться от надежды составить её счастье и пройти мимо её бедствий, страданий, волнений, беспомощности, забыть её, бросить её – для того только, что, может быть, некоторые заботы когда-нибудь потревожат моё драгоценнейшее существование».[ 60 ]

«Ангел мой, помоги мне последний раз…»

И вот, наконец, «бывший каторжник» устраивает свадьбу. Да не какую-нибудь: расходы на неё – около тысячи рублей, что составляет почти трехгодичное жалованье Вергунова! После всех унижений так хочется вздохнуть свободно, и чтобы все видели, что жених не беден и Исаева сделала правильный выбор!

В маленьком Кузнецке, конечно, подобная «роскошь» была событием. В этом городе самые большие заявленные купеческие капиталы не превышали 6 тысяч рублей. Но Достоевский явно желает, вопреки здравому смыслу и в угоду минутному тщеславию, произвести впечатление на жителей городка, в котором ни Исаева, ни он никогда более в жизни не появятся…

Из письма брату: «Денег у меня нет ни копейки, а деньги 1-е дело, и потому я решаюсь занять… Надобно сделать хоть какие-нибудь приготовленья, нанять квартиру хоть в три комнаты, иметь хоть необходимейшую мебель. Надобно одеться, надобно и ей помочь… Надобно послать за ней закрытую повозку, которую повезут три лошади туда и сюда 1500 верст – сотни прогоны. Надобно заплатить за свадьбу… Жалованье моё достаточно, чтоб жить. Но завести всё, сразу, тяжело… У дяди я прошу 600 руб. серебром… Брат, ангел мой, помоги мне последний раз. Я знаю, что у тебя нет денег, но мне надобны некоторые вещи, именно для неё. Мне хочется подарить их ей; покупать здесь невозможно, стоит вдвое дороже».[ 61 ]

Мантильи, чепчики и шляпки

А далее – список тех вещей, что Достоевский просит приобрести для Марьи Дмитриевны. Трудная просьба – как найти брату точно описанные предметы дамского туалета? И – на какие деньги: взять в лавке в кредит? Да и как угадать, подойдет ли шляпка Исаевой?

И, кстати, наверняка Михаил Михайлович задастся множеством вопросов: странная невеста, у которой не имеется даже чепцов? Неужели же она так бедна, что не может позволить себе полдюжины носовых платков? Или так привередлива, что ей необходимы особые носовые платки, столичные?

И сколько толков пойдет в семье: жена «бывшего каторжника», а детали гардероба выписывает из Петербурга!… Читаем: «Вот вещи, которые я желаю иметь; они почти необходимы. 1) К пасхе шляпку (здесь нет никаких), конечно, весеннюю. 2) (Теперь же) шелковой материи на платье (какой-нибудь, кроме glase) - цветом, какой носят (она блондинка, росту высокого среднего, с прекрасной тальей, похожа на Эмилию Федоровну станом, как я её помню). Мантилью (бархатную или какую-нибудь) – на твой вкус. Полдюжины тонких голландских носовых платков, дамских. 2 чепчика (с лентами по возможности голубыми) не дорогих, но хорошеньких. Косынку шерстяного кружева (если недорого)… Если требования эти покажутся тебе требованиями, если тебе сделается смешно, читая этот реестр оттого, что я прошу чуть ли не на 100 руб. серебром – то засмейся и откажи. Если ж ты поймешь всё желание моё сделать ей этот подарок и то, что я не удержался и написал тебе об этом, то ты не засмеешься надо мной, а извинишь меня».[ 62 ]

«История несколько длинная…»

Чтобы получить от дядюшки необходимую сумму, нужно было его предварительно к неожиданной просьбе подготовить. Через кого? Посредника Достоевский уже наметил – сестру В. М. Карепину. Правда, пришлось заново, во всех подробностях, описывать ей историю своей любви – впрочем, наверное, давно ей известную по рассказам брата Михаила.

Из письма к В. М. Карепиной от 22 декабря 1856г.: «Вот в чем дело: история несколько длинная и потому нужно начать сначала за два года назад. Приехав в 54-м году из Омска в Семипалатинск, я познакомился с одним здешним чиновником Исаевым и его женой. Он был из России, человек умный, образованный, добрый. Я полюбил его как родного брата. Он был без места, но ожидал скорого помещения своего вновь на службу. У него были жена и сын. Жена его, Мария Дмитриевна Исаева, женщина еще молодая, и они приняли меня у себя как родного. Наконец, после долгих хлопот он получил место в городе Кузнецке, в Томской губернии, от Семипалатинска 700 верст. Я простился с ними и расставаться – мне было тяжелее чем с жизнью. Это было в мае 55 года. Я не преувеличиваю. Приехав в Кузнецк, он, Исаев, вдруг заболел и умер, оставив жену и сына без копейки денег, одну на чужой стороне, без помощи, в положении ужасном. Узнав о том (ибо мы переписывались), я занял и послал ей на первый случай денег. Я был так счастлив, что она приняла от меня! Наконец, она успела списаться с своими родными, с отцом своим. Отец её живет в Астрахани, занимает там значительную должность (директор карантина), в значительном чине и получает большое жалованье. Но у него на руках еще три дочери, девушки, и сыновья, в гвардии. Фамилия отца – Констан. Он внук французского эмигранта, в 1-ю революцию, дворянина, приехавшего в Россию и оставшегося жить в ней. Но дети его, по матери, русские. Мария Дмитриевна старшая дочь, и её отец любит больше всех. Но, кроме жалованья, у него ничего нет, и более 300 руб. серебром он ей не мог выслать».[ 63 ]

«Она осталась бы нахлебницей…»

Итак, Достоевскому опять нужны деньги. Классический прием повторяется. Когда помощь ожидалась от брата, ему тоже пространно излагалась «длинная история». Теперь - очередь сестры, точнее – дядюшки, на которого она должна повлиять. В этом варианте романтическая сага звучит так: «По крайней мере, она уже ни в чем не нуждалась с тех пор, как написала родным о том, что лишилась мужа. Отец звал её в Россию. Но ей не хотелось ехать прежде помещения своего 8-летнего сына в Сибирский кадетский корпус. Приехав же с сыном в Астрахань, ей не на что было бы воспитать сына. Там надо платить, а денег у неё не было. Отец бы не оставил, но он очень стар и, кроме жалованья, ничего не имеет. Если бы он умер, то она осталась бы нахлебницей у сестер. В Сибирском же кадетском корпусе дают воспитанье превосходное, выпускают лучших учеников в артиллерии, с обязанностью прослужить в Сибири только три года. Короче, она решила остаться. Я имею здесь много знакомых. В Омске были люди, занимавшие довольно значительные должности, меня знавшие и готовые от всей души сделать для меня что можно. Я просил об сыне Марьи Дмитриевны; мне обещали, и, кажется, наверно, он будет помещен на будущий год в корпус».[ 64 ]

«Я видел её в несчастье…»

Чувствительную женщину детали «романа въяве», конечно, должны были взволновать. Дядюшка – человек черствый, однако не считаться с мнением родни (брата Михаила и сестры Варвары) он не может. Психологическое воздействие, оказываемое Достоевским, впечатляет настолько, что отказ субсидировать кузнецкую свадьбу расценивался бы как поступок бездушный. Похоже, Достоевский это предвидит…

Итак – «Друг мой милый, я пишу тебе подробности, а не написал главное. Я давно уже люблю эту женщину, до безумия, больше жизни моей. Если б ты знала её, этого ангела, то не удивилась бы. В ней столько превосходных прекрасных качеств. Умна, мила, образованна, как редко бывают образованны женщины, с характером кротким, понимающая свои обязанности, религиозная. Я видел её в несчастье, когда муж был без места. Не хочу описывать тебе их бывшую нужду. Но если б ты видела, с каким самоотвержением, с какой твердостию она переносила несчастье, которое вполне можно назвать несчастьем. Судьба её теперь ужасна: одна, в Кузнецке, где умер муж её, бог знает кем окруженная, вдова и сирота в полном смысле слова. Конечно, любовь моя к ней была скрытная и невысказанная. Я же любил Александра Ивановича, её мужа, как брата. Но она, с её умом и сердцем, не могла не понять моей любви к ней, не догадаться об этом. Теперь, когда она свободна (по смерти мужа уже прошло 11/2 года) и когда я был произведен в офицеры, первым делом моим было предложить ей выйти за меня замуж».[ 65 ]

Версия для сестры, как видим, наиболее романтичная, - долголетне скрываемые чувства, о которых объект мог лишь догадываться…

«Она знает меня, любит и уважает…»

Хотя звучит странно: разве здесь уместны рассуждения - почему? Если женитьба нужна «зачем-то», значит, любовь не первостатейная причина - любви не может сопутствовать расчет.

Однако в случае с Достоевским всё оказалось сложнее, в этом он сам признается сестре, о чем – ниже. Пока же – самые задушевные подробности: «Она знает меня, любит и уважает. С тех пор как мы расстались, мы переписывались каждую почту. Она согласилась и отвечала мне да. И если не случится одного обстоятельства (о котором не пишу, долго рассказывать), которое может если не расстроить, то отдалить дело надолго, - то свадьба наша будет уже сделана, до 15 февраля, то есть до масленицы. Друг мой, милая сестра! Не возражай, не тоскуй, не заботься обо мне. Я ничего не мог лучше сделать. Она вполне мне пара. Мы одинакового образования, по крайней мере, понимаем друг друга, одних наклонностей, правил. Мы друзья издавна. Мы уважаем друг друга, я люблю её. Мне 35 лет, а ей двадцать девятый, фамилии она превосходной, хотя и небогатой (она не имеет почти ничего. Впрочем, после матери у неё есть недвижимое имение, дом в Таганроге, но он в ожидании совершеннолетия младшей сестры, только что вышедшей из института, еще не продан и не разделен). Давно уже я писал брату об этом, прося не говорить никому из вас. Но тогда я не имел ни малейших надежд. Теперь, когда я произведен, мне позволительно иметь надежды на дальнейшее устройство судьбы моей; а милость монарха неисчислима».[ 66 ]

«Она со взглядом здравым на жизнь…»

И, наконец, о главном. На что жить им с М. Д. - если надежды на будущее призрачны, зачем же сочетаться браком? И тут Достоевский раскрывает свои соображения. Он пишет, что женитьба ему нужна, потому что семейному – веры больше, «чем свободному как ветер». Остепенившийся Достоевский легче и быстрее достигнет заветной цели – печататься.

Роман с ней всё чаще играет роль спасительного аргумента: венчание с Марией Дмитриевной поможет «снискать доверие правительства», а отсюда - вернуться в свет, добиться признания и славы.

Итак – судя по письму к сестре, чувства отнюдь не второстепенны, но в основе – трезвый расклад. Читаем еще одно доказательство сказанному: «Знаю, Варенька, что первый вопрос твой, как доброй сестры, любящей и заботящейся о судьбе брата, будет: «Чем же будешь ты жить?» – ибо, конечно, жалованья недостаточно для двух. Но, во-1-х, моя жена многого не потребует; она со взглядом здравым на жизнь; она была в несчастии, она переносила его гордо и терпеливо; по крайней мере, она не мотовка, будь уверена, а, напротив, хозяйка превосходная, а во-2-х, если не жить в Петербурге и в Москве, то мне вполне достаточно 600 руб. серебром в год… Пойми, друг мой! Я до сих пор еще, да и вечно, буду под надзором, под недоверчивостью правительства. Я заслужил это моими заблуждениями. Поверь мне, что человеку остепенившемуся, женившемуся, следовательно, изменившему своё направление в жизни, поверят более, чем свободному как ветер. Возьмут в соображение, что женатый человек не захочет жертвовать судьбою семейства и не увлечется пагубными идеями так же скоро, как и молодой человек (каким был я), зависящий только от себя. А я ищу снискать доверия правительства, мне это надобно. В этом вся судьба моя, и я уже конечно скорее достигну цели моей… Знай, что я уже давно решил эту женитьбу, что это думано и передумано 11/2 года, хотя я не имел положительных надежд до производства, и что теперь я ни за что не отстану от моего намерения».[ 67 ]

«Согласилась быть моею женою…»

Последнее известное предвенчальное письмо Достоевского – Врангелю от 25 января 1857г. Достоевский помыслами уже в феврале, когда и должно произойти столь важное для него событие. Он настолько забылся, что написанное в январе ошибочно пометил февралем.

«снискать доверие правительства» в будущем. Что особенно необходимо бывшему каторжнику.

В преддверии этого решительного шага Достоевский, естественно, возбужден.

К Врангелю: «Писать я Вам буду очень скоро, именно 10-го февраля, а если удастся, то и раньше, 3-го февраля. Да, друг мой незабвенный, судьба моя приходит к концу. Я Вам писал последний раз, что Марья Дмитриевна согласилась быть моею женою. Всё это время я был в ужаснейших хлопотах, как не потерял голову. Надо было устроить возможность свадьбы. Надо было занять денег… Только 3 дня тому, как я получил деньги, и в воскресенье 27-го еду в Кузнецк на 15 дней».[ 68 ]

«По крайней мере, жил, хоть страдал, да жил!…»

Перед венчанием Достоевский – в ажиотаже. Понадобилось покупать даже стулья – а то в Семипалатинске будущей жене и сидеть-то не на чем. А она для него теперь – важнее важного: увенчалось «грозное чувство» - Марию Дмитриевну ему «добыть» удалось!

– присутствуя в его жизни, Исаева станет помогать ему «снискать доверие правительства» и, самое главное, наконец, ему будет дозволено печататься. С расходами придется смириться.

Потому что Исаева – не из тех, для которых «с милым рай и в шалаше». Она – светская женщина, ей нужны нарядные шляпки, чепцы, домашний уют. Читаем: «Не знаю, успею ли в такой короткий срок доехать и сделать свадьбу. Она может быть больна, она может быть не готова или, например, не станут венчать в такой короткий срок (ибо нужно много обрядов) – одним словом, я рискую донельзя, но никак не могу не рисковать, то есть отложить до после святой. Нет никакой возможности откладывать по некоторым обстоятельствам, и потому надо сделать одно из решительных дел. Как-то, надеюсь, что удастся. Во всех моих решительных случаях мне сходило с рук и удавалось. Но тысячи хлопот в виду. Уж одно то, что из 600 руб. у меня почти ничего не остается по возвращении в Семипалатинск: так много и так дорого всё это стоит! А между тем я едва мог купить несколько стульев для мебели – так всё бедно. Обмундировка, долги, плата и необходимые обряды и 1500 верст езды, наконец, всё, что мог стоить её подъём с места, - вот куда ушли все деньги. Ведь нам обоим пришлось начинать чуть не с рубашек – ничего-то не было, всё надо было завести… Вы пишете, что я ленюсь писать; нет, друг мой, но отношения с Марией Дмитриевной занимали всего меня в последние два года. По крайней мере, жил, хоть страдал, да жил!».[ 69 ]

«Жена больна от чрезмерной усталости…»

И вот – свершилось. Достоевский женился. Первое его «послевенчальное» письмо – В. М. Карепиной, сестре, от 23 февраля 1857г.: подводя итог такому судьбоносному шагу, он сообщает, что брак накладывает на него обязанности, но и приносит преимущества «для меня самого беспримерные». О чем идет речь – можно лишь догадываться. «Выгоды» должно предоставить правительство разрешением печататься и прочими милостями (об этом вполне недвусмысленно Достоевский писал сестре в предыдущий раз).

О своей долгожданной женитьбе: «… Я ездил в Кузнецк на 15 дней, женился (6-го февраля), привез обратно жену, дорогой был очень болен (заболел в Барнауле тем припадком, который имею постоянно и о котором писал тебе), несмотря на болезнь, продолжал путь и приехал домой в Семипалатинск 20-го числа февраля, больной и измученный от всей этой тревоги, от болезни и от дурных дорог. Жена больна от чрезмерной усталости, хоть и не опасно… Жена, несмотря на всё своё желание, тоже не в состоянии писать тебе, тем более, что несмотря на хворость, хлопочет хоть как-нибудь устроиться на новом месте. И потому пишу тебе всего несколько только строк; но в самом скором времени напишу тебе еще письмо, вместе с женой, подробное и длинное. Теперь же жена обнимает, целует тебя и просит, чтоб ты её полюбила. А она тебя любит давным-давно. Всех вас она уже знает от меня с самого 54-го года. Все письма твои я читал ей, и она, женщина с душой и сердцем, была всегда в восхищении от них».[ 70 ]

«Все в руках божиих…»

Так что за «беспримерные» преимущества сулил брак с Исаевой? Причем о том, что для него женитьба – выход из положения и достижение «выгод», Достоевский пишет только В. М. Карепиной. О столь неромантичных помыслах он не поминает ни Врангелю, ни брату Михаилу.

Очевидно, сестра, как наиболее близкая к «дядюшке» и «тетушке», то есть – к тем, кто реально может поддержать деньгами, должна убедиться воочию, что средства, потраченные на венчание с Исаевой, обернутся когда-либо большой пользой, в том числе и материальной. Прагматичная оценка чувства Достоевского к Исаевой была характерна для всей его родни, и он это знает… Читаем: «Ты пишешь, что тётушка сначала рассердилась на меня. Я приписываю это её же любви родственной и христианской ко мне; ибо как не озаботиться, как не покачать головой, как не сказать того, что она говорила: «Сам только что вышел из несчастья беспримерного, не обеспечен и тянет в своё горе другое существо, да и себя связывает вдвое, втрое». То же самое сказала и ты, мой ангел, в письме ко мне… Но отвечу тебе: всё в руках божиих, а я, надеясь на бога, не задремлю и сам. Правда, хлопот в жизни больше. Есть обязанности строгие, и, может быть, тяжелые. Но есть и выгоды для меня самого беспримерные…».[ 71 ]

«Припадок мой сокрушил меня и телесно и нравственно…»

Странно, что в письме к Карепиной на любовь к Исаевой нет и намека – никакой романтики. Даже на процитированные гневные слова тётушки, когда, казалось бы, самое время было приняться за описание ангельских качеств своей избранницы, последовали совершенно прозаические рассуждения о выгодах женитьбы.

«Вот уже две недели слишком, как я дома, дорогой мой друг и брат, Александр Егорович, и только теперь насилу собрался написать к Вам. Если б Вы знали, сколько выдалось мне хлопот, суеты и занятий, самых непредвиденных, при новом порядке вещей, то верно простите меня за то, что тотчас по прибытии не написал Вам. Во-1-х, свадьба моя, которая совершилась в Кузнецке (6 февраля), и обратный путь до Семипалатинска взяли гораздо более времени, чем я рассчитывал. В Барнауле со мной случился припадок, и я лишних 4 дня прожил в этом месте. (Припадок мой сокрушил меня и телесно и нравственно: доктор сказал мне, что у меня настоящая эпилепсия, и предсказал, что если я не приму немедленных мер, то есть правильного леченья, которое не иначе может быть, как при полной свободе, то припадки могут принять самый дурной характер, и я в один из них задохнусь от горловой спазмы, которая почти всегда случается со мной во время припадка)».[ 72 ]

«Ваш портрет стоит в её комнате…»

На послевенчальное послание письмо Достоевского все-таки мало походит. В нём он говорит куда больше о собственной «горловой спазме» (а немного ниже – еще пространнее, о делах самого Врангеля), чем о молодой жене, которой в медовый месяц должен бы, казалось, хотя бы для виду восхищаться. Но восхищений нет. И лишь под конец находим сообщение, что Исаева перенесла портрет Врангеля в свою комнату, и что они с Достоевским вместе его очень любят, так что опять наличествует некий «чувствительный треугольник». Но с Врангелем, в отличие от Вергунова, обмен «сердечностями» происходит на расстоянии…

Читаем: «Приехав в Семипалатинск, встретили меня хлопоты по устройству квартиры; потом заболела жена, потом приехал бригадный командир и делал смотр, так что я и Вам, и брату принужден был отложить писать до сегодня… Жена Вам кланяется; она Вас особенно любит; она не может забыть Вас и с наслаждением вспоминает Ваше короткое, но памятное для неё знакомство с Вами. Всё, что до Вас относится, интересует её до крайности. Ваш портрет стоит в её комнате, она выпросила его у меня. Сойдемся ли мы когда-нибудь, друг мой? И я и жена были бы полезны Вам. Вы бы в нас нашли брата и сестру, Вас любящих и понимающих. Не забывайте нас, а мы Вас никогда не забудем…».[ 73 ]

«Буду надеяться на милость божию…»

– брату Михаилу, от 9 марта 1857г. И опять – то же впечатление, что Исаева Достоевского заботит куда меньше, чем произошедший припадок в Барнауле. Достоевский – в тревоге, что он умрёт во время приступа эпилепсии, и тут уж, конечно, не до молодой жены.

Венчание состоялось, обзаведение семьей и хозяйством произошло, средство для «снискания доверия правительства» обретено, - словом, полное исполнение желаний. Так, очень может быть, что почву для возобновления романа Исаевой с Вергуновым Достоевский сам же и взрыхлял…

Из письма к брату: «Вот уже две недели, бесценный, дорогой брат, как я воротился с женою из Кузнецка, а только теперь нашел минутку, чтоб написать тебе… Но конечно ты, зная жизнь, поверишь мне, что у меня с новым порядком вещей завелось столько хлопот, забот и дел, что и не знаю, как голова не треснет. Однако я всё-таки успел написать дяде и сестре (по её же просьбе немедленно). Дядя помог мне, и на время я обеспечен, а там буду надеяться на милость божию… Сборы в дорогу, экипировка моя и её (ибо у ней было насчет всего необходимого не очень богато) – но самая необходимая экипировка, можно сказать бедная, путешествие в 1500 верст, в закрытом экипаже (она слабого здоровья, - морозы и дурные дороги – иначе нельзя) – где я платил круглым счетом за четыре лошади, свадьба в Кузнецке, хотя и самая скромная, наём квартиры, обзаведенье, хоть какая-нибудь мебель, посуда в доме и на кухне – всё это взяло столько, что и понять нельзя. В Кузнецке я почти никого не знал. Но там она сама меня познакомила с теми, кто получше и которые все её уважали».[ 74 ]

«У меня настоящая падучая…»

Описание венчания отсутствует. Создается впечатление, что Достоевского побывка в Кузнецке мало чем порадовала. Может, оттого, что там - Вергунов. Но ведь он теперь ему «брат родной»! Так что же печалит Федора Михайловича? Очевидно, не столь присутствие соперника, сколь опять же нехватка денег, и особенно - собственное здоровье. Между тем, тревогу должно бы вызывать состояние Исаевой – у неё чахотка, ей оставалось жить всего 7 лет. У Достоевского же впереди – второй удачный брак и жизнь до старости… Однако вернемся к свадебным торжествам, которые Достоевского, похоже, не очень впечатлили, в отличие от некоторых очевидцев, о чем ниже.

… «Посаженным отцом был у меня тамошний исправник с исправницей, шаферами тоже порядочные довольно люди, простые и добрые, и если включить священника да еще два семейства её знакомых, то вот и все гости на её свадьбе. В обратный путь (через Барнаул) я остановился в Барнауле у одного моего доброго знакомого. Тут меня посетило несчастье: совсем неожиданно случился со мной припадок эпилепсии, перепугавший до смерти жену, а меня наполнивший грустью и унынием. Доктор (ученый и дельный) сказал мне, вопреки всем прежним отзывам докторов, что у меня настоящая падучая и что я в один из этих припадков должен ожидать, что задохнусь от горловой спазмы и умру не иначе, как от этого. Я сам выпросил подробную откровенность у доктора, заклиная его именем честного человека. Вообще он мне советовал остерегаться новолуний. (Теперь подходит новолуние и я жду припадка)».[ 75 ]

«Если б я наверно знал, что у меня настоящая падучая, я бы не женился…»

Для венчания, как мы попытались предположить, у Достоевского было множество причин. Одна из них – предстать пред очами правительства солидным женатым человеком.

Конечно, конечно же главным было «грозное чувство»! Чувство, - но не чувственность. Редкие, случайные моменты близости до брака мало что доказывают; не может ли статься, что сверхтемпераментный (по признаниям Анны Григорьевны) Достоевский нашел в лице Исаевой женщину болезненную, скорее склонную к мягкой нежности, чем к пылкой страсти. Впрочем, было ли столь уж «грозным» чувство Достоевского к его избраннице, если он уверяет брата, что если б знал, что болен эпилепсией – то не женился бы. Не слишком ли много оговорок выявляется, которые влияли на желание или нежелание жениться?

Увы, чем далее вникаешь в особенности странной связи Достоевского с Исаевой, тем более находишь поводов для разочарования. Читаем: «Теперь пойми, друг мой, какие отчаянные мысли бродят у меня в голове. Но что об этом говорить! Еще, может быть, и неверно, что у меня настоящая падучая. Женясь, я совершенно верил докторам, которые уверяли, что это просто нервные припадки, которые могут пройти с переменою образа жизни. Если б я наверно знал, что у меня настоящая падучая, я бы не женился. Для спокойствия моего и для того, чтобы посоветоваться с настоящими докторами и принять меры, мне необходимо выйти как можно скорее в отставку и переехать в Россию, но как это сделать?… В Семипалатинск я привёз жену захворавшую. Хотя я, уезжая, заготовил всё по возможности, но по неопытности моей и половины не было сделано из того, что нужно, и потому у нас было две недели постоянных хлопот. На этот случай приехал бригадный командир. Смотр, служба – одним словом, я совсем замотался – и потому прости, что не написал сейчас же по прибытии. Жена моя теперь оправилась».[ 76 ]

«Это доброе и нежное создание…»

Как мы видели, для Достоевского вообще характерно ссылаться на свои нелегкие обстоятельства и прямодушно просить помощи. Аргумент «грозного чувства» исчерпан, Исаева – его жена.

Но падучая – разве же не повод ходатайствовать о скорейшем переводе поближе к столицам и к докторам, чего уже давно добивается Достоевский? И по письму к брату выходит, что припадок случился как нельзя невовремя – уже после женитьбы, и все-таки вовремя: появился новый серьезный повод напомнить друзьям, - как бы ускорить отъезд из Сибири.

Что до любви… Читаем: «Она просит тебя простить её, что не пишет тебе теперь ничего. Она напишет и скоро. Она уверяет меня, что не приготовилась. Всех вас она бесконечно любит. Она вас всех любила и прежде, когда я (в 54-м году) читал ей всякое письмо ваше, и знала о вас все подробности. По рассказам моим, она тебя чрезвычайно уважает и всё мне ставит тебя в пример. Это доброе и нежное создание, немного быстрая, скорая, сильно впечатлительная; прошлая жизнь её оставила на её душе болезненные следы. Переходы в её ощущениях быстры до невозможности; но никогда она не перестаёт быть доброю и благородною. Я её очень люблю, она меня, и покамест всё идёт порядочно… Письмо твоё я получил, благодарю за твои посылки, они ещё не пришли, но, друг мой, мне так тяжело было, читая о тягости твоих обязательств, что ты на нас истратился! Благодарю тебя 1000 раз, а жена не знает как и благодарить тебя».[ 77 ]

После венчания прошло так недолго, а Достоевский уже подмечает, что Исаева «немного быстрая, скорая» (читай – суматошная), да и невзгоды сделали её раздражительной. Но, впрочем, - «она не перестаёт быть доброю и благородною» – снисходительно прощает Достоевский жене суматошность. Так что, несмотря на быстрые «до невозможности» переходы настроений, «покамест всё идёт порядочно».

«покамест»…

«Она правдива и не любит говорить против сердца своего…»

С момента венчания проходит месяц. У Достоевского – обычные будни. Как будто сосуществуют не молодожены, а престарелый вдовец нашел себе соответствующую по летам пару. Жизнь у новобрачных, похоже, монотонная. Достоевский говеет. Ходит в церковь, а перед тем постится.

Не знаем, постилась ли Исаева, но замкнутое, проходящее в молчании бытование вряд ли её устраивает.

А притом - молодой учитель Вергунов уже сбирается из Кузнецка в Семипалатинск (подробнее см. «Загадки провинции», 1996).

«Вот и еще тебе письмо, дорогая Варенька. Уведомляю тебя, что я и жена (которая вместе со мной пишет к вам) хотя кое-как устраиваемся и начинаем новую жизнь, но всё-таки завалены такими разнообразными хлопотами, что поневоле манкировали прошлую почту и не писали к тебе, хотя я и обещался. К тому же жена что-то часто хворает, а я на этой неделе говел, сегодня исповедывался, устал ужасно, да и сам не могу похвалиться здоровьем. И потому ты наверняка извинишь меня. Жена просит вас в письме своём полюбить её. Пожалуйста, прими её слова – не за слова, а за дело. Она правдива и не любит говорить против сердца своего. Полюбите её, и я вам за это буду чрезвычайно благодарен, бесконечно. Живём кое-как, больших знакомств не делаем, деньги бережем (хотя они идут ужасно) и надеемся на будущее, которое, если угодно богу и монарху, устроится… Я просил Мишу помочь мне, именно выслать кое-каких вещей, из которых некоторые совершенно необходимы, чтоб устроиться и подарить будущую жену мою. Он пишет мне теперь, что немедленно исполнит просьбу мою. Он еще ничего не выслал, но совесть упрекает меня, что я потревожил его расходами…».[ 78 ]

«Осмеливаюсь рекомендовать себя… как родственника»

Достоевский решил представиться родственникам своей жены только через два с половиной месяца (!) после венчания. Он написал отцу Исаевой вежливое, формально-чувствительное, как и полагается, послание, скорее – ради соблюдения приличий.

Об истинных чувствах его по этому письму, датированному 20 апреля 1857г., судить трудно: «Многоуважаемый Дмитрий Степанович. С чувством глубочайшего уваженья и искренней, настоящей преданности к Вам и всему семейству Вашему, осмеливаюсь рекомендовать себя Вам как родственника. Бог исполнил наконец самое горячее желанье моё, и я, два месяца назад, стал мужем Вашей дочери. Еще давно, еще при жизни Александра Ивановича, она так много и так часто говорила мне о Вас, с таким чувством и нередко со слезами, вспоминала свою прежнюю жизнь в Астрахани, что я еще тогда научился Вас любить и уважать. Она всегда упоминала о Вас с искреннюю любовью, и я не мог не сочувствовать ей. Я познакомился с Марьей Дмитриевной в 54 году, когда, по прибытии моём в Семипалатинск, был здесь еще всем чужой. Покойный Александр Иванович, о котором я не могу вспоминать до сих пор без особого чувства, принял меня в свой дом как родного брата. Это была прекрасная, благородная душа. Несчастья по службе несколько расстроили его характер и здоровье. Получив место в Кузнецке, он заболел и скончался, так неожиданно для всех любивших его, что никто не мог подумать о его судьбе хладнокровно».[ 79 ]

«Во мне твёрдое, непоколебимое желанье составить счастье жены моей…»

– как мало нужно было считаться с ними, чтобы не попытаться завязать хотя бы письменного знакомства с отцом невесты еще накануне венчания? Ведь по обычаям той поры руку ее следовало просить прежде всего именно у него.

Старик Констант не подозревает, конечно, что, судя по брачной метрической записи, его самого в природе как бы не существует – но об этом ниже…

Так или иначе, - о родичах жены новобрачные вспомнили только на третьем месяце после свадьбы; приличия явно нарушены, и Достоевского извиняет разве что искусно-вежливый «светский» стиль изложения, всяческие (и даже весьма горячие) заверения в уважении и поклоны «сестрицам» Марии Дмитриевны: «Я же не мог представить себе, что станется с бедной Марьей Дмитриевной, одной, в глуши, без опоры, с малолетним сыном? Но бог устроил всё. Не знаю, в состоянье ли я буду исполнить то, что положил в своём сердце; но уверяю Вас, что во мне твёрдое, непоколебимое желанье составить счастье жены моей и устроить судьбу бедного Паши. Я люблю его как родного; я так любил его отца, что не могу не быть другом и сыну. Вас буду просить я, многоуважаемый Дмитрий Степанович, - рекомендуйте меня семейству Вашему и передайте мой поклон и моё искреннее уважение сестрицам Марьи Дмитриевны. Может быть, Вы когда-нибудь узнаете меня лично. Во всяком случае, поверьте мне, я надеюсь заслужить доброе мнение Ваше и оказаться достойным иметь честь быть близким к Вашей фамилии. А теперь примите еще раз уверенье в чувствах наиглубочайшего уваженья и позвольте мне пребыть искренно любящим Вас и преданнейшим Вашим слугою».[ 80 ]

«Я принялась нацарапать тебе, Варя, несколько строк…»

На письме Достоевского к отцу Исаевой имеется и её собственная приписка, стиль которой озадачивает. Ибо выдает неумение Исаевой общаться в светской манере.

«Дама», привычная к правилам эпистолярного общения, не позволила бы себе изложение в духе: «Я принялась нацарапать тебе несколько строк…», или: «Остальное стало для меня трын-травою…», или: «Хотелось бы много написать и так о чем поболтать…». Образованные женщины того времени так не изъяснялись.

В нескольких строках столько стилевых погрешностей, что поневоле чувствуешь облегчение, - может, это и хорошо, что писем Исаевой к Достоевскому не сохранилось. Разочаровываться – тяжко.

Итак, - читаем: «Чтоб не потерять случай, а тем более, что мы так давно не писали одна другой (приписка адресована сестре, - авт.), я принялась нацарапать тебе, Варя, несколько строк. Я думаю, Вы уже надавали мне несколько эпитетов за моё молчание, но, право, и мне пришлось ожидать от вас весточки немалое число недель. Муж мой посылает вам всем поклон и просит полюбить его также братски, как когда-то любила ты искренно доброго Александра Ивановича. Хотелось бы многое написать и так о чем поболтать, да подходит время отправки писем. Скажу тебе, Варя, откровенно – если б я не была так счастлива и за себя, и за судьбу Паши, то, право, нужно было поссориться с тобою, как с недоброю сестрою, но в счастье мы всё прощаем. Я не только любима и балуема своим умным, добрым, влюбленным в меня мужем, - даже уважаема и его родными. Письма их так милы и приветливы, что, право, остальное стало для меня трын-травою. Столько я получила подарков, и все один другого лучше, что теперь будь покойна, придется мало тебя беспокоить своими поручениями. Поцелуй за меня Соню, Лиду, и поклонись всем, кто захочет меня вспомнить. Если ты не поленишься и будешь писать мне, то я всегда с удовольствием буду отвечать тебе. Паша кланяется тебе и Лиде, он очень любим и умно балуем Федором Михайловичем».[ 81 ]

«Я писал к Вам о его сиротке-сыне…»

«он балуем», «я уважаема», «вы надавали мне несколько эпитетов» – скорее всего, М. Д. читает больше не русские, а французские романы…

Удивляет также, что упомянутая приписка адресована сестре, тогда как само письмо – отцу. Читая его, старик Констант, конечно, приписку увидел, а в ней – ни слова, ни даже привета, обращенного к нему!

Впрочем, что удивляться – отца Марии Дмитриевны уже «нет в живых», как мы с удивлением узнаем из документов, касающихся венчания Исаевой, о чем – ниже.

Что до Пашеньки, который Достоевским «умно балуем», то первое, чем озаботился новый муж М. Д., - отправил его в Сибирский корпус на ученье, притом, что Паша еще слишком мал, и ему требовались, скорее, не казенные, а семейные условия воспитания. Можно предположить, что и Исаевой, и Достоевскому в период их первичной «притирки» мальчик в тягость. И его отсылают без колебаний. 29 июля 1857г. Достоевский пишет генералу Ждан-Пушкину, чтобы тот поспособствовал определению пасынка в воинское заведение: «Получив чин, я женился на вдове моего покойного друга, которого я любил и уважал, Александра Ивановича Исаева. Я застал его в 54-м году в Семипалатинске; он тогда был без места. Но через год получил место в Томской губернии, отправился на службу в город Кузнецк и через 2 месяца умер, оставив жену и малолетнего сына. Покойный Александр Иванович Исаев часто, с величайшим уважением говаривал мне о Вас. Он знал Вас лично; не знаю, помните ли Вы его? Я помню, что я писал к Вам о его сиротке-сыне, придумывая, как бы поместить его в Сибирский корпус, что очень хотелось бедной вдове, его матери, по смерти своего мужа пришедшей почти в отчаяние. Она подавала просьбы, писала письма – и вот решение вышло (благодаря заботливости доброго и благородного Якова Александровича Слуцкого) уже в то время, когда она, уже шесть месяцев, как сделалась моею женой. И хоть мне грустно и тяжело отпустить такого маленького мальчика, о котором я дал себе слово заботиться, из уважения к памяти его отца, но отказаться от такого случая невозможно, тем более, что корпусный командир сделал для него почти исключение, велев принять его в малых летах».[ 82 ]

«Я рассчитывал иначе…»

«не вышел летами». Что Достоевский не пытается дольше задержать Пашу в семье, - хотя в любви к нему заверяет Ждан-Пушкина, – объяснимо. Но Исаева! Разве не она писала во все концы еще до замужества, желая поскорее пристроить сына хоть где-нибудь. И вот всё уладилось.

Тужила ли М. Д. по поводу разлуки с мальчиком, которая могла бы произойти и на год позже? Оказывается, не очень. Как следует из письма Достоевского сестре Исаевой, В. Д. Констант, от 31 августа 1857г., Пашина мать такому обстоятельству чрезвычайно обрадовалась.

«Я знаю, - пишет Достоевский – как Вы любите Пашу, и потому считаю себя обязанным сообщить Вам о нем подробнее. Признаюсь Вам, что помещение его в корпус мне было сначала не по душе. Я рассчитывал иначе и всё уговаривал Марью Дмитриевну подождать. Я уверен в своём (очень близком) возвращении в Россию… Там же, в России, я имею много способов и очень много преданных мне и сильных людей, которые помогли бы мне пристроить Пашу наилучшим образом, у меня на глазах. К тому же в Павловском кадетском корпусе командиром батальона кадет мой родственник, муж моей младшей сестры. Я думал, что в этом корпусе он был бы как в доме родных. Имея всё это в виду, я надеялся, что на прежнюю просьбу Марьи Дмитриевны (еще до замужества) о помещении Паши в корпус не последует скорого ответа за малолетством Паши. Но люди, которых я же просил прежде, так преданы нам, что выхлопотали, несмотря на малолетство Паши, в виде исключения из общего правила, принятие его в корпус. Нечего делать, мы с ним расстались. Марья Дмитриевна рассуждала как мать и обрадовалась решительному и верному».[ 83 ]

Итак – виноваты слишком усердные покровители. Это они преждевременно «вырвали» восьмилетнего мальчика из родительского дома, причем Достоевский уговаривал М. Д. повременить и приводил тому веские доводы. Но друзья так поспешили помочь, что отказываться неудобно…

«Непременно хотелось написать Вам…»

«рассуждала как мать». И потому ускорила расставание с сыном на целый год, да к тому же еще и обрадовалась, как сказано выше.

Странно, но в письме Достоевского к В. Д. Констант явно сквозит неодобрение Исаевой. Что не очень тактично - размолвки меж супругами не принято выставлять на обсуждение посторонних, даже почти незнакомых лиц! Впрочем, отцу М. Д. Исаевой о разногласиях по поводу Паши – ни слова. Очевидно, сестра – человек доверенный, и ей многое сообщается…

Из письма отцу: «Марье Дмитриевне непременно хотелось написать Вам окончательное и решительное известие о милом нашем Пашечке. Совершенно неожиданно решилась давнишняя просьба Марьи Дмитриевны о помещении Паши в Сибирский кадетский корпус, и решилась по особенному вниманию и участию генерал-губернатора. Пашу приняли…».[ 84 ]

«С ним горе мыкать…»

Но как должны были окружающие относиться к такой спешке определить в учение «бедного сиротку»? Достоевский не мог не понимать, что в глазах «общества», с коим не считаться нельзя, одобрения это не вызовет. А посему возникли хлопоты, чтобы Пашу из Сибирского кадетского корпуса вернуть в лоно семьи.

«Жена моя оставалась вдовою и без больших надежд в будущем. Лучше уже было пристроить сына поскорее, чем с ним горе мыкать и оставить его без образования… Вы пишете, что довольно прислать только письмо к директору и просить его и он отпустит. Я так и сделаю… Я знаю, что Вы берете истинное участие в нашем сиротке. Да наградит Вас за это бог!».

Таким образом, Достоевский как бы оправдывается в своем «неотеческом» отношении к Паше и пытается нейтрализовать неблагоприятное мнение, которое, несомненно, уже распространилось достаточно широко и могло повредить его будущим планам – ведь в «устройстве судьбы» Ф. М. было задействовано столько высокопоставленных лиц…

С бомондом той поры дворянину и литератору приходилось вести себя «аккуратно»…[ 85 ]

«У жены нет никакой шляпки…»

В течение двух последующих лет, в 1858 и 1859гг., о Марии Дмитриевне Достоевский в письмах почти не вспоминал. Лишь где-нибудь в конце обычно появлялась приписка: жена, мол, «посылает Вам поклон». Из семейных историй Достоевского волновала пока только ситуация с Пашей, - и не потому ли, что могла вызвать кривотолки среди «сильных мира сего». Отношения с супругой на романтические не походят.

– Николай Борисович Вергунов, которому злая молва, судя по книге Л. Ф. Достоевской, приписывает связи с уже замужней Исаевой. Но вот летом 1859г. Достоевские Сибирь покидают и направляются в Тверь. По дороге, как уже было сказано (см. Л. Ф. Достоевскую), Исаеву преследует Вергунов и свидания якобы происходят чуть ли не на каждой станции.

«Вот что: у жены нет никакой шляпки (при отъезде мы шляпки продали. Не тащить же их было 4000 верст!). Хоть жена, видя наше безденежье, и не хочет никакой шляпки, но посуди сам: неужели ей целый месяц сидеть взаперти, в комнате? Не пользоваться воздухом, желтеть и худеть?».[ 86 ]

Примечания: