Кушникова М., Тогулев В.: Кузнецкий венец Федора Достоевского.
Глава шестая. Толкователи. Страница 4

В. Кирпотин

Если Н. Якушин и П. Косенко прибегают к литературному вымыслу (причем иногда трудно понять, где истина, а где «додуманность»), а Л. Гроссман свои версии и гипотезы представляет как действительные факты биографии великого писателя, то автор монографии «Ф. М. Достоевский: творческий путь (1821-1859)» В. Кирпотин (1960) гораздо более точен. Касаясь первой любви Достоевского, да и других тем, он в указанной работе ссылается на библиографию, однако избегает каких-либо обобщений. Пересказ событий настолько осторожный, что кажется неоспоримым, но вместе с тем – и менее занимательным. Исключение составляет заключительная часть, в которой перекидывается мостик в современность, и выводы В. Кирпотина становятся уязвимыми: «В Семипалатинске и в Кузнецке сохранились дома, в которых жил Достоевский во время своей сибирской ссылки. Достаточно подойти к ним и войти внутрь, достаточно оглянуться на улицы, где они стоят, пока ещё сохранившие многое в своём внешнем облике от середины XIX века, чтобы понять, как тесен, неприютен и бесперспективен был горизонт, давивший угнанного в далёкую глушь писателя. Тогда это не были доживающие свой век захолустные окраины, вытесняемые грандиозным индустриальным и жилищным строительством. Это были хорошие дома на хороших видных улицах – грязных весной и осенью, пыльных летом, занесённых сугробами зимой; и ни одной общей мысли не билось ни в одном доме, и не было перехода от того, что кипело в голове Достоевского, к тому, чем жили, чем интересовались окрестные обыватели…».[ 74 ]

Не следует ли из написанного, что Достоевский не испытывал интереса к «окрестным обывателям»? Ведь очевидно, что многие романы Ф. М. – как раз и есть своеобразный срез бытования типичных провинциалов середины XIX века, которые и были, не побоимся сказать, главными героями его книг. И уж совсем непонятно, как соотносится «грандиозное индустриальное строительство», так впечатлившее Кирпотина, с периодом пребывания Достоевского в Кузнецке. Имелось ли в виду, что коммунисты продолжили дело «хорошего», «докаторжного» Достоевского? Притом, что современные писателю памятники истории и архитектуры, коими он мог любоваться в Сибири, снесены именно большевиками…

А. Алдан-Семенов

Вообще, шестидесятые годы, несмотря на всплеск интереса к Достоевскому и его первому браку, стимулированный оттепелью, характеризуется не только «количественным» увеличением трактовок и концепций, но и некоторой робостью исследователей: источники, прекрасно известные уже полвека назад, порою замалчиваются, или перелагаются «дозировано», причём противоречащие друг другу свидетельства не всегда сопоставляются. Так, А. Алдан-Семёнов в вышедшей в 1965г. работе повторяет, скорее всего, неверные сведения: дескать, именно у П. П. Семенова-Тян-Шанского Достоевский после венчания гостил две недели. Казалось бы: сравнением с датами, обозначенными в письмах Ф. М., это сообщение легко подвергнуть сомнению. Остается посожалеть, что, ссылаясь на столь авторитетного географа, автор книги не попытался объяснить означенные разночтения...[ 75 ]

Н. Арденс

Подобная «некритичность» в сочинениях «строгого» хроникально-биографического жанра удивляет.

Иные требования – к чисто художественным произведениям: в них допустимы отступления в чисто «фантазийном» духе. В 60-е гг. среди романистов-достоевсковедов выделяется Николай Арденс, автор книги «Ссыльный №33». Он убеждённо отстаивает глубину чувства Исаевой, вопреки скептическому налёту, свойственному «профессиональным» историкам литературы.

Арденсу хорошо известны воспоминания Врангеля. Об этом можно судить хотя бы по сцене прощания Достоевского с Исаевыми в Семипалатинске. Однако опять-таки пересказанные Врангелем две поездки в Змиев, где Достоевский поджидал ещё замужнюю Исаеву, Арденсом не отражены никак. И как тут не вспомнить Л. П. Гроссмана, который «змиевские» пассажи тоже не затрагивает. Напрочь отметается косвенное свидетельство «качества» нравственности данников «грозного чувства». Достоевскому «совесть» позволяет звать Исаеву от больного мужа на тайное свидание. Он любит её, и тогда его доминирующее Я перечёркивает нормы и приличия, и этики. Исаевой же «совесть» не позволяет откликнуться на зов, притом, что и она к Достоевскому далеко не равнодушна, а ещё и довольно романтична, чтобы увлечься идеей таких свиданий. Но «подспудный бес» не шепчет ей из подсознания: «ничего, небеса не обрушатся!». И она отказывается от встреч, не скрывая и мотивы: нездоровье мужа.

Что касается Вергунова, то его имени в романе Арденса нет. Просто вскользь поминается некий «молодой учитель», сватавшийся к Исаевой, но в дальнейшем означенная линия беспоследственно обрывается. Описание же венчания уместилось всего на половине страницы. О Вергунове, брачном обыске, Тюменцеве – ни намёка. Для Арденса мемуары Любови Фёдоровны вообще как бы не существовали. Он – на страже нравственности и добропорядочности, и явно считает, что скандальную любовную коллизию уместнее превратить в образцовую. Объективностью можно пожертвовать. «Грозного чувства» не получилось. Вергунову уделено меньше места, чем свадебному фаэтону. Но фаэтон-то – выдуман, а Вергунов – существовал, любил, страдал, соперничал с Достоевским, совершал необдуманные поступки…

В одном только абзаце «сладкоречие» разбавляется размышлениями о несчастливости брака с Исаевой, что занимает семь строчек: «Фёдор Михайлович был весь предан уходу за Марьей Дмитриевной, предъявлявшей ему всё большие и большие требования и выражавшей своё недовольство по случаю всякого, даже мелкого изъяна в доме. Не хватало денег, изнашивалось бельё, портились вещи, остановились только что купленные стенные часы. Между супругами пошли размолвки и прорывалась болезненная раздражительность».

«во ублажение скептиков», всезнающих достоевсковедов. Потому что на следующей странице уже читаем, что супруги перебраниваются «благонравно». И, стало быть, перед нами – всё-таки счастливая пара, а «милые бранятся – только тешатся».[ 76 ]

Так Н. Арденс подвергает сомнению оценки самого Достоевского. А заодно - сообщаемое о первом браке Анной Григорьевной и Любовью Фёдоровной.

Что ж, литературная концепция – дело убежденности автора. Каждый имеет право на собственное мнение…

В. Дмитриев

В Кузбассе в шестидесятые годы интерес к нашей теме на газетном уровне проявляется вяло, несмотря на то, что в Новокузнецке – Дом Достоевского, связанный с первым браком писателя, и именно в Кемерове, как уже сказано, издаётся упомянутая книжка Н. Якушина.

«Кузнецком рабочем» привлекает внимание публикация В. Дмитриева (1966). Автор излагает обстоятельства венчания по статье Валентина Булгакова (1904). Он цитирует её и перелагает своими словами. И это кажется примечательным, поскольку в солидных исследованиях той поры на Булгакова не ссылались (возможно, из-за его эмигрантского прошлого). Знакомство с работой Булгакова выказывает, пожалуй, П. Косенко («Иртыш и Нева»), но имени его не называет.

Что касается В. Дмитриева, то достойными особой отметки кажутся сведения, сообщаемые им об истории Дома Достоевского:

«… В наши дни в городе не осталось людей, которые видели Достоевского. Но старая жительница улицы, названной именем писателя, В. Г. Прибыткова, с гордостью рассказывала:

- Точно не помню, кому принадлежал домик, когда в нём жил Достоевский. Знаю, что мой дедушка уже поздно купил дом у каких-то Ивановых. Я жила в нём совсем маленьким ребёнком.

Сейчас на домике выше и левее мраморной мемориальной доски висит вывеска: «библиотека Новокузнецкого отдела культуры»…».[ 77 ]

«Камера Достоевского»

Кемеровские исследователи в 60-е гг. продолжают делать все новые «открытия». Мы помним, что В. Дмитриев подаёт как сенсацию данные, приведенные Валентином Булгаковым. А член Союза журналистов А. Мазюков в 1968 году в статье «Камера Достоевского – верно ли это?» опровергает давно опровергнутое: «Длительное время, - пишет он, - бытовало мнение, что великий русский писатель Фёдор Михайлович Достоевский отбывал наказание в кузнецкой каторжной тюрьме, построенной, как известно, в 1617 году. Одну из камер острога даже называли «камерой Достоевского». Однако это не соответствует истине».[ 78 ]

История про «камеру Достоевского» контраргументирована ещё в 1920-е Б. Герасимовым. Исследователи о названном казусе уже давно наслышаны. О подлинных реалиях знает, несомненно, тот же Дмитриев, цитирующий статью Булгакова в «Кузнецком рабочем» - ведь в ней чётко сказано, что именно роднило Достоевского с Кузнецком. Провинциальная интеллигенция открывает Достоевского заново спустя сорок лет! Что касается «кузнецкой каторжной тюрьмы, построенной, как известно, в 1617 году», то это очередное досадное недоразумение. А. Мазюков неоправданно объединяет два события – воздвижение кузнецкого острога (XVII век) и сооружение кузнецкой крепости на рубеже XVIII и XIX столетий – как раз с ней и связана легенда о Достоевском. Во времена Мазюкова она разрушалась за отсутствием интереса со стороны властей, хотя означенный памятник, молчаливый свидетель венчания Достоевского, вполне мог рассматриваться как часть его кузнецкого мемориала, коли бы такой в Новокузнецке существовал!

1970-е гг. отмечены методичными попытками осмысления тех концепций, которые родились еще в предыдущем десятилетии.

Заметное явление литературной жизни тех лет – Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского (первые девятнадцать томов: 1971-1979). Значительным подспорьем исследователям оказался его научный аппарат. В те же годы активно выходят «Материалы и исследования» о Достоевском, и переиздаются «Воспоминания» Анны Григорьевны. Что касается темы «кузнецкого венца», то никак нельзя не отметить публикацию писем А. Е. Врангеля к Ф. М. Достоевскому, подготовленную Т. И. Орнатской в 1978г.

На местном уровне, в Кузбассе, авторы только-только начинали высвобождаться из длительного «оцепенения». Стимулом стал интерес, проявленный к Достоевскому в Москве. Как-никак, ПСС – своего рода памятник, и коли центральные власти отважились на такое увековечивание имени писателя, - местным отставать неприлично, учитывая наличие едва не раскатанного по брёвнышкам Дома Достоевского в Кузнецке, вокруг которого длительное время будут ломаться копья – быть ему или не быть…

В 1971г. Новокузнецкое городское отделение Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры выпустило двухстраничный буклет «Достоевский в Кузнецке» (тираж 4500 экз.). Слава богу, никаких упоминаний о реакционности творчества Достоевского в нем не содержалось. Но есть неточности. Например, сообщалось, что в общей сложности Достоевский в Кузнецке провел «около сорока дней», что превышало действительные сроки почти в два раза. Обнаруживаем также фото начала ХХ века, выдаваемое составителем за современный венчанию Достоевского вид (подпись: «Кузнецк 1857г.»). Жирным шрифтом выделены строчки из статьи Валентина Булгакова без всяких ссылок на источник и без упоминаний авторства. Цитата закавычена, но её содержание извращено до неузнаваемости. Очевидно, редактор считал себя куда более сильным литератором, нежели последний секретарь Льва Толстого.[ 79 ]

…

«Неизданный Достоевский»

В 1971 году в серии «Литературное наследство» солидным фолиантом выпущены записные книжки и тетради Достоевского (1860-1881). Л. М. Розенблюм так комментирует содержащиеся в них строчки, навеянные смертью Исаевой: «Его (т. е. Достоевского, - авт.) отношение к жене в ту пору очень мало напоминало прежнюю безумную любовь, но оставалось сердечное сострадание к близкому человеку, постоянная забота о её лечении и благополучии, о её сыне и, главное, ощущение глубокой, вечной связи с женщиной, ещё недавно так много значившей в его судьбе. «Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?». Поразительна чистота и искренность тона! Достоевский нигде, ни единым словом не пытается преувеличить своё страдание, обнаружить «надрыв», его действительно нет. Но громадность проблем, которые он стремится сейчас уяснить: личное бессмертие, причины развития человеческого общества, возможность будущей мировой гармонии, - сами говорят о масштабах переживаемого события… Личность Достоевского – человека и мыслителя, с большой силой и полнотой предстаёт перед нами на тех страницах записной книжки, которые посвящены смерти М. Д. Исаевой».[ 80 ]

Автор комментария «подаёт» Достоевского и как мыслителя, и как романтика. Те его поступки, которые можно посчитать равнозначными «убийству» Исаевой, предстают теперь как доказательство «человеческого сострадания к близкому человеку», а измены его первой жене уживаются с выводом о «постоянной заботе Достоевского о её благополучии». Воистину, - сколь двусмысленными ни были бы факты биографии великого писателя, их, при желании, нетрудно отобразить в выгодном свете…

«гениальным», не переусердствовать бы в рассуждениях о «моральной чистоте» и высокой нравственности. Все хорошо в меру. В самом деле: вряд ли есть основания приравнивать две-три странички «размышлений», - пусть действительно информативных, но скорее афористичных, - к глубокому философскому изысканию. Впрочем, некий налёт «праздничной» патетики в преддверии знаменательной даты легко объясним…

Среди «художественных» толкований первого брака в семидесятые годы приметное место принадлежало роману Михаила Никитина «Здесь жил Достоевский». Он, впрочем, написан ещё в середине 40-х, а впервые опубликован в 1956 г., но подлинный интерес, на наш взгляд, вызвал лишь 70-е, чему способствовало и предисловие К. Ломунова ко второму изданию, в котором тот отвечал на выпады против концепции Никитина: «Критики упрекали Никитина в том, что он подражает Достоевскому – и не только в языке, тоне и стиле романа, а и в трактовке отдельных персонажей. Так, исповедь чиновника-пьяницы Исаева они нашли «похожей» на исповедь Мармеладова из «Преступления и наказания», а в образе жены Исаева, Марьи Дмитриевны, обнаружили черты, присущие инфернальным героиням Достоевского. Нам кажется, что здесь дело не в подражании автора романа Достоевскому, а в чём-то ином. Напомним, что как установлено исследователями, Исаев послужил одним из прототипов Мармеладова. Не отсюда ли «мармеладовские» черты у Исаева в Никитинском романе? Исследователи давно указали на то, что история взаимоотношений Достоевского с М. Д. Исаевой и её первым мужем нашла отражение в его произведениях, в частности, в романе «Униженные и оскорблённые». И мог ли отсвет стиля и слога этих произведений не лечь на страницы романа Никитина?».[ 81 ]

«Подражание стилю Достоевского» - отнюдь не худшая черта. Как упоминалось выше, многие исследователи злоупотребляли переложением писем Достоевского и воспоминаний барона Врангеля. Стилистические заимствования настолько явны, что мы решились опубликовать их в сравнении с оригиналом (см. начало этой главы)«параллелей» мы не обнаружили.

Проделанная Никитиным работа представляется весьма кропотливой. Пожалуй, в литературе 40-70-х гг., отражающей взаимоотношения с Исаевой, такое мастерское владение словом характерно только для Н. Арденса и Д. Бреговой. События «посткаторжного» периода вплоть до отъезда Исаевых в Кузнецк изложены очень подробно. Перед нами – хроника зарождения и утверждения чувства к Исаевой (с весны 1854г. по весну 1855г.). Полагаем, что книга М. Никитина опередила своё время лет на 20-30. Читатель не то что в 40-е, но даже в 50-е гг. вряд ли был готов к восприятию столь «психологического» феномена, как треугольник Достоевский-Исаева-Исаев. Критика же, скорее всего, вызвана не теми обстоятельствами, что «объявленно» ставились в вину Никитину, а его решимостью приподнять покровы «личного и сокровенного»…

Что касается версии, упомянутой К. Ломуновым, будто Исаев - прообраз Мармеладова, то подобная действительно существовала, и оправданно существует по сей день. Добавим: в образе Катерины Ивановны Мармеладовой достоевсковеды М. С. Альтман, Г. В. Коган и другие находили черты сходства именно с М. Д. Исаевой…[ 82 ]

Д. Брегова

Выход в свет в 1974 году объёмного романа Доры Бреговой «Сибирское лихолетье Фёдора Достоевского», после публикации уже упомянутых весьма приметных трудов о жизни и творчестве писателя (Л. Гроссман, Н. Якушин, П. Косенко, Н. Арденс, М. Никитин), казалось бы, удивить не мог никого. И, возможно, читатель, негодовал: переписывание одних и тех же источников, де, раздражает! Тем не менее, по ознакомлении с концепцией Д. Бреговой приходишь к выводу, что в осмыслении коллизий «кузнецкого венца» ей удалось занять собственную нишу. И дело не в том, что Достоевский – тема неисчерпаемая. Важно другое. Автор – женщина, а предыдущие работы, касавшиеся первой любви Достоевского, принадлежали, в основном, перу представителей сильного пола. Перед нами – волнующая «дамская» проза!

«Телега тронулась: Достоевский качнулся и приник к Марье Дмитриевне.

- Я не вынесу… Я умру…

- Ну что вы, голубчик… Крепитесь!

- Мы увидимся, и очень, очень скоро!...

- Будет можно, вот увидишь! Только жди, не забывай!

- Не сомневайся!...

Достоевский соскочил на землю и в последний раз посмотрел на Марью Дмитриевну. Врангель деликатно отвернулся.

Марья Дмитриевна первая обняла его:

…

- Прощай! – Он нашел губами её губы. – Хотя нет: до свидания!

- До свидания, дорогой! До свидания!».[ 83 ]

Мы отмечали в начале главы, что такой видный достоевсковед, как Л. Гроссман, начисто лишает свои книги «змиевского пассажа», то есть двух попыток Достоевского свидеться с Исаевой в Змиеве, для чего ей пришлось бы на время покинуть больного мужа. Брегова же – не упускает дополнительной возможности «потрактовать» опасный эпизод в романтическом ключе. Однако она «переромантизировала» даже Врангеля! Иные исследователи, следуя Врангелю, «обедняли» его мемуары, пересказывая собственными словами. Дора Брегова демонстрирует подход прямо противоположный. Воспоминания Врангеля несколько приукрашиваются. Письма же Достоевского к нему выступают субстратом для реконструкции душещемительных диалогов. Вот, например, встреча в Кузнецке двух соперников – Достоевского и Вергунова – в присутствии Исаевой:

«- А кто это Николай Борисович?

- Да разве я не писала Вам?

- Нет, я первый раз о таком слышу.

…

- Так кто же это?

- Ну, как сказать… - Она замялась.

- Небось один из женихов?

Она опустила голову, промолчала…

…

- Что? Что? – повторил он, пугаясь и холодея.

- Я люблю его…

- Что?

- Да, я люблю его; конечно, я и тебя люблю; может быть, тебя даже более, но и его тоже…

…

- Нет, я неправду сказала, - на лице её появилось новое, упрямое выражение, - я его больше люблю…

Руки Достоевского разжались и повисли, но уже через минуту им овладело странное спокойствие. Так вот что – кого-то другого она любит больше! И это за всё – за всю его долгую, страстную, преданную любовь! Ну что ж, хорошо!...

- Двадцать четыре.

- Он любит меня!...»[ 84 ]

Облик Вергунова в описании Бреговой достаточно привлекателен. Возможно, чисто интуитивно, она добивается даже большего, чем другие исследователи (так как каждая женщина в своём внутреннем подсознательном естестве – одновременно и романтик, и психолог!). Именно поэтому отвлечённые образы Бреговой представляются, порою, гораздо достовернее, чем точно сверенные с источниками «теории» первого брака, коими «просвещало» читателей большинство авторов. По общей тональности сочинённое ею сопоставимо с книгой М. Никитина. Но у Никитина отсутствует самый загадочный кузнецкий персонаж, Вергунов, которого Брегова наделяет такими свойствами характера, как чистота и простота души, «безоблачная ясность»: «Видимо, молодой человек был чист и прост душой: на все вопросы он отвечал с полной готовностью и смотря прямо в глаза – заподозрить его во лжи было невозможно. Что-то в нём было общее с Врангелем – скорее всего, именно чистота и безоблачная ясность. В то же время всё в ней ещё не устоялось».[ 85 ]

Расшифровка отношений Вергунова с Исаевой и вовсе удивляет непривычностью: «Вергунов тянулся к Марье Дмитриевне потому, что надеялся найти в ней руководителя, и тем самым вызвал у неё материнское чувство – ведь она так добра, так любит опекать молодых людей обоего пола! Эти взаимные чувства оба приняли за любовь, но никакой любви нет, а только одно сплошное недоразумение: какой уж из неё руководитель! Ведь она, бедняжка, так слаба и сама нуждается в руководителе!».[ 86 ]

– опровергать и «опрокидывать» концепции, и отнюдь не только Любови Фёдоровны, хотя её, пожалуй, отвергает решительней всех-иных. Потому что Любовь Фёдоровна по натуре – скептик, причём озлоблённый, а Д. Брегова – воплощение восторженности.

Что касается высказываний Ф. М. о Вергунове – то могла ли на них положиться Д. Брегова – ведь они весьма противоречивые. То «сердце у него злое», то – «он того стоит», всё это – про Вергунова, и если Достоевский непоследователен в оценках, не доказывают ли подобные разноречивости, что в любви главное – не логика, а чувства.

«Реконструкция» второй встречи с Исаевой в Кузнецке отражает грозовой настрой назревающих событий:

«- Он бывает?

Против воли голос его сразу стал строгим и тусклым.

- Ну, и… как же? – Не ответ, а вздох Марьи Дмитриевны сразу вернул его ко всем тревогам и заботам.

- Это такое сердце, - проговорила она, отстраняясь. – Ах, если бы ты знал, какое это чистое, нежное, доброе сердце!...

- Значит, он понял, что не пара тебе? Ну, слава богу! Конечно же, с ним ты не была бы счастливой.

- Как знать… - повторила она задумчиво.

… ведь ты же любишь меня, - сказал он, несколько смешавшись.

- Да, конечно… Однако и его тоже.

- Его тоже? Что ты говоришь?...

- Ты пойми: он совсем особенный… он ребёнок, и если иногда что нехорошее делает, … то совсем не понимает этого… Хотя и любит меня, очень любит… Я же говорила тебе, что он очень даже способен на самопожертвование, что это золотое сердце…».[ 87 ]

«потускнел и осунулся», но от Исаевой не отрекается: «(Он) просто не представляет себе, как это я перееду в другой город и уже не буду в Кузнецке. Что он даже согласен со мной не видеться, но ему обязательно надо знать, что я где-то поблизости, чтобы иметь возможность, если станет совсем невмоготу, постоять на другой стороне улицы, глядя, как мелькает за занавеской моя тень, или подстеречь минуту, когда я выхожу из дома. Такой странный!».[ 88 ]

Таким образом, Д. Брегова превращает Вергунова в покорного воздыхателя, который готов переехать за Исаевой в другой город, чтобы тайком подглядывать за её мелькнувшей тенью в окне. На следующей странице она намекает на планы Вергунова навсегда остаться холостым. Конечно, ей пока не известно, что Вергунов женится в 1865 году, то есть после смерти Исаевой, очевидно, посчитав себя свободным, о чем красноречиво рассказывают документы, найденные лишь недавно. Они же доказывают, что Вергунов был не робкого десятка, совершал порой стремительные и отчаянные поступки и умел защитить свою честь. Отсюда – вывод: отнюдь не слабость подвигла Вергунова уступить Достоевскому Исаеву.

Как и прочие авторы, Д. Брегова предвенчальную сцену «соития Вергунова с Исаевой» не описывает. Тайное свидание в ночи, де, - миф. Воспоминания Любови Фёдоровны хоть и не замалчиваются, но используются осторожно. В схему, созданную Д. Бреговой, слишком прямолинейные оценки Л. Ф. не укладываются…

Э. Румянцева

Романтический флер, коим овеяна связь Исаевой с Достоевским, в 70-е годы отражается не только в произведениях художественных, но даже в учебных пособиях. В 1971г. Э. М. Румянцева публикует в издательстве «Просвещение» биографию Ф. М. Автор поминает о Врангеле - «друге и наперснике в бурно развивавшемся романе». Изложение докузнецкого периода чрезвычайно сжато, что, впрочем, понятно: книга для учащихся должна содержать наиболее значительные вехи истории. Некоторые искажения наблюдаются в формулярных данных Н. Б. Вергунова, - он почему-то назван «учителем уездной школы в Томске», хотя в действительности служил в кузнецком приходском училище. Перипетии любовного треугольника поданы лаконично: «Мария Дмитриевна была натурой неуравновешенной, мятущейся. После смерти мужа она получила предложение от Н. Б. Вергунова, учителя уездной школы в Томске. «Её счастье я люблю более моего собственного», - писал Достоевский и стал хлопотать, чтобы как можно лучше устроить будущую семейную жизнь Марии Дмитриевны и Вергунова. Достоевский просил Врангеля помочь Вергунову перейти в другую школу, чтобы обеспечить Марию Дмитриевну материально. Мария Дмитриевна была бесконечно привязана к Достоевскому и всё же колебалась и сомневалась в определении своей судьбы. Черты её личности отразились в образе Катерины Ивановны в романе «Преступление и наказание» и в образе Настасьи Филипповны в романе «Идиот». О Марии Дмитриевне в эти годы Достоевский писал: «что-то каждую минуту вновь оригинальное, здравомыслящее, остроумное, но и парадоксальное, бесконечно доброе, истинно благородное… у ней сердце рыцарское: сгубит она себя». Он старался помочь Марии Дмитриевне, как мог… Но в то же время Достоевскому мучительно тяжело. Он то ведёт разговоры с Вергуновым о его жизни с Марией Дмитриевной и становится его другом, то ссорится с ним, доказывая, что Вергунов с Марией Дмитриевной не могут быть счастливы».[ 89 ]

Находим и досадные «промашки», основанные на некритическом отношении к мемуарам П. П. Семенова-Тян-Шанского. Э. Румянцева полагает: Достоевский после свадьбы «прожил две недели» у названного ученого в Барнауле, что опровергается другими свидетельствами. Впрочем, зная авантюрный склад великого писателя и рассказ Врангеля о тайных поездках в Змиев (с инсценировкой, будто бы Ф. М. вовсе из Семипалатинска не отлучался), а также имея ввиду странное несоответствие в дате, проставленной на прошении Белихова об обвенчании новобрачных священнослужителями города Кузнецка, помеченного 1 февраля (когда Достоевский уже в дороге!), невольно задаёшься вопросом – где истина, а где неправда. Пытаемся вновь себя перепроверить: а не подправлены ли числа, соответствующие отъезду в Кузнецк и возвращению в Семипалатинск (через Барнаул) именно Достоевским? И, возможно, Семёнов-Тян-Шанский как раз точен, а Достоевский снова как бы дезинформирует потомков – ведь тайн, сопутствующих «кузнецкому венцу», накопилось столь много, что ничему не удивляешься…

Не исключено, что Достоевскому следовало быть на службе в Семипалатинске в строго определённое время, и нужный отпуск (месячный!) могли ему в полной мере не предоставить. Отсюда – договорённость с командирами о более длительной (чем официально разрешённой) отлучке под предлогом, например, болезни. Рискованная проделка тщательно скрывается в документах и письмах, которые читаются цензурой (и не потому ли, кстати, ему иногда приходится отправлять послания через знакомых, о чем он сам сообщал, см. 28-й том Сочинений). Так что предосторожность не помешает - в случае, если устно разрешённая «самоволка» существовала! И тогда авторитет Семёнова-Тян-Шанского, как добросовестного фиксатора событий – сомнению не подлежит…

«Материалы и исследования» и «Новые материалы и исследования»

В целом 70-е годы в достоевсковедении, по сравнению с предыдущим десятилетием – это, скорее всего, не качественный, а количественный скачок. Что касается брака с М. Д. – в оборот не вводится практически никаких не рассмотренных ранее источников, концепции тоже не отличаются разнообразием. Выходит в свет немало литературы – и, главное, ПСС, но в нём мы находим не так уж много «открытий». Исключение из правила составляет, пожалуй, публикация посланий Н. М. Достоевского к А. М. Достоевскому в «Новых материалах и исследованиях» (1973) в серии «Литературное наследство» (фолиант под номером 86). В письмах - лестные оценки личности Исаевой: «…Жена его Марья Дмитриевна, по умершему первому мужу Исаева, по показанию приезжих оттуда, наипрелестнейшая и умнейшая женщина. Брат знал её ещё при жизни первого мужа и когда сам он был ещё в ужасном положении, она принимала в нём большое участие, помогала ему, быв сама не в слишком хороших обстоятельствах. По смерти мужа она осталась совершенно в беспомощном состоянии с шестилетним ребёнком и тогда-то брат женился на ней и живёт очень счастливо…» (1858).[ 90 ]

Огорчают неточности - искажен, например, возраст пасынка Ф. М.

В том же томе обнаруживаем ещё одно сообщение Н. М. Достоевского от 18 ноября 1862г. - в нем также фигурирует Исаева: «Жена его очень добрая особа, но жаль, что очень больная женщина. У ней чахотка, и только тридцатилетний возраст не даёт скоро развиться этой болезни…».[ 91 ]

Вообще, имя Исаевой в исследованиях тех лет мелькает довольно часто. Другое дело, что излагается, в основном, уже известная канва событий. Неожиданностью ракурса привлекают внимание лишь некоторые места упомянутых выше книг, справочного аппарата к Полному собранию сочинений или к отдельным изданиям произведений Достоевского (особенно нужно отметить вышедший в 1970г. в «Науке» роман «Преступление и наказание», прокомментированный Г. Ф. Коган). Маленькие сколки «кузнецкого венца» - и в первом выпуске «Материалов и исследований»: В. А. Туниманов, в развитие своих более ранних гипотез 60-х гг., вновь обращается к размышлениям Достоевского у гроба жены в контексте рассказа «Кроткая»: «Ситуация «Кроткой», - пишет он, - и завет Христа ведут к словам Достоевского, записанным у гроба его первой жены, М. Д. Исаевой: «Возлюбить человека , по заповеди Христовой, - невозможно. Закон личности на земле связывает. Я ».

Из сказанного следует, что Исаеву Достоевский не в состоянии был «возлюбить как самого себя» из-за неумолимого «закона личности». И тогда вполне очевидно, что в угоду собственному Я (которое в творчестве Ф. М. – категория доминирующая, подчиняющая обстоятельства) Достоевский может Исаевой и поступиться. Что он и делает, пренебрегая ею ради иных увлечений. Именно к такому выводу подталкивает нас, сегодняшних, приведённая В. А. Тунимановым аналогия, однако в его словах она не угадывается, а как бы домысливается читателем. 70-е – время иносказаний…[ 92 ]

В Сибири в 70-е годы семипалатинский период Достоевского прилежно изучала М. М. Громыко. В 1975г. она выступила со статьей, посвящённой «Запискам из Мёртвого дома». Новых сведений о «кузнецком венце» публикация не содержала. Однако М. Громыко обращала внимание на известную в среде достоевсковедов полемику 20-30-х гг. Сам факт возвращения к некоторым нюансам историографии - позитивен, ибо читателям дали понять, что в теме «Достоевский и Сибирь» есть увлекательная и далеко неоднозначная «история вопроса». Увы, в поле зрения автора - лишь столкновение мнений Б. Герасимова и В. Зазубрина на страницах альманаха «Сибирские Огни» (называлось также имя Г. Вяткина). На самом деле, как подробно сказано выше, к трудным поискам истины подключились и другие исследователи (в частности, А. Кручина, Д. Ярославцев и В. Шемелев). М. Громыко пишет: «… В 1926-1927гг. на страницах «Сибирских Огней» неожиданно вспыхнула полемика о месте отбывания каторги и ссылки Ф. М. Достоевским. Тем более неожиданная, что именно в этом журнале в январе 1925г. Г. Вяткиным был опубликован «Статейный список о государственных преступниках, находящихся в Омской крепости, в каторжной работе 2-го разряда июня 11 дня 1850 года», подписанный подполковником Де Граве и содержавший подробные данные о Достоевском. Тем не менее, через год с небольшим В. Зазубрин в очерке «Неезжеными дорогами» заявил, что Достоевский сидел в г. Кузнецке в тюрьме, в камере №6 (какая точность!) и что до «нашествия скопищ Рогова», разрушивших кузнецкую тюрьму, «камера Фёдора Михайловича показывалась посетителям» (?!). Это был не единственный фантастический факт о жизни Достоевского в Сибири в этом очерке. Очерк поразительно уживался в одном номере журнала с обстоятельной статьей «Ф. М. Достоевский в Семипалатинске», учитывавшей и «Воспоминания» А. Е. Врангеля, и письма Достоевского, и некоторые материалы из местного архива о семипалатинском окружении Достоевского. В статье, в частности, был четко оговорен короткий выезд в Кузнецк, только в отпуск (в это время Ф. М. Достоевский находился на военной службе), для венчания с М. Д. Исаевой. Статья шла за подписью Б. Г-в и принадлежала, по-видимому, перу Бориса Герасимова. Этот же автор в апреле 1927г. дал фактическое разъяснение о сроках и местах пребывания Достоевского в ссылке, отметя вымышленные утверждения В. Я. Зазубрина и некоторых досужих старожилов Усть-Каменогорска, горевших естественным желанием связать побольше знаменитых имён с историей родного города, а также тех жителей Семипалатинска, которые показывали «заброшенные копи, где работал Фёдор Михайлович»… Перу Герасимова же принадлежит статья в Сибирской Советской Энциклопедии о пребывании Достоевского в Сибири, где четко изложена фактическая канва событий… К этому времени в распоряжении Б. Герасимова была публикация первого тома «Писем» Ф. М. Достоевского, вышедшего в 1928г…».[ 93 ]

Примечания: