Кушникова М., Тогулев В.: Кузнецкий венец Федора Достоевского.
Глава шестая. Толкователи. Страница 2

«Иртыш и Нева»

В 60-е годы от отдельных контурных высказываний о «кузнецкой коллизии» Достоевского перешли к некоему панорамному изложению событий. Тема вышла на книжный уровень. Увидела свет документальная повесть Павла Косенко «Сердце остаётся одно» (Казахстан, «Жазужи», 1969) - она переиздана с дополнениями, в расширенном варианте, в 1971г. к 150-летнему юбилею Ф. М. под названием «Иртыш и Нева», и наиболее ярко, на наш взгляд, высветила приёмы работы исследователей с источниками.

«Время вздохнуло», и писать дозволили почти без умалчиваний. Однако о временах Сталина ещё помнили. Косенко ссылается на Емельяна Ярославского и повторяет его слова, что Достоевский «перестал верить в революцию, и в этом была величайшая трагедия, величайшее несчастье всей его жизни». Косенко утверждает также, что в «Бесах» - «много клеветы на подлинных шестидесятников», но что роман демонстрирует провидческий дар великого писателя, который предвидел появление фашизма, тогда как сегодня может ли подлежать сомнению, что в нем описано явление типично русское, апофеозом коего являлась сталинщина, хотя между Германией и советской Россией 30-х годов уже давно проложена убедительная параллель…[ 33 ]

П. Косенко отмечает «труды представителей советской школы исследователей Достоевского» и называет имена Бахтина, Гроссмана, Тынянова, Шкловского, Долинина, Кирпотина, Фридлендера. Они, цитируем, «правильно осветили жизненный и творческий путь писателя». Увы, ни один из перечисленных авторов собственно реалиями «кузнецкого венца» детально не занимался, на что Косенко, кстати, обращает особое внимание: «Книг, посвящённых казахстанскому этапу (точнее – семипалатинско-кузнецкому, - авт.«Жизнь замечательных людей», и книге Н. Якушина «Достоевский в Сибири», изданной в 1960 году в Кемерове. Однако, являясь лишь частью обширной работы, этот рассказ поневоле носит беглый характер. Это относится не только к биографическому труду Л. Гроссмана, но и к книге Н. Якушина, содержание которой шире названия».[ 34 ]

«Книга эта не литературоведческая…»

Основным источником при описании кузнецкой коллизии Достоевского для Косенко выступают воспоминания барона Врангеля. Прочая библиография, задействованная им, - тоже давно на слуху. Что касается мемуаров Врангеля, то по части использования (корректного и честного, со ссылками) содержащихся в них фактов у Косенко был предшественник – Борис Герасимов, также проживавший в Казахстане, но только в первой трети двадцатого века. Имя Герасимова Павлу Косенко известно – оно проскользнуло в книге один раз, в сугубо негативном (причём не вполне заслуженно, о чем ниже!) контексте. Между тем, Герасимов опирался на те же источники, что и Павел Косенко, и странно, что последний, поминая о Якушине, Гроссмане и других, которые и вовсе мало что привнесли в затронутую им тему, забывает поставить в их ряд своего земляка. Потому что Герасимов о кузнецком венце в двадцатые годы написал больше, чем все перечисленные Павлом Косенко исследователи, вместе взятые… Косенко: «Основным фактическим источником сведений о пребывании писателя в Казахстане являются известные воспоминания А. Е. Врангеля, полностью не переиздававшиеся уже полвека. Но барон Врангель, молодой чиновник, ставший искренним другом рядового 7-го Сибирского линейного батальона Фёдора Достоевского и сыгравший благотворную роль в его судьбе, прожил в Семипалатинске чуть больше года и о последующем периоде казахстанской эпохи жизни писателя рассказать, естественно, мог не много. Однако существует и ряд других мемуаров современников, представляющих, несмотря на свою отрывочность, немалую ценность. Они вместе с официальными документами и исследованиями краеведов и составили фактическую основу нашей повести. Книга эта не литературоведческая, а биографическая…».[ 35 ]

«Острейшая полемика с идеологией реакционеров-крепостников…»

Косенко утверждает, что в «Дядюшкином сне» и «Селе Степанчиково», в которых отразились сибирские впечатления писателя, «в зашифрованном виде содержится острейшая полемика с идеологией реакционеров-крепостников». Сказанное представляется нам тавтологией: если «острейшая» - то почему же «в зашифрованном виде»? Одно другому – противоречит. Но не это главное. Само содержание целого периода биографии и творчества Достоевского искажается. В 1854-1859гг. он не думал ни о реакционерах, ни о крепостниках, ни об идеологии, ни о полемике. Его волновало совсем другое: обустройство личной жизни. Очевидно, понимая ограниченность и неправдоподобность далеко неочевидного тезиса, П. Косенко делает оговорки, более соответствующие действительности: «Семипалатинские годы Достоевского – это годы его «грозного чувства», его первой, запоздалой, мучительно трудной любви к жене маленького чиновника Марии Дмитриевны Исаевой, которая после сложнейших и трагичнейших перипетий, словно сошедших со страниц романов писателя, стала-таки наконец Марией Дмитриевной Достоевской».[ 36 ]

Как уже сказано, Павел Косенко упоминает имя своего предшественника Бориса Герасимова, называя его священником, что в 60-е годы особого доверия и симпатий к последнему вызвать не могло. Павлу Косенко не понравилось замечание Герасимова, что Достоевскому «как будто самому нравилось тянуться перед начальством». Косенко считает, что Герасимов это пишет «с прелестной наивностью». На наш взгляд, ничего «крамольного» фраза не содержала. Более того – как нельзя лучше соответствовала действительности. Достоевский в заботах о возвращении из Сибири и о возобновлении писательской деятельности заискивает перед «сильными мира сего» и вынуждает делать то же самое и Врангеля – надо же помочь другу! – наконец, он пишет оду царю! Вообще же работа Косенко обнаруживает много сходства с публикациями Бориса Герасимова 40-летней давности, довольно подробно бытописующих семипалатинское житие-бытие Достоевского. Повторимся: удивляет, что на них приведена одна-единственная ссылка, да и та – в сугубо негативном ракурсе…[ 37 ]

«Сумрачная красота этого лица…»

Однако в любом случае повесть Косенко – значительный шаг вперёд по сравнению с Герасимовым. Тема вышла на книжный уровень – и этим всё сказано. Хотя приемы работы у Герасимова и Косенко во многом схожи: превалирует скорее не анализ и осмысление, а перечисление фактов и механическое следование букве источника (чаще всего – мемуарам Врангеля). Заслуга Косенко также в том, что он пытается, как никто другой, «разгадать» характер Исаевой, награждая ее сугубо положительными качествами (на что после публикации воспоминаний Л. Ф. Достоевской ещё надо было отважиться)… Читаем: «Сохранилась её фотография. С неё смотрит на нас глубоким и грустным взглядом молодая женщина с чистым лбом, с тонкими чертами лица, на котором болезнь уже оставила свой след. Сумрачная красота этого лица может нравиться, может не нравиться, но бесспорно, что это лицо незаурядного человека».[ 38 ]

«Зачёркивая… любое упоминание об Исаевой…»

«на щит» образ М. Д., нужно быть предельно осторожным. Нельзя же начисто отметать написанное Л. Ф. и А. Г. Достоевскими об Исаевой и все объяснять ревностью. Такая позиция выглядит не совсем оправданной. Вместо того, чтобы попытаться сопоставить противоречащие друг другу источники и объяснить кажущиеся взаимоисключения, Косенко идёт по пути наименьшего сопротивления, попросту перечёркивая «нелицеприятные» свидетельства Анны Григорьевны и Любовь Фёдоровны… Читаем: «Вторая жена Достоевского, Анна Григорьевна, его «добрый ангел», тайно и отчаянно ревновала мужа к памяти Марии Дмитриевны. После его смерти она не жалела труда, тщательно зачёркивая в черновиках писем Фёдора Михайловича любое упоминание об Исаевой. При активном содействии Анны Григорьевны была создана долго державшаяся легенда об Исаевой – легенда о малообразованной провинциалке со скверным характером, лишь по воле слепого случая ставшей на несколько лет спутницей великого писателя».[ 39 ]

«Сам Достоевский думал иначе…»

Написанное Анной Григорьевной и Любовью Фёдоровной Косенко пытается «нейтрализовать» высказываниями самого Достоевского об Исаевой. Приём в известной мере «критичный». Однако автор даже не пытается показать, что Достоевский в чувствах к Исаевой был очень разный. И, следовательно, важно не столь отвергать сочиненное А. Г. и Л. Ф. Достоевскими, сколь сопоставлять разноречивые суждения, основанные на неоднозначном отношении Ф. М. к первой жене, и на его откровенных разговорах со второй. Не прямолинейно следовать букве источника, а анализировать, в какой мере он отражал действительные чувства Достоевского… Косенко: «Но сам Достоевский думал иначе. Много лет спустя после смерти Марии Дмитриевны, разговаривая в ночной типографии в ожидании гранок с корректором, - девушкой другого поколения, семидесятницей, народницей, - он вспоминал о Марии Дмитриевне с глубоким чувством: «Была эта женщина души самой возвышенной и восторженной. Сгорала, можно сказать, в огне этой восторженности, в стремлении к идеалу. Идеалистка была в полном смысле слова – да! – и чиста и наивна притом была совсем как ребёнок, хотя, когда я женился на ней, у неё был уже сын».[ 40 ]

«Жизнь этой женщины… сложилась поистине трагически…»

Процитированные слова принадлежали В. В. Тимофеевой – сохранились ее небольшие заметки о Достоевском. Повторимся: П. Косенко, чтобы дезавуировать концепцию Любовь Федоровны, прибегает к высказываниям самого писателя. Между тем, как уже сказано, и Ф. М., и современники относились к Исаевой по-разному. П. Косенко, по понятным причинам, предпочитает использовать почти исключительно лестные отзывы о Достоевском и его первой жене. Однако воспоминания Врангеля и Семёнова-Тян-Шанского, едва знакомого с М. Д., не могли адекватно отразить картину «кузнецкого венца». Наиточнейшее же следование фактологической канве, а, главное, тональности мемуаров Врангеля привели автора к созданию точно такого же портрета Исаевой, какой был написан за 40-50 лет до него священником Борисом Герасимовым. Исследователю, знакомому с творчеством Герасимова, легко убедиться в этом, читая повесть П. Косенко:

«Жизнь этой женщины, умершей тридцати четырех лет, сложилась поистине трагически. Между тем, начало её пути вовсе не предвещало страданий. Она родилась в обеспеченной семье: её отец, Констант, сын выходца из Франции, служил начальником карантина в Астрахани. Мария Дмитриевна вышла замуж за человека своего круга, Александра Ивановича Исаева, чиновника, служившего на хорошем месте.

Но несколько лет первого замужество ужасно исковеркали судьбу Марии Дмитриевны. Исаев начал страшно пить и быстро совершенно опустился. Из Западного края, где он служил, Исаеву пришлось переехать в Сибирь, где нужда в мало-мальски знающих чиновниках была так велика, что начальство соглашалось смотреть на поведение подчинённых сквозь пальцы, лишь бы они не переходили самой уж последней грани. Но Исаев уже не мог держаться ни на какой грани. И в Семипалатинске он шатался по грязнейшим грошовым кабакам с настоящими золоторотцами. Со службы его вскоре выгнали окончательно. Средств у семьи не было никаких, и она стояла на пороге нищеты. А у Марии Дмитриевны был на руках маленький сын.

Самым скверным для Исаевой, пожалуй, оказалось то, что пропащий Александр Иванович вовсе не был закоренелым негодяем, эгоистом. Бездельник поневоле, отставной козы барабанщик, он продолжал по-своему любить жену и сына. Полосы запоя и странствий по кабакам перемежались у него периодами искреннего раскаяния, иступлённого самобичевания, обещаний начать новую жизнь. Тираном в семье он никак не был, отчетливейшее сознавал свою вину перед женой. «Он был, несмотря на множество грязи, чрезвычайно благороден», - вспоминал о нём Достоевский. И несчастная женщина сотни раз переходила от отчаяния к надежде – до нового запоя мужа. Нервы её были издёрганы невероятно.

К моменту знакомства с Достоевским семья Исаева семипалатинским «обществом» была отвергнута почти совершенно. Исаев потерял всякие остатки воли. До дна опустившийся пропойца, редкие трезвые дни он просиживал в своём закутке за печью, бессмысленно листая единственную свою книгу – собрание биографий генералов двенадцатого года. Вместе с нищетой пришло одиночество и отчуждение. Лицемерно жалея Мария Дмитриевну, семипалатинские дамы в душе злорадствовали. Они не могли простить ей духовного превосходства, которое невозможно было не почувствовать.

трудной судьбы, женщине, столь не похожей на других чиновниц и офицерш маленького города, превратился в чувство исключительной силы и остроты. Это была первая настоящая любовь, так поздно пришедшая в «действительной жизни» к художнику, с огромным проникновением воссоздавшему уже в своих книгах и робкое обожание Макара Девушкина, и глубочайшее чувство мечтателя «Белых ночей»...

Здесь, в Семипалатинске, всё было иначе. Для Марии Дмитриевны скоро перестало быть тайной то, что испытывал к ней Достоевский. А что чувствовала к нему она?

Фёдор Михайлович называл её в письмах «великодушнейшей женщиной». Нет сомнения, что вначале она приветила Достоевского просто по своей душевной доброте, увидев в нём человека ещё более несчастной судьбы, чем её. Однако сила вспыхнувшей любви Достоевского, исключительное богатство и сложность его духовного мира, которые она не могла не оценить, увлекли и её.

Но чем сильнее разгоралась эта страсть, тем более безнадёжной и лишённой будущего казалась она Марии Дмитриевне. На пути к соединению стояло два совершенно непреодолимых препятствия – её замужество и бесправное положение Достоевского.

А между тем об их отношениях по Семипалатинску уже пошли сплетни и пересуды. Мария Дмитриевна делала вид, что они её не задевают, но в действительности они глубоко ранили её оскорблённую судьбой и потому особо взвинченную гордость. Было бы легче, если б сплетницы прямо осуждали её, но в пересудах был оттенок презрительной снисходительности: конечно, при таком муже да при такой бедности и с солдатом свяжешься…

но который никогда не поднимал речи о нём, словно бы карая соперника великодушием. Описателю «Бедных людей» хорошо было понятно это исковерканное, загнанное глубоко-глубоко внутрь и всё же живое чувство собственного достоинства, не покидавшее всюду отвергнутого за пьянство маленького чиновника. Через десять лет писатель с потрясающей силой возродил давно уже к тому времени умершего Александра Ивановича в образе Мармеладова.

И всё-таки Достоевский верил в счастливый исход своей запоздалой первой любви. Десятки раз, как заклинание, твердил он Марии Дмитриевне, что они ещё будут счастливы. Он не плыл по течению, он строил свою судьбу».[ 41 ]

«Романтическая» концепция

Таким образом, следуя в главном своему основному источнику - воспоминаниям А. Е. Врангеля – Павел Косенко является стойким сторонником «романтической» концепции «кузнецкого венца»: два безмерно любящих сердца рвутся навстречу друг к другу, несмотря на преграды и препятствия, они страдают, предаются «грозному чувству» и готовы на отчаянные шаги («в Иртыш, или с ума сойду»). В названном подходе ничего нового нет. Её последовательные адепты – Врангель, Герасимов, да и, в целом, все видные достоевсковеды сталинской поры, с большим недоверием относившиеся к оценкам Л. Ф. Достоевской. По художественности и мастерству, написанное Косенко, конечно, неизмеримо выше статей Б. Герасимова, но страдает отсутствием библиографических ссылок. Впрочем, это не выглядит изъяном: любой исследователь темы и без того знал, где и на каких страницах книги Врангеля найти аналоги ситуаций, приведённых Косенко. По эмоциональному воздействию на читателя, тем не менее, мемуары барона повесть Косенко превосходили. Она, на наш взгляд, особенно ценна тем, что пропагандировала среди интеллигенции имя Врангеля. И хоть сообщаемое Врангелем Косенко не опровергает ни разу, не сомневаясь ни в единой его строчке, сам дух любознательности, разбуженный оттепелью, подталкивал на известное домысливание, а наиболее критически и скептически настроенные задавались, возможно, вопросом, а насколько вообще связь с Исаевой соответствовала этическим канонам той далёкой поры, когда предосудительный штамп «треугольник» звучал только в водевилях…

«семипалатинским обществом», чиновницами и офицершами, которые ставят в укор М. Д., что она приютила некую девушку, дочь ссыльного поляка. Очень может быть! Однако полагаем, что тамошние «дамы» если и осуждали, то совсем иное. Ухаживания Достоевского за «замужней женой», а после – преследование Исаевой учителем Вергуновым (на чём настаивала Любовь Фёдоровна именно со слов отца или матери) – вот что в действительности в любые поры способно неприятно поразить «свет» и блюстителей двойной, а иногда и истинной, морали…[ 42 ]

Литературные «реконструкции»

Как автор художественного произведения, П. Косенко редко, но всё-таки иногда идёт на домысливание, вкладывая в уста Марии Дмитриевне или Достоевскому слова, которые они, может быть, никогда и не произносили, но каковым, при желании, нетрудно найти аналоги, скажем, в переписке Достоевского, либо в иных источниках. Таким образом, П. Косенко, порою, следует не столько букве, сколько духу воспоминаний Врангеля. Приём не из худших. В главе «Казаков сад», например, инсценируется чувствительный разговор М. Д. с Достоевским, накануне прощания перед отъездом Исаевых в Кузнецк, а также сцена проводов тарантаса Исаевых, дополненная «воссозданным» диалогом Достоевского с Врангелем. Полагаем, однако, что реконструкции требовалось подвергнуть, скорее, не достаточно мелкие детали кузнецкого романа, а психологический портрет Достоевского во всём его противоречии, в том числе и с некоторыми «стыдными» моментами биографии. Впрочем, для годов 60-х это задача нереальная. Психология и Фрейд не в почете, приходилось довольствоваться строго заданными схемами: в советские поры «литературные» отражения интимных связей многих замечательных людей носили явный отпечаток шаблона. Увы, Достоевский - не исключение…[ 43 ]

Параллели

Для того, чтобы оценить приёмы работы с источниками, обратимся (вполне произвольно) к одному из многих параллельных мест между книгой П. Косенко и воспоминаниями Врангеля. Это очень важно для понимания творческой кухни литераторов 60-х годов, пишущих в биографическом жанре. Итак:

«Благословясь, двинулись в путь в 10 часов вечера. Можно сказать, не ехали, а вихрем неслись, чего, по-видимому, совсем не замечал мой бедный Фёдор Михайлович; уверяя, что мы двигаемся черепашьим шагом, он то и дело понукал ямщиков… Мы наутро были в Змиеве. Каково же было разочарование и отчаяние Достоевского, когда стало известно нам, что Мария Дмитриевна не приедет; вместо же неё Фёдору Михайловичу было передано письмо, в котором Мария Дмитриевна извещала, что мужу значительно хуже, отлучиться не может, да и приехать не на что, так как денег нет. Настроение Достоевского описывать не берусь: я только ломал себе голову, каким способом я его успокою».

Косенко:

«На рассвете, закрыв ставни окна…, тайком выехали из города. Мчались как угорелые. А домчавшись, узнали: приехали напрасно. Мария Дмитриевна лишь прислала записку – болен муж. Не оглядевшись, полетели назад. Когда Достоевский вышел на службу, никто не усомнился, что он перенёс тяжёлую болезнь».[ 44 ]

«вихрем неслись» переделывается на «мчались как угорелые», письмо Марьи Дмитриевны превращается в записку, удручённое настроение Достоевского стало болезнью. Но, несмотря на то, что весь кусок из воспоминаний Врангеля переписан мастерски, и предложения изменены, тем не менее, очередность их сохранена полностью, что вызывает ощущение уже читанного. Подобных примеров можно привести множество. Ни в коей мере не сомневаясь в правомочности подобных приёмов, полагаем, однако, что куда важнее было не «редактировать» Врангеля, а осмысливать сочинённое им, но книга П. Косенко показалась нам интересной отнюдь не в части выводов и сопоставлений.

Стилистические «заимствования»

В книге П. Косенко удивляет смешение жанров и приёмов. «Аккуратное» следование источнику внезапно сменяется «переделками» его в малозначительных, порой, но весьма многочисленных, деталях. Довольно точная биографическая хроника разбавляется «домысленными» вставками, чаще всего диалогами, что можно только приветствовать, ибо мы сталкиваемся здесь с некой реконструкцией поведения Достоевского, иными словами – с версиями и предположениями (неизменными спутниками любого поиска!). Но трудно понять другое: когда в руках у автора - мемуары, которые он изучил до последней буквы, однако нарочно их «подправляет», причем зная заранее, что налицо преднамеренное искажение, - то зачем? Ну, например, возвращаясь к упомянутой параллели между книгами Врангеля и Косенко, нельзя не задаться вопросом: а столь ли нужно менять время суток, сопутствующее действию, с заката на рассвет, если доподлинно известно, что событие начиналось именно в вечерние сумерки? Литературный аргументированный вымысел хорош там, где нужно восполнить какой-либо пробел в сведениях о биографии человека. Но если «лакуны» нет – к чему истину подменять суррогатом?

Иногда, впрочем, П. Косенко впадал в другую крайность, и куски из воспоминаний почти переписывал, лишь слегка видоизменяя текст, и даже с повтором стилистических особенностей. Чтобы не быть голословными, приведём пример.

Врангель:

«Мы прогостили в Змиеве пять дней; согласно обычаю, нам отвели квартиру у богатого купца. Радушно встретило нас горное начальство; не знали уж, как нас и развлечь, - и обеды, и пикники, а вечером даже и танцы. У полковника Полетики, управляющего заводом, был хор музыкантов, организованный из служащих завода… А Фёдор Михайлович был на этот раз франт хоть куда. Впервые он… облачился в сюртук, сшитый моим Адамом, серые мои брюки, жилет и высокий стоячий накрахмаленный воротничок. Углы воротничка доходили до ушей, как носили в то время. Крахмальная манишка и чёрный атласный стоячий галстук дополняли его туалет».

П. Косенко:

«В этот приезд приятели прожили в «Змиеве» целых пять дней и успели осмотреться в нём… Квартиру отвели им у богатого купца, но там они только ночевали, а днём и вечером их возили то на обед, то на пикник в бор, то на танцы. У управляющего заводом полковника Полетики слушали хороший хор, составленный из служащих завода. Достоевский, щеголявший в сюртуке, сшитом Адамом, в серых брюках, заимствованных у Врангеля, чёрном атласном галстуке и высоком крахмальном воротничке, углы которого доходили до ушей, несколько оттаял».[ 45 ]

Из сопоставления цитат следует, что заимствование, в целом, налицо. Полагаем, что в некоторых местах книга П. Косенко только выиграла бы, если вместо подобных переложений он использовал бы прямое закавычивание текста со ссылкой на источник и познакомил бы читателя с живым образным стилем Врангеля…

«Грозное чувство»

Применительно к отношениям с Исаевой, П. Косенко использует термин «грозное чувство» - именно так Достоевский определил своё эмоциональное состояние периода «кузнецкого венца». Одновременно перечёркивается практически все, что сообщила Л. Ф. Достоевская о любви Исаевой и Вергунова. Автор разделяет также характеристику Вергунова как «бесцветной личности» (в этом он следует буквально мемуарам Врангеля). Как и Л. Ф. Достоевская, П. Косенко аттестует Вергунова скорее негативно, однако оценки Исаевой у них диаметрально противоположны. Но, объявляя написанное Л. Ф. Достоевской «мифом», П. Косенко никак не объясняет, почему и как он возник, так что читатель наверняка мог сделать вывод, что дочь писателя сама, непонятно по каким мотивам, злонамеренно пустила в оборот оскорбительные штампы и ярлыки, зачем-то унизив ни в чём не повинную Исаеву. К анализу причин появления подобных «легенд» П. Косенко, как и большинство исследователей той поры, не прибегает. Историю взаимоотношений внутри «треугольника» он излагает так:

«Вести из Кузнецка шли самые тревожные. Мария Дмитриевна устала от бесконечной борьбы с нищетой, теряла надежду, что ей удастся когда-нибудь соединить судьбу с Достоевским. Единственным выходом ей представлялось новое замужество в Кузнецке. Она осторожно спрашивает совета у Достоевского, как ей поступить в случае, если будет к ней свататься пожилой обеспеченный человек.

Говоря о своём предполагаемом женихе, Исаева была намеренно неточна, но Фёдор Михайлович ей поверил и пришёл в отчаянье, представив в качестве будущего мужа своей любимой этакого таёжного медведя, богача, «который, может быть, про себя и побои считает законным делом в браке». «Она в положении моей героини в «Бедных людях», которая выходит за Быкова (напророчил же я себе!)».[ 46 ]

«намеренно неточна» в письмах, присоединяя четвертого «игрока» к уже известному треугольнику? Но ведь это – только предположение автора книги, который поставил себе цель оберегать честь М. Д. Позиция вполне понятная: нельзя же хотя бы исподволь допустить в достоевсковедение 60-х «крамолу» под стать той, что содержится в книжке Л. Ф. Достоевской! Бросать тень на интимную жизнь великого писателя, незадолго до венчания подключившегося к «групповому роману» – как же можно… Читаем дальше:

«Но создатель Девушкина совсем не походил на своего героя, и его «страшное, грозное чувство» ничем не напоминает безнадёжного обожания Макара Алексеевича. Достоевский не собирается сдаваться: «Отказаться мне от неё невозможно никак, ни в каком случае. Любовь в мои лета не блажь, она продолжается два года, слышите, 2 года, в 10 месяцев разлуки она не только не ослабела, но дошла до нелепости». И он уверен: «Само собой разумеется, что, если б уладились дела мои, то я был бы предпочтен всем и каждому».

Через несколько месяцев Фёдор Михайлович убедился, что аналогии с ситуацией из «Бедных людей» в Кузнецке вообще нет: добрый, но предельно бесцветный уездный учитель Вергунов совершенно не походил на грубого и сильного «господина Быкова». Он был значительно моложе и духовно слабее Марии Дмитриевны. Не имелось у него и Быковского богатства: брак с ним был бы для Исаевой лишь переходом от отчаянной нищеты к бедности, еле сводящей концы с концами.

Драма Достоевского была в том, что Достоевский не мог предложить ей и этого…

Фёдор Михайлович Достоевский был живым человеком – умным, страстным, сильным, но отнюдь не маньяком. Беспокойство за судьбу своих хлопот о будущем, «грозное чувство» к Исаевой, где надежда чередовалась с отчаяньем, бесконечно волновали его, несли бессонные ночи. Но не нужно даже в эти исключительно тревожные месяцы представлять его угрюмо сосредоточенным на оном…

«гадость кузнецкая её замучает». Увидеть Исаеву, понять, как и чем она сейчас живёт, стало необходимостью. И Федор Михайлович вновь идёт на весьма рискованный шаг. Направленный по служебной командировке в Барнаул, Достоевский самовольно приезжает в Кузнецк и после тринадцати месяцев разлуки встречается с любимой женщиной. Радости, однако, эта встреча не принесла.

… Трудно, конечно, теперь, через век, точно сказать, была ли эта, вторая, любовь. Автор книжки «Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской» приписывает вдове маленького чиновника чуть не демоническую страсть к «красавцу учителю». Л. Ф. Достоевская объясняет эту страсть «африканским происхождением» Исаевой, которую далее, увлекаясь, уже попросту называет «негритянкой». Но думается, что эти африканские страсти в алтайском уездном городишке не более чем миф. Учитель Вергунов был, по словам Врангеля, «личностью вполне бесцветной» и, если говорить только о чувствах, соперником Фёдору Михайловичу не являлся. Суть-то выражена в словах Достоевского «отсутствующие виноваты». Одинокой женщине просто не на кого было опереться в своей кузнецкой нищете».[ 47 ]

То, что автор вводит в оборот давно забытую книжку Любовь Федоровны – большой плюс. Однако он несколько упрощает, «схематизирует» ее концепцию, принижая до уровня злостных наветов. Тогда как вторая жена и дочь о романе Исаевой с Вергуновым могли узнать только из уст самого Ф. М. Создаётся некая ловушка: пером Л. Достоевской как бы водит ее отец, причем биографам 60-х ему не верить - нельзя. Недооценивание связи Исаевой и Вергунова, столь впечатлившей Достоевского, выглядит неоправданно. Тем не менее, исследователи вынужденно попадали в патовую ситуацию, пытаясь оспорить Достоевского «в изображении дочери» его же собственными словами. А глубоко погружаться в психологические подробности «треугольника» в те поры было небезопасно. Поэтому осторожность Павла Косенко вполне объяснима. Он пишет:

«Но вполне вероятно, что Мария Дмитриевна, воспитанная на романтических повестях Марлинского, невольно несколько «марлинизировала» положение и даже себе, не только Фёдору Михайловичу, внушала мысль о женском сердце, разрываемом чувством пополам, - трудно ведь даже себе признаваться, что выбор всего будущего решается вопросом об обеспеченном куске хлеба. Во всяком случае, возможность брака с Вергуновым Марией Дмитриевной не исключалась, и это-то и страшило Достоевского – не только за себя, но и в ещё большей степени за любимую женщину…

«ответ ругательный». Несмотря на это Достоевский просит Врангеля («ради бога, ради света небесного») похлопотать об уездном учителе у Гасфорта (Александр Егорович собирался в Омск). «Хвалите его на чём свет стоит» - для того, чтобы выхлопотать ему более обеспеченное место».

Эту просьбу нужно оценить правильно, иначе мы не поймём Достоевского, выдумаем ему фантастический характер.

Достоевский тут вовсе не отрекается от своего чувства, не собирается отступать от борьбы за него, не жертвует собой ради соперника (которого он, вдобавок, не считает достойным любимой женщины). Но если всё же выбор будет сделан не в его пользу, Фёдор Михайлович находит необходимым добиться для Марии Дмитриевны хотя бы материального благополучия…

Здесь нет юродства, нет всепрощения. С соперником Фёдор Михайлович целоваться не собирается, напротив, говорит о нём с еле сдерживаемой злостью. Но он не переносит обиды за женщину, которую любит.

Кроме перевода Вергунова Фёдор Михайлович хлопочет о выплате Марии Дмитриевне причитавшегося ей после смерти мужа, но почему-то задержанного единовременного пособия в 285 рублей серебром… Достоевский боится, «чтобы она, не дождавшись этих денег, не вышла замуж», так как после нового замужества Исаева лишилась бы права на пособие.

людей, искренне к ней расположенных и готовых поддержать. Теперь она уже не так остро чувствовала своё одиночество в алтайском городке».[ 48 ]

Заметим, что автор трактует события из жизни Достоевского приблизительно также, как сам великий писатель. Иными словами – выводы и оценки Достоевского подаёт как свои. Это видно хотя бы по объяснению причин, по которым Достоевский хлопочет за Вергунова, что полностью сходится с уже известным по письмам Ф. М. В подобных совпадениях особого зла, конечно, нет. Однако такая позиция некритична. Биографу не следует безоглядно идти на поводу источника. Но это – на наш сегодняшний взгляд. В 60-е же годы налицо были лишь зачаточные элементы критики и весьма робкие отдельные попытки сопоставления точек зрения, что, впрочем, никогда или почти никогда не перерастало в полемику. Поэтому неудивительно, что столь непрозрачный во многих отношениях эпизод, как кузнецкое венчание, всегда вызывавший кривотолки, описывается П. Косенко так, как будто никаких споров и двусмысленностей на этот счёт не существовало… Читаем:

«Здесь было новое и решительное объяснение с Марией Дмитриевной, объяснение с Вергуновым, которого Фёдор Михайлович, вернувшись домой, всячески расхвалил в письме к Врангелю, хотя превозносить его, собственно, было не за что: молодому учителю ничего другого не оставалось, как потихоньку стушеваться.

Всё было решено. Дело оставалось за малым – за деньгами. Их же совсем не было ни у Исаевой, ни у Фёдора Михайловича. Ему не на что было экипироваться после производства в офицеры, выручил вечный Врангель, приславший каску, полусаблю и офицерский шарф…

…

Заботы по устройству свадьбы взяла на себя жена исправника Анна Николаевна Катанаева, очень расположенная к Марии Дмитриевне. Благодаря её хлопотам (да и не только хлопотам – Анна Николаевна приняла на себя и значительную часть расходов) церемония получилась весьма пышной. В церковь собрался чуть не весь Кузнецк, а праздничный стол отличался исключительным изобилием даже по масштабам сибирского хлебосольства.

Короткие дни, проведённые молодожёнами в Кузнецке до отъезда, принадлежат к немногим безоблачно светлым в жизни Достоевского. Фёдор Михайлович был спокойно счастлив, угрюмость и хмурость его словно испарилась; кузнецкое «общество» было им очаровано. Он постоянно бывал с женой на вечерах, много танцевал (танцором он был превосходным), шутил, охотно играл в карты по маленькой. Днём возился с Пашей Исаевым, который заметно подрос и превратился в изрядного озорника. Много гулял с Марией Дмитриевной по городским улицам, накинув военный плащ, и никак не мог с ней наговориться».[ 49 ]

П. Косенко обнаруживает знакомство со статьёй Валентина Булгакова «Ф. М. Достоевский в Кузнецке». Прогулки Марии Дмитриевны, карты, военный плащ – означенные «пассажи» автором не выдуманы, а заимствованы и переданы своими словами, но без каких-либо упоминаний о названной публикации. Конечно, можно возразить, что в литературном сочинении ссылки не обязательны. Но, на наш взгляд, соответствующая оговорка в тексте не помешала бы. Это только украсило бы повествование, а оттенок достоверности был бы гораздо явственней.

«притягательное» место в книге Павла Косенко, пожалуй, - то, где он пытается объяснить, почему связь писателя с Исаевой стала несчастливой. Он полагает, что практически никто из биографов Достоевского до него истинных причин неудачности первого брака Ф. М. не касался. Очевидно, мнение Любови Фёдоровны, которая видела корни бед в многолетних изменах Исаевой, в расчет не принимаются. П. Косенко выдвигает свою версию: ответ на вопрос надо искать в несостыковке психологий супругов, равно и во взглядах на институт семьи у Достоевского - жена должна быть кроткой, «неэмансипированной»:

«Странно, - пишет П. Косенко, - что никто, кажется, из писавших о первом браке Достоевского, не указал на истинные причины того, почему он оказался неудачным. Фёдор Михайлович – и в этом-то, может быть, ярче всего проявились те его мещанские черты, всосанные с материнским молоком, о которых говорила Штакеншнейдер и которые в сфере мысли и творчества совершенно подавлялись глубиной его гения, - равенства в семье не признавал. Рыцарское преклонение перед любимой женщиной парадоксально сочеталось у Достоевского с требованием безусловного духовного подчинения женщины ему, даже растворения, так сказать, её личности в нём. В многочисленных своих позднейших выпадах против женской «эмансипации», духовной самостоятельности женщины писатель теряет даже остроумие, которое вообще-то отличает его полемическую борьбу против враждебных ему взглядов, даже когда он явно несправедлив…

Мария Дмитриевна к «кроткому» типу никак не относилась. Она и по характеру была человеком сильным, гордым, а тяжёлая жизнь приучила её особенно и даже навязчиво подчёркивать свою самостоятельность. «Растворяться» даже в человеке, которого она искренне любила, она не могла. И когда Достоевский убедился в этом, он наглухо отгородил её от главного в себе – от своей духовной, творческой жизни.

интеллекту писателя, может быть, ей хватило бы силы войти в грандиозный творческий мир писателя. Этого не произошло. И в то же время Мария Дмитриевна была достаточно умна, чтобы понимать, что мир этот огромен, что для её мужа он главный и что ей входа в него нет. И здесь источник мучений Марии Дмитриевны, порой страшно ожесточавших её против мужа.

И всё-таки после смерти Марии Дмитриевны он вспоминал о ней с пронзительной болью, горчайшим сожалением о том, что так страшно исковеркало себя сильное и глубокое чувство».[ 50 ]

Процитированное место примечательно во многих отношениях. Во-первых, Косенко отваживается «вспомнить» о мещанском происхождении Достоевского. «Мещанство, всосанное с материнским молоком» - сказано сильно! Но более всего впечатляет другое. Выходит, что М. Д. Исаева -достаточно эмансипирована для того, чтобы не понравиться в браке Достоевскому, но не доросла до него интеллектом, чтобы осознать важность его внутреннего мира как творца, сочинителя. Однако зададимся вопросом: была ли «интеллектуальнее» Полина Суслова, с которой у Достоевского – бурный роман в Европе? А ведь Полину Достоевский предпочитает умирающей Исаевой. Или, может, Аполлинария Суслова - менее «эмансипирована», нежели Исаева, чем и завоевывает писателя? (Но едва ли, конечно, к «эмансипации» стоит приравнивать откровенную распущенность с примесью цинизма…).

Очень даже возможно, что «интеллект» и «эмансипация» имеют прямое отношение к «счастливости» брачных уз. Но размышляет ли о сих отвлечённых предметах Достоевский, изменяя Исаевой в последние годы её жизни? Упомянутые П. Косенко факторы, влияющие на сживаемость двух характеров, важны, но для Ф. М., судя по «чувственным всплескам» вне лона семьи, они едва ли являлись определяющими.

«прелюбодейку», «негритянку»), Павел Косенко все же выставляет «застрельщицей» послевенчальных конфликтов именно М. Д. На с. 117 намекает, что Исаева беспричинно ревновала к дочке семипалатинского поляка Ордынской Марине, «реконструируя» раздумья Достоевского по этому поводу: «Жена – жена рядом. Спит в соседней комнате. Рядом – и далеко. Нет с ней лада, покоя, счастья. Он любит её, да мало радости в этой любви. В выдуманном мире живёт Мария Дмитриевна, и хорошо ей там, вечно какие-то нелепости происходят в том мире: самые благородные помыслы оборачиваются драмой иль фарсом, или тем и другим вместе».

Получалось, что виновница супружеской «несчастливости» - только Исаева. Достоевский – вне критики. Хотя тональность отзывов о первой жене Ф. М. применительно к их семипалатинскому периоду у Косенко, в целом, если не восторженная, то, во всяком случае, благожелательная. Но он становится в жесткую оппозицию к М. Д., начиная с переезда в Тверь. Коли к Исаевой охладел Достоевский – охладевает и автор: «Видимо, в Твери Мария Дмитриевна окончательно перестаёт играть мало-мальски заметную роль в жизни своего мужа. Он охвачен нетерпением, он лихорадочно строит огромные планы и торопит их осуществление, он возобновляет старые знакомства, а что делать ей? Круг интересов узок, знакомых нет. Пустоту Мария Дмитриевна заполнила начавшейся именно в Твери с приезда Михаила Михайловича ревнивой, упрямой и мелочной ненавистью к братьям и сёстрам мужа. Ненависть принесла ей много мучений – никто, и в первую очередь сам Фёдор Михайлович, к этому всерьёз не относился, никто с ней ответно не враждовал, все снисходительно согласились считать чувство Марии Дмитриевны извинительным капризом больной женщины – можно представить, как это мучило Исаеву при её гордости и самолюбии!..».[ 51 ]

Но что стоили «капризы» Марии Дмитриевны по сравнению с изменами Достоевского, которые она терпела – об этом мало кто пишет. Сказано ведь – «малоинтеллектуальная» и слишком эмансипированная, к тому же больная. А посему – вспоминая романы с Апполинарией Сусловой и другими, и всячески подчёркивая утончённость чувств, испытываемых Достоевским, об Исаевой как-то забывали. Потому что «высокое» - для гения, а для прочих – «извинительный каприз», в лучшем случае. Тем не менее, описывая предсмертный период Исаевой, Павел Косенко решается в последний раз повоевать с Любовью Фёдоровной, объявляя «диким вымыслом» сообщаемую ею легенду о связях Вергунова с Исаевой, в чём якобы та призналась Достоевскому перед кончиной. Но источником «дикого вымысла», конечно же, объявляется не Любовь Фёдоровна и не Достоевский, а – всё та же «капризная Исаева с узким кругом интересов, упрямой и мелочной ненавистью». Былого сочувствия к М. Д. автор уже явно не испытывает, ограничиваясь лишь жалостью к «психически неуравновешенной» женщине: «Фёдор Михайлович несколько раз упоминает о том, что больная жена стала исключительно раздражительной. В книжке дочери писателя говорится, что незадолго до смерти Мария Дмитриевна призналась мужу: она была любовницей Вергунова, провела с ним ночь перед венчанием, затем Вергунов поехал за ней из Сибири в Россию, и она постоянно с ним встречалась и в Петербурге, и во Владимире. Разумеется, всё это дикий вымысел (причем вымысел опять-таки в духе повестей Марлинского): никуда из Сибири Вергунов не уезжал и в романтические любовники совершенно не годился. Но не исключено, что больная женщина с абсолютно расстроенными нервами действительно могла сделать Фёдору Михайловичу такое «признание»…».[ 52 ]

Известно: человек «у черты», перед тем, как уйти из жизни, лгать не будет. Он - кается, но выдумывать тяжких вин, никогда им не совершенных, не станет. И посему возможны два варианта: либо Исаева говорила правду (что не подкрепляется никакими прямыми дополнительными источниками, и лишь в незначительной степени – косвенными), либо дезинформация исходила от Достоевского, вкладывающего в уста супруги «не те» слова.

Ведь если «признание» Исаевой оказалось ложным, то она совершает двойной грех, возлагая ответственность за несуществующие прелюбодеяния не только на себя, но и на ни в чем не повинного Вергунова. Вряд ли Исаева, весьма щепетильная в вопросах чести (вспомним её отказы встречаться с Достоевским в Змиеве при живом ещё Исаеве!) могла «слукавить» в свой последний час. А мы не знаем ровно ни одного документа, из коего следовало бы, что Исаева когда-либо совершала поступки, идущие вразрез со строгими этическими канонами ее века. Достоевский же, «бывший каторжник», - явный враг условностей. Змиев – лучшее тому подтверждение. И таким ли уж нарушением приличий покажется ему унизить Исаеву посмертно, когда «подспудный бес» подначивает: ничего, небеса не обрушатся! И разве не он наделил Личность правами, намного превосходящими мораль «простых смертных»?