Кушникова М., Тогулев В.: Кузнецкий венец Федора Достоевского.
Глава четвертая. Современники

Глава четвертая. СОВРЕМЕННИКИ

Там, где для документальных доказательств недостаточно материала, остаются беспредельные возможности для психологов. Чувство всегда скажет о человеке больше, чем все, вместе взятые, документы о нем…

Стефан Цвейг

К сожалению, при взгляде «под лупу», кузнецкий венец уже не представляется ни сугубо романтичным, ни исключительно «чувствительным», как это казалось в пору написания «Загадок провинции». Сколь бы неблагодарна была задача как бы «оппонировать» самим себе, однако такое впечатление лишь усугубляется по прочтении свидетельств наиближних Достоевскому лиц – Анны Григорьевны и Любови Фёдоровны. Разумеется, при жизни писателя свое отношение к Исаевой они преимущественно скрывали – не от Ф. М., конечно, а от круга знакомых.

Возможно, именно поэтому воспоминания большинства современников выглядят традиционно позитивно: о покойном Достоевском либо хорошо, либо – ничего.

Притом раздраженное восприятие первого брака Достоевского его женой и дочерью как бы нейтрализуется «показаниями» других очевидцев – например, одного из самых близких - барона А. Е. Врангеля. А в том, что касается «кузнецкого венца», оценки Врангеля в глазах потомков должны иметь куда больший вес, чем мнение Анны Григорьевны, поскольку он - непосредственный свидетель семипалатинских событий, о которых А. Г. Достоевская знает только понаслышке. Со страниц воспоминаний Врангеля роман Достоевского предстаёт как удивительная по накалу чувств красивая любовная история с захватывающими подробностями. Начинается она так: «Однажды Фёдор Михайлович является домой хмурый, расстроенный и объявляет мне с отчаянием, что Исаев переводится в Кузнецк, вёрст за 500 от Семипалатинска. «И ведь она согласна, не противоречит, вот что возмутительно!» - горько твердил он».[ 1 ]

Загадка: впоследствии Достоевский не раз помянет: «я права на нее имею, права!» и что она в Семипалатинске дала ему доказательства своей любви. Стало быть, еще тогда они были близки, и, коли так, Ф. М. не беспочвенно возмущается – кто знает, какие клятвы и заверения звучали в ту пору, а тут – М. Д. беспрекословно готова следовать за нелюбимым мужем…

«Отчаяние Достоевского было беспредельно…»

Как уже сказано, именно так начинается тот самый «отрывочек» воспоминаний Врангеля, который является как бы завязкой всей любовной интриги. Читая его, испытываешь некоторую неловкость. Например, как понимать возмущение Достоевского, что Исаева «не противоречит» переезду супруга в Кузнецк, - разве же она могла «противоречить»! - но если были даны доказательства любви…

И все равно - она мужняя жена.

К тому же с должностными назначениями не шутят, да и устройство на службу А. И. Исаева она должна воспринимать не иначе, как благодеяние: наконец-то появилась надежда выбраться из нищеты.

С другой стороны, все-таки не верится, что уже в 1855 году Достоевский настолько уверен в чувствах Исаевой к нему, что смеет гневно её осуждать за то, что она следует за мужем. Каковы бы ни были их отношения, она вряд ли в ту пору серьёзно думала о прочной связи с солдатом Достоевским, причём бывшим каторжником. Мимолетная «слабость» - возможно, но не настолько же, чтобы расстаться с А. И. Исаевым!

…

А. Е. Врангель: «Действительно, вскоре состоялся перевод Исаева в Кузнецк. Отчаяние Достоевского было беспредельно; он ходил как помешанный при мысли о разлуке с Марией Дмитриевной; ему казалось, что всё для него в жизни пропало. А тут у Исаевых оказались долги, пришлось всё распродать – и двинуться в путь всё же было не на что. Выручил их я, и собрались они наконец в путь-дорогу (смотри письмо Достоевского ко мне по этому поводу)».[ 2 ]

«Рыдал навзрыд, как ребенок…»

Роман с Исаевой Врангелем рисуется в типичных для своего времени «душещипательных» тонах с «рыданиями навзрыд» и заверениями в «беспредельном отчаянии».

Между тем, и Достоевский, и М. Д. не были чужды прагматизма и расчета (о чем мы уже писали), которые как бы принижали «идеальность» их связи, но всё это обозначится позднее, и никак не подлежит осуждению, а всего лишь констатации.

мешает ему отражать жизненные реалии Достоевского и его избранницы…

А. Е. Врангель: «Сцену разлуки я никогда не забуду. Достоевский рыдал навзрыд, как ребёнок. Много лет спустя он напоминает мне об этом в своём письме от 31 марта 1865 года. Да! Памятный это был день. Мы поехали с Фёдором Михайловичем провожать Исаевых, выехали поздно вечером, чудною майскою ночью я взял Достоевского в свою линейку. Исаевы поместилась в открытую перекладную телегу – купить кибитку у них не было средств. Перед отъездом они заехали ко мне, на дорожку мы выпили шампанского. Желая доставить Достоевскому возможность на прощание поворковать с Марией Дмитриевной, я ещё у себя здорово накатал шампанским её муженька. Дорогою, по сибирскому обычаю, повторил; тут уж он был в полном моём распоряжении; немедленно я его забрал в свой экипаж, где он скоро и заснул как убитый. Федор Михайлович пересел к Марии Дмитриевне. Дорога была как укатанная, вокруг густой сосновый бор, мягкий лунный свет, воздух был какой-то сладкий и томный. Ехали, ехали… Но пришла пора и расстаться. Обнялись мои голубки, оба утирали глаза, а я перетаскивал пьяного, сонного Исаева и усаживал его в повозку; он немедленно же захрапел, по-видимому, не сознавая ни времени, ни места. Паша тоже спал».[ 3 ]

«Слёзы катятся по щекам…»

А. Е. Врангель выступает, скорее, не в роли биографа, а как опытный беллетрист. Романтичный пейзаж, сладкий и томный воздух и «влюблённые голубки» - с одной стороны, а с другой – храпящий пьяный муж, которому и дела нет до прелестной лунной ночи. Дабы создать нужное впечатление, Врангель не зря привлекает в свидетели даже красоты природы. Воспитанные на французских романах чувствительные дамские сердца, для коих и описал, возможно, свои сибирские впечатления барон Врангель, конечно же, были покорены…

А. Е. Врангель: «Дёрнули лошади, тронулся экипаж, поднялись клубы дорожной пыли, вот уже еле виднеется повозка и её седоки, затихает почтовый колокольчик… а Достоевский всё стоит как вкопанный, безмолвный, склонив голову, слёзы катятся по щекам. Я подошёл, взял его руку – он как бы очнулся после долгого сна и, не говоря ни слова, сел со мною в экипаж. Мы вернулись к себе на рассвете. Достоевский не прилёг – всё шагал и шагал по комнате и что-то говорил сам с собою. Измученный душевной тревогой и бессонной ночью, он отправился в близлежащий лагерь на ученье. Вернувшись, лежал весь день, не ел, не пил и только нервно курил одну трубку за другой… Время взяло своё, и это болезненное отчаяние начало улегаться. С Кузнецком началась усиленная переписка, которая, однако, не всегда радовала Фёдора Михайловича. Он чуял что-то недоброе. К тому же в письмах были вечные жалобы на лишения, на свою болезнь, на неизлечимую болезнь мужа, на безотрадное будущее – всё это не могло не угнетать Фёдора Михайловича. Он еще более похудел, стал мрачен, раздражителен, бродил как тень. Он даже бросил свои «Записки из Мёртвого дома», над которыми работал так недавно с таким увлечением».[ 4 ]

«Все письма её были переполнены жалобами…»

Итак, - романтический сюжет с душевными муками, метаниями и перепиской влюбленных. Тем не менее, Врангель называет связь Ф. М. с Исаевой злосчастной. «Злосчастность» определяется В. Далем как «злополучие». Но в чем – причина? Только ли в том, что влюбленность в М. Д. причиняла Достоевскому постоянные страдания – Врангель судит по добрачным письмам последнего, - или имелось ввиду, что счастье в браке с Исаевой оказалось недостижимым, о чем в пору воспоминаний Врангель уже знает?...

А. Е. Врангель: «После всего вышеизложенного читатель поймёт, что я не мог оставаться безучастным зрителем подавленности духа, причиненного Фёдору Михайловичу злосчастным романом… Конечно, нужда материальная изводила его, а тут ещё из Кузнецка шли безотрадные вести, одна тревожнее другой. М. Д. Исаева, уехав в глушь с мужем, пьяным и вечно больным, томилась и скучала. Все письма её были переполнены жалобами на своё полное одиночество, на страшную потребность обменяться живым словом, отвести душу. В последующих письмах всё чаще и чаще ею стало упоминаться имя нового знакомого в Кузнецке, товарища мужа Марии Дмитриевны, симпатичного молодого учителя. С каждым письмом отзывы о нём становились всё восторженнее и восторженнее, восхвалялась его доброта, его привязанность и его высокая душа. Достоевский терзался ревностью; жутко было смотреть на его мрачное настроение, отражавшееся на его здоровье. Мне страшно стало жаль его, и я решился устроить ему свидание с Марией Дмитриевной на полпути между Кузнецком и Семипалатинском в Змиеве, куда ещё недавно нас так радушно зазывал горный генерал Гернгросс».[ 5 ]

«Эта поездка осталась тайной…»

Второе определение связи Достоевского с Исаевой – «роман несчастный», что почти синонимично уже употребленному выше – «злосчастному». Может быть, Врангель опасается прослыть человеком, чуждым общепринятым нормам приличия, и поэтому оговаривается: пытался устраивать свидания замужней Исаевой с Достоевским лишь для того, чтобы их отношения прервались навсегда.

«положить конец». Не проще ли было добиться желаемого прекращением переписки?...

А. Е. Врангель: «Очень я рассчитывал также, что эта встреча и объяснение положат конец несчастному роману Достоевского. Но вот в чём была задача: как довезти Фёдора Михайловича туда, за 160 вёрст от Семипалатинска, так, чтобы эта поездка осталась тайной. Как я уже говорил выше, начальство таких дальних поездок не разрешало. Губернатор и батальонный командир Фёдора Михайловича наотрез уж два раза отказали отпустить его со мною в Змиев. Ну, думаю, была не была. Открыл мой план Достоевскому. Он радостно ухватился за него; совсем ожил мой Фёдор Михайлович, больно уж влюблён был бедняга. Немедля я написал в Кузнецк Марии Дмитриевне, убеждая её непременно приехать к назначенному дню в Змиев. В городе же распустил слух, что после припадка Фёдор Михайлович так слаб, что лежит. Дал знать и батальонному командиру Достоевского; говорю: «болен, бедняга, лежит, и лечит его военный врач Lamotte. А Lamotte, конечно, за нас, друг наш был, чудной, благородной души человек, поляк, студент бывшего Виленского университета, выслан был сюда на службу из-за политического какого-то дела».[ 6 ]

«Благословясь, двинулись в путь…»

Достоевский, как известно, в Змиев приехал. Но Мария Дмитриевна под разными предлогами от встречи уклонилась и на таинственное свидание не явилась. Как мы уже говорили - она была человеком «строгих рамок». Очевидно, ей показалось неприглядным при живом и притом больном муже мчаться к возлюбленному, на виду у всего Кузнецка и Змиева. И в то же время обездоленной и романтичной женщине не могло не польстить, что ради неё два таких приметных лица, как Достоевский и Врангель, предприняли столь рискованное путешествие, обставленное всяческими заговорщицкими обстоятельствами!...

А. Е. Врангель: «Прислуге моей было приказано всем говорить, что Достоевский болен и лежит у нас. Велено никого не принимать. На счастье наше всё высшее начальство, начиная с военного губернатора, только что выехало в степи. Словом, всё благоприятствовало. Благословясь, двинулись в путь в 10 часов вечера. Можно сказать, не ехали, а вихрем неслись, чего, по-видимому, совсем не замечал мой бедный Фёдор Михайлович; уверяя, что мы двигаемся черепашьим шагом, он то и дело понукал ямщиков. Миновав Локтевский завод, мы наутро были в Змиеве. Каково же было разочарование и отчаяние Достоевского, когда стало известно нам, что Мария Дмитриевна не приедет; вместо же неё Фёдору Михайловичу было передано письмо, в котором Мария Дмитриевна извещала, что мужу значительно хуже, отлучаться не может, да и приехать не на что, так как денег нет. Настроение Достоевского описывать не берусь: я только ломал себе голову, каким способом я его успокою. В тот же день мы поскакали обратно, и, отмахав 300 вёрст в 28 часов «по-сибирски», счастливо добрались домой, переоделись и, как ни в чём не бывало, пошли в гости. Так никто никогда в Семипалатинске и не узнал о нашей проделке».[ 7 ]

«Хирел и завядал мой Фёдор Михайлович…»

Роман стал походить на печальный водевиль: смертельно больной и обманутый муж, неверная жена, которая с радостью бы ринулась на назначенную встречу, кабы это можно было сделать совсем незаметно, - и влюбленный Ф. М., примчавшийся во весь дух вместе с высокопоставленным покровителем этой «злосчастной» любви аж за 300 вёрст.

Впечатлительная Исаева была, очевидно, потрясена. Похоже, такая форма любовной связи могла показаться ей несколько авантюрной, однако проза жизни её угнетала, равно как и слишком сильные изъявления страстей.

И - не напоминало ли несостоявшееся свидание в Змиеве те скачки наперегонки, что предположительно устроил Вергунов по пути в Тверь за четой Достоевских всего четыре года спустя! Наверное, и тогда тоже ночи были лунными, и воздух упоительно томным…

А. Е. Врангель: «Казалось, и жизнь семипалатинская становилась как будто сноснее; но настроение это также внезапно, к сожалению, падало в те времена, как и приходило. Достаточно было невесёлой вести из Кузнецка – и всё пропало, хирел и завядал мой Фёдор Михайлович… После долгих просьб мне удалось, наконец, при посредстве военного губернатора, получить согласие батальонного командира на поездку Достоевского со мною в Змеиногорск, куда нас приглашал генерал Гернгросс. Это было недалеко от Кузнецка, и Фёдор Михайлович мечтал о возможности повидать Марию Дмитриевну, да и побывать в кругу образованных людей в Змеиногорске немало прельщало нас… Мы прогостили в Змиеве пять дней; согласно обычаю, нам отвели квартиру у богатого купца. Радушно встретило нас горное начальство; не знали уж, как нас и развлечь, - и обеды, и пикники, а вечером даже и танцы. У полковника Полетики, управляющего заводом, был хор музыкантов, организованный из служащих завода. Все были так непринуждённо веселы, просты и любезны, что и Достоевский повеселел, хотя М. Д. Исаева и на этот раз не приехала, - муж был очень плох в то время, но, впрочем, и письма даже Достоевскому она не прислала в Змиев. А Фёдор Михайлович был на этот раз франт хоть куда».[ 8 ]

«Письмо дышит самой трогательной заботливостью…»

Таким образом, Исаева от встречи с Достоевским опять уклонилась и даже не объяснила причины. Тайные контакты в романтическом духе – это, скорее, в характере Достоевского, нежели Исаевой. Выше мы приводили параллель между попытками Ф. М. «свидеться» с нею в Змиеве и укромными «стыковками» Исаевой и Вергунова по пути в Тверь – если таковые были.

Но странно, что Исаева, как уже сказано, от «подпольных» сношений с Достоевским отказалась наотрез, причем дважды, - то ли храня верность мужу, то ли подчиняясь условностям. Её поственчальные отношения с Вергуновым тоже ничем не доказаны, кроме как свидетельствами Любови Фёдоровны, пересказанными, очевидно, со слов Ф. М.

И тогда – не выдумал ли сам Достоевский встречи Исаевой с Вергуновым по типу планируемых некогда свиданий в Змиеве? Много позже, пытаясь обвинить ее в неверности, он мог приписывать ей поступки, которые были куда более свойственны ему, чем достаточно благоразумной Исаевой (вспомним её отказы от поездки в Змиев!). Не придумывались ли легенды о послесвадебных связях Вергунова с Исаевой лишь для того, чтобы оправдать перед Анной Григорьевной мотивы своих собственных измен «разлюбленной» М. Д…

Но вернёмся к воспоминаниям Врангеля. Он пишет: «Ещё в половине августа, находясь по делам службы в Бийске, я неожиданно получил очень возбуждённое письмо от Достоевского. Он извещал меня о смерти Исаева. Всё письмо дышит самой трогательной заботливостью о Марии Дмитриевне».[ 9 ]

«Личность, как говорили, совершенно бесцветная…»

Нельзя не отметить, что не вовсе благовидные любовные истории (ухаживания за Исаевой у мужа на глазах, «нескромные приглашения» - в Змиев, в Змиев! – а много позже измены ей же) у Достоевского разворачиваются на виду у широкой публики. Свидетелей - предостаточно.

Исаева же, если и была ему неверна, то – блюла осторожность настолько, что прямых улик против нее никто, кроме Л. Ф., привести не может, так что в бесчестности и даже бесчестии куда легче обвинить самого Достоевского (вспомним, что Исаева, по его же рассказам Анне Григорьевне, ругала его «бесчестным каторжником»)…

Потому что представления о «дозволенности» и «недозволенности» у Достоевского должны претерпеть хотя бы некоторые изменения в каторжную пору. Отсюда – подспудная готовность к рисковым поступкам (ведь там, там всё было можно и небеса не обрушивались!), но овеянным утонченным и романтичным флером.

В Достоевском боролись два человека: писатель-творец и сотоварищ преступных изгоев, - среди них он провел долгие годы, со всеми вытекающими отсюда ломками его нравственного мира. Назовем этого второго Ф. М. условно «каторжник».

«подполья души», которые благонравный и мечтательный Врангель вряд ли мог заметить…

А. Е. Врангель: «Привязанность Достоевского к Исаевой всегда была велика, но теперь, когда она осталась одинока, Фёдор Михайлович считает прямо целью своей жизни попечение о ней и её сироте Паше... Ему хорошо было известно в то время, что Марии Дмитриевне нравится в Кузнецке молодой учитель Вергунов, товарищ её покойного мужа, личность, как говорили, совершенно бесцветная. Я его не знал и никогда не видал».[ 10 ]

Каков был Вергунов, как личность, мы писали подробно в «Загадках провинции» (1996)…

«Забывая о себе, он отдавал себя всецело заботам о счастии и спокойствии Исаевой…»

Итак, Врангель считает, что Достоевский только о том и думал, чтобы Исаевой было как можно «счастливее» и спокойнее. Но странны эти «заботы» - чего стоили попытки «заманить» её на свидание в Змиев при живом еще Исаеве (чреватые для М. Д. потерей честного имени)! Что до писем Достоевского к ней уже во время вдовства, то они лишь бередили её раны. Воистину, Врангель противоречит сам себе.

«Не чуждо, конечно, было Достоевскому и чувство ревности, а потому тем более нельзя не преклоняться перед благородством его души: забывая о себе, он отдавал себя всецело заботам о счастии и спокойствии Исаевой. А как тягостно было его состояние духа, удручённое желанием устроить Марию Дмитриевну, видно из его писем; например, вот несколько строк из письма Достоевского к Майкову от 18 января 1856 года: «Я не мог писать. Одно обстоятельство, один случай, долго медливший в моей жизни и наконец посетивший меня, увлёк и поглотил меня совершенно. Я был счастлив, я не мог работать. Потом грусть и горе посетили меня». Да и все письма ко мне Достоевского, после моего отъезда из Семипалатинска, в этот период его жизни переполнены тревогой о Марии Дмитриевне (письма эти помещаются ниже). Он доходил до полного отчаяния. 13 апреля 1856 года он пишет мне, в каком грустном, ужасном положении он находится; что если не получит от брата нужные для поездки в Кузнецк сто рублей, то это доведёт его до «отчаяния». «Как знать, что случится». Надо полагать, он намекает на нечто трагическое, а что он допускал исход в подобных случаях трагический – возможно предполагать: не раз на эту тему бывали у нас с ним беседы, и в письме ко мне от 9 ноября 1856 года он говорит: «Тоска моя в последнее время о Вас возросла донельзя (я в последнее время сверх того был часто болен). Я и вообразил, что с Вами случилось что-нибудь трагическое, вроде того, о чём мы с Вами когда-то говорили». В письме ко мне от 13 апреля 1856 года он пишет: «Дела мои ужасно плохи, и я почти в отчаянии. Трудно перестрадать, сколько я выстрадал». В письме от 14 июля 1856 года: «Я как помешанный… теперь уже поздно». В письме от 21 июля: «Я трепещу, чтоб она не вышла замуж… Ей-богу – хоть в воду, хоть вино начать пить». «Если б Вы знали, как я теперь нуждаюсь в Вашем сердце. Так бы и обнял Вас, и, может быть, легче бы мне стало. Так невыносимо грустно. Я хоть и знаю, что если Вы не приедете в Сибирь, то конечно потому, что Вам гораздо выгоднее будет остаться в России, но поистине мой эгоизм: и сплю и вижу, чтоб поскорее увидеть Вас здесь. Вы мне нужны, так нужны!...». Какая высокая душа, незлобивая, чуждая всякой зависти была у Фёдора Михайловича, судите сами, читая его заботливые хлопоты о своём сопернике – учителе Вергунове».[ 11 ]

«На коленях готов за него просить…»

Врангель считает, будто у Достоевского «высокая и незлобивая душа» - и это закономерно: они близкие друзья. Во всяком случае, просьбы помочь Вергунову барон относит именно к самым чистым сторонам характера Достоевского.

Однако нельзя не учитывать иные вероятные мотивы подобных хлопот - о них мы писали выше. Ходатайства о более пристойном жалованье и чине для соперника можно ведь рассматривать и как «отступное»: сойдешь с моего пути - все получишь. Да и как забыть, что «высокая и незлобивая душа» много позже омрачит имя Вергунова на десятилетия вперёд, поскольку обвинит в тайных сношениях с Марией Дмитриевной после её замужества, - а по меркам той поры вот уж что было далеко не к чести обоим! И в этом поклепе некого больше подозревать, - как уже сказано, «тайная связь» никем и ничем не подкрепляется, кроме утверждений Л. Ф., а она могла слышать о том только от матери, а А. Г. – непосредственно от Достоевского, что и отразилось в книге его дочери.

Но Врангель, похоже, на всю жизнь останется под гипнозом возвышенности духа своего друга и старательно подбирает аргументы в пользу далеко не очевидного вывода: «В одном письме ко мне, о котором упоминает Орест Миллер в своём сборнике и которое затеряно, Достоевский пишет: «на коленях» готов за него (за учителя Вергунова) просить. Теперь он мне дороже брата родного, не грешно просить, он того стоит… Ради Бога, сделайте хоть что-нибудь – подумайте, и будьте мне братом родным». Много ли найдётся таких самоотверженных натур, забывающих себя для счастья другого»…[ 12 ]

«Она никогда не имела тайн от меня…»

Итак, Достоевский назван «самоотверженной натурой» из-за желания помочь Вергунову (впрочем, в тех условиях это означало, скорее, – «устранить соперника», или – рискнём покощунствовать! – «подкупить» его упрочением служебного положения, в обмен на отказ от притязаний на Исаеву).

Возвышенная натура, которая «забывала себя для счастья другого», то есть Вергунова, «осчастливит» былого претендента на руку и сердце М. Д. посмертно. Как именно – мы уже знаем, многие произведения великого писателя тому порука…

Однако Врангель пока о сём не ведает: «Но вот 21 декабря 1856 года Достоевский пишет мне: «Если не помешает одно обстоятельство, то я до масленицы женюсь, - Вы знаете на ком. Она же любит меня до сих пор… Она сама мне сказала: «Да». То, что я писал Вам об ней летом, слишком мало имело влияния на её привязанность ко мне. Она меня любит. Это я знаю наверно. Я знал это и тогда, когда писал Вам летом письмо моё. Она скоро разуверилась в своей новой привязанности… Ещё летом по письмам её я знал это. Мне было всё открыто. Она никогда не имела тайн от меня. О, если бы Вы знали, что такое эта женщина!». Так благополучно, наконец, завершился роман Достоевского, который захватил его всего, стоил ему бессонных ночей, тревоги, здоровья и денег, но… едва ли дал ему настоящее счастье».[ 13 ]

Смеем утверждать – связь сочинителя Достоевского с Исаевой, уже в её «загробии», длилась до конца его жизни, и её отражения в персонажах его романов с годами не меркли. Ну, - может, порой, трансформировались, в угоду юной и ревнивой Анны Григорьевны…

Стало быть, в мемуарах Врангеля брак Достоевского с Исаевой выглядит весьма романтично, хоть и настораживают его определения: «злосчастный роман», «несчастный роман», «роман, который… едва ли дал ему настоящее счастье».

Врангель молод и эмоционален, в отличие от другого свидетеля «грозного чувства», П. П. Семенова-Тян-Шанского, тоже оставившего потомкам воспоминания о Достоевском. Они кажутся нам более взвешенными – чувствуется, что П. Семёнов очень осторожен в оценках, и, конечно же, о многом умалчивает.

«В Копале я пробыл только один день и распростился с дорогим мне Абакумовым, которому был обязан своей интересной поездкой в Кульджу, и после трехдневного беспрерывного переезда по почтовому тракту вернулся в Семипалатинск, где остановился по-прежнему у радушного Демчинского, и на этот раз, пробыв у него дней пять, имел отраду проводить целые дни с Ф. М. Достоевским. Тут только для меня окончательно выяснилось всё его нравственное и материальное положение. Несмотря на относительную свободу, которой он уже пользовался, положение было бы всё же безотрадным, если бы не светлый луч, который судьба послала ему в его сердечных отношениях к Марье Дмитриевне Исаевой, в доме и обществе которой он находил себе ежедневное прибежище и самое тёплое участие».[ 14 ]

«Скоро они поняли друг друга и сошлись…»

– человек известный и сообщать о нём или о его жене что-либо компрометирующее не подобает – общественное мнение не велит. Впрочем, возможно, Семёнов был прав, считая Исаеву самой образованной и интеллигентной дамой Семипалатинска: «Молодая ещё женщина (ей не было и тридцати лет), Исаева была женой человека достаточно образованного, имевшего хорошее служебное положение в Семипалатинске и скоро, по водворении Ф. М. Достоевского, ставшего к нему в приятельские отношения и гостеприимно принимавшего его в своём доме. Молодая жена Исаева, на которой он женился ещё во время своей службы в Астрахани, была астраханская уроженка, окончившая свой курс учения с успехом в Астраханской женской гимназии, вследствие чего она оказалась самой образованной и интеллигентной из дам семипалатинского общества. Но независимо от того, как отзывался о ней Ф. М. Достоевский, она была «хороший человек» в самом высоком значении этого слова. Сошлись они очень скоро. В своём браке она была несчастлива. Муж её был недурной человек, но неисправимый алкоголик, с самыми грубыми инстинктами и проявлениями во время своей невменяемости. Поднять его нравственное состояние ей не удалось, и только заботы о своём ребёнке, которого она должна была ежедневно охранять от невменяемости отца, поддерживали её. И вдруг явился на её горизонте человек с такими высокими качествами души и с такими тонкими чувствами, как Ф. М. Достоевский. Понятно, как скоро они поняли друг друга и сошлись, какое тёплое участие она приняла в нём и какую отраду, какую новую жизнь, какой духовный подъём она нашла в ежедневных с ним беседах и каким и она в свою очередь служила для него ресурсом во время его безотрадного пребывания в не представлявшем никаких духовных интересов городе Семипалатинске».[ 15 ]

«Я познакомился с ней только из рассказов Достоевского…»

«высоких качествах души» Достоевского мы еще не раз вспомним. В отношениях с Исаевой и даже с Вергуновым он именно такие качества, бывало, и проявлял, но – воплощались ли они в адекватных поступках?

Суждениям П. Семёнова о браке Достоевского с Исаевой придавать исключительное значение не приходится уже потому, что М. Д. он не знал лично до побывки четы Достоевских в Барнауле, по пути в Семипалатинск. Столь же неубедительны его сведения о первом муже Исаевой. Так, он сообщает, что Александра Ивановича перевели в Кузнецк за «служебную непригодность», тогда как на самом деле всё обстояло иначе: уверившись в его раскаянии, власти предоставили ему должность, - как награду за «исправление».

Говорим мы это лишь затем, чтобы подчеркнуть: если П. Семёнов неточен в частностях, не мог ли он ошибиться в главном, и супружество Достоевского с М. Д. несколько идеализировать?

«Во время моего первого проезда через Семипалатинск в августе 1856 года Исаевой уже там не было, и я познакомился с ней только из рассказов Достоевского. Она переехала на жительство в Кузнецк (Томской губернии), куда перевели её мужа за непригодность к исполнению служебных обязанностей в Семипалатинске. Между нею и Ф. М. Достоевским завязалась живая переписка, очень поддерживавшая настроение обоих. Но во время моего проезда через Семипалатинск осенью обстоятельства в отношениях обоих изменились. Исаева овдовела и хотя не в состоянии была вернуться в Семипалатинск, но Ф. М. Достоевский задумал о вступлении с ней в брак. Главным препятствием к тому была полная материальная необеспеченность их обоих, близкая к нищете».[ 16 ]

«Не вполне уверовал в силу своего могучего таланта…»

П. Семёнов сообщает, что они с Достоевским условились: писатель приедет к нему «гостить», а если венчание состоится, то Достоевский навестит его вместе с женой.

Возможно, и была такая договорённость, однако – не осуществилась, хотя Семёнов убеждает читателя в обратном: целых две недели, де, Достоевский готовился к свадьбе в его доме, и потом, после кузнецкого бракосочетания, еще две недели новобрачные опять-таки проводят у него в гостях.

Сказанное Семёновым не нашло подтверждения. Но если он искажает действительность в нескольких местах своих воспоминаний, можно ли вполне доверять восторженной тональности в описании романа Достоевского с незнакомой Семёнову женщиной?

«Ф. М. Достоевский имел, конечно, перед собой свои литературные труды, но ещё далеко не вполне уверовал в силу своего могучего таланта, а она по смерти мужа была совершенно подавлена нищетой. Во всяком случае, Ф. М. Достоевский сообщил мне все свои планы. Мы условились, что в самом начале зимы, после моего водворения в Барнауле, он приедет погостить ко мне и тут же решит свою участь окончательно, а в случае если переписка с ней будет иметь желаемый результат и средства позволят, то он поедет к ней в Кузнецк, вступит с ней в брак, приедет ко мне уже с ней и её ребенком в Барнаул, и, погостив у меня, вернётся на водворение в Семипалатинск, где и пробудет до своей полной амнистии».[ 17 ]

«Пробыл у меня недели две…»

Как уже сказано, всё, написанное П. Семёновым относительно бытования у него Достоевского до и после свадьбы (что в сумме составляло якобы месяц), неверно.

Но – зачем понадобилось такое искажение фактов? Конечно же, не для того, чтобы подчеркнуть особую близость с известным в будущем писателем. Самому Семёнову впоследствии «славы хватало». Возможно, ему хотелось немного «облагообразить» для потомков «непрозрачность» некоторых моментов, касающихся венчания Достоевского.

«женихами» на слуху не только в Кузнецке. Следовательно, её браку с Достоевским сопутствовал несколько скандальный «привкус».

«неблаговидное» событие – поспешный переезд Вергунова в Семипалатинск вслед за четой Достоевских, - нейтрализовать все это, хоть некоторым образом, можно было не просто положительными, но даже восхищенными отзывами о Марии Дмитриевне и ненавязчивым подчёркиванием авторитетности и весомости круга общения не только Достоевского, но и его жены.

И если уж сам Семёнов-Тян-Шанский, имя коего знала вся Россия, предоставил кров новобрачным на целый месяц, являясь гарантом благопристойности этой четы, то сомнения насчет приличий отпадают сами собой…

Таким образом, Семёнов, возможно, служит опорой памяти Достоевского – причём, заметим, как бы жертвует собственным авторитетом. Ибо искажение фактов в его воспоминаниях легко «вычисляется».

«Этими предположениями и закончилось моё свидание с Фёдором Михайловичем и путешествие 1856 года, и я вернулся на зимовку в Барнаул в начале ноября 1856 года. В январе 1857 года я был обрадован приездом ко мне Ф. М. Достоевского. Списавшись заранее с той, которая окончательно решилась соединить навсегда свою судьбу с его судьбой, он ехал в Кузнецк с тем, чтобы устроить там свою свадьбу до наступления Великого поста. Достоевский пробыл у меня недели две в необходимых приготовлениях к своей свадьбе. По несколько часов в день мы проводили в интересных разговорах и в чтении, глава за главой, его в то время не оконченных «Записок из Мёртвого дома», дополняемых устными рассказами».[ 18 ]

«Он должен был готовиться на всякие лишения…»

– лишь верхушка айсберга. Ради укрепления репутации Достоевского Семёнов мог поступиться некоторыми условностями и даже собственным реноме весьма точного фиксатора событий (ведь он - известный учёный). А «подправлять» имидж Достоевского, изрядно омраченный, не только критическими отзывами многих современников о его произведениях, а также, порой, довольно сомнительным образом жизни, действительно, было нелишне…

Но, оказав дружескую услугу Достоевскому, П. Семенов, увы, лишь ещё больше запутал историю «венца», которая и без того окутана туманом…

«Болезненность осталась у него на всю жизнь. Тяжело было видеть его в припадках падучей болезни, повторяющихся в то время не только периодически, но даже довольно часто. Да и материальное положение его было самое тяжёлое, и, вступая в семейную жизнь, он должен был готовиться на всякие лишения и, можно сказать, на тяжёлую борьбу за существование. Я был счастлив тем, что мне первому привелось путём живого слова ободрить его своим глубоким убеждением, что в «Записках из Мёртвого дома» он уже имеет такой капитал, который обеспечит его от тяжкой нужды, а что всё остальное придёт скоро само собой. Оживлённый надеждой на лучшее будущее, Достоевский поехал в Кузнецк и через неделю возвратился ко мне с молодой женой и пасынком в самом лучшем настроении духа и, прогостив у меня ещё две недели, уехал в Семипалатинск».[ 19 ]

Воспоминания З. А. Сытиной

Воспоминания, которые пишутся «спустя жизнь», всегда несколько подлакированы. Если же они касаются поры ранней юности – и подавно. Ныне широко известен мемуарный очерк З. А. Сытиной, которая рассказывает о чете Достоевских в Семипалатинске, основываясь именно на детских впечатлениях.

«Известный наш писатель Фёдор Михайлович Достоевский, отбыв установленный срок в Омском крепостном остроге, был определен на службу рядовым в 7-й линейный батальон, расположенный в городе Семипалатинске. Получив вскоре первый чин прапорщика, он женился на вдове, Марье Дмитриевне Исаевой. Я в первый раз увидела Фёдора Михайловича, когда он с молодой женой приехал с визитом к моему отцу, Артемию Ивановичу Гейбовичу, который был его ротным командиром; мне было тогда десять лет».[ 20 ]

«Часто вели с ним задушевные беседы…»

З. А. Сытина считала, что у сибирских знакомцев Достоевского должны были остаться о нём самые приятные воспоминания. Она полагала, что он в их памяти всегда выглядел «добрейшим высоконравственным человеком, хорошим семьянином и добрым, верным другом».

Разумеется, десятилетняя девочка не могла знать «до донышка» о перипетиях, связанных с «кузнецким венцом», а посему нарисованный ею образ получился безупречным: «Глубоко сожалею, что нет давно в живых моих отца и матери, которые были очень дружны с Фёдором Михайловичем и Марией Дмитриевной и могли бы много рассказать о нём, так как знали его коротко и часто вели с ним задушевные беседы. Знакомство их продолжалось три года, и они расстались друзьями. Печатаемое ниже письмо Достоевского, посланное из Твери к моему отцу в город Аягуз, ныне Сергиополь, достаточно выясняет их тёплые, дружеские отношения. Сибирские друзья Достоевского и его сослуживцы большею частью умерли, оставшиеся же в живых, прочтя сообщаемое мною…, наверное, вспомнят своего бывшего товарища и сослуживца, этого добрейшего высоконравственного человека, хорошего семьянина и доброго, верного друга. По крайней мере, таким был Достоевский в Сибири и таким мы все его помним».[ 21 ]

«Очень уважал и любил всё наше семейство…»

«хорошего семьянина» с А. П. Сусловой. Да её, возможно, это и не особенно волновало бы. Ведь мемуары пишутся, исходя из разных стимулов. Скромный обыватель, конечно, может оставить след в истории, подчеркнув близость с известной личностью.

О гениях плохо не говорят. О них принято рассказывать, в основном, в «некроложном» стиле: aut bene, aut nihil, что многие и делают. Тем более, если к вашему семейству такой необыкновенный человек был добр и ласков:

«Фёдор Михайлович, - сообщает Сытина, - очень уважал и любил всё наше семейство; особенным же вниманием и расположением его пользовались я и моя сестра, Лиза. Достоевские часто нас приглашали к себе, и мы бывали у них с отцом или матерью; иногда случалось, что заедут к нам Фёдор Михайлович или Марья Дмитриевна и увезут нас к себе. Мы очень любили бывать у Достоевских потому, что они были всегда очень добры и ласковы к нам, кормили нас всевозможными сластями и дарили нам разные вещицы».[ 22 ]

«Нас одолела страшная скука…»

«вжилось» мнение, будто Исаева творчеству Достоевского лишь мешала, и от литературного «застоя» его спасла, наконец, Анна Григорьевна. Выходило, что Исаева произведения Достоевского не понимала, а, может, и «ревновала» к ним, чувствуя, что это мир, куда ей путь заказан.

Сытина вспоминает, что Достоевский как-то подсунул девочкам своих «Бедных людей» для прочтения, несомненно, рассчитывая на похвалы. Тщеславием Достоевский был наделен сполна и, очевидно, лестные отзывы даже от детей были ему небезразличны.

Но сестрам прочитанное не понравилось. З. А. Сытина: «Придя домой, мы тотчас раскрыли книгу, и одна из нас начала читать вслух, а другая со вниманием слушать. Первой в этой книге была повесть «Бедные люди». Мы прочли страницу, другую, и нас одолела страшная скука! Бросив скучное занятие, мы заглянули в конец книги и, о радость! Там были стихи… Через несколько дней… Фёдор Михайлович и Марья Дмитриевна приехали за нами и увезли нас за город смотреть медведя. Когда мы возвращались оттуда, в самом хорошем настроении духа, Фёдор Михайлович спросил нас:

- Как же, Фёдор Михайлович. Читали.

«Бедные люди»? Расскажите мне, какое произвели на вас впечатление, когда читали их?

- Мы их вовсе не читали, Фёдор Михайлович, - отвечали мы на его вопрос, - начали было, да уж очень скучно показалось, так и бросили читать…

…

А Марья Дмитриевна засмеялась и говорит:

- Не огорчайся, Федечка, - они ещё дети, и понятно, что им больше нравятся стихи».[ 23 ]

«Личность в высшей степени честная, светлая…»

чувствительностью «Бедных людей», так что, возможно, девочек вполне понимала. Конечно, она не придавала творчеству такое же значение, как сам Ф. М., которого выводит из себя даже детский нелестный отзыв. И поскольку М. Д. не умела высказывать нарочитые восторги в его адрес и гипертрофированно превозносить каждую его строку, то, похоже, ужиться с ним ей непросто.

Но понимала она его превосходно: поскольку Достоевский весьма охоч до похвал и так расстроился отзывом подростков, - сумела сгладить недоразумение, попытавшись объяснить их откровенность непониманием его произведения по молодости лет.

Наверное, с женщиной, вроде З. А. Сытиной, Достоевскому было бы легче. Она на восхищения не скупится: «Вообще для нас, сибиряков, Достоевский личность в высшей степени честная, светлая; таким я его помню, так я о нём слышала от моих отца и матери, и, наверно, таким же его помнят все, знавшие его в Сибири».[ 24 ]

«Долго содержал… слепого старика-татарина…»

«многоякий». Но – «честная личность» как-то плохо вяжется с «бесчестным каторжником», как во время вспышек гнева называла Ф. М. Мария Дмитриевна, грозя кулаком в сторону его портрета. И это не удивительно: розовые впечатления детства окутывают события и людей той поры волшебной дымкой добра и красоты.

Но ведь девочкам Сытиным «подспудный бес» - наследие, увезённое Достоевским из «Мёртвого Дома», - никогда не являл своего чудовищного лика. Тогда как Исаевой этот, возможно, ненавистный и самому Ф. М. «жилец» «подполья души» являл себя столь зримо, что она, по словам Анны Григорьевны, даже «чертей выгоняла»…

Сытина обо всём этом и ведать не ведает. Что не лишает её воспоминания исключительной значимости. Например, она сообщает, что Достоевскому и Марии Дмитриевне свойственна благотворительность: в Семипалатинске они содержали старика-татарина и помогали семейству нищего солдата Нововейского. Заметим, однако, что их «доброта» - как бы за чужой счёт. Ибо сам Достоевский с женою во многом «на содержании», то у брата, то у дяди, и почти постоянно – у Врангеля.

Причём, как мы помним, такие «вспомоществования» Ф. М. настойчиво умел просить у близких людей. Тому доказательство его многочисленные письма к разным лицам, в коих просьбам о деньгах уделено преимущественное внимание и место…

«Я очень хорошо знаю, что Достоевский долго содержал в Семипалатинске слепого старика татарина с семейством, и я сама несколько раз ездила с Марьей Дмитриевной, когда она отвозила месячную провизию и деньги этому бедному слепому старику… Фёдор Михайлович и Марья Дмитриевна были очень любезны к обоим Нововейским, и я слыхала от моей покойной матери, что Фёдор Михайлович много помогал им в материальном отношении».[ 25 ]

«Она произвела на меня очень приятное впечатление…»

Потребность благотворительствовать и помогать слабым и нищим, судя по сказанному З. А. Сытиной, – возможно, это-то Исаеву и Достоевского объединяло. Ведь они, каждый в своем роде – «униженные и оскорбленные». Хотя порою кажется, что общего в них меньше, чем остро разнящего.

Два сильных человека редко уживаются друг с другом. А у Исаевой, также как у Достоевского – характер активный и наступательный. Исаева в болезни тяжела, но и Достоевский, если верить Н. Страхову, сразу после приступов эпилепсии - невменяем и даже невыносим. В обоих таилось нечто роковое, что их роднило и вместе с тем отталкивало, как не может быть притяжения между полюсами с одинаковым зарядом.

– вообще поддаются!) расшифровке, особенно сегодня, когда у всех нас так изменилось восприятие и оценка жизненных реалий и связей между людьми…

Н. Страхов: «Наружность его (Достоевского, - авт мельком, его первую жену, Марью Дмитриевну; она произвела на меня очень приятное впечатление бледностию и нежными чертами своего лица. Хотя эти черты были неправильны и мелки; видно было и расположение к болезни, которая свела её в могилу… Когда с Фёдором Михайловичем случился припадок падучей, он, опомнившись, находился сперва в невыносимо тяжелом настроении. Всё его раздражало и пугало, и он тяготился присутствием самых близких людей. Тогда брат его или жена посылали за мной – со мной ему было легко, и он понемножку оправлялся».[ 26 ]

«В высшей степени болезненная и нервно-расстроенная женщина…»

– тяжёлое нравственное испытание, чем-то сродни каторге. Оба подверглись ярко выраженному многолетнему психическому «сдвигу». Может быть, поэтому чета Достоевских не всегда производила на окружающих благоприятное впечатление.

Из воспоминаний Н. Фон-Фохта: «Он (то есть Достоевский, - авт.) в то время жил на углу Столярного переулка и Средней Мещанской, вместе с своим пасынком П. Исаевым, на матери которого, вдове Исаевой, Фёдор Михайлович женился ещё в бытность свою в Сибири, но которая уже умерла незадолго до моего знакомства с Достоевским. Эту первую супругу нашего знаменитого писателя я видел только один раз в Москве, у Ивановых, и она на меня произвела впечатление в высшей степени болезненной и нервно-расстроенной женщины».[ 27 ]

– то же самое аттестуется как нервное расстройство… 

«Женщина души самой возвышенной и восторженной…»

В отношении к памяти первой жены Достоевский как бы раздваивается. С одной стороны, передаёт Анне Григорьевне сомнительные и, возможно, никакой основы под собой не имеющие сведения об изменах Исаевой с Вергуновым. С другой – ставит Исаеву в пример как возвышенную и восторженную натуру, стремящуюся к чистоте и идеалу. Нечто более разительное и контрастное вообразить трудно.

Заметим: разноречивость суждений возникает уже после смерти М. Д. Допустима, конечно, такая трактовка: «на публике» он Исаеву хвалит, а в интимных разговорах, в семейном кругу, сообщает о её мнимых пороках, пытаясь утишить неприязненное чувство А. Г. к усопшей. Так что в Достоевском как бы уживались одновременно две «подноготные». Которой из них верить?

Из воспоминаний В. В. Тимофеевой черпаем рассказ, из коего явствует, что Достоевский первой женой явно гордился и восхищался. Воистину, - так изощрённо запутывать и современников, и потомков мог лишь настоящий Сочинитель, который придумывает художественные коллизии не только для книг, но и насыщает ими реальные жизненные ситуации, преображая их до неузнаваемости.

«- А знаете, какой я вам (то есть Достоевский – Тимофеевой, - авт.) сейчас скажу комплимент? Уж наверное вы такого ни от кого не слыхали. – И, помолчав, он прибавил: - Вы мне чрезвычайно напоминаете мою первую жену. Я ведь женат вторично, и от второй жены у меня уже двое детей. А впервые я женился ещё в Сибири. И первая жена – вы и лицом, и фигурой удивительно на неё похожи, - она, бедная, умерла от чахотки.

(Об этом сходстве он уже говорил при мне как-то Страхову: «Не правда ли, она ужасно похожа на Марью Дмитриевну?». Я не поняла тогда, кто это Марья Дмитриевна, но и Страхов тогда подтвердил: «Да. Пожалуй… несколько напоминает»).

– а потому, что была это женщина души самой возвышенной и восторженной. Сгорала, можно сказать, в огне этой восторженности, в стремлении к идеалу. Идеалистка была в полном смысле слова – да! – и чиста, и наивна притом была совсем как ребёнок Хотя, когда я женился на ней, у неё был уже сын. Я женился уже на вдове. Ну, что же, вы довольны моим комплиментом? - закончил он тоном шутки.

- Чего вы боитесь?

- Что вы во мне ошибаетесь, и я недостойна такого сравнения. Я не всегда такая.

– стремитесь всегда к самому высшему идеалу! Разжигайте это стремление в себе, как костёр! Чтобы всегда пылал душевный огонь, никогда чтобы не погасал! Никогда!»[ 28 ]

«душевный огонь» в конце концов отторгает Достоевского от Исаевой и очень невдолге уже аттестуется как «фантастический характер», а отсюда до «психического расстройства» - один шаг…

«Многоречивый» комплимент

«сгорала в огне своей восторженности». И всё бы ничего, кабы это ее изумительное свойство не отразилась в его творчестве весьма жестоким для Исаевой образом. Как мы уже упоминали, Достоевский по крайней мере в двух романах писал о «восторженной чахоточной идиотке», - её оспаривают сразу два соперника. «Идиотка» - очевидно, намёк на экзальтированность Исаевой, которой она была одержима отнюдь не только в последние годы жизни и чем некогда так восхищался Ф. М…

Но в подаче для Анны Григорьевны – экзальтация трансформируется в безумие, а отсюда – «идиотка». Причём уместно вспомнить, что «идиот» в лексиконе Достоевского отнюдь не обозначает глупца или безумную личность. Ведь Князь Мышкин, Князь Христос, - «идиот». Он – «не как все», и потому странен, но автор любит своего героя.

Не могло ли статься, что «идиотки», во многом списанные с Исаевой, на поверку – праведницы, достойные почитания. А для не обладавшей слишком утончённым складом души Нюточки Сниткиной «идиотка» - ругательное слово, и это ее вполне успокаивает.

– красноречивое доказательство, почерпнутое в воспоминаниях Тимофеевой, из коего следует, что «чахоточная восторженная идиотка» - это завуалированное определение, относящееся в романах Достоевского именно к Исаевой.

«идиотки» - сам Достоевский? Похоже, что так.

О, если б знала В. В. Тимофеева, какой сумрачный контекст содержался в «комплименте», приготовленном для неё Достоевским…

Примечания: