Кушникова М., Тогулев В.: Кузнецкий венец Федора Достоевского.
Глава шестая. Толкователи. Страница 3

Л. Гроссман

Выход книги П. Косенко – событие знаменательное. Основное её достоинство - не в фактологической стороне, а в том, что им выдвигаются любопытные и достаточно спорные версии. Трактовка первого брака Достоевского выглядит, по сравнению с 50-ми годами, свежо и смело, хотя сегодня выводы автора кажутся, напротив, робкими. Однако в целом написанное свидетельствует о возвращении к уже давно забытым подходам, основанным на «переваривании» и безусловном следовании воспоминаниям Врангеля, что было принято в среде местных сибирских историографов первой четверти века, вроде Б. Герасимова.

Как безусловный позитивный факт, надо отметить, что роль Исаевой в жизни Достоевского отражена в 1960-е годы даже в специальных справочных изданиях, что для сталинской поры нехарактерно. В «КЛЭ» (1964) читаем: «Ещё в ссылке Достоевский пережил болезненно-страстную любовь к жене сибирского чиновника М. Д. Исаевой, которая после смерти мужа стала женой Достоевского (умерла от туберкулёза в 1864)».[ 53 ]

Одна строчка об Исаевой в энциклопедии – много это или мало? Во всяком случае, после известной статьи А. Кирпичникова в словаре Брокгауза и Ефрона, в справочниках, адресованных массовому читателю, М. Д. поминали крайне редко.[ 54 ]

Представители старой школы, «выпестованной» при Сталине, в 60-е гг. по-прежнему авторитетны. «Оттепель» сопровождалась открытием новых имен – например, Павла Косенко, но и «ветераны» достоевсковедения - такие, как Л. П. Гроссман (публиковался ещё в начале 20-х!) продолжают активно печататься. В 60-е дважды в серии «Жизнь замечательных людей» выходит обобщающий труд Гроссмана «Достоевский» (1962, 1965). История «кузнецкого венца» изложена в нем довольно бегло, менее спорно, но вместе с тем не так занимательно, как у П. Косенко. Л. Гроссман, как никто другой, буквально следуя письмам и высказываниям самого Достоевского, превращает его в кумира. Что так контрастирует с некоторыми местами из работы Косенко (вспомним попытки проследить «мещанские корни» в поведении Достоевского семипалатинской поры!). Л. Гроссман, по сравнению с Косенко, более лаконичен; чувствуется, что биографию Достоевского он оценивает глазами «внутреннего цензора» (очевидно, по привычке, сложившейся в «морозные времена»). Вот его видение периода «грозного чувства»:

«По приезде в Семипалатинск Достоевский познакомился с одним скромным таможенным чиновником Александром Ивановичем Исаевым и женой его Марией Дмитриевной, рождённой Констан, по деду француженкой.

Жизнь её сложилась несчастливо. Дочь начальника астраханского карантина, она вышла замуж за алкоголика, не способного регулярно работать, дружившего со всякими отбросами общества, обрекавшего жену и сына на острую нужду. Достоевский застал его уже «ужасно опустившимся»…

Контрасты такой натуры заинтересовали писателя. «Он был, несмотря на множество грязи, чрезвычайно благороден», - писал Достоевский об Исаеве, послужившим ему отчасти прообразом для Мармеладова.

Возникает первый личный роман Достоевского – чрезвычайно сложный и мучительный. Мария Дмитриевна болела туберкулёзом, но, как многие чахоточные, была страстно привязана к жизни, к её радостям и соблазнам. Семейная обстановка её была поистине ужасающая. Муж в пьяном виде доходил до буйства, и ей приходилось непрерывно охранять ребёнка от невменяемости отца. Всё «порядочное» общество отвернулось от них. Сохранилась лишь компания Исаева, которую Достоевский характеризует в одном из своих писем как грязную, отвратительную, кабацкую. Гордо и безропотно несла свою участь Мария Дмитриевна, по определению её нового друга, «дама ещё молодая, хорошенькая, образованная, умная, грациозная, с великодушным сердцем».

Несколько позже, в 1856 году, когда он ближе узнал её во всей сложности её характера, он определял её ещё глубже и разностороннее…

Натура мятущаяся и порывистая, самобытная и окрылённая, возвышенная и смелая – такой представляется Достоевскому его первая любовь. Вот почему он видит её на краю гибели, и его сердце полно тревоги…

В то время ей было двадцать шесть лет. Миловидная блондинка среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная – так описывает её Врангель… Познакомившись с ней гораздо позже в Петербурге и только мельком видевший её, Н. Н. Страхов отмечает, что Мария Дмитриевна произвела на него очень приятное впечатление бледностью и нежными чертами своего лица, хотя и отмеченного уже смертельной болезнью.

На сохранившемся её портрете перед нами молодая женщина с умным и волевым взглядом, высоким лбом и чувственными губами. Такое лицо в оживлении разговора, в споре, в смехе могло казаться одухотворённым и даже красивым.

Отношения Фёдора Михайловича с его будущей женой получили сразу какой-то неправильный и взаимно мучительный характер…

Уже в первую пору их близости Достоевский испытывает приступы необычайной ревности к своей новой подруге. Отсюда же сомнения в любви к нему Марии Дмитриевны, что особенно сказалось в момент разлуки.

После двухлетней отставки и почти нищеты Исаев получил, наконец, новую должность заседателя по корчемной части (то есть по управлению трактирами), что даже было «очень унизительно», замечает Достоевский. К тому же предстоял переезд в страшную глушь, за 700 вёрст, в дикий сибирский городишко Кузнецк Томской губернии…

Пришлось всё распродать, уплатить неотложные долги, занять денег на дорогу, пуститься в дальний путь не в кибитке, а в телеге.

…

Уехали в конце мая вечером…

Друзья решили провожать Исаевых лесной дорогой. Стояла чудная майская ночь. Врангель напоил Исаева шампанским и усадил в свой экипаж, где тот и уснул непробудным сном. Достоевский пересел к Марии Дмитриевне. Долго мчались сосновым бором, пронизанным светом… Наконец, остановились, распрощались. Дёрнули лошади, еле стала видна повозка…».[ 55 ]

Удивительно, что в 60-е годы, перелагая своими словами (иногда – с редкими цитатами) воспоминания Врангеля, исследователи не всегда оказывались на высоте в трактовке событий. Изложение более всего напоминает хронику – день за днём, месяц за месяцем. Кажется, что литераторы перворядно озабочены одним – как бы так переставить предложения Врангеля, чтобы не походило на плагиат. Шестидесятники - хорошие систематизаторы и «хроникёры», но, увы, особыми философскими и аналитическими достоинствами их работы не отличаются. К тому же, переписывая Врангеля, они лишают поэтичности его рассказ, ибо как художники слова - гораздо слабее его. Такой «канцелярский» подход к «грозному чувству» Достоевского контрастирует с его авантюрной и романтической составляющей. Поражает также иное: стремление к архи-взвешенному, «академическому» подходу подвигает Л. П. Гроссмана лишить повествование двух эпизодов, очень важных с психологической точки зрения, а именно – попыток Ф. М. встретиться с Исаевой в Змиеве еще при живом муже, тайком от него. Какая характерная деталь, парадоксально отражающая внутренний мир писателя! И – как же «цензурный» самоконтроль должен ограничивать автора, если он опасается поведать читателю то, что любому образованному россиянину начала XXв. было прекрасно известно по публикации Врангеля!.. Однако продолжим чтение главы, посвященной кузнецко-семипалатинским дням Достоевского:

«Возникает переписка, быть может, ещё более мучительная, чем личные отношения. Мария Дмитриевна и на расстоянии не перестаёт томить Достоевского своими жалобами на лишения, на свою болезнь, на печальное состояние мужа и безрадостную будущность. Но ещё сильнее, конечно, волновали и мучили Достоевского жалобы его корреспондентки на невыносимое одиночество и потребность отвести с кем-нибудь душу... Когда же в письмах всё чаще и всё восторженнее начало мелькать имя нового знакомого в Кузнецке – «симпатичного молодого учителя», обладателя редких качеств и «высокой души», Достоевский впал в окончательное уныние, бродил, как тень, и даже забросил «Записки из Мёртвого дома», над которыми работал в ту пору с редким увлечением.

В августе 1855 года Достоевский получил от Марии Дмитриевны извещение о смерти её мужа. Она сообщала ему, что Исаев скончался в нестерпимых страданиях. Переезд оказался для него роковым… Овдовевшая женщина сообщала, что мальчик её обезумел от слёз и отчаяния и сама она измучена бессонницей и обострёнными припадками своей болезни; она рассказывала далее, что похоронила мужа на чужие деньги, что у неё ничего не осталось, кроме долгов, что кто-то прислал ей три рубля…

Достоевский отдаётся всецело устройству Марии Дмитриевны. Он достаёт у Врангеля деньги, он пробует устроить в корпус восьмилетнего Пашу, он с героическим самопожертвованием хлопочет и даже «на коленях готов просить» за своего соперника – кузнецкого учителя Вергунова (по свидетельству Врангеля, «личности совершенно бесцветной»).

Но всё это бессильно, по-видимому, переродить дружескую жалость Марии Дмитриевны к Достоевскому в ответное чувство…

Для этого личного романа Достоевского характерна та атмосфера взаимного мучительства, которая так присуща его творческим фабулам…

В июне 1856 года Достоевский совершает служебную поездку в Барнаул и заезжает самовольно в Кузнецк… Он проводит здесь два дня с Марией Дмитриевной. Она рассказывает ему о своём чувстве к Вергунову. Свидание было грустным, но не безнадёжным…

Мария Дмитриевна настаивала на объяснении Достоевского с Вергуновым. Колеблясь в своём выборе, она, видимо, рассчитывала, что они без неё смогут легче договориться и разрубить гордиев узел её судьбы. Но этого не произошло… Рассуждать и уговаривать Достоевский не хотел, понимая всю бесполезность таких попыток решать рассудочно вопросы человеческих страстей и отношений.

Но из Семипалатинска он написал одно большое общее письмо ему и ей вместе…

Достоевский писал о трагизме создавшегося положения… Вергунов счёл себя обиженным и ответил резким письмом.

Она же горячо его защищала, но после первых вспышек обратилась снова к Достоевскому, «опять нежна, опять ласкова», опять любит обоих…

Достоевский решает пожертвовать собой и устроить её счастье. Это означало осуществить в жизни благородный идеал самоотверженных влюблённых, как Жак, Сакс, Девушкин. Он обращается к влиятельному Врангелю с просьбой устроить служебную карьеру Вергунова для жизненного счастья Марии Дмитриевны… Ведь он получает только 400 рублей ассигнациями в год (это составляло всего около 10 рублей серебром в месяц). Где тут обеспечить семью, дать счастье такой женщине, как Мария Констан! Нужно поговорить с генерал-губернатором, отозваться о Вергунове как о молодом человеке, достойном, прекрасном, со способностями. Следует написать о нём и главному начальнику Алтайского округа…».[ 56 ]

Достоевский идёт на самопожертвование, когда в августе решает устроить «судьбу его и её»? Возможно. Однако автор игнорирует слова Ф. М., сказанные им много позже, – о том, что летом 1856 года он уже знал наверняка: Исаева будет его женой. И, значит, «самоотверженность», о которой так убеждённо рассуждает Гроссман, превращается в миф? Что же это за жертва, если жертвующий заранее предвидит выгоды в будущем? Увы, Достоевского нужно очень и очень «уметь» читать, и мы бы не спешили выносить суждения, бросающие тень на избранницу Достоевского. Ибо выпад против Исаевой в книжке Гроссмана все же содержался – а как иначе трактовать его ироничное замечание, что Мария Констант не могла быть счастливой при муже с доходами в 10 рублей серебром? Так или иначе, мотивы поступков Ф. М., якобы «забывавшего» себя ради счастья Исаевой с Вергуновым, далеко не прозрачны, а образное сравнение Гроссмана, назвавшего известное письмо с заботами о сопернике «драгоценным источником нравственной биографии» великого писателя, раскрывается перед нами, сегодняшними, во вполне явственном двусмысленном контексте. Но вернёмся к Л. П., восхищающемуся «моральной красотой» личности Достоевского:

«Это письмо к Врангелю от 14 июля 1856 года – выдающийся человеческий документ и драгоценный источник нравственной биографии Достоевского. Это показатель высоты, какой могла достичь в жизни его горячая и неудержимая в своём полёте душа. Моральная красота его личности выступает здесь во всей своей чистоте.

Вскоре он проявит и подлинное мужество, и высшую жизненную энергию, готовность сильного человека на борьбу за любимую женщину.

Все трудности создавшейся психологической ситуации восходили к бесправному положению Достоевского как всё ещё наказуемого государственного преступника – «бессрочного солдата». Непременным условием к столь вожделенной женитьбе являлось производство в офицеры…

Ещё в начале 1856 года Мария Дмитриевна поставила перед Достоевским вопрос – как быть, если ей сделает предложение человек пожилой, служащий и обеспеченный? Он немедленно же отвечает, что умрёт, если лишится её…».[ 57 ]

Итак, Гроссман рассуждает о «моральной красоте» личности Достоевского, о его «горячей и неудержимой в своём полете душе». Тогда понятно, почему он лишает повествование двусмысленного сюжета, когда писатель посещает Змиев дважды, уповая на тайные встречи с Исаевой, которая должна была, солгав и «извернувшись», покинуть ради свиданий с ним Кузнецк и больного мужа. О «моральной красоте личности» в данном случае говорить как-то рискованно, равно как и при описании последних лет жизни Исаевой: Достоевский заводит роман за романом, ей же не предоставляет ни малейшей возможности облегчить болезненное состояние хотя бы кратковременным пребыванием в более мягком климате, а лучше бы – в Италии, где сам бывал нередко в обществе знаменитой «сердцеедки» Апполинарии Сусловой. Но он, напротив, «выдергивает» Исаеву из Владимира и буквально увозит умирать в Москву. И каким контрастом ко всему, уже известному по иным источникам, выглядит сообщаемое Гроссманом о чувстве Достоевского к Исаевой!... Читаем:

«В последних числах ноября Достоевский в офицерском мундире приезжает в Кузнецк. Он «честно и откровенно» объяснил ей (Исаевой то есть, - авт.) свои обстоятельства – отсутствие материальной обеспеченности, неопределенность своих авторских прав, но и большие надежды на возврат в литературу. Его твёрдая уверенность в конечной победе убедила, наконец, Исаеву, что перед нею человек с будущим.

Но оставалось одно препятствие – её любовь к Вергунову, не угасившая всё же и её чувства к Достоевскому…

Мария Дмитриевна металась и томилась в поисках спасения из этого гибельного водоворота столкнувшихся влечений: писатель Достоевский или полунищий учитель из глухого угла, но молодой и красивый.

Глубокий знаток человеческой психики верит, что подлинное чувство этой умной и сильной женщины не может принадлежать ограниченному и бесцветному существу, неспособному подняться до её духовного уровня…».[ 58 ]

Исаеву убедила в необходимости брака с Достоевским «его твёрдая уверенность в конечной победе»? А не проще ли сказать: решающим аргументом становится невысокая, но тем не менее офицерская должность, которой удостоился «бывший каторжник» за несколько дней до побывки в Кузнецке? Так что «подлинное чувство умной и сильной женщины» влечет ее к молодому и красивому Вергунову, а в нервном, больном Достоевском Исаеву прельщают надежды на стабильность и почти гарантированные доходы, связанные с его известностью на литературном поприще. Похоже, Достоевский это понимает, коли поездка в Кузнецк по времени точь-в-точь совпадает с получением чина. Союз с Исаевой зиждется на обоюдном, - скорее всего, подсознательном, - расчете. В письмах некий оттенок сделки не очень-то и скрывается. В отношениях же Исаевой с Вергуновым нет места никаким корыстным соображениям – они в равной степени бедны. И, значит, - истинная любовь? Такой расклад ситуации Гроссмана, вероятно, не устроил бы, хотя он вполне уловил мотив «мены» в поведении Достоевского: с Вергуновым заключен «братский» договор - ты уступаешь мне Исаеву, а я устраиваю твою будущность.

«Не кощунством ли было бы замкнуть этот богатый мир порывов и дум в кругозор глухого уездного училища? – задается вопросом Л. Гроссман.

Достоевский снова решает объясниться с Вергуновым. Но на этот раз сама жизнь на стороне писателя. Мария Дмитриевна, видимо, принимает решение в его пользу. Учитель уступает. Достоевский стремится отблагодарить его за понесённую жертву. Он «на коленях» умоляет Врангеля устроить судьбу незадачливого Вергунова… Побратавшиеся соперники – это одна из главных тем будущего «Идиота».

…

27 января 1857 года Достоевский выезжает в Кузнецк для устройства своей свадьбы.

Это был убогий посёлок звероловов и золотоискателей при древнем остроге…

Здесь Достоевский пережил своё первое счастье, здесь произошло одно из важнейших событий его личной биографии. 15 февраля 1857 года он повёл к алтарю местной одигитриевской церкви горячо любимую женщину…».[ 59 ]

Рассказ Гроссмана содержит неточности. Свадьба состоялась не 15 февраля, а 6-го. Название церкви напечатано с маленькой буквы – очевидно, литератору, «набравшему вес» еще при Сталине, в «культовые» тонкости вдаваться не хотелось. Кузнецк, конечно, не был «поселком звероловов и золотоискателей». Золото добывали не в городе, а на приисках, которые находились от него за десятки вёрст. Никакого «древнего острога» в Кузнецке времен Достоевского не существовало: Кузнецкая Крепость, построенная на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетий, ничего общего с острожными укреплениями семнадцатого века не имела. Вообще, эта глава из книги – из наиболее слабых. Автор приписывает уже побеждённому Вергунову некие «задние мысли», якобы посетившие того на бракосочетании. Но Гроссман не может открыто повторить то, о чем сообщала Любовь Фёдоровна – невеста, мол, накануне венца провела ночь с возлюбленным в тайне от жениха! Приходится ограничиваться красноречивыми недомолвками: имя дочери Ф. М. по-прежнему составляет негласное табу. Об ее откровениях говорить не принято, однако она незримо присутствует в кабинетах писателей.

«Свадьба, - продолжает Гроссман, - была очень скромная и малолюдная: у Достоевского в Кузнецке почти не было знакомых, Мария Дмитриевна, как бедная вдова, жила очень замкнуто. Всё же посаженными были местный исправник с исправницей. Венчал «молодых» отец Евгений Тюменцев. Шафера были, по свидетельству Достоевского, «тоже порядочные довольно люди, простые и добрые», да ещё явились два знакомых семейства, вероятно, из соседей.

Были ещё официальные участники обряда: четыре поручителя. Среди них и учитель Вергунов.

Это, несомненно, сообщало большую напряженность бракосочетанию и раскрывало в празднике венчания сложную внутреннюю драму соперничества, ревности, вражды, и страсти.

Всем присутствующим были известны эти отношения, но им никто не придавал большого значения. И только великому писателю, изживавшему свою драму любви в кругу захолустного мещанства, были видны глубокие подводные корни целой драмы чувств, уже отлагавшейся в его творческом сознании».[ 60 ]

Откуда Гроссману знать, придавали ли значение кузнечане связи Исаевой и Вергунова? Тем не менее, об этом сказано с завидной категоричностью. Возможно, рассуждения про «глубокие подводные корни драмы чувств», которые великий писатель разглядел «в кругу захолустного мещанства»«ясновидец», то как же он не заметил измену Исаевой в свадебную ночь? И не противоречит ли Гроссман источникам? Так, например, его тезис о «большой напряжённости бракосочетания» в какой-то мере контрастирует со свидетельствами действительных участников и очевидцев «кузнецкой коллизии», отраженных в статье Валентина Булгакова (1904). Они утверждали, что в Кузнецке Достоевский был в крайнем благорасположении, весел, шутил. Насколько тональность написанного Гроссманом адекватна психологическому фону события? Читаем:

«Мария Дмитриевна стояла под венцом, быть может, близкая всем своим существом не к жениху, а к своему шаферу, стоящему тут же рядом. Кто угадает внутреннюю драму этого отверженца, его обиду, ревность, отчаяние, гнев – быть может, и жажду мести? К какому жестокому и грозному финалу мог бы привести такой накал страстей? К бегству невесты из-под венца, к убийству мучительницы её любовником, к сумасшествию покинутого жениха? Ведь больше всего Достоевский опасался гибели «дурным» и упрямым характером. «Не позовёт ли он её к смерти?» - спрашивает Достоевский 14 июля 1856 года в письме к Врангелю. Через двенадцать лет он увековечит эту драму в своём гениальном романе о грешнице, полюбившей праведника и убитой сладострастником. Кузнецкая свадьба 1857 года развернётся в потрясающую картину беспримерной брачной ночи князя Мышкина…».[ 61 ]

И опять Гроссман неточен. Вергунов - поручитель не по невесте, а по жениху (Достоевскому). Что касается фразы «не позовёт ли он её смерти» (переиначенную Гроссманом на «позовёт к смерти», - это в корне меняет смысл), то действительно схожая коллизия произошла, но не с Вергуновым, а с самим Достоевским, когда Исаева умирала от чахотки (о чем выше). Вообще, множество искажений и чрезмерная утвердительность, которой уместнее предпочесть предположительную форму изложения, - слабое место исследуемой главы в книге Гроссмана. Вероятно, чувствуя шаткость и неубедительность использованных аргументов, он стремится подчеркнуть авторитетность своих утверждений ссылками на личное знакомство с Анной Григорьевной Достоевской, - она находила, что «к концу жизни Исаева была и психически не вполне здорова», о чем рассказала автору, оговариваясь, правда, что к первой жене у Достоевского «было настоящее сильное чувство со всеми его радостями и муками». Из сказанного Анной Григорьевной Гроссман делает вывод, что любовь к Исаевой в Достоевском угасла уже в год венчания. Он полагает, что М. Д. после припадка эпилепсии, случившегося с Достоевским по пути из Кузнецка в Семипалатинск, посчитала его неспособным к любой работе. Эти предположения зиждутся непонятно на каких основаниях. Очевидно, как раз с подобным подходом полемизирует неоднократно поминаемый нами П. Косенко. Возможно, именно Л. Гроссману П. Косенко адресовал такие слова: «Некоторые биографы Достоевского этому злосчастному припадку (эпилепсии, - авт.) приписывали чуть ли не роковое значение, им объясняли то, что брак писателя, которого он с таким желанным упорством добивался, очень скоро оказался несчастливым. Дескать, Мария Дмитриевна была настолько напугана болезнью мужа, что испуг убил в ней всякое чувство к нему, и от супружества она уже не ждала ничего хорошего. Порой к этому прибавляется и такой, весьма романтический, мотив: Достоевский, мол, узнав, как тяжело он болен, сознательно решил отдалить жену от себя, чтобы его возможная смерть не принесла ей особенной боли».[ 62 ]

Напомним, что Косенко, при некоторых издержках его работы, в описании брачных торжеств точнее, чем Гроссман, - во всяком случае, приводит верную дату венчания. Круг используемых им источников шире (в отличие от Гроссмана, например, у него задействована упомянутая статья Булгакова). В повести Косенко нетрудно обнаружить следы явной полемики с Гроссманом – их позиции подчас диаметрально противоположны. У Косенко чувство к Исаевой в Достоевском «умирает» в начале 1860-х, Гроссман же считает, что оно угасло почти сразу после свадьбы (как следствие припадка эпилепсии, якобы отвратившего Исаеву от собственного мужа).

Причины разногласий названных авторов, конечно, отнюдь не только в некоем «местническом» патриотизме, но все же: Семипалатинск – город казахстанский, и связанные с ним события алма-атинским литератором Павлом Косенко подаются романтичнее, чем у Гроссмана. В том числе – и перипетии «кузнецкого венца». Косенко более лиричен, оттого и берет так охотно себе в союзники впечатлительного Врангеля. Гроссман же – жестче, прямолинейнее. Вот не вовсе убедительное место (не вполне согласующееся с Врангелем), где он пишет о роковом влиянии болезни Достоевского на роман с Исаевой:

«Через несколько дней после свадьбы Достоевские выехали из Кузнецка в Семипалатинск. Путь шёл хвойными лесами, запорошенными снегом, на юго-запад, через Алтай к степям Киргизии. По пути путешественники остановились в Барнауле у Петра Петровича Семёнова-Тян-Шанского, которого Достоевский очень ценил и уважал…

Барнаульский врач тотчас же определил «настоящую падучую» и предсказал, что в один из таких припадков больной задохнется от горловой спазмы и умрёт! Достоевский жалел, что при такой серьёзной болезни он женился.

Так, видимо, считала и Мария Дмитриевна: новый муж её неизлечимо поражён тяжёлой мозговой болезнью, препятствующей военной службе, а, может быть, и всякой работе…

Работа отвлекает Достоевского от непредвиденных горестей его семейной жизни. Желанного и чаемого счастья он в своём браке не нашел…

Уже в Семипалатинске начались драмы ревности, впоследствии совершенно подорвавшие семейное согласие.

…».[ 63 ]

Итак, позиция Гроссмана достаточно ясна. Припадок Достоевского по пути из Кузнецка в Семипалатинск так напугал обвенчанных, что и жених, и невеста сразу же стали жалеть о браке, и «любовь перестаёт ощущаться в его существовании». Против подобной трактовки «грозного чувства» выступает, как уже сказано, П. Косенко. Он контраргументирует тезис Гроссмана припиской Исаевой к известному посланию Достоевского: «я любима и балуема своим умным, добрым, влюблённым в меня мужем».[ 64 ]

П. Косенко, впрочем, прибегает к дипломатичным оговоркам, что действительно, де, «размолвки и разлад в семейной жизни молодожёнов» имели место, а это соответствует и тональности глав у Гроссмана. Но ссылок на источники у авторов нет, что легко объяснить сугубо художественной формой подачи материала, близкой к романам или повестям (хотя у Гроссмана работа похожа и на монографию, или, точнее, на журналистски выправленную диссертацию с броскими заголовками). Однако литераторы довольно настойчиво подчёркивают документальную основу повествования – причём у обоих она практически совпадает и сводится, в основном, к письмам Ф. М. и воспоминаниям Врангеля.

Сделав вывод о резком охлаждении Исаевой к Достоевскому весной 1857г., Гроссман к «кузнецкой коллизии» больше не возвращается, и вновь упоминает М. Д. только в связи с ее смертью в 1864г. И тут он допускает некое противоречие: Достоевский, мол, «по-своему глубоко любил усопшую и смерть её переживал трагически» же можно почти одновременно испытывать нежную привязанность к Исаевой, Апполинарии Сусловой, и актрисе Шуберт? И, конечно, ни единым словом не обмолвился он о признаниях Исаевой, которые, по свидетельству Любови Фёдоровны, были сделаны Достоевскому перед её кончиной. Допустим, Гроссман с дочерью писателя не соглашался, и именно поэтому скрывает от читателей неудобное для него свидетельство - он как бы жонглирует источниками. Находим соответствующую страницу текста:

«Переезд Достоевского в 1859 году из Семипалатинска в Петербург оказался подлинным несчастьем для Марии Дмитриевны. К семье мужа она сразу встала в подозрительно враждебные отношения больной и бедной родственницы, мнительно чующей неприязнь и торопящейся ответить на неё всем запасом своего раздражения и озлобления. Всю жизнь она была убеждена, что имеет в лице своего деверя Михаила Михайловича тайного врага, и только на смертном одре проявила желание с ним примириться. Необычайно оживлённая деятельность её мужа в период издания двух журналов проходит мимо неё. У Достоевского своё общество, в которое она не вхожа…

Психическое состояние больной совершенно расстраивается…

15 апреля 1864 года наступил эпилог самому мучительному роману Достоевского: Мария Дмитриевна скончалась…

… Ясно одно: Достоевский по-своему глубоко любил усопшую и смерть её переживал трагически.

«Преступлении и наказании» в образе Катерины Ивановны Мармеладовой Достоевский произнёс свою творческую отходную памяти первой жизненной спутницы. Подвергая обычной художественной переплавке сырые материалы действительности, он повторил в судьбе и личности измученной подруги Мармеладова многие обстоятельства из биографии своей первой жены. Беспечная молодость, брак с горьким пьяницей, «нищета безденежная», развитие чахотки, припадки злости и потоки покаянных слёз – все эти черты Катерины Ивановны описаны с близкой натуры. Достоевский использовал при создании этого образа и некоторые штрихи кузнецких писем Марии Дмитриевны: в день смерти Мармеладова Катерина Ивановна принимает «подаяние» - трехрублёвую зелёненькую кредитку.

Даже во внешнем облике своей героини Достоевский зарисовал черты своей первой жены в её предсмертную эпоху…

Такую запомнил Достоевский свою первую жизненную спутницу. В рембрандтовском освещении петербургских квартир, в игре густых и беглых теней, набегающих на её измождённые щёки и оттеняющих неподвижно горящие глаза – лик великомученицы, изнемогающей на плахе жизни, – таким тесным медальоном украсил Достоевский могилу своей подруги…».[ 65 ]

Размышления у гроба в «Кроткой»

«Финальная» сцена, завершающая «грозное чувство» Достоевского, уместилась у Гроссмана на 4-х страницах. Но нет главного: отсутствуют детали сенсационной исповеди Исаевой. Не задействованы известные источники, и, прежде всего, как уже говорилось, воспоминания дочери Ф. М. Возможно, исследователи, современные Гроссману, видели подобные досадные умолчания, но, затрагивая названные трагические перипетии, обычно поступали также, как и он. В 1965 году в вестнике ЛГУ опубликована статья В. А. Туниманова. Автор утверждает, что в рассказе Достоевского «Кроткая» размышления мужа у гроба супруги как бы «сколоты» с реальных фактов биографии писателя. Версия привлекательна. Однако наиболее запоминающийся момент, связанный с кончиной Исаевой - то самое откровение, которого избегает Гроссман. И в «Кроткой» соответствующего места мы тоже не находим. Не обнаруживается оно и в записной книжке Достоевского – в части, начинающейся словами: «Маша лежит на столе». И если последние часы Исаевой тяготят Достоевского настолько, что он мучается всю жизнь, и сообщает о раскрывшейся на одре болезни тайне Анне Григорьевне, а та – Любови Фёдоровне, то отчего же в более поздние годы, отражая «умирание» первой жены в романах, он признаний Исаевой об ее отношениях с Вергуновым не касается? Не потому ли, что многое оказалось мифом, сочиненным Достоевским для утишения ревности А. Г., либо для объяснения в кругу близких родственников собственных измен Исаевой (де, «платил той же монетой»)? Нельзя не посожалеть, что в содержательном материале В. А. Туниманова нет даже намека на двусмысленность означенного пассажа…[ 66 ]

Н. Якушин

В 60-е годы приметным событием в достоевсковедении стал выход небольшого исследования Н. И. Якушина «Достоевский в Сибири». Эпиграфом к нему послужила цитата из Луначарского, которая, думается, симпатии к Достоевскому не прибавляет: «Достоевский… подвергнутый мукам каторги и поселения, сломился, или, вернее, согнулся. В колоссальной внутренней работе он, сохранив свою ненависть по отношению к духу буржуазному, раздул в себе также ненависть к духу революционному».

Невольно задаешься вопросом, - при чем тут «буржуазный» или «революционный дух»? В сибирских письмах Достоевского если социальные мотивы и мелькали, то крайне редко. Потому что главное содержание его посткаторжного периода – обустройство личной жизни. Увы, о романтической составляющей кузнецко-семипалатинских дней великого писателя в предисловии к книге Н. Якушина мы не находим ничего. Зато читаем о «страстном обличении собственнической морали буржуазного общества, налагающей страшную лапу на человеческое сознание», и о «реакционном» характере творчества Достоевского: «Достоевский… отошёл от передовых идей своего времени, отошёл от освободительного движения и, в конце концов, оказался в лагере реакции, стал врагом революционной демократии, всех прогрессивных сил, боровшихся за коренное социальное преобразование России, за освобождение народа от векового гнёта».

Н. Якушин пылко дискутирует с другими авторами на тему, когда же Достоевский «свернул с верной дороги». Так, он отмечает, что Л. П. Гроссманом в 1920-1930-е гг. сделаны выводы о складывании реакционного мировоззрения Достоевского на каторге: «он вышел оттуда ярым приверженцем монархии и православной церкви» (и как тут не противопоставить такому утверждению свидетельство Врангеля, что Достоевский «попов, особенно сибирских, не терпел»!). Н. Якушин подметил также, что уже известный нам В. Кирпотин приурочивает проявление «неправильностей» внутреннего мира Достоевского к семипалатинской поре, «и это, нам кажется, более близко к истине». Наконец, Н. Якушин умозаключает, что «реакционные взгляды Достоевского окончательно оформились в самом начале 60-х годов».

«прогрессивных» революционных взглядов в «реакционные» и «буржуазные», что выглядит сегодня довольно плоско. Впрочем, выделялось мнение М. Никитина (о его повести «Здесь жил Достоевский» мы расскажем ниже), что Ф. М. и после каторги оставался «убеждённым социалистом» и «сторонником идей Белинского», но Якушин считает названный тезис «несомненно ошибочным».

От атаки на Достоевского Н. Якушин переходит к работам Врангеля и А. Скандина, которые, оказывается, «представляют несомненный интерес, но в большинстве своём они ничего, кроме малозначимых, а подчас просто неверных фактов, не содержат». Непостижимо, - где именно Якушин обнаружил в воспоминаниях Врангеля «ложные сведения»? А уж про «малозначительные факты» и вовсе умолчим: наиважнейшие для Якушина, безусловно, - те, что могли бы доказать «реакционность» Достоевского – об этом судим даже по предисловию.[ 67 ]

Собственно о романе Достоевского с Исаевой Н. Якушин, на наш взгляд, сообщает приблизительно в той же манере, как и несправедливо раскритикованный им А. Е. Врангель. Но – гораздо менее изысканно и не всегда убедительно, поскольку «додумывает» диалоги и вкладывает в уста Марии Дмитриевне, её первому мужу и Достоевскому то, что они, возможно, никогда и не произносили. В Якушине столкнулись две ипостаси: как художник слова он находится под влиянием врангелевской романтики, а как литературный критик и идеолог – в явной оппозиции к барону. О зарождении «кузнецкой коллизии» Якушин пишет так:

«Достоевский стушевался. Он всегда стеснялся новых людей, избегал новых знакомств, а после каторги стал вдвойне осторожен и очень неохотно сходился с людьми.

- Исаев, Александр Иванович, - проговорил гость негромким, слегка надтреснутым голосом, подавая Достоевскому горячую сухую руку. – Моя жена, Мария Дмитриевна.

Писатель молча поклонился. Называть себя не следовало. Он отлично знал, что семипалатинские жители уже довольно наслышаны о нём. И отнюдь не как о писателе, а как о «государственном преступнике», бывшем каторжнике.

Прерванный разговор не клеился. Достоевский сидел потупившись, лишь изредка поднимая глаза на гостей. Он не мог не заметить, что Исаева внимательно наблюдает за ним. К праздному любопытству провинциальных обывателей писатель уже привык, но было во взгляде Марии Дмитриевны что-то такое, чего он не видел у других. Ему показалось, что в нём сквозит искреннее сострадание и глубокое сочувствие.

«Нет, нет», - подумал он про себя. – Это мне только кажется. Что она мне может сказать? Зачем я ей?

пожаловалась на скуку, на отсутствие друзей, на одиночество.

Фёдор Михайлович отвечал односложно, но внимательно прислушивался к звуку её голоса и старался понять, искренне ли она говорит. Ему очень хотелось знать, зачем она так разговаривает с ним. Что это было: настоящее дружеское участие или обычная светская болтовня? Нет, пока он не уловил ни одной фальшивой нотки в её голосе. В нём звучала удивительная мягкость и даже задушевность. Казалось, что она говорит с давно знакомым человеком, советуется с ним и проявляет заботу о нём.

Эта встреча пробудила в Достоевском множество противоречивых чувств. Как ни старался он убедить себя, что не стоит придавать особого значения знакомству с семьёй Исаевых, что дружеское расположение и внимание к нему со стороны Марии Дмитриевны может быть ни чем иным, как умелым кокетством, сердце говорило другое. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним, как живое, вставало лицо Марии Дмитриевны, он видел её внимательные и почему-то грустные глаза, слышал её немного резкий, но проникнутый живым участием голос. Писатель часто ловил себя на том, что думает об Исаевой, и думает часто, гораздо чаще, чем о ком-либо другом.

После памятного вечера Достоевский ещё несколько раз встречался с Исаевыми у Белихова. И каждый раз эти встречи будили в его сердце странное чувство щемящей радости. От неё становилось легко на душе и всё вокруг уже не представлялось таким мрачным и безысходным, как раньше.

Видеть Марию Дмитриевну стало для Достоевского необходимостью. Когда писатель долго не встречал её, грусть и тоска снова закрадывалась ему в сердце. Всё было не так, всё раздражало, всё выбивало из привычной колеи. Но стоило ему увидеть Исаеву, как его точно подменяли. На душе становилось спокойно, разглаживались скорбные морщины, глубоко запавшие в углах губ.

– тревожно спрашивал себя Фёдор Михайлович. – Почему каждая встреча с ней так волнует меня? Почему я так жду этих мимолетных встреч?

И не скоро признавался он себе в том, что пришла наконец к нему его первая, слишком запоздалая и потому такая трудная и мучительная любовь.

Это открытие обрадовало и испугало Достоевского. Теперь всё чаще и чаще он задавал себе вопросы, на которые не находил ответа. «Зачем всё это? – думал он. – К чему может привести эта неразумная страсть? Ведь у неё муж, сын! И мы никогда не будем вместе! Да и что ей во мне, бывшем каторжнике, «государственном преступнике», а ныне «рядовым без выслуги»?».

Долгое время, несмотря на неоднократные приглашения, Достоевский не решался бывать в доме Исаевых. Боялся, как бы Мария Дмитриевна не узнала о его чувстве к ней, боялся, что выдаст себя каким-нибудь неосторожным, невпопад сказанным словом. И только после того, как Мария Дмитриевна попросила его позаниматься с маленьким Пашей Исаевым, Фёдор Михайлович наконец решился переступить порог дома своей возлюбленной. А придя раз и побывав там целый вечер, он уже не мог подавить в себе искушение и стал бывать у Исаевых всё чаще и чаще».[ 68 ]

«неверные факты» неоправданно? Ведь Врангеля – «живого» свидетеля кузнецкой драмы и адресата откровеннейших писем Достоевского, - в неточностях уличить почти невозможно.

Психологическая же «реконструкция» жгучего романа Ф. М. в исследовании Н. Якушина подана в сугубо утвердительной форме, тогда как, используй он чаще слова: «наверное», «может быть», «думаю, что…» - книга выглядела бы убедительнее. Увы, «предположительной» манеры нередко избегали намеренно, дабы не прослыть «фантазёрами». И получалось, что версии выдавались за данность, причём читателя об этом не предупреждали.

«Достоевский, - пишет Н. Якушин, - уже много знал о прежней жизни Марии Дмитриевны… Она рассказала ему о своём детстве, об отце… На теперешнюю жизнь Мария Дмитриевна не жаловалась, но Достоевский видел, как тяжело приходится молодой женщине. Муж её был человеком со странностями, самолюбивым, любящим подчеркнуть свою независимость. В своё время он служил чиновником в одном из казённых учреждений Семипалатинска, но не сумел ужиться с начальством и вынужден был выйти в отставку. Ко времени знакомства с ним Достоевского он уже несколько месяцев был без работы и сильно пил. Состояния Исаевы не имели, а кое-какие сбережения быстро таяли, и нужда стучала в дверь их дома. Мария Дмитриевна прилагала героические усилия для того, чтобы свести концы с концами: брала на дом всякого рода работу, хлопотала о назначении мужа на какое-нибудь место, уговаривала кредиторов подождать долги. Александра Ивановича всё это мало трогало. Он по-прежнему пил и всё более опускался. В некоторых домах его перестали принимать. Пьяный, он высокопарно говорил о своём благородстве и грозился отомстить своим недругам, а потом плакал злыми слезами. Трезвый, он целыми днями молча сидел у окна или у себя за перегородкой и вместе с сыном листал и перелистывал всё одну и ту же книгу – «Герои 1812 года».

человек, что как только для него сыщется подходящее место, он сразу же переменится.

- Ну, конечно же. Конечно! – торопливо подтверждал Фёдор Михайлович. – Всё устроится наилучшим образом. Должно устроиться!

Мария Дмитриевна благородно пожимала ему руку, и в эти минуты он чувствовал себя счастливейшим человеком.

Впервые за много лет Достоевский не чувствовал себя одиноким. Теперь почти всё свободное время писатель проводил у них: занимался с Пашей, вёл пространные разговоры с подвыпившим Александром Ивановичем, а когда тот ложился спать, вполголоса говорил с Марией Дмитриевной. А ещё больше он любил молчать и смотреть на неё, видеть её склонённую к рукоделию голову. Ему казалось, что так он может просидеть вечность; что ему уже ничего на свете не нужно, а только так вот сидеть около любимой, видеть её, слышать её голос. В такие минуты он терял представление о времени, и только бой часов выводил его из этого блаженного состояния. Пора было уходить. С грустью шёл Фёдор Михайлович домой, и только мысль о том, что завтра он снова придёт сюда, утешала его.

Всё в Марии Дмитриевне нравилось ему, всё привлекало: и её необычайная впечатлительность, и её резкие порывистые движения, и манера говорить. Она казалась ему совершенством…

Ивановича, пробовал образумить его, взывал к его чести, совести. Но всё было напрасно. Исаев со всем соглашался, клялся и… продолжал пить.

Сам страшно нуждаясь, Достоевский часто из своих средств помогал Марии Дмитриевне и при этом убеждал её, что у него всё есть и что отдает он ей лишнее, не нужное ему самому. Особенно внимателен Фёдор Михайлович был к маленькому сыну Исаевой. Он часами рассказывал ему занимательные истории, учил его читать, писать.

Знаки внимания, которые оказывал Достоевский семье Исаевых, смущали Марию Дмитриевну. Она чувствовала, что поступками Фёдора Михайловича руководят чувства гораздо большие, нежели простое дружеское участие. Поэтому ей казалось неудобным пользоваться даже теми мелкими услугами, которые оказывал её семье Достоевский. Но когда Мария Дмитриевна попробовала заговорить с ним об этом, она увидела в его глазах столько муки и невысказанной печали, что продолжать не смогла. И всё осталось по-старому. К тому же Марии Дмитриевне льстило внимание со стороны такого образованного человека, каким был Достоевский. Она знала, что он был в своё время довольно известным писателем, что у него много друзей в Петербурге. И пусть пока он одет в серую солдатскую шинель, но ведь не вечно же это будет продолжаться. Дружба с Достоевским в то время, когда большинство семипалатинских обывателей отвернулось от неё, была для Марии Дмитриевны большой нравственной поддержкой. Да к тому же ей всё больше и больше нравился этот молчаливый человек с осунувшимся лицом и серыми внимательными глазами…».[ 69 ]

Исследование Н. Якушина обнаруживает сходство с его же статьёй, опубликованной в «Огнях Кузбасса» в 1959г. - она была подготовительным этапом на пути к книге, но почти не содержала отступлений в «фантазийном» духе. Выводы, впрочем, одни и те же. Так, Якушин пишет, что роман с Исаевой трудную жизнь Достоевского «лишь осложняет».[ 70 ]

свойственных Врангелю. Вынуждены повториться: Н. Якушин в предисловии посетовал на массу «малозначащих» деталей у Врангеля. Но выясняется: как раз подробностями сам Якушин зачастую никак не пренебрегает, - и заимствованы они именно из названных мемуаров. То же нужно сказать и про место о посещении Змиева, - там, как известно, Врангель намеревался устроить свидания Достоевского с Исаевой в тайне от её мужа. Якушин несколько сокращает текст Врангеля, однако даже не переставляет предложения, и только немного их видоизменяет. Указания на использованную литературу – отсутствуют. Но хорошо уже то, что «змиевский» пассаж всё-таки упомянут. Гроссман, например, о нем совсем не обмолвился. Между тем, предполагающуюся встречу Достоевского с «мужней женой» ещё требовалось как-то соотнести с рамками морали, если не девятнадцатого, то хотя бы двадцатого века…[ 71 ]

Описание первой поездки Достоевского в Кузнецк на три четверти – вымысел. Поэтому цитировать диалоги Достоевского с Исаевой о Вергунове мы не станем. Характеристика Вергунова как «человека слабовольного, тщеславного и болезненно самолюбивого» в 60-е и последующие годы распространена чрезвычайно. Основана она на противоречивых отзывах Достоевского и его друга Врангеля. Но вспомним: Ф. М. горячо хлопочет о Вергунове – «за него не грешно просить, он того стоит»

Удивляет и лаконичность, с какой Н. Якушин поведал читателю о свадебном путешествии Достоевского. Чувствуется, что автору не знакома работа Булгакова «Ф. М. Достоевский в Кузнецке», - в ней приводятся свидетельства очевидцев. Рассказ Н. Якушина о венчании уложился в десять строчек: «На второй день к вечеру вдали показался Кузнецк. Взволнованный и радостный, подъезжал писатель к городу… Все последующие дни прошли как в тумане. Достоевский смутно припоминал, как священник в церкви что-то долго и нудно говорил, а потом обратился к нему с каким-то вопросом. Он машинально вслед за Марией Дмитриевной сказал «да» и поцеловал её. Всё было кончено. Свершилось то, о чём он так мечтал, чем жил последнее время. Потом все вышли из церкви и направились домой. А в метрической книге Одигитриевской церкви под №17 появилась запись…».[ 72 ]

Итак, священник Тюменцев «что-то долго и нудно говорил», и больше ничего, оказывается, Достоевский о венчании вспомнить не в состоянии, потому что всё происходило – «как в тумане». А как же подлог, который учинили Достоевский с Исаевой, подправляя «обыск брачный №17»? А как же застолья с Тюменцевым – ему Достоевский позже пришлет в подарок некую «автобиографию»? А как же ревностное неоднократное посещение церкви и исполнение всех обязанностей прихожанина именно в Кузнецке, на чём настаивают очевидцы? А как же отношения с Вергуновым, ведь он на свадьбе - шафер Достоевского? И, наконец, как воспринять сообщение Любови Фёдоровны об измене Исаевой в предбрачную ночь? Неужели Н. Якушину не знакомы не только статья Валентина Булгакова, но даже книга дочери Ф. М.? Так или иначе, в списке литературы, на которую ссылается Н. Якушин, имен Булгакова и Л. Ф. Достоевской нет! И, значит, ускользает целый пласт свидетельств, касающийся сибирского периода жизни писателя. Удивительно: читателю предлагаются вымышленные «реконструкции» поведения Достоевского, но его забывают познакомить с источниками исключительной важности! Л. Гроссман же, в свою очередь, в библиографическом перечне к книге, вышедшей дважды в «ЖЗЛ», не поминает Н. Якушина вовсе. Вероятно, не без подтекста: а можно ли вообще считать написанное – исследованием?

Не сказано у Н. Якушина ничего и о стремительном переезде Вергунова вслед за Достоевскими в Семипалатинск. И, поскольку воспоминания Любови Федоровны игнорируются, то непонятно, на чём основывается уверенность, что в семипалатинскую пору Исаева к Достоевскому глубокого чувства не испытывала… Читаем: «Жизнь Фёдора Михайловича во многом осложнялась обострившимися отношениями с женой. Марию Дмитриевну писатель горячо и искренне любил, но с её стороны не было такого же глубокого чувства. Было скорее просто женское сострадание, а, может быть, и жалость ко всеми отвергнутому и одинокому человеку. Достоевский это понимал, но думал, что со временем Мария Дмитриевна ответит ему если не любовью, то нежной привязанностью. Первое время всё было хорошо. Мария Дмитриевна была внимательна и проявляла трогательную заботу о муже. О Достоевском нечего было и говорить. Он был счастлив. Жили супруги скромно и на материальные затруднения старались не обращать внимания. Но шло время, улеглись первые восторги, жизнь вошла в свою привычную колею, и с каждым днём Фёдор Михайлович всё острее и острее чувствовал, насколько они с женой разные люди. Мария Дмитриевна была человеком с болезненным самомнением. Она не уставала говорить о своём почти аристократическом происхождении, о своём презрении к окружающим людям. Не обошлось, по-видимому, и без попрёков в адрес Фёдора Михайловича, брак с которым она считала для себя если не унизительным, то во всяком случае неравным. Вначале Достоевский старался ничего не замечать, относя это за счет раздражительного характера Марии Дмитриевны, и за счёт того, что ей пришлось пережить за последние годы. Мало-помалу подобные разговоры стали угнетать его, надолго выбивали из колеи, мешали работать, думать, сосредоточиться. Всё становилось немило, всё выводило из себя».[ 73 ]

Н. Якушин приписывает Исаевой весьма непривлекательные свойства души и поступки, - перед нами некий смягченный вариант книги Любови Федоровны. В целом, автор сходится с Л. Гроссманом в том, что уже в Семипалатинске начался разлад в личной жизни новобрачных. Однако есть и разночтения. Л. Гроссман выдвинул версию, что чувства Исаевой угасли еще в 1857 году (чуть ли не сразу после венчания: виною тому, де, припадок падучей). Н. Якушин, напротив, предполагал, что Мария Дмитриевна Достоевского хоть и «угнетала», но он все же глубоко любил эту женщину.

Примечания: