Кушникова М., Тогулев В.: Кузнецкий венец Федора Достоевского.
Глава первая. Образы

Глава первая. ОБРАЗЫ

Не следует оценивать писателя по академическим меркам исторической науки. Историк решает научную задачу, писатель – художественно-нравственную. У каждого свои методы постижения одних и тех же событий. Историк хотел бы как можно точнее реконструировать прошлое, вскрыть закономерности, и потому так щепетилен в отношении фактов. Писатель же стремится к достоверности, прежде всего художественной, и сумма фактов, а также их проверка имеют для него меньшее значение…

Стефан Цвейг

– основные, «прямые» источники по истории «кузнецкого венца». Поэтому, прежде чем перейти к его отражению в публикациях исследователей только что минувшего ХХ века, - к тому, какие при этом возникали концепции, как они менялись, а также преломлялись на местном «краеведческом» уровне, - нужно пристально вглядеться в путь, что привел великого писателя и его избранницу к аналою Одигитриевской церкви, и коснуться упомянутых «прямых источников» в нарочито беглом обзоре. Более подробный их анализ – во II томе нашей книги…

«Дядюшкин сон»

Это одно из первых сочинений Ф. М. Достоевского, в котором отражена «кузнецкая коллизия». Как писала еще в 1972г. достоевсковед Н. М. Перлина, замысел «Дядюшкиного сна» возник в Семипалатинске в 1855 году, когда Достоевский вознамерился написать «комический роман». Но - параллельно развивался его собственный роман въяве с Марией Дмитриевной Исаевой, причем бурно и тревожно.

Неожиданно овдовев в Кузнецке и, несмотря на доверительные и более чем нежные отношения с Достоевским, она сблизилась с красивым молодым учителем Николаем Борисовичем Вергуновым.

Возможно, у многих-иных – особенно после опубликования Л. Ф. Достоевской сенсационных подробностей о «любовном треугольнике» Достоевский-Исаева-Вергунов – связь Достоевского с Исаевой тоже могла вызвать усмешки.

«смехотворной» для самого Достоевского и для его возлюбленной, и, стало быть, получился ли вообще задуманный в ту пору «Дядюшкин сон», согласно чаяниям автора, именно «комичным», или, напротив, скорее щемительным…[ 1 ]

«Комический роман»

«Комичность» задуманного, возможно, виделась Ф. М. Достоевскому потому, что «любовный треугольник», присутствующий в «Дядюшкином сне», намечается одновременно и в судьбе самого писателя. Но – только намечается. Над ситуацией еще можно подшучивать.

В своем романе (повести) Достоевский, как справедливо указывает Н. М. Перлина, изобразил старого «неудачного жениха», который «молодится» изо всех сил. «Таким образом, фигура князя (персонаж «Дядюшкиного сна», - авт.) в какой-то мере была для автора своеобразной «маской»: рассказывая об увлечении князя, Достоевский соотносил его, по-видимому, с собственным «запоздалым» романом с М. Д. Исаевой, высмеивая в лице своего героя себя…» – считает Н. М. Перлина.[ 2 ]

Впоследствии вторая жена писателя А. Г. Сниткина очень не любила этот роман, не скрывая, что ощущает желание Достоевского отождествить себя с героем «комического» повествования. Чрезвычайно ревниво относившаяся к прошлому супруга, юная А. Г. была на диво интуитивна и в «Дядюшкином сне» живо улавливала подспудную горечь, которой напитывался (не исключено, что сперва даже забавлявший автора) треугольник въяве.

По мере того, как Достоевский всё более свыкался с мыслью, что его возлюбленная не порвала отношений с Н. Б. Вергуновым (который после кузнецкой свадьбы стремительно уезжает вслед за четой Достоевских в Семипалатинск), по мере того, как укрепляются подозрения писателя о продолжении их связи, задуманный «Дядюшкин сон» всё менее походит на «комичный роман» и трансформируется если не в трагедию, то в саркастический памфлет, - в нем Достоевский беспощадно разделывается со своим реальным соперником, причем в двух ипостасях – Мозглякова и учителя Васи (заметим особо – ведь и Вергунов был учителем!). Расправляется настолько круто, что Васю даже «умерщвляет», а Мозглякова ставит в самое подлое и жалкое положение.

Атмосфера в «жизненном» треугольнике накаляется. Всего через три месяца после венчания с М. Д. Исаевой Ф. М. Достоевский оставляет молодую жену, - а ведь он ее так отчаянно домогался! - и в конце мая 1857 года отправляется в отпуск в форпост Озерный «для излечения от застарелой падучей болезни».

Итак, Достоевский – за 16 верст от Семипалатинска, а Вергунов в Семипалатинске наедине с Исаевой.[ 3 ]

В форпосте Озерный

«Дядюшкин сон» об обманутом старом князе. Очевидно, - факты взаимосвязаны, о чем говорит некое обстоятельство.

Через несколько дней, после отъезда из города, где он покидает М. Д. Исаеву с соперником Вергуновым, Достоевский 1 июня сообщает в письме к Е. И. Якушкину о стремлении дописать «один роман», потому что «Другим же я ничем (литературным) не занимаюсь теперь, кроме этого романа, ибо сильно лежит к нему сердце».

Да и мог ли Достоевский в ту пору думать о чем-либо другом, как о том, что так прямо и больно его касалось…

Известно – душевные переживания действеннее всего сублимируются в творчестве. И писатель «препарирует» обидчика, равно и свое собственное двусмысленное положение в романе, который давно перестал быть комическим…[ 4 ]

«Отвращение к повести»

«яви» в «Дядюшкином сне», что весьма прозрачно проглядывает в его письме к брату М. М. Достоевскому от 13 декабря 1858 г.: «Уведомил я тебя в октябре, что 8-го ноября непременно вышлю тебе повесть. Но вот уже декабрь, а моя повесть не кончена. Многие причины помешали. И болезненное состояние, и нерасположение духа и провинциальное отупение, а главное, отвращение от самой повести. Не нравится мне она, и грустно мне, что принужден вновь являться в публику так нехорошо. Грустнее всего то, что я принужден так являться».[ 5 ]

Заметим: «нерасположение духа», - ведь Вергунов переселился в Семипалатинск, а какие это может иметь последствия – кто бы знал…

О «нехорошем явлении в публику»

Примечательно, что Достоевский считает, будто выход в свет «Дядюшкиного сна» – «нехорошее явление в публику». Не потому ли, что в повести отражена, - истинная или домысленная, - скандальная связь М. Исаевой с Вергуновым, о чем «бомонд», по крайней мере кузнецкий и семипалатинский, уже давно наслышан? Но что же Достоевского заставляет, а, вернее, даже принуждает, - о чем он пишет, подчеркивая, - так «нехорошо являться в публику»? Перворядно «смятение духа» - от него он пытается разрядиться в романе.

Но – не только. Возможно, писатель полагает, что расправа с «прелюбодеями» если не в жизни, то хотя бы в романе принесет ему некую сатисфакцию в глазах хоть и «поганого», но общества, которое он может презирать - но ему в нем жить. Отсюда и «принуждение»…

«нехорошесть»?

Вполне вероятно, однако, что Достоевский сам осознает: дал волю подозрениям, не имея пока никаких улик, и все-таки расправился в повести, возможно, с не повинными Исаевой и Вергуновым только оттого, что последний «ринулся» из Кузнецка в Семипалатинск «вслед за обвенчанными Достоевскими», что могло быть истолковано как «сюжет» для сплетен.

Стало быть, и он, подстать местным кумушкам, тоже клевещет – а это и есть нехорошее дело. Но тогда почему Достоевский вынужден, как он пишет, «нехорошесть» обнародовать? Не как урок ли на будущее для М. Д. Исаевой, потому что если даже и прерваны её связи с Вергуновым – но ведь были же они, были? А при подозрительности Достоевского любая тень сомнения вырастает в повод к самомучительству и сведению счетов…

«Нарочитое выдумывание»

В том же письме Достоевского к брату - весьма любопытный акцент: «И для денег я должен нарочно выдумывать повести». Курсив – Достоевского. Следует ли понимать, что «Дядюшкин сон», о котором Достоевский сообщает – лишь нарочитая выдумка? Чтобы «потерзать» Марию Дмитриевну и её бывшего возлюбленного Вергунова, да еще получить гонорар - но ради денег можно было «выдумать» и другой сюжет, менее сходный с собственной ситуацией.

«за деньги» – всего лишь камуфляж. То есть про себя писатель знает, - всё так, увы, как в далеко не смешном «комическом романе». Но Достоевский не хочет, чтобы брат, наверное, уже наслышанный о «треугольнике», потерял уважение к М. Д. Исаевой, ведь он этот брак никак не одобряет…[ 6 ]

«Понравился мне мой герой…»

Таким образом, завершение работы над «Дядюшкиным сном» оказалось совсем «невеселым» и уж никак не комическим. Что этому способствовало – реальные жизненные обстоятельства: связь Вергунова с Исаевой, - или всего лишь подозрительность Достоевского, который не был так «свеж и красив», как Вергунов?

И получилось: «начав за здравие, кончил за упокой». «Я шутя начал комедию, - сообщал Достоевский Майкову 18 января 1856 г., - и шутя вызвал столько комической обстановки, столько комических лиц и так понравился мне мой герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то, что она удавалась, собственно для удовольствия как можно дальше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни. Короче, я пишу комический роман…».

Но восторженный и романтический период в отношениях с М. Д. Исаевой закончился. Куда быстрее, чем можно было ожидать. Автор не смеется над злоключениями князя, а, скорее, сокрушается. И повесть стала Достоевскому в тягость…[ 7 ]

Символично, что «Дядюшкин сон» опубликован весной 1859г. То есть в ту самую пору, когда Достоевский собирался уезжать из Сибири. Роман увидел свет в марте, и тогда же Достоевский признался брату, что хотел бы выехать из Семипалатинска уже в апреле, но планам не суждено было сбыться «по случаю замедления отставки». Покидая «Семипроклятинск» - так он называл этот город, - Достоевский, конечно, надеялся на разрыв отношений между Исаевой и Вергуновым.

Завершение очередного жизненного витка (отъезд из Сибири) и окончательное избавление от соперника должны бы совпасть по времени с ударом, который нанесен Вергунову в «Дядюшкином сне».

Однако - надежды оказались тщетны. Как свидетельствуют иные источники, связь М. Д. с Вергуновым длилась чуть ли не до её смерти, о чем – ниже, а «третий лишний» так «врастёт» в подсознание Достоевского, что станет как бы «кошмаром» писателя на протяжении всей жизни. Поскольку он - отнюдь не лишний, а – необходимый для Исаевой. Возможно, поэтому во многих романах Достоевского прослеживается тень мучительного любовного треугольника…[ 8 ]

Интерьер «Дядюшкиного сна»

«Дядюшкиного сна» близка к картинам П. А. Федотова. Сегодня на повестке дня – создание интерьера в Доме Достоевского в Новокузнецке (одно из музейных зданий – двухэтажный особняк ХIХ века). Поскольку предметов первой половины и середины столетия там чрезвычайно мало, при посещении залов не проникаешься чувством «погружения» в иной временной пласт, в обиталище давно отзвучавших событий.

Между тем, такое чувство обязано возникать. Без него невозможно передать посетителю то, что называется «ароматом времени», и говорить с ним на «языке минувших лет». А «Дядюшкин сон» – одно из наиболее близких к «кузнецкому венцу» произведений, и потому стоило бы задуматься над формированием обстановки в том ключе, какой указан Н. М. Перлиной (то есть по типу изображенного на картинах Федотова, или, хотя бы, воспроизведенного в известном альбоме-каталоге «Убранство русского жилого интерьера ХIХ века», изданном в Ленинграде в 1977 году). Это было бы тем более уместно, что Достоевский с Федотовым был знаком лично.[ 9 ]

«Мое имя стоит миллиона…»

Как оценивал написанное в «Дядюшкином сне» сам Достоевский «спустя годы», и как относился к отраженному в романе «треугольнику»? Из письма М. П. Федорову выясняется, что уже в 1873 г. «единственной серьезной фигурой во всей повести» он считал старого князя (то есть - себя!).

Всё это очень «по-Достоевскому», которому, при его натуре, мятущейся и сомневающейся, свойственна была чрезвычайно высокая самооценка: «моё имя стоит миллиона» - его слова. Попутно он сообщает Федорову, что выступает против постановки такого «водевильчика» на сцене.

«треугольник» как-то негоже подавать как комедию после кончины «главных обвиняемых»…

Впрочем, иные читатели (например, В. Д. Писарева) двадцать лет спустя по опубликовании «Дядюшкиного сна» все-таки «хохотали» – не подозревая, конечно, о щемительной подноготной «фарса»…[ 10 ]

«Замечательная невинность»

Из упомянутого послания Достоевского к Федорову от 19. 09. 1873г. узнаем также, что писатель считал «Дядюшкин сон» «вещичкой голубиного незлобия и замечательной невинности». Остается только догадываться, как на такую «незлобивость» реагировала М. Д. Исаева, человек довольно высокого интеллекта и весьма интуитивный, - уж она-то, конечно, вряд ли могла простить Достоевскому своё поруганное чувство к Вергунову, с которым Достоевский так лихо расправляется в отнюдь не смешном «комическом романе».[ 11 ]

«Село Степанчиково и его обитатели»

«Дядюшкиным сном» писалось «Село Степанчиково и его обитатели». Достоевсковед И. З. Серман в 1972г. подчеркивает, что любовь к М. Д. Исаевой (и, очевидно, подразумевающиеся бури вокруг пресловутого «треугольника»?) мешали Достоевскому заниматься литературным творчеством: «…длительная и драматическая по своему характеру любовь к будущей жене М. Д. Исаевой – всё это не давало Достоевскому сосредоточиться на выполнении своих обширных литературных планов».

Но, быть может, - наоборот; не из собственных ли жизненных коллизий, непременными участниками коих были и Исаева, и Вергунов, черпал Достоевский сюжеты для своих романов? И не послужила ли именно «драматичность» чувства Достоевского, поминаемая у И. З. Серман, залогом успеха, который снискали его сочинения на годы вперед?[ 12 ]

«Страстный элемент»

18 января 1856г. Достоевский поделился с А. Н. Майковым замыслом по созданию романа «со страстным элементом». Из этого «плана», как известно, выкроились две крупные вещи: «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково». В 1856г. Достоевский аттестовал будущее «детище» не иначе как «моим главным произведением».

Напомним, что мысли и взоры Достоевского прикованы к Кузнецку и обитающей там М. Д. Исаевой. Не отсюда ли уверенность, что задуманное вскоре осуществится, ведь питательная основа для пылкого вдохновения – налицо: любовная интрига с М. Д. Исаевой в самом разгаре. Но вот «страсти» улеглись, венчание состоялось и на смену эмоциональным бурям пришла проза жизни. Романтика оттеснена буднями, так что завершение рукописи оттягивается надолго.[ 13 ]

Психологически оно вполне вычислимо. Как уже сказано, в конце мая 1857 года Достоевский уезжает в Озерный форпост, оставляя жену в Семипалатинске на целых два месяца – и это когда со дня венчания не прошло и ста дней! Тогда же из Кузнецка в Семипалатинск, поближе к М. Д. Исаевой, как мы знаем, перебирается её бывший возлюбленный Н. Б. Вергунов, и злая молва его переезд толкует по своему (подробнее см. «Загадки провинции», 1996).

Похоже, именно потому, что поездка Вергунова в Семипалатинск была столь стремительной, в мае 1857г. Достоевский начинает лихорадочно писать «Село Степанчиково». Очевидно, по-прежнему спешит дать ответ «обществу поганому», которое донимает его сплетнями, и он мстит вольным или невольным виновникам пересудов – М. Д. и её обожателю. В письме к Каткову 11 января 1858г. Достоевский пишет: «Но в мае месяца прошлого (т. е. 1857-го, - авт.) года я сел работать начисто», тогда же и было окончательно решено, что из «комического романа» выделяется «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково».

Однако, несмотря на желание поскорее закончить работу и вынести язвительный приговор былым или сегодняшним «обидчикам», эмоциональные всполохи гаснут, и рукопись вновь откладывается в долгий ящик.

и все-таки стремлением как можно больнее расправиться с партнерами по тайной страсти, изобразив их гротесково и зло. Но «время лечит», отпуск в форпосте приводит нервы в порядок, и «страстный роман» откладывается в дальний угол до поры…[ 14 ]

«Мучительный» роман

Мы уже приводили собственные оценки Достоевского по поводу своего «семипалатинского» творчества, сделанные им в 70-е годы. Подумать только – «Дядюшкин сон» он уже называет «водевильчиком» и комедией!

А ведь «Дядюшкин сон» – часть именно того первоначального «страстного романа», куда входило также и «Село Степанчиково». События, переживаемые Достоевским в те поры столь бурны, а их отражение столь прозрачно, что как-то не верится, будто бы он всерьез считал произведения тех лет легковесными.

Достоевский лукавил. Действительность была иной. Из письма Достоевского к брату от 18 января 1858г.: «Роман мой… оставлю до времени. Не могу кончать на срок! Он только измучил бы меня. Он уж и так меня измучил. Оставляю его до того времени, когда будет спокойствие в моей жизни и оседлость. Этот роман мне так дорог, так сросся со мною, что я ни за что не брошу его окончательно… Слишком хороша идея и слишком много он мне стоил, чтобы бросить его совсем».[ 15 ]

– его отражение «на письме» действительно «слишком много ему стоило», ведь пришлось вновь и вновь пережить уже единожды выстраданное…

Почему – «мучительный»?

Итак, задуманное повествование (точнее, две его составные части, в том числе «Село Степанчиково») Достоевского «измучило», потому что в жизни его «нет спокойствия». И зачем именно в разгар творческого подъема Достоевский на два месяца удаляется от молодой жены в далекий форпост «лечиться»? Да и странное это «лечение». Эпилепсия – болезнь «нервическая». Достоевский же в Озерном только тем и занимается, что, создавая своих «героев», ворошит не зажившие душевные раны. Отсюда, видимо, и то, что роман «много мне стоил».

Но он же не окончен, да и задумывался как комедийный, легкий. Однако, если учесть, что смеялся Достоевский прежде всего над собой (старый, обманутый князь в «Дядюшкином сне»!), то всё станет на свои места. О себе писать с иронией мучительно.

А вот - если приоткрыть завесу над тайнами треугольника, причем самому, на глазах у всё понимающих «мордасовских кумушек», да притом в форме, которая всеми (кроме прямых, тогда еще живых прототипов) должна восприниматься как нечто вроде водевиля – иное дело.

«водевильчик», значит – это не обо мне, не обо мне, такая, знаете ли, ухмылка судьбы…[ 16 ]

«Уничтоженный» роман

И. З. Серман привлекает внимание читателей Сочинений Достоевского к примечательному месту из письма Ф. М. брату от 9 октября 1859г., в котором говорится, что «роман тот уже уничтожен». Очевидно, речь идет не о романе, а только о новой литературной задумке, проекте, - но Достоевский с какого-то времени по непонятной причине считает его неосуществимым.

Обратим внимание на дату: 1859-й - судя по всему, последний год, когда М. Д. Исаева виделась с Н. Б. Вергуновым в Семипалатинске, хотя бытовала версия, что Вергунов сопровождал её из Семипалатинска до Твери – и всё это происходило (если происходило!) тоже в 1859 году.

План, стало быть, мог родиться в семипалатинскую пору. И диктовался отношениями Исаевой, Вергунова и Достоевского. Но вот соперник устранен окончательно и на жену Достоевского больше посягать не станет, - по крайней мере, именно так думает писатель. Замысел рушится, поскольку – бесполезен. К чему воевать с «тенями», если они уже не опасны?[ 17 ]

– «уничтоженный» ли?

Впрочем, И. З. Серман полагает, что идея романа-исповеди, рожденная в семипалатинскую пору, по-прежнему существует, несмотря на утверждения Достоевского, что, де, с этим планом покончено. В подкрепление такого вывода приводятся письма, из коих следует, что намерение сочинить истинно «страстный роман» не реализовано. Про «страстный элемент» Достоевский писал еще в 1856-1857гг., и, значит, он продолжает «болеть» старой темой, навеянной именно коллизиями любовного треугольника?

Серман считает, что сюжетной линией будущего романа-исповеди Достоевского должна стать любовная история с М. Д. Исаевой. Но ведь она немыслима без третьего персонажа – Вергунова. И, стало быть, даже после отъезда из Семипалатинска Достоевский все равно живет реалиями той поры, когда «треугольник» существовал въяве!

Смеем предположить, что «запал», полученный в Кузнецке и Семипалатинске, Достоевский будет чувствовать до конца дней – не оттого ли тема «треугольника» прослеживается почти во всех его крупных произведениях? И. З. Серман, по крайней мере, не отрицает, что «страстный элемент» (категория семипалатинской и кузнецкой поры!) вошел в замысел «Униженных и оскорбленных», с чем нельзя не согласиться. Пережив в Кузнецке и Семипалатинске истинно пламенное чувство с крайне болезненными симптомами, Достоевский, однако же, будет анализировать и описывать его проявления отнюдь не только в «Униженных и оскорбленных»…[ 18 ]

«Униженные и оскорбленные»

«Униженных и оскорбленных» «писатель вместил такое количество автобиографического материала, какого ранее он никогда еще не предлагал вниманию читателя».

Однако вывод И. З. Серман, возможно, и ошибочный: автор не оговаривается или почти не оговаривается, где именно и на какой странице – подлинный сколок собственной жизни, а где – «выдуманный».

Думается, вся проза Достоевского в той или иной мере – отражение истинных событий, насколько это возможно в художественном произведении. Вряд ли до «Униженных и оскорбленных» Достоевский больше «сочинял», чем высказывал сокровенное - неужели менее автобиографичен «Дядюшкин сон»? Или – «Село Степанчиково»? На волне наибольших душевных потрясений, вызванных и «Мертвым Домом», и страстью к Исаевой, и соперничеством с Вергуновым, - творчество Достоевского не могло быть «придуманным», «воображенным»…[ 19 ]

«Преображенные эпизоды»

И. З. Серман, ссылаясь на выводы достоевсковеда А. С. Долинина, считает, что в «Униженных и оскорбленных» Достоевский описал свои отношения с М. Д. Исаевой: «Центральный образ «Униженных и оскорбленных», «неудавшийся литератор» Иван Петрович, как бы синтезирует две эпохи жизни самого Ф. М. Достоевского: факты литературной деятельности, мытарств и тягостей писательства, выпадающие на долю Ивана Петровича, взяты из воспоминаний Достоевского о его литературной молодости, история же отношений Ивана Петровича и Наташи, и его самоотверженной любви, по мнению А. С. Долинина, в той или иной мере в преображенном виде воспроизводит эпизоды отношений между Достоевским и его будущей женой Марией Дмитриевной».

«на письме» тончайшая паутина связей и связочек, соединявших Ф. М. с М. Д. Ведь они никогда не были «ровными» друг к другу, и Исаева начала 1856г. вызывает в Достоевском совсем другие ощущения, нежели три месяца спустя после венчания. Нельзя не отметить также, что Исаева к моменту создания «Униженных и оскорбленных» еще жива, и Достоевский, следовательно, не может её «препарировать» в открытую, и всячески вуалирует свои действительные чувства к ней, дабы читатели не догадались, «кто есть кто» в его романе…[ 20 ]

В глубинах подсознания

И. З. Серман подмечает некоторые черты сходства между «Белыми ночами» и «Униженными и оскорбленными»: «По психологическому рисунку отношения между Иваном Петровичем, Наташей и Алешей близки к отношениям Мечтателя, Настеньки и её возлюбленного в «Белых ночах»…». Иными словами – «треугольник» описывался Достоевским не только после коллизии Исаева-Вергунов-Достоевский, но и задолго до того, то есть в 40-е годы.

Не означает ли это, что «тройственность» в любовных отношениях - некая «идея-фикс» Достоевского, и что не память о Вергунове с Исаевой повлекли за собой череду подобных же персонажей в его романах, а, напротив, сам «кузнецкий венец», мучительный и странный, возник как следствие своеобразных представлений Достоевского о любви и ревности вообще. Поскольку «идея треугольника» гнездилась в его подсознании еще в 40-е годы, Достоевский попытался «проиграть» означенный сценарий в жизни уже в годы 50-е, причем набрался столь жгучих впечатлений, что ему хватило их на десяток книг, вплоть до его кончины…[ 21 ]

Странные совпадения

претерпевали явный кризис.

Вспомним: к «Дядюшкиному сну» он приступает вплотную в конце мая 1857г., отправляясь для «лечения» в форпосте Озерном – на самом деле, возможно, выказывая великодушие (не желает мешать продолжению романа Исаевой с Вергуновым), либо в порыве гнева – вот уж кого он не чаял видеть рядом с ней, так это кузнецкого соперника! И в «Дядюшкином сне» расправляется с Вергуновым, выставив перед всем светом личностью ничтожной. Аналогичная история с «Униженными и оскорбленными».

Известно, что в «Сибирскую тетрадь», давно законченную, Достоевский 6 сентября 1860г. вносит запись: «Eheu. Отъезд М(аши) 6 сентябр(я) 1860». Имеется ввиду отъезд Исаевой в Москву после увлечения Достоевского А. И. Шуберт. Промелькнувшее латинское слово переводится как «Увы!». Стало быть, отношения с Исаевой в очередном тупике. То, что это «Увы!» находим в «Сибирской тетради» – вполне оправдано. Достоевский пользовался ею, когда работал над «Записками из Мертвого Дома», а как раз сразу же после отъезда Исаевой в Москву промелькнуло сообщение, что публикация очередной части этого произведения откладывается.

10 сентября 1860г. (на четвертый день после отбытия М. Д.!) Достоевский сообщает А. П. Милюкову, что «приступает к писанию» «Униженных и оскорбленных», где – отражение связи с Исаевой и «любовного треугольника». История с «Дядюшкиным сном» фатально повторилась. Отсутствие Исаевой, либо видимое охлаждение меж ними подвигают Достоевского вести с нею диалог «романно», и он тут же берется за перо…[ 22]

Еще одно совпадение

«Записки из подполья» не пишутся и оправдывает творческое бессилье собственными недомоганиями и болезнью жены. Очевидно, он еще не знает наверняка, что М. Д. Исаева умрет, но, наблюдая, как она мучается, сочувствует ей, так что отношения их, хотя и с оговорками, нельзя назвать «разрывными».

Но вот в марте 1864г. Достоевский информирован точно: Исаева «не дотянет даже до Пасхи». Роковыми прогнозами он делится с М. М. Достоевским 20 марта 1864г. и попутно сообщает: «Сел за работу, за повесть», то есть – за «Записки из подполья», где явственно прослеживается его драматическая связь с Исаевой, причем уже накануне её смерти писатель докладывает брату, что «пишет с жаром» (письмо от 2 апреля 1864г.). Иными словами: ситуация пограничная, такая же, как в мае 1857г. или в сентябре 1860г., когда предполагаемая измена супруги с Вергуновым послужила импульсом для создания «Дядюшкиного сна», или когда отъезд М. Д. в Москву (то есть фактический разрыв, пусть даже временный) тотчас же простимулировал начало работы над «Униженными и оскорбленными». Но на этот раз ситуация драматичнее: Исаева обречена и Достоевский наблюдает за её постепенным угасанием. Именно в тот момент она, по одной из версий, рассказывает мужу о любви к Вергунову. И Достоевский вновь берется за перо. Так рождаются «Записки из подполья», в коих опять-таки обнаруживаем, в едва завуалированной форме, отголоски взаимомучительства, свойственного роману с Исаевой, и следы треугольника…[ 23 ]

Образы других женщин

Разные исследователи в разное время подчеркивали, что «увлечения» Достоевского другими женщинами (А. И. Шуберт, А. П. Сусловой, А. В. Корвин-Круковской) также находили отражение в его творчестве. Так, Е. И. Кийко отмечает «драматичность» этих душевных всполохов. И, поскольку подобные отношения неизменно заканчивались разрывом, нельзя не задаться вопросом: зачем Достоевскому нужно было отображать в романах «жизненные» неуспехи? Возможно, причина в том, что Достоевский, прекрасно знавший терзания ревности (связь Исаевой с Вергуновым на многое ему открыла глаза), описывая собственные новые «коллизии», как бы сводит счеты с «жестокой» и «коварной» (по определению Л. Ф. Достоевской) М. Д. Исаевой. Даже после её смерти он продолжает фиксировать «на письме» не только сцены её измены, но и свои – ей: знай же, и я, и я – тоже…[ 24 ]

Предсмертное «признание»

Но, может, ничего подобного не было, и отъезд Вергунова в Семипалатинск вслед за Достоевскими – лишь совпадение? Достоевский же, всю жизнь, начиная с 40-х годов, обуянный идеей «любовных треугольников» (о чем читаем уже в «Белых ночах»!) эмоционально вполне готов к тому, что его «романные» ситуации и сценарии воплощаются будто бы въяве, как данность. «Аргумент» – Вергунов – налицо. Связь Исаевой с ним еще по Кузнецку неоспорима.

Исаева же, зная о «романтических всплесках» Достоевского с Шуберт, Корвин-Круковской и Сусловой, или догадываясь о них, щадить его не собирается. И перед кончиной её «признание» – возможно, не более чем отмщение оскорбленной женщины: да, любила Вергунова, тайком и страстно любила…

«Преступление и наказание»

Но вот М. Д. Исаева – ушла из жизни. Первое наиболее крупное сочинение Достоевского после её смерти – «Преступление и наказание». Достоевсковед Г. М. Фридлендер полагал, что персонаж этого романа Катерина Ивановна во многом списана с М. Д. Исаевой: «В Катерине Ивановне, насколько можно судить, сложным образом совмещены отдельные черты М. Д. Достоевской – первой жены писателя – и подруги П. Н. Горского, Марфы Браун, и т. д.».[ 25 ]

«И осталась она… в уезде далеком и зверском, где и я находился, и осталась в такой нищете безнадежной…». Г. Ф. Коган видит в этих строках «Обстоятельства, сходные с эпизодами биографии М. Д. Исаевой и Достоевского (Мы можем добавить еще щемящие подробности: Катерина Ивановна, в доказательство своего «приличного происхождения», рассказывает, как в юности танцевала «па де шаль». Но из биографии М. Д. Исаевой мы знаем, что на выпускном балу в пансионе она именно «па де шаль» и танцевала, о чем, конечно же, много рассказывала Достоевскому, - авт.). После смерти первого мужа М. Д. Исаева осталась «заброшенная на край света», «без куска хлеба», «одна с малолетним сыном, в отдаленном захолустье Сибири, без призора и без помощи» (из писем Достоевского к М. М. Достоевскому, 13 января, 24 марта, 22 декабря 1856г.)».[ 26 ]

Ныне в Кузбассе, впрочем, «седая старина» времен Достоевского чуть ли не идеализируется и поминается в сусально-позолоченных тонах, а восприятие Кузнецка Достоевским сильно приукрашивается (см., в частности, брошюру «Двадцать два дня из жизни Ф. М. Достоевского», изданную в 1995г.). Как это, однако, контрастирует с мнением самого Достоевского, отраженным не только в письмах. «Далекий и зверский уезд» – не его ли это оценка сибирской «тьму-таракани» и способа обитания в ней местных обывателей?…

«Женщина души самой возвышенной и восторженной…»

Г. Ф. Коган подмечает еще одну особенность, которая роднит образ Катерины Ивановны с почившей М. Д. Исаевой: «Она справедливости ищет… Она чистая. Она так верит, что во всем справедливость должна быть… как ребенок!» - и комментирует процитированное место так: «Сравни с этой характеристикой Катерины Ивановны высказывания Достоевского о М. Д. Исаевой в записи 1870-х годов: «… была эта женщина души самой возвышенной и восторженной. Сгорала, можно сказать, в огне своей восторженности, в стремлении к идеалу. Идеалистка была в полном смысле слова, - да! – и чиста, и наивна притом была совсем как ребенок»…» (Г. Ф. Коган при цитировании ссылается на работу В. В. Тимофеевой, опубликованную еще в 1904 году).

«чистоте» Исаевой как будто бы странно, учитывая его же, Достоевского, мнения о личности М. Д., сообщенные его второй жене и дочери. Возможно, - «на публике» и при создании романа, но отнюдь не в «доверительных» разговорах с А. Г. - Достоевский думает о приличиях и, стараясь подчеркнуть своё сугубо щепетильное представление о нравственности вообще, следует известной поговорке: «О мертвых – либо хорошо, либо ничего».[ 27 ]

«У одра болезни»

Ссылаясь на мнение второй жены Достоевского, Г. Ф. Коган подметила еще одну черту сходства М. Д. Исаевой с персонажем Катерины Ивановны из «Преступления и наказания». Поводом для небольшого комментария Г. Ф. Коган стало такое место в романе: «Беспокойный бред охватывал её более и более» (имеется ввиду «чахоточная» кончина Катерины Ивановны и её болезненно-припадочные мучения). А. Г. Достоевская писала: «Сцену смерти чахоточной Федор Михайлович мог наблюдать у одра болезни его первой жены Марии Дмитриевны», причем Г. Ф. Коган уточняет, что облик Исаевой, «по мнению А. Г. Достоевской, повлиял на создание образа Катерины Ивановны».

Подобный вывод в своё время был сделан и другим пытливым исследователем – Л. П. Гроссманом. Тема жизни и смерти в «Преступлении и наказании» – сквозная (уход из жизни Катерины Ивановны, убийство старухи-процентщицы, и раздумья Раскольникова о таковом).

Очевидно, мысли о смерти Достоевского не покидают, и навеяны они, скорее всего, недавней кончиной Исаевой и его брата Михаила.[ 28 ]

«Князь Христос»

Отголоски «кузнецкого венца» отыскиваем в романе Достоевского «Идиот». В подготовительных материалах к нему находим место, озаглавленное «Князь Христос»: «Н(астасью) Ф(илипповну) слишком ободряет, что Князь ни слова не говорит о свадьбе. Она бежала 3 недели назад из-под венца к Лебедеву, в Петербург, к свояченице. Лебедев и представил её Князю. Н(астасья) Ф(илипповна) настаивает, чтоб Князь женился на Аглае. Осведомляется когда. Лихорадочно разузнает у Лебедева. Припадки. Н(астасья) Ф(илипповна) кутила в Москве, больна».[ 29 ]

Как видим, сценарий вполне «жизненный»: невеста бежит чуть ли не из под венца к Князю. Князь же – как бы сквозной персонаж, с которым ассоциировал себя Достоевский еще в пору, когда писал «Дядюшкин сон». И вновь - «треугольник». Больная и неуравновешенная женщина - Исаева в образе Настасьи Филипповны. Поминаются и болезненные «припадки», под знаком коих прошло сосуществование Достоевского и Исаевой. Параллель между «Идиотом» и реальными коллизиями Достоевского, думается, более чем вероятна, - она очевидна.

Но почему – «Христос»?

Однако вот что странно. «Князь», как уже было сказано, у Достоевского – персонаж сквозной, автобиографичный. Но почему в подготовительных материалах он обозначен не иначе, как «Князь Христос»? Неужели Достоевский сам себя считал богоизбранным? Конечно, в недавнюю пору такая мысль показалась бы крамольной, видимо, потому достоевсковед И. А. Битюгова комментирует этот момент осторожно. На ее взгляд, формула «Князь Христос» появилась у Достоевского именно в связи с кончиной Исаевой: «9 и 10-13 апреля н. ст. появилась запись: «Князь Христос»… Эта очень важная для Достоевского формула имеет свою предисторию. Еще 16 апреля 1864г. под свежим впечатлением от смерти первой жены, раскрывая своё понимание заповеди возлюбить человека, «как самого себя», Достоевский писал: «… высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего Я, - это как бы уничтожить это Я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно». В этих словах писатель сформулировал свой высший нравственный идеал, наиболее полное воплощение которого было доступно, с его точки зрения, одному Христу».[ 30 ]

…

Вспомним мнение Л. Н. Толстого, что, де, нельзя же «возводить в святые» человека, который весь – есть борьба. Достоевский и прожил свою жизнь в попытке преодоления своего вседозволяющего Я.

Все это – оттуда, из Сибирской провинции, где Личность, Я – все. Но ощущение это пришло после долгих лет в «Мертвом доме», где Я, Личность – ничто. Тем ценнее новое обретение себя как центра собственного внутреннего мира. А «подспудный бес» нашептывает – «все можешь, все дозволено».

Но в Достоевском навеки зарубка: человек слаб, подневолен, принуждаем. И как же может быть все дозволено в отношении к «униженным и оскорбленным»! Отсюда – идеал: Князь Христос. Тот, кто превозмог Личность-все, принеся себя в жертву Личности-ничто.

Тождество Христа

«формулу» надо понимать так: Князь (прототип коего – сам Достоевский) стремится быть лучше, чище и выше, хоть немного стараясь приблизиться к нравственному идеалу.

Однако такая трактовка обтекаема, и не следует ли её принимать буквально, как тождество: «Князь есть Христос», то есть существо, которому понятны законы бытия, к чему, собственно, Достоевский и стремился, сочиняя глубоко психологические романы? Потрясает и другая деталь. Большая часть той страницы, на коей Достоевский «отождествил» своего любимого героя (т. е. зеркальное отражение самого себя), оказалась «занята пробами пера», причем Достоевский каллиграфически на ней вывел: «Воззвал из глубины». Если считать это дословным переводом с латинского «de profundis», которое читается по усопшим и означает, что всяк смертный грешен и взывает к небесам из глубины своей грешной сути, то не получается ли, что, потеряв Марию Дмитриевну, Достоевский как бы отпевает и самого себя, многогрешного…[ 31 ]

О «богоравности» Достоевского

Допустим, что Достоевский считал себя богоравным (Личность – все). И предположим, что мнение И. А. Битюговой верно, и что в самом деле такие мысли Достоевского (или подобные им) подкреплялись эмоциями, коим он был подвержен в момент смерти Исаевой. Однако сцена ухода Исаевой прекрасна, только будучи отраженной в романах Достоевского и в его письмах…

Иные же источники трактуют предсмертное прощание с ней иначе, поскольку она призналась Достоевскому в «грехе», то есть в связи с Вергуновым; причем - так, чтобы Достоевскому стало возможно больнее, что и вызвало впоследствии презрение и даже ненависть к ней – если можно ненавидеть посмертно – наиближайших к Достоевскому людей – А. Г. и Л. Ф. Достоевских.

«Мертвого дома», чтобы уподобиться Христу, и уверовать в свое противостояние злу настолько, что вернулся к этому чувству-выводу спустя три года, перед публикацией «Идиота».

Не забудем, тем не менее: он - обманутый муж и «преодолеть» свое Я было бы нелегко любому в его положении, тем более речь идет об «Обманутом муже» калибра Достоевского (такая вот тавтология!), с его верой в собственную гениальность…

Впрочем, кто сказал, что он считал себя богоравным? Он хотел стать таким, постоянно разрываясь между стремлением достичь нравственного идеала и невозможностью побороть свое могучее Я, свою наипервейше ценную Личность. И у гроба М. Д., надо полагать, острее, чем когда-либо, осознал двойственность своего Я.

«Вечный муж»

Тема «обманутого мужа» и любовного «треугольника» обыгрывается также в «Вечном муже». После смерти Исаевой проходит пять лет, а Достоевский ещё переживает – верит, что измена была, вернее, сам себя уверяет, что была. Да и никто не скажет теперь, как все происходило в действительности. Достоевскому же, прекрасно сознающему вину перед Исаевой, «выгоднее», чтобы она оказалась ему неверна, так легче найти оправдание для многих собственных неблаговидностей. В письме Страхову от 18 марта 1869г. Достоевский сообщал, как отмечает исследователь-достоевсковед И. З. Серман, что замысел повести возник «пять лет назад» – то есть сразу же после кончины Исаевой.[ 32 ]

«Я возненавидел эту мерзкую повесть с самого начала». Немудрено. Легко ли писать по плану, построенному на самоунижении…[ 33 ]

«Наши сибирские мучения…»

И. З. Серман полагает, что «В работе над «Вечным мужем» Достоевский воспользовался для исходной ситуации своими старыми, сибирскими воспоминаниями». А ведь именно с Сибирью связаны самые болезненные моменты в его биографии. Комментируя повесть, исследователь цитирует послание Врангеля к Достоевскому от 25 октября 1859г., в котором тот напоминает Ф. М. о его обещании изобразить «наши сибирские мучения». Комментатор предполагает, что Врангель имел ввиду свой роман с Е. И. Гернгросс, а не историю с женитьбой Достоевского.

Связь Врангеля с Гернгросс И. З. Серман прослеживает весьма подробно. Однако линии Достоевский-Исаева как бы не замечает: ведь тогда придется затронуть и историю с Вергуновым, а это бросает тень на Достоевского, что в советскую пору могло расцениваться как некорректное вмешательство в «личную жизнь гения»…[ 34 ]

Но смеем думать, – чтобы взяться за повесть, хотя она ему «ненавистна», писатель должен быть обуреваем преимущественно личными переживаниями, и вряд ли увлечение Врангеля Е. Гернгросс впечатляло его в ту пору больше, чем его собственные смятения (оба романа въяве разворачиваются в одно время, как бы параллельно)…

Не «замечая» почему-то М. Д. Исаеву в числе прототипов героев повести, И. З. Серман относит к ним пасынка Достоевского, Павла Александровича (Александр Лобов): «Прототипом Александра Лобова, счастливого соперника Трусоцкого в борьбе за руку и сердце Нади, послужил, по словам А. Г. Достоевской, пасынок писателя Павел Александрович Исаев, или Паша, как обычно называл его Достоевский в письмах».

Однако странно: сам себя Достоевский в «Вечном муже» - «изобразил», пасынка – тоже, многие сибирские впечатления «всплыли», а память об Исаевой, к которой и были обращены все помыслы его в Сибири, начиная с 1855г., как бы обошел стороной. Не удивительно ли?

Впрочем, допускаем, что некоторых моментов биографии Достоевского еще совсем недавно не велено было касаться. К таковым, конечно, относился и роман жены Достоевского с учителем Вергуновым. И хоть всякому мало-мальски осведомленному (знакомому с книгами А. Г. Достоевской и её дочери) читателю ясно, что именно кроется под излюбленными сюжетами Ф. М. об «обманутых мужьях», писать об этом открыто, похоже, по негласным правилам, не полагалось…[ 35 ]

Обманутые мужья

«Вечному мужу» «запретной темы» не касается. Однако об «обманутых мужьях» повествует убедительно, с привлечением множества библиографических источников. Так, литературовед сообщает, что «Теме переживаний обманутого мужа был посвящен ранний рассказ Достоевского «Чужая жена и муж под кроватью»… Но в то время Достоевский, следуя господствующей литературной традиции, изобразил фигуру обманутого мужа в полуводевильном, комическом освещении. В повести же «Вечный муж», возвращаясь к некоторым приемам своих ранних петербургских повестей… Достоевский дает новый, сложный и неожиданный поворот развития темы, благодаря чему напрашивается принципиальное переосмысление традиционного комического типа».

Похоже, ссылки на сочинения Достоевского периода 40-х годов, в коих тоже писалось о семейных «неурядицах», призваны были опровергнуть предположения, что обманутым мужем Достоевский изобразил в повести себя. И коли таковым он стал только в 50-е годы, после венчания с Исаевой, то обращения к «опасной» теме десятью годами ранее как бы его обеляют: «отбивание жены» – излюбленный литературный прием, который прослеживается почти во всех его крупных сочинениях. И, значит, вовсе не Исаева имеется ввиду. Но комментатор сам же и разбивает этот опять-таки подразумевающийся и читаемый меж строк довод, показывая, как разнятся истории с «обманутыми мужьями», описанные Достоевским в раннюю пору, от соответствующих сюжетов более поздних лет.

В 40-е годы Достоевский еще смеется над «рогоносцем», привнося в написанное комедийный элемент. Но после того, как пережита измена Исаевой, всё меняется: комедия превращается в трагедию, где ставка – жизнь…[ 36 ]

Метод умолчания

Таким образом, еще в недавние поры очень важно было подчеркнуть, причем эффектно и аргументированно, что в образах «рогоносцев», столь часто мелькающих в романах Достоевского, нет ничего автобиографичного. Старательно избегали даже намеков на то, о чем открыто писала Л. Ф. Достоевская. Её концепция действительного и литературного жития-бытия Достоевского негласно, но последовательно контраргументировалась. Чтобы увести любознательного читателя от опасного сходства с истиной, без труда выдающего Достоевского в образах обманутых супругов, придумывались различные маневры.

«рогоносца», обращаясь к так называемым «вечным типам мировой литературы». Об «оскорбленных мужьях» писали Мольер («Школа жен», «Школа мужей»), Поль де Кок («Жена, муж и любовник»), Флобер («Госпожа Бовари»), И. С. Тургенев («Провинциалка»). И начитавшись подобных произведений, Ф. М. Достоевский якобы заразился «скользкой» темой настолько, что стал следовать ей чуть не во всех своих романах...[ 37 ]

Как уже было сказано, велика должна быть ослепленность штампами восприятия, чтобы не увидеть горестную нить, что тянется от «человека с черным крепом на шляпе», прямиком убегающую в события конца 50-х годов…

Не сотвори себе кумира

Факты биографии Ф. М. Достоевского, поведанные его дочерью в известной книге, игнорировать трудно. Нельзя перечеркивать личный опыт Достоевского только на том основании, что он подчас весьма непрельстительно выглядит. Забота о «нравственном» и тактичном толковании жизни и творчества писателя не должна сочетаться с замалчиванием, либо с искажением истины.

И коли сам Достоевский придавал известным сюжетам столь исключительное значение, что они у него кочевали из романа в роман, стало быть, нужно детально исследовать то, что за ними стояло – иначе невозможно будет понять ни его психологию, ни причины, которые подвигали его публиковаться. Тайное и сокровенное – еще не значит стыдное…

«кумиров» было не бог весть сколько, а среди сочинителей – и вовсе единицы. Тех, кто попадал в школьные учебники, канонизировали. В их числе оказался и Достоевский. Его канонизация – явление противоречивое. С одной стороны, она способствовала появлению довольно подробно аннотированного Полного Собрания Сочинений и - открытию музеев Достоевского. С другой – «культ» мешал исследователям, и многое (очень многое!) освещалось необъективно…

«Пытается зарезать… бритвой…»

Также, как в «Идиоте», в «Вечном муже» Достоевский опять возвращается к теме жизни и смерти. Если учесть, что и в «Преступлении и наказании» это «сквозной» мотив – нельзя не задуматься: чем он был «простимулирован» и почему интерес к нему так устойчив? «Рогожин, побратавшийся с Мышкиным, - пишет И. З. Серман, - пытается его убить. Трусоцкий, недавно обнимавшийся и целовавшийся с Вельчаниновым, даже поцеловавший ему руку, пытается зарезать его бритвой».

Что же удивляться? Всякий «человек – есть тайна». «Братание» Достоевского с Вергуновым тоже не прошло бесследно. Князь Мышкин и Рогожин поступают также, но Рогожин убивает Настасью Филипповну – объект общей их любви.

У Достоевского же что ни роман – то очередная «казнь» Вергунова. Но возможно и другое: кончина Исаевой настолько врезалась в память Достоевского, что он только о «загробном» и думает.

«Memento mori», вкупе с обидами «обманутого мужа» – тот логический мостик, который связывает его до конца дней со столь бурным и грозно-насыщенным периодом его биографии, что прошел под знаком Исаевой…[ 38 ]

«Тверской» пассаж

И. З. Серман в комментарии к «Вечному мужу» обращает внимание на подготовительные материалы, в которых поминается Тверь и якобы развернувшиеся в ней «пикантные события»: «Трусоцкий в первый приход к Вельчанинову рассказывает о беременности жены «8 лет назад в Твери», когда Вельчанинов оттуда уехал, и о своей дочери, в действительности дочери Вельчанинова. Далее действие должно было развиваться очень быстро. Трусоцкий говорит Вельчанинову о другом любовнике своей жены (здесь она названа Анной Ивановной), умершем только что, и об оставленных ею письмах, из которых он узнал об изменах и о настоящем отце её дочери».

И. З. Серман считает, что в приведенном плане «описана хронология событий жизни автора в Твери в 1859г.» и что «Приурочение событий, составляющих предысторию взаимоотношений мужа и любовника к этому городу, очевидно, было вызвано желанием Достоевского сделать менее явной «сибирскую» фактическую её основу – историю Врангеля и Х».

Полагаем, однако, что как раз в жизни самого Достоевского сложилась вполне определенная коллизия, сильно напоминающая ту, что отображена в плане. Притом, ведь существовала версия, что Вергунов негласно сопровождал Достоевских по дороге именно в Тверь, и что он тайком встречался на станциях с Исаевой, в чем она призналась мужу перед смертью.

«беременностью в Твери» из «Вечного мужа» могла быть сколком с «чужой» яви, и И. З. Серман, перенося «скандалезный» акцент с любовным треугольником на Врангеля с Е. Гернгросс (обозначена как Х), уводит нас от главной версии, построенной на фактах биографии Достоевского.

Более того – Врангель с Гернгросс никогда не встречался в Твери, и чтобы ассоциировать литературный замысел Достоевского с этой парой, И. З. Серман пришлось «подправить» географическую составляющую. Тогда как узел, связавший М. Д. Исаеву, Вергунова и Достоевского, возникает, возможно, как раз по дороге в Тверь. Таким образом, оберегая репутацию Достоевского, комментатор в очередной раз уводит любознательного и пытливого читателя в сторону, то и дело предлагая ему «не те» версии, «не тех» прототипов и «не ту» географию, замалчивая уже давно вошедшие в обиход трактовки романтических (и не вовсе!) событий…[ 39 ]

Удивительно, но почти не уделено внимания Трусоцкому, вполне очевидному воплощению первого мужа Исаевой, уничижительно поминаемому в «Преступлении и наказании» в образе Мармеладова (как же надо было его презирать, чтобы наделить такой фамилией!). Трусоцкий – человек с черным крепом на шляпе, фамилия которого явно происходит от слова «трус».

Мы пуще всего не любим тех, кому причинили зло. Достоевский Александра Ивановича Исаева, скорее всего, именно, презирал. Не только за алкоголизм, а и оттого, что сделал его «рогоносцем» – причинил ему зло. И в романе «Вечный муж» сводит, наконец, счеты и с ним. Этакий трусоватый несостоявшийся убийца, который хочет умертвить Вельчанинова, и чуть не с бритвой в руке пугается и делает вид, что «всего лишь искал урыльник»…

«Бесы»

по сути дела, «уведенной» у Вергунова, нельзя не обратить внимание на одно любопытное место в главе «У Тихона», которая в окончательный вариант «Бесов» не включена. Оно касается бракосочетания Марьи Лебядкиной. Причем жених вчуже радуется, что ему удалось «отбить» невесту у Николая Ставрогина. Под Марьей Лебядкиной довольно прозрачно проглядывает Мария Исаева, под женихом – Достоевский, а Николай Ставрогин ассоциируется с Николаем Вергуновым.

Удивляют не только прямые аналогии описанной сцены с «кузнецким венцом», но и то, что имена героев оказались теми же самыми, что и «в жизни». Итак, - дословно: «Я уже с год назад помышлял застрелиться; представилось нечто получше. Раз, смотря на хромую Марью Тимофеевну Лебядкину, прислуживавшую отчасти в углах, тогда еще не помешанную, но просто восторженную идиотку, без ума влюбленную в меня втайне (о чем выследили наши), я решился вдруг на ней жениться. Мысль о браке Ставрогина с таким последним существом шевелила мои нервы. Безобразнее нельзя было вообразить ничего. Но не берусь решить, входила ли в мою решимость хоть бессознательно (разумеется, бессознательно!) злоба на низкую трусость, овладевшая мною... право, не думаю; но во всяком случае я обвенчался не из-за одного только «пари на вино после пьяного обеда»…».

Считал ли Достоевский в тайне души Исаеву «восторженной идиоткой, без ума влюбленную в меня», «помешанной», больной и «последним существом»? Не знаем. В письмах Достоевского она рисуется человеком утонченным, обладающей «к тому же, рыцарской душой», а любовь к ней, судя опять же по письмам – была так сильна, что: «без неё с ума сойду, или – в Иртыш».

Но – покощунствуем. Не может ли быть - всё это «для публики», для друзей и знакомых. Что именно думал Достоевский об Исаевой на самом деле – ведь неведомо никому. Особенно – после её гипотетического признания в связи с Вергуновым. Во всяком случае, сцена с венчанием на «полупомешанной идиотке», к тому же отбиваемой у соперника, да еще с сохранением имён из действительной жизненной коллизии, потрясает своей грубостью, и нельзя не задаться вопросом: не для второй ли жены Достоевский вставил подобный пассаж в роман, дабы та не ревновала к памяти М. Д. Исаевой?[ 40 ]

«Ее слова драгоценнее всего…»

– не отзывалась бы о М. Д. Исаевой до неприличия некорректно. И не ради мира и лада ли с Анной Григорьевной, уже в самом начале совместной жизни, Достоевский вставляет в свои сочинения весьма двусмысленные места. Одно из них – в тексте романа «Бесы». Цитируется диалог о некоем венчании:

«- Нет, она меня «любит и уважает», её слова. Её слова драгоценнее всего.

- В этом нет сомнения.

- Но знайте, что если она будет стоять у самого налоя под венцом, а вы её кликнете, то она бросит меня и всех и пойдет к вам.

- Из-под венца?

- Не ошибаетесь ли?

- Нет. Из-под непрерывной к вам ненависти, искренней и самой полной, каждое мгновение сверкает любовь и… безумие… самая искренняя и безмерная любовь и – безумие! Напротив, из-за любви, которую она ко мне чувствует, тоже искренно, каждое мгновение сверкает ненависть, - самая великая! Я бы никогда не мог вообразить прежде все эти… метаморфозы…».[ 41 ]

Итак, женщина под венцом испытывает два вида любви сразу к двум мужчинам. В обоих случаях – любовь-ненависть. Точнее, в одном – ненависть-любовь, а в другом – любовь-ненависть, если судить по цитированному выше диалогу. Стало быть, Исаева (подразумеваться могла именно она) – любила и Достоевского, и Вергунова, но по-разному, потому что была «безумна» – и как это перекликается с тем куском из главы «У Тихона», не вошедшей в «Бесы», который мы уже приводили…

«Не могу же я вести ее к алтарю подлецом?...»

Как правило, изучая личность Достоевского и взаимосвязь его биографии с творчеством, исследователи останавливаются лишь на отражении реальных жизненных коллизий в поступках героев романов и повестей. Между тем, на наш взгляд, куда важнее выявить прямо противоположное: попытаться реконструировать психологию Достоевского и мотивы его действий по его же романам.

Кузнецкий пассаж настолько парадоксален и так трудно поддается «расшифровке», что не прибегнуть к анализу сходных мест в его сочинениях невозможно. В тех же «Бесах» – словесный поединок двух соперников, они оспаривают друг у друга право вести их общую избранницу к алтарю.

Вот что говорит один из них: «Если бы вы хотели взять моё место у аналоя, то могли это сделать безо всякого позволения с моей стороны, и мне, конечно, нечего было приходить к вам с безумием. Тем более, что и свадьба наша после теперешнего моего шага уже невозможна. Не могу же я вести её к алтарю подлецом? То, что я делаю здесь, и то, что я передаю её вам, может быть, непримиримейшему её врагу, на мой взгляд, такая подлость, которую я, разумеется, не перенесу никогда».

И далее – про то, что, возможно застрелится, если женщина достанется другому - это так напоминает чувства к Исаевой: «Или с ума сойду, или в Иртыш», что и самому Достоевскому должно было многие годы спустя казаться безумием.[ 42 ]

– эпизод с бегством Настасьи Филипповны во время венчания, отсюда и оставшаяся навсегда «зарубка» в подсознании Достоевского, о чем узнаем из «Воспоминаний» А. Г. Достоевской (см. ниже)…

Марья Шатова и Марья Исаева

В тех же «Бесах» находим очередной аналог по жизненной коллизии. Марья Шатова, возможно, тоже в чем-то списана с Марии Исаевой (а повторение действительных имен прототипов, перенесенных на персонажи, как уже сказано, практиковалось Достоевским постоянно). Марья Шатова – «угасает» точно также, как Исаева: «Но легкомысленная, наивная и простодушная прежняя энергия, столь ему знакомая, сменилась в ней угрюмою раздражительностью, разочарованием, как бы цинизмом, к которому она еще не привыкла и которым сама тяготилась. Но главное, она была больна, это разглядел он ясно».

О том, как ведет себя безнадежно больная женщина, о её капризах, Достоевский рассказывал своей второй супруге. Время, когда Исаева «уходила», в память Достоевского врезалось надолго. Хотя бы потому, что «угрюмость, раздражительность и разочарование», вызванные приступами опасного недуга, как бы «оправдывали» увлечения писателя «на стороне» в его глазах, о чем интуитивная Мария Дмитриевна, конечно, догадывалась…[ 43 ]

В другой главе опять – про «угасание Мари»: «она не привыкла к этому ужасному климату… Она горда, оттого и не жалуется. Но раздражена, раздражена! Это болезнь: и ангел в болезни станет раздражителен. Какой сухой, горячий, должно быть, лоб, как темно под глазами и… как, однако, прекрасен этот овал лица и эти пышные волосы…».[ 44 ]

«Губы её задрожали, она крепилась, но вдруг приподнялась и, засверкав глазами, проговорила:

- Николай Ставрогин подлец!»[ 45 ]

Итак, «Мария» называет «Николая» подлецом. Следует ли из этого, что Мария Исаева, предчувствовав кончину, ругала подобным образом Николая Вергунова? И не в этот ли момент она призналась Достоевскому, что была предана Вергунову и после кузнецкого венца? Или Ф. М. хотелось в ту пору услышать из уст М. Д. именно такую аттестацию бывшему сопернику, да не услышал, и теперь хоть на бумаге воображает реванш. Загадка…

«Подросток»

Следы «кузнецкой коллизии» пытаемся обнаружить в еще одном романе Достоевского – «Подросток». Кстати, почему в названии – «тема детства»? И откуда Достоевскому знать о терзаниях, связанных с «трудным возрастом»? Напрашивается параллель: герой, от лица коего и ведется повествование – возможно, Павел Исаев, пасынок Достоевского. Более близких к Достоевскому «подростков» попросту не было. Черты матери Павла, Марии Дмитриевны, вероятно, присущи образу некой Катерины Николаевны, которая аттестуется как «болезненная девушка… страдавшая расстройством груди, и говорят, чрезвычайной красоты, а вместе с тем и фантастичности. Приданого у ней не было…». «Расстройство груди» – это, конечно, туберкулез, коим страдала М. Исаева, о красоте же её говорят снимки той поры, а про ее «фантастичность» Достоевский не раз сообщал в письмах.[ 46 ]

Конечно, можно обнаружить и другие параллели. Взять хотя бы образ Версилова - он сильно напоминает в чем-то первого мужа М. Д. Исаевой, злосчастного Александра Ивановича: «Это был титулярный советник, лет уже сорока, очень рябой, очень бедный, обремененный больной в чахотке женой и больным ребенком; характера чрезвычайно сообщительного и смирного, впрочем, довольно и деликатный».

Чахоточная жена? Бедность? Ребенок? Всё это – как бы «один к одному», про А. И. Исаева. Других знакомых Достоевского, так близко соответствующих всем подмеченным характеристикам, пожалуй, не сыскать…[ 47 ]

В своих письмах к А. Е. Врангелю Ф. М. именно так определяет покойного Александра Ивановича – натура деликатная, довольно хорошо образован, но слаб характером, отчего и алкоголизм, и социальное падение.

Чахоточные

«чахоточных» персонажах романов Достоевского Исаеву. Хотя симптомы этого недуга, иногда довольно подробно описываемые им, он, конечно, имел возможность изучить более всего на примере своей первой жены, так что «автобиографичность», или некоторая степень её, в таких случаях присутствует. В том же «Подростке» поминается, например, «чахоточная чиновница, может быть, и добрая, но, как все чахоточные, чрезвычайно капризная». А о «капризах» М. Д. Исаевой, особенно в последней стадии её болезни, Достоевский не знать не мог и, более того, рассказывал о них А. Г. Достоевской…[ 48 ]

Фотография

Ныне известны два фотоснимка М. Д. Исаевой. Красивое и гордое лицо с трагическим взглядом, величественная стать. Достоевский хранил ее портреты как память, очевидно, они были ему дороги, так что упоминания о фотографиях в его романах, наверное, могли заинтересовать и насторожить исследователей.

В «Подростке» находим соответствующее место. Речь идет о фото больной девушки, - её расположения добивались сразу два претендента. Она умерла от чахотки и аттестуется писателем как сумасшедшая и идиотка, не достойная ревности, поскольку - «не женщина». Как это напоминает, однако, аналогичную характеристику, примененную Достоевским в «Бесах» к Марье Лебядкиной, - она тоже обозначается не иначе, как «помешанная идиотка», и как объект нежной привязанности для соперников.

Такое явно демонстрируемое «словесное» неуважение к «чахоточной идиотке», кочующее из романа в роман, не может не удивить. Вероятно, Достоевский всячески пытается обуздать ревность второй жены к памяти первой и поэтому выставляет М. Д. Исаеву в самом невыгодном для неё свете. Итак, - вот упомянутая «щекотливость» из «Подростка»:

«Он взял со стола и мне подал. Это тоже была фотография, несравненно меньшего размера, в тоненьком, овальном, деревянном ободочке – лицо девушки, худое и чахоточное, и, при всем том, прекрасное; задумчивое и в то же время до странности лишенное мысли. Черты правильные, выхоленного поколениями типа, но оставляющие болезненное впечатление: похоже было на то, что существом этим вдруг овладела какая-то неподвижная мысль, мучительная именно тем, что была ему не под силу.

- Это… это – та девушка, на которой вы хотели там жениться и которая умерла в чахотке… её падчерица? – проговорил я несколько робко.

- Да, хотел жениться, умерла в чахотке, её падчерица. Я знал, что ты знаешь… все эти сплетни. Впрочем, кроме сплетен, ты тут ничего и не мог бы узнать. Оставь портрет, мой друг, это бедная сумасшедшая и ничего больше.

- Совсем сумасшедшая?

- Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У неё был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это – один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смел сюда приходить и смотреть на ребенка; это был мой с ним уговор еще за границей. Я взял его к себе, с позволения твоей мамы. С позволения твоей мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…

– промолвил я с горячностью.

- О да! она мне позволила: ревнует к женщинам, а это была не женщина»[ 49 ]

Итак, на «сумасшедшую» имеют виды два претендента. У чахоточной от одного из них сын. Воспитывает его не истинный родитель. Но ведь сказанное повторяет «один к одному» жизнь Исаевой и её сына Павла, который тоже – при приемном отце, то есть – при Достоевском. Что ж, ревность А. Г. Достоевской должна быть удовлетворена. Соперница повержена, причем посмертно, обозвана «не женщиной» и «сумасшедшей»…

«Бедная идиотка»

«бедная идиотка», и герой о том догадывался накануне венчания, то в чем, собственно, причины столь странной свадьбы? В романе приводится объяснение: была любовь к другой женщине. Сильное чувство переросло в ненависть. И дабы увериться, что на самом деле ненавидит, - внезапно женится на чахоточной «бедной идиотке».

Читаем соответствующее место из «Подростка»: «… В самой полной уверенности, что он не только уже не любит её (то есть Катерину Николаевну! – авт.), но даже в высшей степени ненавидит… он до того поверил своей к ней ненависти, что даже вдруг задумал влюбиться и жениться на её падчерице, обманутой князем, совершенно уверил себя в своей новой любви и неотразимо влюбил в себя бедную идиотку, доставив ей этою любовью в последние месяцы её жизни совершенное счастье».

Возможно, правда, и иное толкование «кузнецкого венца», если только именно он отражен в «Подростке». Не исключено, что под «Князем» Достоевский подразумевает самого себя (ведь он не раз ассоциировался с «Князем», - у него это как бы «сквозная» линия во многих произведениях, - например, задуманных и написанных еще в сибирскую пору). Коварный же соблазнитель, «осчастлививший» чахоточную – Вергунов. Однако в любом случае выбор в качестве прототипа несчастной М. Д. со столь незавидными аттестациями уже после её смерти вызывает сожаление и потому хочется подчеркнуть сугубую предположительность подобных версий…[ 50 ]

«Братья Карамазовы»

«Братьях Карамазовых» тоже подмечаем отдаленные следы коллизии Ф. М. и М. Д. Г. М. Фридлендер в примечаниях к роману указывает «на возможное отражение» в характере персонажа повести Ракитина психологических черт «воспитателя пасынка Достоевского П. А. Исаева», и полагает, что «В Катерине Ивановне можно усмотреть некоторые черты сходства с первой женой писателя – М. Д. Исаевой», и, таким образом, мостик к «кузнецкому периоду» становится очевиден.[ 51 ]

В нашей книге «Загадки провинции: «кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов» (1996) отдельная глава посвящена также доказательствам существования еще одного «мостика» с венчанием Достоевского. М. Д. Исаева несколько лет провела в захолустном городе, где и обвенчалась с Достоевским. А поблизости от него около четверти века в лесу проживал монах Зосима, который является одним из возможных прототипов одноименного героя в «Братьях Карамазовых». О подвигах Зосимы могла поведать Достоевскому именно М. Д. Исаева (см. ниже), поскольку в пору её пребывания в Кузнецке живы были люди, близко знавшие отшельника и даже писавшие о нем (И. С. Конюхов, например)…[ 52 ]

Юродивая

В «реальном комментарии» к «Братьям Карамазовым» Е. И. Кийко сообщает об истории юродивой по прозвищу «дурочка Аграфена» – возможном прототипе Лизаветы Смердящей в «Братьях Карамазовых». В своих воспоминаниях А. М. Достоевский писал: «В деревне у нас была дурочка, не принадлежавшая ни к какой семье; она всё время проводила, шляясь по полям… Говорила она мало, неохотно, непонятно и несвязно; можно было только понять, что она вспоминает постоянно о ребенке, похороненном на кладбище. Она, кажется, была дурочка от рождения и, несмотря на подобное обстоятельство, претерпела над собою насилие и сделалась матерью ребенка, который вскоре и умер».

Трудно сказать, была ли «дурочка Аграфена» прообразом Лизаветы Смердящей. Но с более ранними произведениями Достоевского, в коих поминается чахоточная «восторженная идиотка», подобный образ не связан. Хотя и М. Д. Исаева, и «дурочка Аграфена» имели по ребенку, - на этом их сходство заканчивается.

«Подростка», или Марьи Лебядкиной из «Бесов», относились не к Аграфене, а к М. Д. Исаевой. «Смердящая Аграфена» никак не могла быть объектом привязанности достаточно «утонченного», хотя и «испорченного» Князя.[ 53 ]

«Маша лежит на столе»

Итак, мы попытались контурно очертить круг версий, связывающих сочинения Достоевского со знаменательным пиком его биографии. «Кузнецкий венец» – это частная жизнь писателя. Поэтому, с одной стороны, он должен быть крайне осмотрительным, вводя в свои произведения «сколки с реальности», с другой – напротив: литературная форма – прекрасный камуфляж, и то, что нельзя сказать в письмах к близким знакомым, смело отражается в творчестве – ибо любой сюжет легко объявить выдумкой. Понятно, что записные книжки и переписка Достоевского – куда «осторожнее» его же романов, адресованных широкой публике. Что не означает, конечно, будто как источник они менее ценны.

Напротив – по прочтении эпистолярного и «дневникового» наследия Достоевского загадка венчальных коллизий становится еще более интригующей. Так, запись от 16 апреля 1864г. начинается словами: «Маша лежит на столе». Исаева скончалась, и Достоевский старается подытожить содеянное им и ею на том жизненном витке, который их соединил.

Читаем: «Женитьба и посягновение на женщину есть как бы величайшее оттолкновение от гуманизма, совершенное обособление пары от всех (мало остается для всех). Семейство, то есть закон природы, но всё-таки ненормальное, эгоистичное в полном смысле состояние от человека». Что означает такая пометка в день смерти жены? Что жить надо не ради семьи, а для Общества? М. Д. Исаева, надо думать, с подобным подходом вряд ли бы согласилась. И тогда – конфликт интересов? Несовпадение взглядов? Возможно…[ 54 ]

В той же книжке – еще одно прелюбопытное место, помеченное той же «роковой» датой: «Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, то есть не приносил любовью в жертву своего Я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и назвал это состояние грехом. Итак, человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения закона, то есть жертвой».

Что это? Своего рода признание, что ни М. Д. Исаева, ни Ф. М. Достоевский не приносили себя в жертву «закону», т. е. воздержанию, а предавались любви, и что их связь была грешной, и не приводила к усладительному раскаянию после испытанных терзаний? Могла ли М. Д. Исаева согласиться с подобным тезисом?

Ведь если верно то, о чем писал Достоевский в день смерти М. Д., как бы обвиняя ее, что она не способна была на «жертву», после того как заставила страдать любимого человека, - то когда «Маша лежит на столе» и Ф. М. сожалеет о своих винах, в том числе и о преданном «грозном чувстве», он что - счастлив?[ 55 ]

«Философские размышления о личном бессмертии…»

«Эти записи связаны со смертью М. Д. Достоевской (она умерла от туберкулеза 15 апреля 1864г.). В последние годы жизни жены отношение Достоевского к ней изменилось: прежнее страстное чувство уступило место заботливости и состраданию. Любовь к А. П. Сусловой, пережитая Достоевским в эти годы, не вытеснила из его сердца глубокой привязанности к «самой честнейшей, самой благороднейшей и великодушнейшей женщине». После её смерти в жизни его «стало больно и пусто…» (см. письмо к А. Е. Врангелю от 31 марта 1865г.). Раздумья о смерти жены переросли у Достоевского в философские размышления о личном бессмертии, о противоборстве в душе человеческой эгоизма и самопожертвования, о возможности будущей мировой гармонии и о непрерывной связи человека с теми, кто жил до него, и кто придет ему на смену» (далее следуют ссылки на работы Л. М. Розенблюм). Из написанного однозначно следует, что «в последние годы» Достоевский Исаеву если и любит, то не «страстно», не так, как раньше, и это чувство в его сердце совмещается с «любовью к А. П. Сусловой».

Чуть утрируя, получается, что «двоемужество» М. Д. Исаевой соседствует с «двоеженством» Ф. М. Достоевского. Сначала Исаева «мучила» Достоевского, а потом – он её. А поскольку страдание и мучительство, по мысли Достоевского, приводят в любви к наслаждению раскаяния, нельзя не задаться вопросом: кто именно «наслаждался» – Исаева, испытывавшая муки ревности, или Достоевский, получивший отказ А. П. Сусловой и ощущавший неуют души в общении с М. Д…[ 56 ]

Тверь не забыта

По распространенной версии, Вергунов сопровождал Исаеву по дороге из Семипалатинска в Тверь и тайком встречался с нею по ночам на станциях, и Исаева перед смертью рассказала о том Достоевскому. Неудивительно поэтому, что злосчастная Тверь весьма двусмысленно обыгрывается в его сочинениях, но самое интересное – поминается она и в записной книжке, в словах, навеянных кончиной Исаевой. Читаем – наполовину по-французски: «Станция Тверь, profession de foi» (исполнение обета поступать согласно вере, убеждению), что переводится: «Это больше чем преступление, это ошибка».

Т. И. Орнатская и К. А. Кумпан комментируют эту запись так: «Возможно, что заметка эта связана по смыслу с размышлениями Достоевского по поводу смерти М. Д. Достоевской», с чем не согласиться нельзя, ибо она датирована следующим днем после конца Исаевой. Тверь же ассоциируется, несомненно, с Вергуновым. И не отсюда ли «охлаждение в последние годы» между Достоевским и Исаевой, о котором говорят Т. И. Орнатская и К. А. Кумпан? Поскольку Исаева уличена в неверности – Достоевский считает себя свободным, потому возникает роман с А. П. Сусловой. Однако как же понимать написанное - что содеянное Исаевой «больше чем преступление»? В чем Исаева «ошиблась» - в том, что предпочла Вергунова Достоевскому?

«вспышки чувств» Достоевского? Да и когда узнал Достоевский об изменах Исаевой – перед уходом её из жизни! Но тогда страсть к Сусловой – отнюдь не ответ на признание в неверности. И если Исаева призналась в «тверском пассаже» в момент, когда она больна и раздражена, и желает наказать Достоевского за его собственные увлечения «на стороне», то не могла ли быть «тверская» история всего лишь выдумкой, призванной заставить Достоевского остепениться и не порочить еще живую жену в глазах часто меняющихся его возлюбленных?[ 57 ]

Загадочное «увы»

Таким образом, понятие «грозное чувство» приобретает какой-то особо мрачный оттенок. Неприятный осадок, возникающий по прочтении многих «автобиографических» документов, еще в большей степени ощущается после скрупулезных разысканий уже упомянутого выше достоевсковеда Т. И. Орнатской.

Изучая записи личного характера, принадлежащие перу Достоевского, она сделала примечательное открытие, в частности, касающееся и «кузнецкого венца». Она первая возвестила о расшифровке отдельных мест из «Сибирской тетради» Достоевского, предваряемых таинственным словом “Eheu”, которое на латыни означает “увы!”. Иные исследователи до Т. И. Орнатской читали его как “Елен”, “Елеи” и даже как “Елец”, однако трудно было понять, какая связь между “Елей” или “Елец” и Марией Дмитриевной Исаевой.

Точный и правильный перевод придал пометкам Достоевского роковой смысл: означенным выражением он пользовался, только когда его отношения с Исаевой претерпевали кризис. Оно, пожалуй, стало знаковым для их романа в целом. Судя по всему – фатально неудавшегося романа, коли он так усиленно перечеркивался стараниями А. Г., да и Ф. М. Достоевского (а позже и Л. Ф. Достоевской), несмотря на то, что писатель всячески стремится достичь “нравственного начала”, и не забывал отзываться о М. Д. Исаевой после её кончины если не восторженно, то – уважительно.

– «для публики», в личных письмах.

Ибо, что значит «добиться» нравственного начала? Прежде всего, преодолеть некие не нравственные препоны, то есть претерпевать внутреннюю борьбу (он весь – борьба, - считал Л. Н. Толстой) с самим собой.

Итак, Ф. М. стремился к раскаянию. И, значит, вполне сознавал свои прегрешения перед М. Д.; а теперь, когда ее уже нет, не искал ли он «наслаждения в раскаянии»? Так что подспудно, как уже сказано, в душе его и сознании шла война с памятью умершей Исаевой, и роковое “увы!” не было, наверное, забыто и после её смерти…[ 58 ]

Примечания:

«наслаждения в раскаянии»? Так что подспудно, как уже сказано, в душе его и сознании шла война с памятью умершей Исаевой, и роковое “увы!” не было, наверное, забыто и после её смерти…