Кушникова М., Тогулев В.: Кузнецкий венец Федора Достоевского.
Глава шестая. Толкователи. Страница 6

Кузнецкий музей

В том же альманахе «Огни Кузбасса» в 1980г. появляется очерк «Счастливые и грозные дни Достоевского». Вводится в исследовательский оборот письмо старожила П. Г. Зенкова - оно отчасти подтверждает то, о чём писала в своей книге дочь Достоевского Любовь Фёдоровна, т. е. что Вергунов на самом деле сопровождал Исаеву до Твери: «… В 30-х годах в Новокузнецкий краеведческий музей поступает письмо учителя Порфирия Гавриловича Зенкова. Тесно связанный со старожилами Кузнецка, Зенков слышал много интересных подробностей о кузнецких днях Достоевского от Николая Алексеевича Попова, который проживал в Кузнецке с 1887 года. Попов был дружен с Дмитриевым-Соловьёвым, хозяином домика, где два года жила Исаева, и Дмитриев оказался невольным свидетелем сложной коллизии Достоевский-Исаева-Вергунов. Судя по подписи Дмитриева же на «Обыске брачном №17», как поручителя по невесте, был он не вовсе посторонним человеком для Марии Дмитриевны. С его слов и стало известно Попову, а от него Зенкову, что Вергунов последовал за Марией Дмитриевной в Тверь и далее, «и даже брал у неё деньги!». Значит, такой эпизод вовсе не придуман Л. Ф. Достоевской?».[ 120 ]

Далее автор вносит предложения по совершенствованию экспозиции новокузнецкого Дома Достоевского. Особенного значения музею ещё не придают. В ходу был модный аргумент: с Кузнецком связан хоть и важный, но всё же – лишь эпизод биографии Ф. М., укладывающийся в пресловутые «22 дня». Приведена контраргументация этого довода:

«… Весной 1977 года в Новокузнецке был паводок. Мне сообщили, что домик Достоевского был залит водой выше крыши, в нём погибли ценные издания и документы и что вывод напрашивается лишь один – «всем миром построить новый дом Достоевского, раз уж, как говорится, вмешались стихии». Кого бы такое известие не взволновало? Вспоминаю, что 20 мая 1965 года в «Литературной газете» было опубликовано письмо за подписью видных литераторов страны, напоминающее о необходимости сохранить единственные два памятных места сибирской ссылки Достоевского - семипалатинский и кузнецкие дома, - и что среди подписей была фамилия Галины Владимировны Коган, директора Музея-квартиры Достоевского в Москве. Обращаюсь в этот музей и встречаю полную готовность оказать всемерную помощь затопленному домику. От самой Г. В. Коган узнаю, что интерес именно к старокузнецкому домику – как к обители «грозного чувства» великого писателя – растёт повсеместно и с каждым днём…

настроение и вдохновенность Достоевского зависели от вестей, поступающих от неё, - разве не жил он в ту пору душой и мыслью в этом городе? Разве не от Кузнецка шли в те поры счастье и горе писателя?...

Читатель, конечно, догадался, что настоящая статья, нарочито отстаивающая, казалось бы, вполне очевидную значимость Исаевой в жизни Достоевского, является некоторым образом ответом на непонимание весомости «грозного чувства» великого писателя. От такого непонимания не нависла бы угроза над кузнецким домиком. Сгорел же ненароком, полыхая подозрительно жарким пламенем в дождливую осеннюю ночь, не менее важный памятник Кузнецка – старый Народный Дом. И тем более так недавно спилена чуть не полтора века прожившая «лиственница Достоевского», лишь потому, что ветви её мешали стреле башенного крана…

Скажете: неоправданная тревога? Ведь принято решение Министерства культуры РСФСР об открытии музея имени Ф. М. Достоевского в Кузнецке в 1981 году к 100-летию со дня кончины писателя. Но решение – не свершение. Разве не было принято решение об открытии отдела социалистического периода Новокузнецкого краеведческого музея в погибшем теперь Народном Доме?

Преувеличена ли тревога и не правомочно ли настойчивое желание автора ещё и ещё раз привлечь внимание читателя к значимости кузнецкого домика, коль намеченный в нём музей по сей день не имеет не то что научного совета, но даже конкретного названия (название – значит, направление!), а к общему удовлетворению числится в планах просто литературно-мемориальным музеем (как будто музей, посвященный памяти писателя, может быть не литературным или не мемориальным!)?...

Разве можно представить себе в кузнецком домике стандартную экспозицию с «псевдонатуральным» столом Достоевского, коли в этом доме он никогда ничего не писал? В этом доме лишь зарождались будущие творения, зачатые в смятениях и восторге. Ибо здесь писатель познал горечь сомнений. И здесь же был счастлив. И разве не была в ту пору хозяйкой и горя и счастья Достоевского незаурядная женщина Мария Дмитриевна Исаева, жившая в этом доме? Разве не её портрет во весь рост должен бы встречать у входа посетителей будущего музея? Разве нельзя представить этот своеобразный музей как обитель тех персонажей и тех произведений писателя, в которых нарочито отразился «кузнецкий праздник» со всеми упомянутыми коллизиями? Разве стандартные витрины с фотокопиями - свидетельствами «петрашевства» Достоевского, которые можно встретить в любом школьном музее любого города, а не они, эти персонажи, детища «грозного чувства», должны населять маленький дом, который влёк к себе в течение ста лет краеведов, исследователей, писателей и художников?

«февральский чтений» Достоевского. Без театрализованных вечеров, концертов, просмотров кинопостановок по романам писателя, ежегодно в феврале, который мог бы стать юбилейным «месяцем Кузнецка». Я думаю, что в создании этого музея, не тревожась о ведомственных границах, должны участвовать все, кто сколько-нибудь причастны к культуре Кузбасса. Я думаю, что, не опасаясь нарушить административную иерархию, каждый житель Кузбасса, которого заботит культура родного края, вправе спросить у Новокузнецкого музея, у общества по охране памятников, у управления культуры облисполкома: достаточно ли рачительно используется памятник республиканского значения – кузнецкий дом Достоевского. Тогда, кто знает, сколько новых страниц будет вписано в обширную литературу, посвященную творчеству писателя. Ф. М. и М. Д. Достоевские ждут своего дома. Хочется верить, что это будет дом, достойный «грозного чувства»…».[ 121 ]

«Остались в памяти края»

В 1984 г. в Кемерово с предисловием Г. В. Коган издана книга «Остались в памяти края». Самый большой очерк в ней посвящен Достоевскому. Только что открытому новокузнецкому мемориалу великого писателя требовалось «идеологическое» подспорье, - оно появилось. Автором поднимается на щит термин «кузнецкий период Достоевского». Им оперирует уже в 70-е годы Л. Сербин, но подобное «клише» оказалось как нельзя более уместным в 80-е. В ходу были штампы. Для того, чтобы разбить одни – надо «внедрить» другие. Для музея же, который только-только начал существовать, причем первые десять лет – как филиал городского, каждый новый очерк о «кузнецком венце», самостоятельный статус (а его ещё надо добиться!) и специальная «кузнецкая» терминология - ко времени. «Кузнецкая» проблематика вычленяется из общего потока литературы о Достоевском в Сибири.

«Остались в памяти края» - попытка проследить параллели между жизнью и творчеством Достоевского в его «кузнецком узле». В обиход пущено несколько версий. Поначалу это вызывало глухое раздражение, - впрочем, вполне понятное в провинции. Но ведь без гипотез исследовательский поиск – мёртв. Они – его составная часть, и его стимул. Главное – не выдавать их за действительность, и чётко обозначать «сугубо предположительный» характер написанного. В литературоведении аналогии между героями и их прототипами особенно зыбки, но если они аргументированы, то вполне оправданно входят в научный оборот, и только на местном уровне приходилось терпеливо доказывать, что речь не идет о фантазиях искушенного беллетриста…[ 122 ]

Новокузнецкий музей Достоевского, что изначально должен ориентировать посетителей и исследователей именно на изучение и пропаганду «кузнецкого венца», в 80-е годы со своей задачей явно не справлялся, и, возможно, в том виде, в котором существовал, не стоил баталий, развернувшихся в 70-е вокруг грядущего открытия. В газетах нарочито отмечалось, что среди его «первых гостей» были секретари Новокузнецкого горкома партии Н. С. Ермаков и Э. Ф. Тарасова. Фонды насчитывали всего около тысячи экспонатов. Ю. Некрич (1980) сообщала: «Кузнецкий период – один из важнейших в творчестве Достоевского… Музей открыт, это заслуга всех сотрудников новокузнецкого краеведческого и в первую очередь М. М. Лычагина, Е. М. Сущенко, П. Ф. Киселева…». Об усилиях москвичей, и в первую очередь Г. В. Коган, - без нее музея просто бы не было! - корреспондент умолчала…[ 123 ]

Невдолге местных художников в партийном и ином порядке стали привлекать к отображению темы «Достоевский» в их творениях. Наибольших успехов достигли, конечно, «непрофессионалы», т. е. не имевшие членских билетов, и писавшие не на заказ, а по зову души. Об одном из них – ныне почившем Германе Захарове, авторе подлинно значительного полотна «Кузнецкий венец», подробно рассказано в книжке «Искры живой памяти» (1987) - о нем тепло отзывался московский кинодеятель Михаил Ульянов.[ 124 ]

В. Откидач

О «кузнецкой» иконографии читаем в статье искусствоведа В. Откидач «О Достоевском с кистью и резцом» (1981):

«Одной из первой попыток обращения к образу Фёдора Михайловича Достоевского у нас в городе является работа художника А. Елфимова над скульптурным портретом писателя, в котором, правда, образ Достоевского не лишён односторонности и некоторой экзальтации… Этим же художником выполнен небольшой по размеру живописный портрет Марии Дмитриевны Исаевой… Кроме того, у художника есть несколько эскизов и картин, посвященных разным событиям жизни Ф. М. Достоевского… Над образом Ф. М. Достоевского работает и скульптор А. Брагин. У него в мастерской находится портрет писателя, выполненный в гипсе. Художник продолжает работу над портретом, думает выполнить скульптуру в дереве… Внешняя сдержанность писателя при скрытом напряжении внутренней эмоциональной жизни как бы подтверждается контрастом необработанной стихии материала, из которого возникает четко моделированное лицо и голова… Наиболее значительной работой… является «Проект генерального решения музейной зоны Новокузнецка», выполненный новокузнецкими художниками Н. Статных и И. Шмидтом в 1977 году. Художники в этом проекте предлагали отметить памятником-символом место, где находилась в прошлом церковь Одигитрии божьей матери… Одигитриевская церковь стояла до 1918 года на нынешней Советской площади… До 1980 года был ещё цел единственный «живой свидетель» венчания Достоевского с Исаевой – это лиственница, стоявшая некогда во дворе церкви. В проекте художники предлагали рядом с лиственницей поставить ажурный силуэт церкви из металлических стержней, который символизировал бы память о событии прошлого… Но осенью прошлого года лиственницы не стало. Она была срублена, поскольку рядом прокладывалась дорога. Сиюминутная нужда дорожного управления оказалась дороже всяких реликвий – пример, к сожалению, не единственный. Есть ещё одна работа…, - это картина новокузнецкой художницы П. Ковтун-Статных «Венчание Ф. Достоевского», недавно картина приобретена новокузнецким краеведческим музеем».[ 125 ]

«на нынешней Советской площади» не до 1918г., а до конца 1920-х, после чего ее снесли (в декабре 1919г. - разграблена, осквернена и подожжена красными партизанами). Но в целом автор верно отражал современные реалии: художники вдохновились Достоевским – возможно, лелея надежду, что небогатый на экспонаты только что открытый музей выделит на закуп картин субсидии. Что экспозиция и фонды чрезвычайно бедны, с горечью констатировала журналист А. Трухина: «… При всём уважении к новокузнецкому краеведческому музею, - писала А. Трухина, - филиалом которого является дом-музей Достоевского, надо сказать, что экспозиция дома-музея бедна. В основном это несколько витрин с произведениями изобразительного искусства, рисованными портретами Ф. М. Достоевского и М. Д. Исаевой».[ 126 ]

Восьмидесятые годы – удивительное время. Обустраивается интерьер Дома Достоевского, обнаружено много новых архивных источников. Сибирское окружение Достоевского становится более «читаемым». Встречаются, конечно, неосторожные утверждения. Новокузнецкая газета оповещала, например, что Достоевский «безусловно» был знаком со штатным смотрителем училищ Николаем Ананьиным через Вергунова (инициалы коего почему-то искажаются). Тогда как Ананьин в 1856-1857гг. обитает в Томске и встретиться в Кузнецке с Достоевским никак не мог.[ 127 ]

В другой статье (1988) сообщалось, что «Достоевский жил в Кузнецке около 40 дней, затем уехал с женой в Петербург». Иными словами, получалось, что после венчания писатель отправился прямиком в столицу - его семипалатинское и тверское бытование как бы перечеркивалось.[ 128 ]

В 1989г. в Семипалатинске проходят Всесоюзные Достоевские чтения. Весьма примечательно выступление Н. Левченко, - в нем представлены важные архивные находки, но они сочетались с не очень осторожными высказываниями. Так, сообщалось, что «круг знакомств ссыльного писателя был достаточно обширен. Он насчитывает 85 лиц». Какая точность![ 129 ]

Тем не менее, открытия Н. Левченко действительно впечатляли. В Астрахани и Омске она обнаружила сведения об А. И. Исаеве, М. Д. Исаевой и её отце Д. С. Констант. Изложение реалий снабжено точнейшими ссылками. Выводы - корректные и взвешенные. Исключение составляет, пожалуй, персона Н. Б. Вергунова. О нём Н. И. Левченко отзывается неоправданно резко.

Цитирование источников точное не везде. Известное место в письме учителя Калмакова, которого направляли на службу в Семипалатинск, но он вместо себя рекомендовал Вергунова, излагается так: «ему ехать и ехать туда», тогда как следует читать: «сесть да ехать», что иносказательно отражает готовность к такому переезду. Неверно определены и сроки перемещения Вергунова из Кузнецка в Семипалатинск (по данным Н. Левченко - август 1857г.). Но - Вергунов числился преподавателем приходского училища в Семипалатинске уже с 15 июня 1857г.!

Характеристика Н. Левченко, данная Вергунову как человеку «скандальному», выглядит односторонне и последующими разысканиями не подтверждается (см. «Загадки провинции», 1996). Несколько поспешные заключения сделаны на основании изучения одного-единственного дела, касающегося стычки Вергунова со штатным смотрителем Делаткевичем в первой половине 60-х гг. Между тем, ряд других документов, ещё неизвестных Н. Левченко в ту пору, рисуют не Вергунова, а его противника Делаткевича как дерзкого интригана, вызывавшего возмущение у семипалатинских чиновников своим поведением – в частности, ложными доносами, опускался он даже до оскорбления дам, в результате же переведен на работу (читай – сослан) в Каинск. Конфликт Вергунова с Делаткевичем датируется автором 1863г., однако вспышка в самом разгаре и в 1864-м. Неправильной оказывается также информация, что Вергунов после Семипалатинска очутился «в Барнауле на должности учителя русского языка в открывающемся пансионе сестер Шнейдер». Всё обстояло иначе: пансион открыт только в 1867г., и до этого времени Вергунов занимается частными уроками. И уж совсем ошибочно уточнение, что, «прослужив до 1883 года, он (Вергунов, - авт.».

Но ведь Вергунов скончался осенью 1870г.![ 130 ]

В. Туниманов

Но, несмотря на некоторые искажения, выступление Н. И. Левченко ценно уже тем, что в нем использованы незадействованные ранее источники. В чём-то написанное ею сродни с книгой М. Громыко: вводились в оборот новые версии (привлекает внимание также свежий взгляд на старые). Притом, что трактовка событий казалась многим чрезвычайно спорной, что и отражено, например, в рецензии В. Туниманова на названную работу М. Громыко. Он пишет: «… Стоило бы… хоть какой-то порядок навести. В конце концов, надо заслужить право писать о Достоевском. Дело ведь ответственное и необыкновенно трудное. Строже, видимо, следует относиться и к недобросовестным спекуляциям… Неубедительным и наивным выглядит утверждение М. Громыко, что сибирский период «остаётся наименее изученной частью биографии Ф. М. Достоевского…». Напротив, в литературе о Достоевском давно уже господствует мнение, что ни один другой период в жизни писателя не получил такого модного и разнообразного отражения в творчестве и письмах художника, как именно сибирский… Литература о Достоевском в Сибири и Казахстане неуклонно растёт. Книги, статьи, документальные повести и очерки А. Палашенкова, В. Владимирцева, В. Вайнермана, М. Кушниковой, В. Гришаева, А. Лейфера, Е. Евсеева, И. Стрелковой, П. Косенко - явление закономерное, говорящее об успехах литературоведческого краеведения в Сибири…».[ 131 ]

Сказанное В. Тунимановым – и верно, и неверно одновременно. Буквально залежи документов, ранее нетронутых, начали всплывать на поверхности архивного поиска лишь в конце 80-х - первой половине 90-х, что, несомненно, свидетельствует: «сибирский период» Достоевского в достаточной мере отнюдь не изучен. С другой стороны, упомянутые находки во многом лишь подтверждали выводы, к которым пришли в достоевсковедении в 70-80-е, и даже более ранние годы.

Расхождение во мнениях – ко благу. Чем больше толкований, причем, порою, не вовсе «лицеприятных», тем лучше. Например, омский исследователь В. Вайнерман в 1988г. в журнале «Простор» процитировал источник, из коего явствует, что Достоевский в Семипалатинске «был склонен к употреблению спиртных напитков, сознавая их пагубное действие». Какие трактовки могут сопутствовать подобному утверждению? Самые разные. Потому что становятся отчасти понятными причины сближения Достоевского с Александром Ивановичем Исаевым. Кроме того, эпилепсия, как хроническое нервно-психическое заболевание, часто развивается из злоупотребления винопитием, и уж во всяком случае «возлияния» очень обостряют течение указанного недуга. Но важно другое. В повестях 1950-1970-х гг. многажды воспроизводился («реконструировался») момент знакомства Исаева с Достоевским. Совпадали ли въяве «завязки» узла Достоевский-Исаев-Исаева с теми, что отражены нашими современными художниками слова? И, соответственно, - не подлежит ли пересмотру стержень отношений Достоевского с семейством Исаевых? Гложет червячок сомнения: романтично ли начало романа?[ 132 ]

Развивающаяся эпилепсия, очевидно, заставляет Достоевского отказаться от употребления алкоголя, что измученная М. Д. Исаева, вероятно, приветствовала. Впрочем, счастливой её не назовёшь. Потому что в медицинских справочниках сказано, что эпилепсия, как правило, сопровождается и проявляется в «патологической обстоятельности мышления», назойливости и эгоцентризме. И как тут не вспомнить запись Достоевского «у гроба жены», что человек не может полюбить ближнего «как самого себя», ибо первоценное собственное Я мешает. Так, возможно, подобные заявления – лишь следствие нездоровья? И – можем ли мы поручиться, что Достоевский, продолжая «эгоцентрическую» (эпилептическую) линию поведения, из соображений «душевной комфортности» уже после смерти Исаевой приписывает ей всевозможные пороки, зафиксированные потом в воспоминаниях дочери?

И, наконец, если Достоевский в Семипалатинске страдает известной слабостью, то не объяснимы ли сомнения Исаевой, кому после кончины первого мужа доверить свою судьбу? На смену спившемуся Исаеву - подверженный такому же пристрастию Достоевский? – тут любая женщина задумается…

Очередной всплеск интереса к Достоевскому - в первой половине 90-х. Закончено издание Полного собрания сочинений. Переизданы двухтомник «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников», работа Кашиной-Евреиновой «Подполье гения: сексуальные источники творчества Достоевского», очерк В. Булгакова «Ф. М. Достоевский в Кузнецке», в новой редакции и переводе – «мемуары» Л. Ф. Достоевской. Впервые опубликована рукопись В. Шемелёва «Ссылка Ф. М. Достоевского в Сибирь и его поездка в Кузнецк», ждавшая своего часа шесть десятилетий. И, наконец, вышла в свет «Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского» в трех томах.

Отношениям с Исаевой стали посвящаться не только статьи, но и книги.

В тайну связи Достоевского и Исаевой в 90-е гг. пытается вникнуть исследователь С. В. Белов. Он считает, что привязанность писателя к Исаевой – это не то любовь, не то сострадание, и нужного слова не находит: «… Отношения рядового Сибирского 7-го линейного батальона с супругой спившегося чиновника Исаева приняли, если можно так сказать, какой-то неправильный характер: иногда сострадание принималось за любовь, а любовь за сострадание, а чаще всего они так неразрывно переплетались вместе, что невозможно было отличить одно от другого».[ 133 ]

«трещину» в «грозном чувстве» связывает с эпилептическим припадком Ф. М. по дороге из Кузнецка в Барнаул. Иначе говоря – брак разрушается предположительно чуть ли не на следующий день после венчального торжества.[ 134 ]

«несчастливости» союза с Исаевой С. В. Белов определяет трояко. Во-первых, Исаева «быстро поняла, что она обречена, как чахоточная больная, и это сознание накладывало определённый отпечаток на её отношения с близкими». Во-вторых, «их брак с Марией Дмитриевной оказался бездетным». В-третьих, «Достоевский всё же терзался мыслью, что когда-то в Кузнецке Мария Дмитриевна предпочла Вергунова исключительно по любви, не почувствовав страстную веру унтер-офицера Достоевского в своё писательское призвание, а Мария Дмитриевна, в освою очередь, может быть, так и не смогла забыть тот страшный припадок Достоевского всего лишь через несколько дней после венчания».[ 135 ]

Б. Вышеславцев

Выдвигая эти версии, С. В. Белов нигде не ссылается на воспоминания Л. Достоевской, - очевидно, полностью их игнорируя. Но во многом с ней сходится. Дело в том, что его трактовка отношений с Исаевой – сугубо «земная», если не сказать – «приземлённая». Что так отличается, скажем, от оценок Б. Вышеславцева - его очерк опубликован ещё в 1932г., но стал доступен широкой читательской аудитории лишь в 90-е. «Весь роман Достоевского в Марией де Констан (по мужу Исаевой), - писал Вышеславцев, - был сплошным взаимомучительством… В них было какое-то взаимное притяжение, даже сходство…, - и вместе с тем принципиальная несовместимость и дисгармония. В их романе была какая-то трудно понимаемая правда и ценность и какая-то очевидная уродливость… Она любила его идеальное Я, его небесный образ, могла целовать ему руки, признаваясь в земной страсти к другому, но никогда не могла в сущности эротически принять его земную, эпилептическую оболочку. Он тоже любил её вначале и в конце как сестру…, но не удержался и стал «посягать». Странным образом «священная» болезнь наказала его страшным припадком, трагически разрушив их первую ночь, а в сущности и всё их семейное счастье… Всё трагично в жизни Достоевского и прежде всего его первый роман и брак… Трагедия первой большой любви Достоевского состояла в том, что он имел против себя всё подсознание любимой женщины, а за себя – только её сознание. И при этом он знал это своим подсознанием и утверждал обратное своим сознанием. Это была сознательная любовь при сплошной подсознательной борьбе, насилии и ненависти…».[ 136 ]

М. Слоним

Иная трактовка романа с Исаевой – в книге Марка Слонима «Три любви Достоевского». Она опубликована в Нью-Йорке в 1953г., а в России - в 1991-м. Если у Белова – толкования «приземлённые», а у Вышеславцева – обращенные к психологии и философии, то у Слонима - сексуальная подоплёка, подобная версии Кашиной-Евреиновой. Воспоминания Л. Ф. Достоевской, основанные на яростной и непримиримой ревности второй жены писателя к первой (что унаследовала и Любовь Фёдоровна), не игнорируются им начисто, как, скажем, у С. В. Белова, а - контраргументируются. Однако ряд мест из этого источника откровенно называется «измышлениями» и «фантазиями».[ 137 ]

– в изображении Слонима: «Весьма возможно, что Марья Дмитриевна привязалась к Достоевскому, но влюблена в него ничуть не была, по крайней мере в начале, хотя и склонялась на его плечо и отвечала на его поцелуи. Он же в неё влюбился без памяти, и её сострадание, расположение, участие и легкую игру от скуки и безнадёжности принял за взаимное чувство… Он искал любви, любовь была ему необходима, и в Марье Дмитриевне его чувства нашли превосходный объект».[ 138 ]

Обнаруживаем неточности. Так, например, читаем, что Вергунов родом из Иркутска, - тогда как в действительности он уроженец Томска.[ 139 ]

Слоним полемизирует с Л. Ф. Достоевской, но в оппонировании ей непоследователен. Так, он, с одной стороны, вроде бы оспаривает мнение, будто Исаева вышла замуж за Достоевского «не любя, по расчету», и сам же в процитированных выше строчках себе противоречит, утверждая, что привязанность Исаевой к Ф. М. нельзя считать любовью. «Неудача брака» не сводится им к «грубой и явной причине» - то есть к тому, что Исаева якобы продолжила контакты с Вергуновым и после венчания.[ 140 ]

Так или иначе, Слоним полагает, что «именно в Твери брак Достоевского потерпел окончательное крушение». И хоть он не верит в рассказ Любови Федоровны о поездке соперника Достоевского вслед за М. Д. из Сибири, но предполагает, что Исаева созналась в Твери, «что продолжает любить Вергунова».[ 141 ]

Слоним также соглашается с Л. Ф., что возможное признание Исаевой снимало с Достоевского всякую ответственность и «моральные обязательства… в чисто физическом смысле».[ 142 ]

– поэтому его подходы выглядят более взвешенными. Но, конечно, ему еще не известны почерпнутые лишь недавно в документах Томского архива факты биографии Вергунова, проливающие свет на сложные, надрывные и загадочные отношения внутри мучительного треугольника…

Ю. Селезнев

В 90-е гг. концепция Марка Слонима в России должна казаться еще некоторой аномалией. Главенствующее место в литературном процессе всё же занимали традиционные трактовки. Так, в 90-е третьим изданием в серии «Жизнь замечательных людей» выходит книга Ю. Селезнёва. Напомним: в 60-е годы в ЖЗЛ под одноимённым названием дважды публиковалась работа Л. П. Гроссмана.

Оба автора, обращаясь к кузнецкой теме, иногда пользуются «методом умолчания». Как и Гроссман, Селезнёв начисто лишает биографию Достоевского «змиевских пассажей». Странно выглядит и аттестация Вергунова: «Тоже не ближний свет до Кузнецка, но, рискуя многим, заехал (Достоевский) всё-таки на два дня к любимой. Здесь-то Достоевский и узнал имя человека, за которого решила выйти замуж Мария Дмитриевна: он оказался молодым, двадцатичетырехлетним сослуживцем её мужа (Достоевский же и помог ему получить место учителя в Кузнецке) Николаем Борисовичем Вергуновым».[ 143 ]

Нагромождение неточностей требует комментария. Во-первых, Исаев не был сослуживцем Вергунова и никогда не занимался преподаванием. Во-вторых, Достоевский не помогал Вергунову «получить место учителя в Кузнецке», поскольку Вергунов на указанной должности пребывал с 1854г. (см. «Загадки провинции»). В-третьих, Селезнёв допускает противоречие: если Достоевский узнал имя Вергунова только в Кузнецке, то как же мог хлопотать за него задолго до этого? Или подразумевается, что Вергунов стал учителем уже после приезда Достоевского в Кузнецк? Но формулярные списки Вергунова означенное предположение решительно опровергают.

Вслед за Л. П. Гроссманом Ю. Селезнёв искажает сроки венчания Достоевского: «6 февраля, - пишет он, - оформляется «Обыск брачный…»… 15 февраля здесь же совершается и венчание… Его беспокоил малодушный, не в меру бойкий Вергунов…». Повторимся: дата 15 февраля – ошибка, пущенная в ход Л. П. Гроссманом, воспользовавшемся непроверенными данными. Удивляет также неоправданно негативная оценка личности Вергунова. Неубедительно: Вергунова развенчивает исследователь, который не в курсе времени его появления в Кузнецке! О Семипалатинском же бытовании Вергунова Ю. Селезнев, очевидно, вовсе не подозревает. И – ровно никаких ссылок на источник дезинформациии![ 144 ]

Вергунову приписываются самые отталкивающие черты характера. Читаем: «Как знать, может, она (Исаева) и была бы счастлива там, в Барнауле, с этим Вергуновым…? … Вергунов непременно бы запил, тут и прорицателем не нужно быть…».[ 145 ]

Вергунов бы «запил»? О таком его пороке лично мы сведениями не располагаем. Зато Достоевский в Семипалатинске, как известно, отличался склонностью к винопитию. Факты подаются в искажённом свете, притом не понятно, почему возможная совместная жизнь Вергунова с Исаевой «привязывается» именно к Барнаулу. Сегодня документально подтверждено, что Вергунов пять лет с 1864 по 1869гг. действительно обитал в Барнауле, прижив двух дочерей после смерти Исаевой. Не оттого ли и женился, что посчитал себя свободным от какого-либо обета верности! Стало быть, к Исаевой Барнаул даже косвенно никакого отношения не имеет…

– удивительное время, когда в публикациях исследователей новые архивные данные, ранее никому неизвестные, порою соседствуют на одной странице с явной дезинформацией. Например, солидный журнал в 1991г. приводит любопытные, доселе не бывшие в обороте, сведения о семействе Исаевых, основанные на астраханских находках. И тут же читаем: «…А. И. Исаев скомпрометировал себя на службе и вынужден был переехать вместе с семьёй в Сибирь. Здесь брак Марии Дмитриевны и А. И. Исаева вскоре распался. Впоследствии Мария Дмитриевна встретилась с Ф. М. Достоевским и стала его женой».

Выходит, что брак «распался», а не естественно закончился смертью Александра Ивановича? А Исаева, оказывается, познакомилась с Достоевским лишь после «разрыва» с мужем! Создаётся впечатление, что, окрылённые действительно впечатляющими удачами на поприще документального поиска, авторы очень спешат напечататься, а потому не берут на себя труд свериться хотя бы с письмами Ф. М.[ 146 ]

Очередной поток неточностей - в газете «Советская Сибирь» (1992): «…Их роман (т. е. Достоевского с Исаевой, - авт.) длился уже с год, как вдруг в мае 1855 года, видимо, заподозрив увлечение жены, А. И. Исаев переезжает с женой и сыном в город Кузнецк… Отец её, Дмитрий Степанович Констант, проживал в Астрахани, и она, выйдя замуж за сибирского учителя, обитала в Семипалатинске…».

«сибирского учителя»?[ 147 ]

Д. Пачини

Возможно, вызывающая лишь уважение склонность к выдвижению «железно» обоснованных предположений у иных авторов перерождается со временем в грубый неаргументированный вымысел. Что вовсе не дезавуирует версию как метод. Прекрасный образец гипотетических реконструкций представлен европейским исследователем Дж. Пачини. Его эссе о Достоевском опубликованы в России в 1992г. Он подмечает роль любовного треугольника в жизни писателя и полагает, что женитьба на М. Д. во многом стимулирована появлением соперника, то есть Вергунова (впрочем, таковым, с оговорками, можно назвать и первого мужа Исаевой, Александра Ивановича). Иными словами – Достоевскому приходилось женщины добиваться, и ему важен, по мнению Пачини, именно процесс завоевания. «Можно предположить, - пишет Пачини, - что Достоевский, ужаснувшись соперничеством, злобой и ненавистью, открывшимися ему в человеческом сердце, и против которых человек, в силу всеобщности этого явления, казался ему беззащитным, в страхе отпрянул от своего открытия, захотел отказаться от него, укрывшись в слащавой сентиментальности. В ней его персонажи, например, из «Униженных и оскорблённых», прячут от самих себя свои настоящие чувства, стараясь убедить себя, что питают самые великодушные и бескорыстные чувства по отношению к своим удачливым соперникам, которые на самом деле им отвратительны. Известно, что Достоевский стал жертвой подобного самообмана в период его влюбленности в Марию Дмитриевну Исаеву, ставшую впоследствии его первой женой. Он тоже, как Ваня из «Униженных и оскорблённых», пытался скрыть от самого себя злобу против счастливого соперника; он тоже, таким образом, стал жертвой психологического механизма «треугольного» желания. А с того момента, как опасность в виде соперника исчезла с горизонта и Мария Дмитриевна, став его женой, прочно стала его собственностью, он начал терять интерес к объекту своего вожделения, так как теперь уже никто не претендовал на то, чтобы отобрать его у него, и спустя всего несколько лет с того момента брак можно было считать неудачным».[ 148 ]

Интересной кажется трактовка «побега от жестокости к сентиментальности». Достоевский не чужд мазохизма, а, стало быть, и садизма…

«Черный человек сочинителя Достоевского»

«массах»: в Кемеровской областной научной библиотеке читатели в тяге к расширению своих культурных горизонтов начали вырезать публикации о Достоевском из подшивок местных газет.

В 1990 и 1992гг. в Кузбассе выходят сразу две книги о «кузнецком венце»: «Кузнецкие дни Фёдора Достоевского» и «Чёрный человек сочинителя Достоевского: загадки и толкования» (с послесловием Г. В. Коган). Это не календарное, летописное воспроизведение событий, а попытка проникновения в психологию писателя и реконструкции возможных мотивов и побуждений Достоевского, а также поиск стимулов к созданию «Вечного мужа» и «Записок из подполья». В произведениях такого жанра гипотезы неизбежны. Встречаются и «блохи», коих трудно избежать при работе над малоизученной темой. Например, в «Черном человеке» утверждается, что священник Тюменцев, венчавший Достоевского, вероятно, знал о статье Валентина Булгакова, написанной в 1904г. Между тем, указанная информация почерпнута из ненадежного устного источника, и не могла быть в своё время опровергнута, поскольку формуляры Тюменцева обнаружились лишь недавно, и из них явствует, что он скончался в 1893г.

Н. Левченко

В 1994 г. в одиннадцатом томе «Материалов и исследований» опубликован очерк Н. И. Левченко «Круг знакомых Ф. М. Достоевского в Семипалатинский период жизни». Отчасти автор дублирует свои же работы, опирающиеся на архивные находки конца 80-х. К сожалению, Н. Левченко снова воспроизводит те же неточности, на которые мы обращали внимание выше: так, она допускает неосторожное высказывание, что «круг знакомств Достоевского» по Семипалатинску «насчитывает 85 лиц» (ровно! не больше и не меньше!); искорежена цитата, касающаяся отъезда Вергунова из Кузнецка в Семипалатинск («ехать да ехать» вместо «сесть да ехать»); искажены даты прибытия Вергунова в Семипалатинск и его поступления в барнаульский пансион сестёр Шнейдер, и уж совершенно неверно сообщение, что Вергунов «в 1883г. … вышел в отставку», тогда как его уже 13 лет нет в живых! Оценки личности Вергунова по-прежнему односторонние, основанные на двух или трех документах (сегодня их известно около сорока). Однако при всех погрешностях в изложении и трактовке фактов, перед нами – результат кропотливых разысканий в Астрахани, Барнауле и Томске: малоизвестные ранее источники все-таки введены в исследовательский оборот![ 149 ]

А. Шадрина

«Двадцать два дня из жизни Ф. М. Достоевского» (твёрдый переплёт, красочная жёлтая суперобложка, без приложений - 2 издательских листа). В предисловии сказано, что автором «использованы ранее неизвестные архивные документы, впервые вводимые в научный оборот». И - читатель действительно обнаруживает ссылки на тринадцать дел, но почти все эти источники на момент публикации в исследовательской среде уже в ходу - значительной их частью успешно оперировала в своих работах Н. И. Левченко, и, кроме того, они хранились в копиях в новокузнецком Доме-музее Ф. М. Достоевского (переданные туда другими лицами, никак не упомянутыми А. Ш.).

У А. Шадриной, однако, встречаемся и с новыми, доселе неозвученными, мотивами. Так, ставится под сомнение правдивость сведений, изложенных в статье последнего секретаря Льва Толстого, Валентина Булгакова, - точнее, содержащихся в ней свидетельств местного церковнослужителя Д. Окорокова. Булгаков утверждал, что Окороков лично знал Достоевского, с чем А. С. Шадрина решительно не согласна. Окороков, де, намеренно ввёл в заблуждение Булгакова. Доказательство - в том, что епископ Парфений означенного Окорокова в 1857г. наказал «за неудовлетворительное поведение», так что – какое уж тут доверие к такому подозрительному информатору! Достоевский же – личность высоконравственная, и общаться с кем попало не будет. Вывод: Окорокову веры нет, потому что он пребывал в опале.

Но при подобном раскладе, конечно, легко посчитать и Достоевского человеком «ненадежным». Ведь если Окорокова «за проступки» лишь понизили в должности, то Достоевского-то сослали на каторгу!

«сомнительными» особями (к каковым А. С. Шадрина, без обиняков, относит и Д. И. Окорокова), то как же, например, быть с «Мёртвым Домом» - каторжные-то персонажи описываются Достоевским отнюдь не всегда со злобой и раздражением? Как раз – напротив…

«Нехороший» Окороков и «приличный» Катанаев

Находим у А. Шадриной упоминание и про кузнецкого исправника Катанаева - известный публицист Наумов в одном из рассказов обвинял его в жульничестве, зашифровав под прозрачным псевдонимом Канаев. Достоевский же называет семейство Катанаевых «приличными довольно людьми». Но никому, конечно, не придёт в голову усомниться в связях Достоевского с Катанаевыми на том основании, что Ф. М. якобы не стал бы знаться с мошенником – такой довод выглядел бы неубедительно. Тем более, что именно жена Катанаева устроила кузнецкое венчание за свой счёт, с чем Достоевский легко «смирился». Говорим мы это лишь для того, чтобы подчеркнуть: вряд ли Достоевского могли смутить слухи о неблагочестии или неблагоповедении его новых знакомых – например, Окорокова или Катанаева.

«нехорошим» Окороковым Булгаков общался и считал его серьёзным свидетелем. То есть был проникнут к нему полным доверием, в отличие от А. Шадриной, которая как-то внезапно заинтересовалась Достоевским в преддверии очередного его юбилея. И начала с того, что перечеркнула авторитетнейший источник былой поры по фантастическим мотивам. К тому же не вовсе аргументированные предположения она выдаёт в сугубо утвердительной форме, приписывая Окорокову дурные помыслы: «Впоследствии из желания приобщиться к великому имени (а свидетелей прошлому уже не было) Окороков расскажет Булгакову о слышанном из чужих уст от своего имени, как участник далёких событий».[ 150 ]

А. Шадрина огорчена, что исследователи зачастую «субъективно-категоричны в суждениях» и «додумывают мысли и поступки» героев кузнецкой коллизии. Но разве не демонстрирует тот же автор и субъективность, и категоричность, «додумывая мысли и поступки» за Д. И. Окорокова? И, кстати, не только за него…

«Близкий по духу» Тюменцев

Человеком, родственным «по духу и нравственным устремлениям» Достоевскому, в той же брошюре объявляется св. Тюменцев - такая аттестация сделана на основании его прекрасного послужного списка, и на аргументе, что «как духовный пастырь отец Евгений оставил о себе добрую память в сердцах нескольких поколений кузнечан». Однако зададимся вопросом – неужели столь зыбкого довода хватило, чтобы «по духу» приравнять провинциального иерея к Достоевскому? Кстати, «блеск» формуляра отнюдь не означает примерность поведения. Тюменцев некогда уличался чуть ли не как участник громкого скандала с сокрытием церковной кражи, причем мотивом было его человеколюбие и тайна исповеди. Тюменцев также отказывался служить молитвословие среди арестантов Кузнецкой тюрьмы, что бывшему каторжнику Достоевскому вряд ли понравилось бы. Разумеется, ничего подобного у А. Шадриной о Тюменцеве не сказано – уж больно неудобны оказались документы, которые не вписывались в сусальную версию взаимоотношений Тюменцева с Достоевским, напоминающую пасхальную открытку: две благочестивые и благонравные личности вносят возвышенный вклад в скрижали мировой литературы.

Но дело совсем в другом. «Хороший» или «плохой» Тюменцев – маловажно. Он если и интересен Достоевскому, то, скорее всего, именно своей неоднозначностью…[ 151 ]

«соображения». Достоевский пил с Тюменцевым «кофе, чай и русскую». И поэтому – «образ мышления, духовно-нравственный уровень молодого провинциального священника произвели на Достоевского благоприятное впечатление». Вот ведь как мало нужно для того, чтобы приблизить «духовно-нравственный уровень» к Достоевскому! И тогда – всех ли знакомцев по застолью награждать «образом мышления» и «духовно-нравственным уровнем», свойственным Достоевскому?[ 152 ]

И еще «узелок»: А. Ш., вслед за поэтессой Л. Никоновой, полагает, что о Зосиме Сибирском (вероятном прототипе одноименного героя «Братьев Карамазовых») Достоевский мог узнать от Тюменцева. Увы, не оговариваются прочие возможности информирования Достоевского – например, через летописца Конюхова (родитель коего прожил вместе с названным монахом восемь лет под Кузнецком), и, главное – через Исаеву, целых два года обитавшую в Кузнецке и, значит, наслышанную о местных достопримечательностях.[ 153 ]

«Совсем неромантичный» Вергунов

Удивляет трактовка «вергуновского пассажа». А. Ш. отметает как грубый вымысел сведения о связи Исаевой и Вергунова после венчания Достоевского. Мы помним: дочь писателя утверждала обратное. Однако оценки Вергунова у Любови Федоровны и А. С. Шадриной сходны. Так, А. Ш. считает, что Вергунов «на страницах архивных документов» выглядит «совсем неромантично». Как оказалось - вывод поспешный: в книге «Загадки провинции» опубликованы подлинные свидетельства, рисующие Вергунова личностью разносторонней, с чувством собственного достоинства, вхожим в дом известнейшего сибирского краеведа Гуляева. В сокращенном виде вехи биографии Вергунова изложены в альманахе «Достоевский и мировая культура».[ 154 ]

Характеристики, коими наделяет Вергунова А. Шадрина, нельзя назвать достоверными. Например, пишется о «благотворности» влияния на него штатного смотрителя Ананьина. Очевидно, А. Ш. не было еще известно о скандалах с пьяными дебошами Ананьина, о его драке с учителем Поповым.[ 155 ]

«поверхностность натуры» Вергунова, она намекает на его страсть к развлечениям (ничем не подкреплённое заявление и нигде не отражённое документально!).

Столь же безосновательно предположение, что вслед за Вергуновым из Кузнецка в Семипалатинск «потянулся шлейф непорядочности»: именно так проинтерпретировала А. Шадрина историю, когда Вергунову пришлось отстаивать свою честь в противоборстве со штатным смотрителем Делаткевичем - автором подложных доносов, грубо оскорблявшим почтенных семипалатинских дам из губернаторского окружения…[ 156 ]

Опасные ловушки

Как правильно отметил В. Туниманов, о Достоевском ещё надо заслужить право писать. В 90-е гг. иные авторы, уловив с поверхности поиска десяток-другой документов (а зачастую и того меньше), но не имея ни опыта литературной работы, ни достаточной усидчивости (подлинное исследование – это тысячи часов, проведённых в читальных залах, а не количество лет, коими принято иногда измерять глубину освоения темы), принялись совершать «революции» под суетным лозунгом: «мы – самые первые». Громкие заявления и выводы, основанные на беглом прочтении нескольких строчек плохо понятого источника – опасная ловушка. Не обладая навыками ассоциативного мышления, «первооткрыватели» нередко ограничивались школьным пересказом, лишённым осмысления и толкования. Притом именно такой подход считали истинной наукой, атрибутом которой называли «точность». И, конечно же, не принимали во внимание, что главное – не факт, как сказал Тынянов, а то, что стоит за ним. «Факт – упрямая вещь» и «глупо как факт» лежат на чашах весов истории, и важно не нарушить их равновесия…

На краеведческом уровне «достоевсковедение» порою выглядело так: великий писатель – кумир, личность высоконравственная, и окружение должно быть под стать ему. Критерий же нравственности в идеале – пристойный, а лучше - блистательный послужной список. Подобный подход сильно упрощает метод оценки поступков и характеров – благо, формуляров в царской России бытовала тьма-тьмущая, причем они переписывались каждогодно (что касается чиновников, учителей или священников). И, значит, найти их – легче всего. Ими знание преимущественно и ограничивалось. Если в них поощрения да ордена – хороший человек. А если, не дай бог, провинился чем перед начальством и заслужил наказание, то в окружение Достоевского не вхож – за неимением необходимых моральных качеств.

«Загадок провинции»

Вот кого «казённые» представления о морали возмутили бы, так это, наверное, самого Достоевского. Они умертвляют историю и делают её похожей на расписание движения поездов, чего мы старались всячески избежать, когда писали «Загадки провинции», посвящённые Достоевскому, его окружению, и Кузнецку прошлого века.[ 157 ]

Однако со временем появилась потребность сверить нашу концепцию со множеством других. Так появился «Кузнецкий венец», в котором мы многого могли коснуться лишь вскользь, поскольку, как известно, «Достоевский – неисчерпаем». Более того, - книга чрезвычайно субъективна уже потому, что об историографии судят те, кому «взгляд со стороны», по понятным причинам, недоступен.

По-прежнему подспорьем исследователям служит музей Ф. М. Достоевского в Новокузнецке. Из наиболее памятных баталий почти десятилетней давности - срыв мероприятий, направленных на переименование Дома Достоевского в «Дом Исаевой», - в те поры местное чиновничество хотело лишить его самостоятельного статуса и даже пыталось объявить названный памятник «потерявшим мемориальность» Дома Достоевского с последующим созданием в нем образной экспозиции. И - своего добились.

В заключение отметим, что за прошедшие 150 лет теме «Ф. М. Достоевский в Кузнецке» посвящено около двухсот публикаций, частично они отражены в недавно вышедшем библиографическом указателе литературы.[ 158 ]

Примечания:

120. Кушникова М. Счастливые и грозные дни Достоевского // Огни Кузбасса. - Кемерово, 1980. - №2 (67). - С. 70.

121. Кушникова М. Счастливые и грозные дни Достоевского // Огни Кузбасса. - Кемерово, 1980. - №2 (67). - С. 71-72.

125. Откидач В. О Достоевском с кистью и резцом // Кузнецкий рабочий. - Новокузнецк, 1981. - 17 марта.

126. Трухина А. Наша гордость - дом Ф. М. Достоевского // Кузнецкий рабочий. - Новокузнецк, 1987. - 8 декабря.

127. Шадрина А. Наше наследие: Кузнецкое уездное училище - один из немногих сохранившихся памятников архитектуры в Новокузнецке // Кузнецкий рабочий. - Новокузнецк, 1989. - 5 января.

128. Самошкина Т. Корифеи науки и литературы в Кузнецке: В. В. Флеровский, Ф. М. Достоевский // За алюминий. - Новокузнецк, 1988. - 26 мая.