Кушникова М., Тогулев В.: Кузнецкий венец Федора Достоевского.
Глава пятая. Потомки

Глава пятая. ПОТОМКИ

Но там, где, казалось бы, кончается строгое научное исследование, начинается свободное и одухотворенное искусство духовного видения; там, где отказывает палеография, должна стать пригодной психология, логически обоснованные вероятности которой часто стоят больше, чем голая истина актов и фактов.

Стефан Цвейг

Процитированные выше воспоминания, касающиеся брака Достоевского с М. Д. Исаевой, весьма сдержанны. Оно и понятно: очевидцы и современники, хотя и знали немало «подноготного», однако считались с приличиями или руководились иными мотивами, и потому «вспоминали» с оглядкой на общественное мнение и на здравствующих родственников покойного Достоевского. Куда менее осторожны Анны Григорьевна и Любовь Фёдоровна.

Но прошли годы и десятилетия - эра свидетелей сменяется охочими до истины потомками, которые лично с Ф. М. Достоевским знакомы не были, но тоже хотели высказать своё суждение о его личности. Новые исследователи стремятся выказать беспристрастность, чего у прижизненных друзей и недругов Достоевского не наблюдается. Один из первых обратил внимание на «кузнецкий венец» именно в исследовательском, а не в мемуарном плане Валентин Фёдорович Булгаков (последний секретарь Льва Толстого). Будучи ещё очень молодым человеком, он публикует в 1904 году статью под названием «Ф. М. Достоевский в Кузнецке». Начинается она так: «В этом маленьком городке Томской губернии Ф. М. провёл всего лишь несколько недель, но здесь совершилось важное событие в его жизни, именно женитьба на Марии Дмитриевне Исаевой. Нынешним летом мне удалось собрать в Кузнецке кое-какие сведения о самом писателе, а также о его невесте. Я пользовался при этом воспоминаниями некоторых старожилов и, кроме того, в архиве церкви, где происходило венчание, нашел интересный документ – «выпись» из так называемого «брачного обыска». Полагая, что для всех, кому дорого имя покойного Ф. М., будет не безынтересно познакомиться с лишней страничкой из его жизни, я решился собранные материалы предать печати».[ 1 ]

«Без всяких средств к жизни…»

В книжке «Загадки провинции» подробно рассказано о пропаже «Обыска брачного», на который ссылался Булгаков, держа в руках лишь копию с него. Некоторые новые сведения относительно сего загадочного факта мы приводили также немногим выше. Очевидно, и сам Булгаков интересовался таинственным исчезновением документа, раз он в своей статье нарочито делает акцент на «затерявшейся неизвестно где» бумаге. Читаем дальше: «С М. Д. Исаевой Ф. М. познакомился ещё в Семипалатинске, когда, отбыв срок каторжных работ и прослужив четыре года солдатом в тамошнем Сибирском линейном №7 батальоне, он был, наконец, сделан прапорщиком. Муж Исаевой был чиновником особых поручений при каком-то важном лице. Он в то время вёл безобразную жизнь, злоупотребляя спиртными напитками. Переведённый вскоре в Кузнецк корчемным заседателем, Исаев скончался здесь в мучениях, оставив жену и двух малолетних детей без всяких средств к жизни».[ 2 ]

– на самом деле на руках у неё был один Паша…

«Он, говорят, был неравнодушен к М. Д.»

Булгаков в своей статье ссылается на текст «выписи» брачного обыска и на свидетельства Т. М. Темезевой и Д. Окорокова. Полагаем, однако, что он был также знаком и с некоторыми письмами Ф. М., или воспоминаниями о нём, «некузнецкого» происхождения. Обилие точных фактов, изложенных у Булгакова, наталкивает на мысль, что он знал куда больше, чем решился опубликовать в печати. Впрочем, уже то, что Булгаков рискнул в маленьком очерке несколько раз помянуть имя Вергунова, знаменательно… Булгаков: «Ф. М., извещённый о смерти Исаева, немедленно выслал Марье Дмитриевне значительную сумму денег, которую, говорят, сам достал с трудом. Тогда же он начал хлопотать о приёме её старшего сына (другого вообще не было, - авт.) на казённый счёт в учебное заведение. Много помогала Исаевой жена местного исправника, богача и хлебосола, Анна Николаевна Катанаева. Она ценила в М. Д. её воспитанность, ум и высокую образованность. Большой поддержкой являлись для семейства Исаевых деньги, которые М. Д. зарабатывала частными уроками. Между прочим, она преподавала французский язык учителю местного приходского училища Вергунову. Он, говорят, был неравнодушен к М. Д. и, так же как и Достоевский, всеми средствами старался облегчить её тяжёлое положение. Известно даже, что Ф. М. ревновал М. Д. к Вергунову, но потом вполне убедившись, что она его любит, взял отпуск и поехал из Семипалатинска в Кузнецк. Здесь он остановился у Исаевых, которые в то время квартировали в небольшом домике портного Дмитриева. Домик этот, изображённый на прилагаемом рисунке, помещается на Полицейской улице, три года тому назад переименованной, впрочем, в улицу Достоевского. Он состоит из двух маленьких комнат, коридорчика, передней и кухни. Недавно обшили его тёсом».[ 3 ]

«Дамы были все разнаряжены…»

– у него мы не найдем их вовсе: ни одобрительных, ни хулительных. К пристрастным выводам склонны лишь родственники, знакомые, либо исследователи более поздней поры, сопоставляющие множество источников «постфактум». Когда же память о писателе ещё, что называется, «не остыла», приходится быть очень осторожным… Булгаков: «Брак был решен. Но требовались издержки, а между тем средства как жениха, так и невесты были крайне ограничены. Начались соображения, откуда достать денег. Тут явилась на помощь опять А. Н. Катанаева; она упросила бракосочетающихся все труды и хлопоты по устройству свадьбы предоставить ей. Весть о том, что на Исаевой женится какой-то приезжий офицер-писатель и что свадьбу эту устраивает Катанаева, быстро облетела весь город, так что 6 февраля 1857 года, в день, назначенный для бракосочетания, Одигитриевская церковь оказалась наполненной народом. В самом деле, благодаря участию Катанаевой, свадьба вышла весьма пышная. Вот что рассказывает Т. М. Темезева, которая присутствовала в церкви. «За народом едва можно было протолкаться вперёд… Конечно, присутствовало в церкви и всё лучшее кузнецкое общество – Анна Николаевна всех пригласила. Дамы были все разнаряжены… В церкви – полное освещение. Сначала, как водится, приехал жених. Конечно, внимание всех на него обратилось. И я смотрю с любопытством, хоть мне и было только лет 16, но я слышала, что он не простой человек – писатель… Он, помню, был уже не молодой, лет тридцати восьми, довольно высокий, выше, пожалуй, среднего роста… Лицо имел серьёзное. Одет он был в военную форму, хорошо, и вообще был мужчина видный. Жениха сопровождали два шафера: учитель Вергунов и чиновник таможенного ведомства Сапожников. Скоро прибыла и невеста, также с двумя шаферами, один из них был сам исправник Иван Миронович Катанаев. Худенькая, стройная и высокая, Марья Дмитриевна одета была очень нарядно и красиво, - хотя и вдовушка… Венчал священник о. Евгений Тюменцев в сослужении с дьяконом (по «брачному обыску» - о. Петром Углянским). Были и певчие. После совершения таинства молодые и гости отправились на вечер в дом, кажется, Катанаевых. Я не была там…». Почти то же сообщил о свадьбе другой очевидец, Д. И. Окороков».[ 4 ]

«Он всегда бывал в очень весёлом расположении духа…»

Булгаков просто описывает некое красочное действо, каким свадьба всегда слыла в народе. Он не ведает ни о «грозном чувстве», ни о баталиях Достоевского во завоевание Исаевой, не знает и о позднейших признаниях его, что брак был несчастным. А уж увидеть Исаеву в прототипах героинь, описанных, порой, с нескрываемым раздражением, а, случалось, даже ругательно, ему и в голову не приходит… Булгаков: «Он ( то есть Окороков, - авт.) был лично знаком с Ф. М. и часто встречался с ним на вечерах, которые устраивались ещё до свадьбы у Катанаевых. Д. присутствовал на них вместе с невестой. По словам Окорокова, он всегда бывал в очень весёлом расположении духа, шутил, смеялся. Это сообщение должно для нас быть особенно интересным. Как известно, Ф. М. отличался характером необщительным, даже мрачным».[ 5 ]

«Чувствовал себя если не счастливым, то удовлетворённым более или менее…»

– Булгаков, очевидно, о многом наслышан. Как иначе толковать его слова, что Достоевский в Кузнецке «чувствовал себя если не счастливым, то удовлетворённым более или менее». Булгаков сомневается, что в Кузнецке Достоевский вполне счастлив? Любой ценитель творчества Достоевского той поры написал бы прямо: «На свадьбе был счастлив». Булгаков же однозначной оценки избегает. Не потому ли, что знает о некоем «облачке» - о том самом, о котором сообщала Любовь Фёдоровна в своей книге? Он явно что-то утаивает. Щадит память писателя?... Булгаков: «Очевидно, здесь, в Кузнецке, под влиянием близости любимого существа, вдали от служебных обязанностей, от места неприятных, тяжёлых воспоминаний, Ф. М. чувствовал себя если не вполне счастливым, то удовлетворённым более или менее. Этим и можно объяснить его хорошее расположение духа, о котором говорит и на котором, нужно прибавить, прямо настаивает Окороков. Когда устраивались карты, Ф. М. не отказывался принимать участия, случалось ему, как другим, выигрывать и проигрывать, сам Окороков не раз играл с ним. Нередко видели Ф. М. в его военном плаще, гуляющим по улицам города вместе с Марией Дмитриевной».[ 6 ]

– пышная свадьба состоялась!

«Прислал в подарок свою автобиографию…»

Окороков – церковнослужитель, но открыто признаётся, что играл в карты. К слову сказать, в начале века в томских газетах появлялись публикации, осуждающие фривольное поведение некоторых иереев. Если, например, священник имел отношение к постановке спектаклей, допустим, по пьесам Островского, сразу же начиналось консисторское разбирательство (примеры см. в книге «Загадки провинции»). А тут - Окороков «гуляет» на свадьбе (да и с Тюменцевым Достоевский пивал отнюдь не только чай и кофе!). Прослеживающаяся в статье Булгакова как бы апология вольного образа жизни представителей сословия, славящегося особым консерватизмом, должна была неизбежно вызвать резонанс. Надо полагать, связь священнослужителей с бывшим каторжником тоже, наверное, не все одобряли.

Между тем, Булгаков пишет, что Достоевский отцу Евгению Тюменцеву «прислал в подарок автобиографию». По сей день неясно, что это за «автобиография». Впрочем, не подразумевались ли вообще под «автобиографией» вполне автобиографические «Записки из Мёртвого дома», напрямую связанные с Сибирью?... Булгаков: «Посещал он (то есть Достоевский, - авт. Д-му, истекал. Скоро он, вместе с женою, действительно покинул Кузнецк. Перед самым отъездом была на могилу Исаева, где стоял лишь деревянный крест, положена чугунная плита, изготовленная по распоряжению М. Д. Я был на местном кладбище, отыскал могилу и прочёл эпитафию. Мне кажется, едва ли Ф. М. и его жена предпринимали что-нибудь тогда, не посоветовавшись предварительно, а если так, то мы имеем основание предполагать, что Ф. М. участвовал в составлении этой эпитафии или, по крайней мере, видел и одобрил её. Она не длинная, и я позволю себе её привести: «Аз есмь воскресение и живот, веруй в Мя имать живот вечный». Здесь покоится тело Александра Ивановича Исаева. Он умер 4 августа 1855 года».[ 7 ]

«Аз есмь воскресение и живот…»

Большевики, как известно, снесли кладбище, на котором находились могилы помнивших Ф. М. людей, очевидцев его бракосочетания, уничтожили и упомянутое надгробие с надписью в церковно-славянском стиле, выбранной, по версии Булгакова, возможно, самим Достоевским. Между тем, из воспоминаний Врангеля, как уже было сказано, мы узнаем, что Достоевский «попов, особенно сибирских», не терпел и к обрядам в храмах относился отнюдь не ревностно. Однако в Кузнецке его поведение несколько изменяется. Он общается с местными церковно- и священнослужителями (Окороков, Тюменцев), исправно посещает богослужения и даже выбирает для Исаева вполне каноническую эпитафию. И всё это – чтобы расположить к себе отца Евгения, покрывающего подлог «обыска брачного»?…

Д. А. Поникаровский

Одновременно с Булгаковым обращается к теме бракосочетания Достоевского с Исаевой довольно известный в Кузнецке чиновник и краевед Дмитрий Алексеевич Поникаровский, связанный с императорским Географическим Обществом. В своем «Историческо-географическо-статистическом описании г. Кузнецка» он упоминает о «проживании» Достоевского в этом городе, относя его почему-то к 1858 году. Работа Поникаровского написана в 1904 году - вероятно, до того, как в томской газете появилась статья Булгакова (опровергающая упомянутую ошибку в дате). Для Поникаровского пребывание Достоевского в Кузнецке – только эпизод, причём довольно малозначительный, о нём автор поминает лишь вскользь – возможно, впечатленный недавним переименованием улицы Полицейской, где жила Исаева, в Достоевскую в 1901 году, или зная об интересе Географического Общества к сибирскому периоду биографии великого писателя (подробнее см. «Загадки Провинции», 1996). Такое внимание могло быть стимулировано и географом П. Семёновым-Тян-Шанским, ещё здравствующим в ту пору видным учёным, лично знакомым с Достоевским. Особо примечательно, что к Достоевскому проявляет заинтересованность именно «географическое» сообщество (напомним: ведь копия «обыска брачного» в том же 1904 году затребована не откуда-нибудь, а из Семипалатинского подотдела ИРГО)…[ 8 ]

После октябрьского переворота новая власть пыталась записать Достоевского себе в «союзники», даже вопреки известному мнению Горького, что роман «Бесы» был самой злой пародией на революционное движение. Социальный статус Достоевского сибирской поры (ссыльный, «простой» солдат), а также постоянно испытываемые писателем материальные затруднения могли быть использованы Советами и их идеологами «в нужном свете». Однако для канонизации Достоевского не пришло еще время и, как уже сказано, оценки Горького этому мешали. Автор «Буревестника» никому не хотел уступать литературного олимпа, - хотя бы и Достоевскому.

Началась соответствующая пропагандистская кампания, призванная нести Достоевского в массы «как надо», то есть как велит партия. Изучение его творчества и биографии продолжалось под другим углом зрения, но нельзя не признать, что двадцатые годы по сравнению с дореволюционными в достоевсковедении во многом оказались «прорывными». До революции каторжное прошлое известного писателя прощали ему, наверное, не все. Хотя – Достоевским в первые годы соввласти занимались именно те исследователи, которые были увлечены им еще до переворота. Например – семипалатинский священник Б. Г. Герасимов (о нём – ниже).

На сибирском уровне новые веяния проявлялись весьма своеобразно. Петроградское издание «Грядущее» в 1918 году сообщило о выделении Наркомпросом Совдепу Кузнецка 3000 рублей на памятник Ф. М. Достоевскому. Мотив понятен: если уж при царе Полицейскую улицу переименовали в Достоевскую, то при Советах, конечно, бывшему каторжнику следовало ставить монумент, - не иначе. Но, несмотря на выделенные субсидии, из этой затеи ничего не получилось. Что при желании можно объяснить и обстоятельствами гражданской войны. Так, красные партизаны (роговцы) по отношению к местам пребывания Достоевского в Кузнецке повели себя варварски: Одигитриевскую церковь, где проходило венчание, спалили, а на кладбище, где похоронены были свидетели «кузнецкого венца», да и сам А. И. Исаев, прототип героя «Вечного мужа», устроили погром и перевернули плиты тыльной стороной вверх.

После гражданской «эйфория» угасла – о памятнике Достоевскому просто забыли…[ 9 ]

Тем не менее, оживление в исследовательской среде - явное. Замечены были творческие поиски Л. П. Гроссмана, опубликованы воспоминания Л. Ф. Достоевской (правда, в сокращённом виде), увидели свет и свидетельства Анны Григорьевны.

В Сибири двадцатые годы прошли под знаком кропотливых изысканий Бориса Герасимова (бывшего священника). Известен также очерк журналиста «Советской Сибири» Андрея Кручины «В глухом углу, в Кузнецке», в котором он (возможно, со слов местного краеведа Дмитрия Ярославцева) сообщает о запущенном состоянии памятников города, связанных с Достоевским, и требует «подумать о них», сопровождая всё это удивительным комментарием - Достоевский, де, прожил в Кузнецке аж пять лет: «Одноэтажный, потемневший от времени, продолговатый кряжистый домик. Слегка покосился, но долго ещё проживёт… Лиственный дом, крепко сработан, по-сибирски. В этом доме жил Фёдор Михайлович Достоевский. Сейчас в нём живёт внучка петрашевца – Михаила Дмитриевича Дмитриева. Дмитриев был старый знакомый Достоевского, и когда последний приехал в Кузнецк – предоставил ему комнату в своём доме. Вскоре Достоевский женился и снял себе квартиру в доме Вагина по Картасской ул., в которой прожил пять лет. Дом Вагина сгорел, и на его месте теперь цветёт чей-то огород. Дом петрашевца Дмитриева находится на ул. Достоевского под №23. Раньше улица называлась Большой Береговой. Наименованием улицы в честь писателя только и отмечено пребывание Достоевского в Кузнецке. И узнать, что именно в доме Дмитриева жил писатель Достоевский, можно только от таких старожилов, как Ярославцев. Остальных жителей это, по-видимому, не интересует. Охраной памятников старины здесь вообще не интересуются. Следовало бы, конечно, этот домик купить на средства государства, открыть в нём библиотеку имени писателя и т. п. или, по крайней мере, хоть доску медную прибить к дому с указанием, что здесь жил Достоевский. Подумать об этом некому! Не то, что некому, а вернее лень, столь свойственная всему и во всём в жизни Кузнецка, этой поистине захолустной дыре».[ 10 ]

А. Кашина-Евреинова

Таким образом, в Сибири о романе Достоевского с Исаевой как бы забыли – работы Герасимова и Булгакова не на слуху, а столичные издания доходят до провинции с трудом. Вероятно, книгу Л. Достоевской, вышедшую за год до появления статьи Кручины, тот не читал. Возможно, именно поверхностность суждений Кручины и некоторых других подвигла Герасимова (и не только его) вновь обратиться к теме «Достоевский в Кузнецке» на страницах альманаха «Сибирские Огни» (о чём ниже). В Петрограде же все находятся под впечатлением перевода с немецкого сенсационных откровений Любови Фёдоровны, в связи с чем, конечно же, в самых разных трактовках мелькает имя Исаевой. Своеобразной, не вовсе благосклонной реакцией на эту публикацию была брошюра А. Кашиной-Евреиновой «Подполье гения: сексуальные источники творчества Достоевского» (Петроград, 1923). Отношения писателя с Исаевой излагаются автором с явной оглядкой на психоанализ по Фрейду. Кашина пишет: «Психические недуги прекращаются у Достоевского ещё, может быть, потому, что сразу по выходе из каторги он сходится со своей будущей женой – Марией Дмитриевной, которую его дочь характеризует, как женщину «восточных страстей», в жилках которой бурлила кровь её предков – страстных мамелюков. Что это были за страсти, что за любовь – мы можем только догадываться».[ 11 ]

«Завела, помимо претендентов на её руку, любовника…»

Конечно, «психические недуги» Достоевского отнюдь не прекратились с женитьбой на Исаевой – в этом Кашина ошибается. Однако её работа выгодно отличается от книги Л. Ф. Достоевской тем, что она считает мотивы и психологию первого брака писателя неразгаданной загадкой, тогда как Любовь Фёдоровна свои выводы делает, напротив, категорично. Иными словами – Кашина более деликатна, хотя и вторгается в область весьма интимную. Продолжим чтение: «Связь длилась с 1854 по 1857 год. Мария Дмитриевна успела за это время овдоветь, собраться замуж за Достоевского, потом переменить решение, чуть не выйдя за другого, тем временем завела, помимо претендентов на её руку, любовника (домашнего учителя из Кузнецка) и, наконец, сочеталась браком с Достоевским в феврале 1857г.».[ 12 ]

«Провела ночь со своим любовником…»

А. Кашина не ограничивается использованием «кастрированного» (обрубленного наполовину) изложения книги Любови Фёдоровны на русский язык, осуществленного в 1922г., и прибегает к подлинному немецкому изданию, причём её перевод соответствующих «параллельных» фраз, касающихся Исаевой, представляется нам в отдельных местах вопиюще неверным. Читаем: «Если судить по свидетельству Любови (Aimee) Достоевской, то (Исаева, - авт.) это какой-то дьявол в юбке. Достаточно указать, как она невестой проводит вечер накануне свадьбы: Am Vorabend ihrer Hochzeit hatte M. D. die Nacht bei ihrem Liebhaber einem, kleinem Hauslehrer, zugebracht (Вечером перед свадьбой М. Д. провела ночь со своим любовником, маленьким домашним учителем)».[ 13 ]

«Нападала на него, не имея сил сдержаться…»

А. Кашина «отяжеляет» своё исследование, приводя цитаты из немецкого издания. Она чересчур щепетильна, и прежде всего, казалось бы, пытается соблюсти точность перевода. Однако - стараясь чуть не дословно воспользоваться немецким текстом, прибегает к чудовищно искажённому русскому изложению. Читаем дальше: «А вот поездка супругов Достоевских из Сибири в описании дочери: «Auf jeder Station Hinterliess sie ihm einige eilige geschriebene Liebworte, teilte ihm mit, wo sie die Nacht zubringen wurden, befahl ihm, auf der vorgehenden Station anzuhalten, um sie nicht zu uberhelen. Was mag diese weisse Negerin fur ein Vergnugen daran gehabt haben, das kindlich gluckliche Gesicht ihres armen Dichtergatten zu betrachten». (На каждой станции она передавала ему (учителю) торопливо написанное любовное послание, сообщающее ему, где она проведёт ночь, уже при приближении очередной станции нападала на него, не имея сил сдержаться [А следовало: «…Наказывала ему задержаться на предыдущей станции, дабы не опередить её». Что, согласимся, придаёт написанному совершенно иное значение, - авт.]. О том, что вытворяла эта белая негритянка для удовлетворения своих необузданных страстей, несчастный муж – писатель мог прочитать на её счастливом личике).[ 14 ]

Неточность перевода просто ошеломляет. Следует читать: «… Какое удовольствие испытывала эта белая негритянка при виде детски-счастливого лица своего бедного мужа-сочинителя»…

«Темперамент безмерен, необуздан, … она хитра, злобна…»

«сверхинтуиции», не разглядел роман Исаевой с любовником, о чем та поведала, де, чуть ли не на смертном одре? Мы, в свою очередь, удивляемся тому же, присовокупляя ещё и сомнение: а не выдумана ли эта связь самим Достоевским, потому что его «сверхинтуиция» могла вполне трансформироваться в сверхподозрительность (ведь интуитивность и провидение где-то близкородственны, а, не сомневаясь в собственной сверхинтуитивности, легко уверовать и в дар провидения)… Читаем: «Такова в изображении Любови Достоевской первая жена писателя. Темперамент безмерен, необуздан, кроме того, она хитра, злобна. Прожив 7-8 лет с Достоевским, находясь всё это время в связи с любовником (домашним учителем), она, наконец, озлобленная тем, что любовник её бросил, раскрывает ничего не подозревающему мужу, наивно верившему в её чистоту, тайну своей связи и, бесстыдно-циничная, заключает словами: «Eine Frau, die etwas auf sich halt, wird niemals einen Mann lieben konnen, der vier Jahre in Gesellschaft, von Dieben und Morder im Zuchthause gearbeitet hat». (Женщина, находящаяся при тебе, ощущает себя в тюрьме, работает в обществе воров и убийц четыре года, она никогда не сможет любить одного мужчину)».[ 15 ]

Переводчик опять сослужил Кашиной дурную службу. Следует читать: «… Женщина, хоть сколько-нибудь себя уважающая, никогда не сможет полюбить мужчину, который четыре года работал на каторге в обществе воров и убийц…».

«Уж не ошибается ли «осведомлённая» Любовь Фёдоровна…»

Кашина одной из первых подвергает сомнению написанное Любовью Фёдоровной о личности Исаевой. Правда, выдвигаемое ею собственное объяснение и «расшифровка» коллизий, сопутствующих первому браку Достоевского, вряд ли близко к истине. Кашина считала, что об изменах Исаевой он знал задолго до её предполагаемых откровений, сделанных чуть ли не на смертном одре. Но - мирился «в силу тех или иных обстоятельств», причем они сводятся Кашиной прежде всего к его сексуальной ориентации. Полагаем, что автору явно вредила чрезмерная (но в те поры – модная) увлечённость Фрейдом. Однако критический настрой к источникам можно только приветствовать… А. Кашина: «И семь лет чуткий, обладавший сверхинтуицией Достоевский не подозревал этого (то есть измен, - авт.). Уж не ошибается ли «осведомлённая» Любовь Фёдоровна в объяснении психологии Достоевского и не было ли у Марии Дмитриевны Исаевой-Достоевской иных оснований «любовников заводить» и так ненавидеть своего мужа, как она ненавидела, и не мирился ли с этими изменами сам Фёдор Михайлович в силу тех или иных обстоятельств».[ 16 ]

«любовников заводит».

Несколько лет назад мы выдвигали, как один из мотивов охлаждения столь вожделенного брака, элементарное несоответствие темпераментов супругов. Но в отличие от версии Кашиной роли «действующих лиц», скорее всего, прямо противоположны: как сказано выше, судя по откровениям А. Г. Достоевской, её муж был страстной и даже грубой натурой. М. Д. Исаева – женщина хрупкая, к тому же больная, и чувственная агрессия Достоевского заставляет её постоянно ссылаться на недомогания. Отсюда – «жена всё хворает». Большая духовная близость у этой четы еще не успела зародиться, а тут – переезд Вергунова в Семипалатинск. Условия для семейных неурядиц наличествуют. Драма не замедлит разыграться…

«Влечение к новой, более молодой, более интересной женщине…»

Главный посыл Кашиной в изучении биографии и творчества Достоевского, как уже сказано, - анализ событий по Фрейду, «жажда эротических переживаний». Полагаем, однако, что Достоевскому всю жизнь только и приходилось заниматься тем, чтобы подобные «переживания» в себе гасить. И он должен был уметь это делать – каторга научила. С другой стороны, в романах и повестях Достоевского зову плоти уделено явно второстепенное место, причём описание любовных коллизий сводится им отнюдь не к «африканским страстям», а к некой философии и рассмотрению мотивов «под лупу». Так что первее всего получался рассудок, хотя и завуалированный флером романтики, о чем можем судить, как ни странно, и по письмам Ф. М. поры «влюблённости» в Исаеву… А. Кашина-Евреинова: «Следуя дальше описаниям Л. Достоевской любовных драм её отца, мы узнаём, что абсолютно чуждый женщин (!) до сих пор (кроме жены, конечно), Достоевский решил мстить ей той же монетой, т. е. изменой (а не было ли это просто влечением к новой, более молодой, более интересной женщине, потому что какая же месть, если новый роман должен был быть сохранён в строжайшей тайне от жены – объекта мести!). Он сходится с молодой, «свободомыслящей», своей слушательницей, очень «пикантной», красивой девушкой - Полиной Н… Вернувшись снова вместе с Полиной осенью в Петербург, он узнаёт, что Мария Дмитриевна безнадёжно больна, и отправляется за нею в Тверь, чтобы отвезти её в Москву. Он окружает её заботами в Москве и проводит сам всю зиму там до самой её смерти (16 апреля 1865г.). Связь с Полиной, однако, не прекращается, пока последняя (по словам Л. Достоевской), разочаровавшись в Достоевском после ругательного приёма «Преступления и наказания», в 1866 году не бросает его. Итак, связь с Полиной длилась приблизительно 4-5 лет, правда, с продолжительными перерывами».[ 17 ]

«Нет дыма без огня…»

был развратен. Хотя с ее выводами, подкрепленными ссылками на Страхова, мы соглашаемся: порок ведь тоже может быть источником вдохновения и творчества. Читаем: «Ещё маленькое прибавление: два впечатления лиц, знавших Достоевского. Страхов характеризует его: «… он был зол, завистлив, развратен… Заметьте, что при животном сладострастии у него не было никакого чувства женской красоты и прелести. Лица, наиболее на него похожие, это герой «Записок из подполья», Свидригайлов и Ставрогин» (!). Насколько это впечатление изложено беспристрастно, я не знаю, но сказано поистине сильно. Руковожусь здесь только одной житейской незыблемой истиной: нет дыма без огня. А из такого столба едкого дыма, как обвинение Страхова, беру за правду, которая неизбежно должна в нём таиться, тем более что Страхов был одним из его ближайших друзей и именно с этой стороной его характера был хорошо знаком».[ 18 ]

Трудно Страхову не поверить, нас тоже поразило разительное сходство обстоятельств в «Вечном муже» и особенно в «Записках из подполья» с реалиями связи Достоевского с Исаевой…

«Увлечения вполне низменного порядка…»

«убиение Исаевой» (нелечением за границей в то время, как Ф. М. пребывал с Полиной, в частности, в Италии, куда срочно надлежало везти Исаеву!), и на неблаговидную позицию в отношении Исаевой и Вергунова, обвинённых им в прелюбодействе (ибо обвинитель – только Достоевский, и никем больше их вина не доказывается), и на меткую характеристику Исаевой, подметившей «каторжные», бесчестные мотивы поступков ее мужа. А. Кашина, впрочем, осторожна. Она воздерживается высказываться более определённо, ограничиваясь лишь ссылками на авторитеты: «Чешихин-Вертинский во вступительной статье к книге о Достоевском замечает на ту же тему: «… молодость Достоевского богата одинаково и страстями, всепокрывающим тяготением к миру духовных интересов и, по-видимому, увлечениями вполне низменного порядка… В нём, как в его Мите Карамазове, бушевал Содом и рвался наружу, чтобы поругать и осквернить образ Мадонны». Почтенный критик, имевший, несомненно, известные основания к такой характеристике молодости Достоевского, не поясняет, к сожалению, в каких границах понимается им молодость».[ 19 ]

Оговорки

– решилась опубликовать столь нелицеприятные для Достоевского свидетельства. Однако сегодня выводы Кашиной представляются хоть и не лишёнными основания, но достаточно робкими. В заключение своей работы она, - вероятно, убоявшись возможных критических нападок в защиту «великого писателя» и «светоча русской литературы», приводит также ссылки на иные источники, из коих следует, что Достоевский иногда на себя наговаривал ужаснейшие вещи. И считает, что он часто, так сказать, «лгал с натуры». Но одно дело – когда «тень» касалась лично его, а совсем другое – памяти, возможно, ни в чём не повинных Вергунова и Исаевой. Потому что сейчас, по прошествии лет, правду от истины так трудно отделить именно потому, что Достоевский как бы запутался в «сочинительстве». Что до «самооклеветания» (дескать, в приступе болезни, вызванной пребыванием на каторге), то к «кузнецкому венцу» и первому браку это вряд ли относились. Ведь измены его – не ложь, а «подталкивание» Исаевой к кончине – данность. Действительные, невыдуманные события обличали Достоевского куда явственнее, чем самый изощрённый самооговор…[ 20 ]

Рассказ Зазубрина

Таким образом, в столицах в 1920-е годы существовало сразу несколько направлений достоевсковедения, затрагивающих «кузнецкий венец»: ортодоксальное (основанное на пунктуальном следовании «благопристойной» биографической канве писателя, заданной его письмами и отчасти книгами А. Г. и Л. Ф. Достоевских), идеологизированное (пытающееся приспособить творения и имя Достоевского к задачам «революции») и скептическое (А. Кашина-Евреинова). В провинции же, в Западной Сибири, факты накапливались и фиксировались медленнее. «Столичные» источники тут были мало известны, зато собирались местные, сибирские: свидетельства очевидцев или их потомков. Однако за давностью венчания воспоминания точностью не блистали, и авторы допускают множество ошибочных суждений. Мы уже сообщали о журналисте «Советской Сибири» А. Кручине, который писал о пятилетнем «житии» Достоевского в Кузнецке. Ему вторит известнейший литератор В. Я. Зазубрин, побывавший в Кузнецке и опубликовавший очерк «Неезжеными дорогами» в «Сибирских Огнях» в 1926 году. На этот раз речь идёт не о пятилетнем пребывании Достоевского в городе, а «всего лишь» о двухгодичном: «Мы едем к местному культуртрегеру Д. Т. Ярославцеву. Я хочу записать всё, что ему известно о жизни здесь Достоевского. Вот рассказ Ярославцева.

- Два месяца Фёдор Михайлович жил на Большой улице в домике Дмитриева. Большая улица теперь названа улицей Достоевского. Хотя правильнее было бы назвать его именем Картасскую, на которой он жил два года. На Картасской улице (угол Блиновского переулка) Достоевский жил в доме Вагина.

«стопы» (два сруба, соединённые сенями), крыт был драньём, с низенькими потолками, с маленькими окошечками в разноцветных стёклах. Дом, к сожалению, не сохранился – разобран на дрова. На его месте теперь пустырь.

Шатровый одноэтажный дом Дмитриева на Большой улице тоже не сохранился в том виде, как он был при Достоевском. Дом перестроен, перекрыт.

В Кузнецке Достоевский был дважды…».[ 21 ]

Борис Герасимов

см. выше) в деталях планировки и расположения домов. Ни за что ручаться нельзя - старожилы ведь могли многое запамятовать. Гораздо авторитетнее выглядят трактовки другого сибиреведа – Бориса Георгиевича Герасимова, который Достоевским интересовался ещё до революции. Однако он пересказывает, в основном, давно известное. Кузнецкие «легенды» читать не в пример интереснее: хоть и не всегда достоверны, но загадочны и требуют «расшифровки». Повествования же Герасимова, напротив, «фактологически» почти безупречны, но слишком ортодоксальны и осторожны. Сказывается бывший социальный статус автора - когда-то он служил священником - и, кроме того, его литературная опытность (подготовил к печати около двух тысяч публикаций по истории края). Наиболее примечательная – в «Сибирских Огнях» (1924, №4, с. 140-150; 1925, №1, с. 177-180; 1926, №3, с. 124-144), под названием «Ф. М. Достоевский в Семипалатинске». Там же - полемический материал «Где же отбывал каторгу и ссылку Ф. М. Достоевский» (1927, №4, с. 147-177). Большинство использованных Герасимовым источников к моменту выхода его статей уже «на слуху», поэтому его очерки вполне справедливо можно отнести к очень грамотной, толковой, научной компиляции. Что касается брака Достоевского с Исаевой, обстоятельств их знакомства, Герасимов сообщает: «… Проживая в Семипалатинске, Достоевский завёл связи и знакомства. Более всего судьба связала его с семейством Исаевых. Мария Дмитриевна Исаева оказалась в центре внимания Фёдора Михайловича и сыграла в его жизни большую роль. Судьба её оказалась тесно связанной с судьбой великого писателя: она стала женой Фёдора Михайловича…».[ 22 ]

«Аллилуйя с елеем…»

Написанное Б. Герасимовым можно охарактеризовать модным во времена Достоевского штампом (к которому, кстати, сам Ф. М. тоже прибегал): «Аллилуйя с елеем». Бывший священнический статус Герасимова ко многому обязывает. Стремление к благопристойности и благолепию подменяет у него истину. Перед нами – очередное «житие святых», только таковыми выглядят теперь чуть не все герои «кузнецкой коллизии». Читаем дальше: «По сообщению барона Врангеля, Мария Дмитриевна Исаева была дочь директора Астраханской мужской гимназии… Она вышла замуж за учителя той же гимназии – Александра Ивановича Исаева, очутившегося потом на службе в Семипалатинске в звании чиновника по особым делам при военном губернаторе по корчемной части. Исаев был добрый, скромный и хороший человек, но страдал ужасным запоем, который, вероятно, и привёл его из Астрахани в Семипалатинск. Жена Исаева, Мария Дмитриевна, была образованная женщина, знала даже иностранные языки. Блондинка, среднего роста, довольно красивая, страстная и экзальтированная, но с подозрительным румянцем на лице, она сразу же привлекла внимание Достоевского».[ 23 ]

«Горячо и страстно…»

Очерк Герасимова долгие годы мог бы рассматриваться как образец исторического исследования. Несмотря на его «нехорошие» социальные (священнические) корни, иерей Герасимов прекрасно вписывается в советскую историографию той давней поры. Потому что «жития святых» ведь и в СССР тоже нужны были. А на «житиях» более всего специализировались до революции образованные священники. Собственных (марксистских) кадров историков пока не хватает, поэтому приходится использовать опыт и багаж знаний тех, кто пользовался признанием до переворота… Читаем: «Несмотря на то, что Семипалатинск времён Достоевского был страшным захолустьем, имя Фёдора Михайловича как талантливого писателя, уже было знакомо некоторым представителям городского интеллигентного сообщества, в том числе и М. Д. Исаевой. Кроме того, некоторые интеллигентные дамы приняли участие в судьбе Достоевского, как потерпевшего политического, и старались чем только можно облегчить жизнь Фёдора Михайловича. Ближе других дам к Достоевскому стали: Степанова, жена ротного командира, поэтесса, дававшая Достоевскому для прочтения и поправок свои стихи, и Исаева. Последняя относилась к Достоевскому ласково и жалела его. Но привязанности к нему она, по крайней мере, в первую пору знакомства с Фёдором Михайловичем, не чувствовала. Несмотря на всю экспансивность своей натуры, Исаева не закрывала глаза на то, что Достоевский – эпилептик, человек «без будущности». Это чувство сострадания к себе со стороны Исаевой Достоевский принял за любовь и, со своей стороны, влюбился в Марию Дмитриевну горячо и страстно».[ 24 ]

«Отзывался об Исаевой восторженно…»

«Чувство сострадания», на которое указывает Герасимов – то, что должно привлекать бывшего священника к Достоевскому. Но – не роднило с ним. Потому что, выйдя из «Мёртвого Дома», Достоевский более всего «сострадал» самому себе. Что до «жалости» Марии Дмитриевны, то Герасимов, наверное, ошибался: если таковая до женитьбы и была, то не по поводу припадков эпилепсии, потому что Исаева в ту пору о болезни Ф. М. вообще еще не подозревала. Не знал и Достоевский, что у него именно это заболевание. О недуге стало известно в полной мере только на пути из Кузнецка в Семипалатинск после венчания, здесь Герасимов неточен. Возможно, им руководило желание нарочито акцентировать внимание на «сочувственности» М. Д., но причины для столь высокого порыва души придумать оказалось непросто… Герасимов: «В разговорах со своим другом, стряпчим по уголовным и гражданским делам в Семипалатинске, бароном А. Е. Врангелем, Ф. М. отзывался об Исаевой восторженно. Он часто бывал в квартире Исаевых и всегда возвращался домой в экстазе, очарованный Марией Дмитриевной. Каждую лишнюю минуту от службы он старался провести в доме Исаевых».[ 25 ]

«Экспансивность Исаевой шокировала дам…»

– простой солдат! Но в годы НЭПа широкой сибирской «пролетарской» аудитории как раз особо интересно узнать, что «служивый» стал знаменитым писателем вопреки «буржуйским» предрассудкам. Герасимов писал статьи с явной оглядкой на «новые изменившиеся условия». Его герой – «ссыльный», а с такой темой – хоть на страницы столичных журналов. «Допереворотные» семипалатинские дамы – не в счет: никакого у них представления о подлинной нравственности и, главное, о классовости. То, что Ф. М. «влюбился в чужую жену» - не суть важно: «правость» и «виноватость» теперь решалась в соответствии с «социальным положением», которое у Достоевского послекаторжной поры в контексте историографии двадцатых – самое что ни на есть «подходящее»… Герасимов: «Знакомство Исаевой с Достоевским, конечно, не могло укрыться от взоров семипалатинских дам из чиновного мира, и Мария Дмитриевна явилась предметом злословия со стороны местных обывательниц. Они не могли понять, для чего нужно было Исаевой возиться с больным и ссыльным солдатом. Мария Дмитриевна по своему умственному развитию стояла значительно выше прочих городских дам, с которыми у ней было мало общего, а экспансивность Исаевой шокировала дам; всё это, конечно, не создавало почвы для сближения обеих сторон. Дружба же Исаевой с Достоевским ещё больше дала дамам материала для пересуд и сплетен по адресу Марии Дмитриевны. Последняя знала об этих сплетнях и, не обращая на них внимания, держалась с достоинством».[ 26 ]

«Была интересной собеседницей…»

Герасимов всячески избегает предположительной формы изложения, - похоже, единственно возможной в повествованиях о «кузнецком венце» и сопутствующих ему событиях. Особенно что касается эмоционального склада и душевных порывов Достоевского или Исаевой, которые по сю пору для исследователей – загадка. Мог ли точно знать Герасимов, обращала ли внимание на сплетни семипалатинских дам Исаева, как на них реагировала, и как держалась в обществе! Высказывания его кажутся чересчур «утвердительными». Проще бы сослаться на использованные работы, а ещё лучше – процитировать их, когда речь идёт о такой тонкой материи, как чувства. Трудно, порой, понять, где у Герасимова переложение источника, а где – его трактовка… Он пишет: «Исаева умела поддерживать в обществе занимательный разговор, была интересной собеседницей и не давала скучать публике. Глубокая любовь, которую чувствовал Фёдор Михайлович к Исаевой, по-видимому, не могла не отразиться и на Марии Дмитриевне, и её дружба к Ф. М-чу постепенно стала переходить в чувство тёплой привязанности к писателю… К моменту отъезда Исаевых из Семипалатинска уже и сама Мария Дмитриевна была захвачена своим чувством к Фёдору Михайловичу».[ 27 ]

«Ревность и любовь почти всегда неразлучные спутницы…»

Анализ чувств – профессиональная обязанность священника. Именно поэтому, наверное, Герасимов, бывший иерей, заинтересовавшийся «чувствительной» интригой, всячески демонстрирует свою сверхделикатность. Но он взялся за трактовку «запредельного» романа женщины, которой потом припишут «африканские страсти», - что не часто встретишь в специфическом «интеллигентном» мирке, - и человека, прошедшего через «Мертвый Дом» и признающегося, что «всегда до черты доходил», а скорее – черту переступал. Эти влюбленные никак не подходят под сусальное золочение. Чересчур «каноничные» подходы Герасимова контрастируют со множеством источников, уже широко известных в 1920-е… Читаем: «Ревность и любовь почти всегда неразлучные спутницы. Это чувство испытал и Фёдор Михайлович. Когда Исаевых летом 1855г. перевели в Кузнецк и Мария Дмитриевна не протестовала против этого перевода, Ф. М. горько жаловался своему другу Врангелю: «И ведь она согласна, не противоречит, вот что возмутительно!» - вырвалось у Достоевского. Исаева жалела своего больного мужа и не могла его бросить одного – вот причина согласия её поездки в Кузнецк. Как бы то ни было, но отъезд Исаевой сильно поразил Ф. М-ча. Он положительно пришел в отчаяние. Ему казалось, что с отъездом Исаевой у него всё потеряно…».[ 28 ]

«С ужасом ждал момента расставанья…»

Однако, что сказал бы бывший иерей Герасимов, если бы узнал, что у алтаря Достоевский и Исаева нарушают заповедь «не лги», сообщая в «обыске брачном», что родителей у Исаевой уже нет в живых, причём о. Евгений Тюменцев (как и все в Кузнецке, наверное) знает, что «папa» М. Д. здравствует и с дочерью в переписке, так что, соглашаясь на венчание, совершает должностной подлог. Солидарен ли священник Герасимов со священником Тюменцевым, допустившим такое попустительство и освятившим брак, «зачатый», по сути, в измене Исаевой первому мужу, и в отречении от собственного отца?... Герасимов: «…Фёдор Михайлович с ужасом ждал момента расставанья с Марией Дмитриевной. Сцену их разлуки Врангель долго потом не мог забыть. Ф. М. при расставаньи с Исаевой рыдал, как ребёнок. Врангель с Достоевским провожал Исаевых за город. Желая дать последнюю возможность Ф. М. побеседовать наедине и без лишних свидетелей проститься с Исаевой, Врангель напоил шампанским самого Исаева, и он был замертво положен в дорожный экипаж. Последний раз простились влюблённые: обнялись, поплакали, и дорожная пыль скоро скрыла из глаз Достоевского дорогой экипаж… Потрясённый разлукой, Достоевский, склонив голову, долго плакал… Друзья вернулись в город. Достоевский не спал всю ночь, метался по своей комнате и утром, больной от страданий и бессонницы, отправился на учение в лагерь. В течение целого дня он даже не прикоснулся к пище и только курил трубку за трубкой. Он похудел, здоровье его заметно стало расстраиваться, что немало обеспокоило его друга Врангеля. Письма остались единственной связью Фёдора Михайловича с Исаевой, и в них он изливал свою душу. Достоевский забросил даже свои «Записки из Мёртвого дома», над составлением которых работал перед этим с увлечением».[ 29 ]

«Она расстроена и больна…»

Явная компилятивность очерков Герасимова вызывает разочарование. Из воспоминаний Врангеля извлекаются целые куски, предложения слегка видоизменяются, перелагаются своими словами, но даже не переставляются местами. Между тем, подход к мемуарам Врангеля требует предельной критичности. Ограничиваться переписыванием отдельных фактов и выводов из них – не значит быть убедительным. Впрочем, бывший священник, возможно, относится к источникам также, как к библии, почти ничего не подвергая сомнениям… Герасимов: «С дороги Исаева прислала Фёдору Михайловичу письмо, в котором сообщала, что она расстроена и больна и не знает, как Достоевский проводит без неё своё время и как располагаются его часы. Встревоженный известием о болезни Марии Дмитриевны, Достоевский отвечает ей горячим письмом, в котором тревога за её здоровье мешается с восторгом перед любимой женщиной и тоской по ней…».[ 30 ]

«Марья Дмитриевна жестоко страдала…»

воспоминаний Врангеля собственным слогом. Он настолько подпадает под влияние этого источника, что употребляет до 60 процентов слов, использованных Врангелем… Герасимов: «Переписка с Кузнецком продолжалась. В ней Фёдор Михайлович находил отдых и утешение. Но этого для Достоевского было мало. Он чувствовал глубокую потребность видеть Марию Дмитриевну, беседовать с ней непосредственно… Но вот переписка приняла тревожный характер. В письмах Исаевой к Достоевскому стала попадаться фамилия учителя Вергунова. Он занимался с сыном Исаева, а Мария Дмитриевна давала ему уроки французского языка. Исаева тепло отзывалась о Вергунове, хотя это был совершенно бесцветный человек. Письма Исаевой внесли в жизнь Достоевского большую тревогу; по-видимому, Фёдор Михайлович испытывал чувство ревности. Потерять Марию Дмитриевну для Достоевского было страшно. Его мнительность рисовала ему всякие страхи. К этому прибавилась смерть Исаева, скончавшегося 4 августа 1855г. от запоя. Мария Дмитриевна не отходила от постели мужа при его последних днях. Несколько дней подряд провела без сна, потеряв и аппетит. А. И. Исаев, чувствуя смерть, терзался от мысли, что оставляет семью свою без всяких средств к существованию. Перед смертью он всё повторял жене: «Что будет с тобою, что будет с тобою!». Сын Марии Дмитриевны, Паша, обезумел от слёз и горя. Смерть отца потрясла его ужасно. Мария Дмитриевна жестоко страдала и за мужа, и за сына. Терзания покойного были основательны: Мария Дмитриевна осталась буквально без копейки денег. Правда, ей помогали знакомые, но это была временная помощь и небольшая».[ 31 ]

«Спасти Исаеву от нужды…»

Изысканный стиль А. Е. Врангеля в переложении Герасимова как бы тускнеет. Пересказ лишает историю первого брака не только поэтичности, но и духа авантюры, метко подмеченного и переданного Врангелем. Таким образом, Герасимов, хоть и следует его воспоминаниям чуть не добуквенно, превращает восторженный лёгкий слог в «консисторский». И, конечно же, ревнитель нравственности, бывший священник Герасимов, счёл возможным не повторять вслед за первоисточником свидетельства о двух поездках Достоевского и Врангеля в Змиев, куда они хотели «выманить» для свидания Исаеву, тайком от её мужа. Несмотря на то, что для понимания психологии Достоевского эти места из мемуаров барона были если не ключевыми, то первостатейными, Герасимов умалчивает о них… Далее он пишет: «Зная тяжёлое положение вдовы Исаевой, кто-то из знакомых кузнецких обывателей прислал ей три рубля. «Нужда толкала руку принять и приняла… подаяние», - писала она потом Достоевскому. На Фёдора Михайловича выпала большая забота – спасти Исаеву от нужды. Он в горячем письме к другу своему Врангелю просит его выслать Исаевой некоторую сумму. Сам посылает ей 25 рублей, за что и получает от неё выговор, так как Исаева хорошо знала материальную необеспеченность Достоевского. Вместе с тем Фёдор Михайлович принял горячее участие в хлопотах о назначении вдове казённого пособия в 250 рублей серебром, как жене чиновника, умершего на службе. К этому делу он привлёк и влиятельного Врангеля. Но пока что – Исаева без средств и надеялась только на распродажу своего скромного имущества…».[ 32 ]

«Боже мой! Что это за женщина!»

«Романтическое» толкование «кузнецкого венца» действительно строилось во все времена преимущественно на корреспонденциях самого Достоевского и воспоминаниях Врангеля. Они настолько поэтичны, что подвигали многих писать об этом «эпизоде» биографии Ф. М. восторженно и патетично. Но не следует забывать, что мемуары и письма ХIХ века, принадлежащие перу образованного человека, и не могли представляться иными. Так принято было изъясняться. Обменивались не подлинными сообщениями о чувствах, а, скорее, чувствительными словами, поэтому при анализе эпистолярного и мемуарного наследия той поры так важно попытаться увидеть контекст происходящего… Читаем дальше: «… «Я Вам покажу письмо (Исаевой), когда Вы приедете, - пишет Фёдор Михайлович Врангелю. - Боже мой! Что это за женщина! Жаль, что Вы её так мало знаете!» (Письмо от 23 августа 1855г.). На беду, деньги, посланные Исаевой Врангелем, не выдавались на кузнецком почтамте по формальным основаниям. Опять для Фёдора Михайловича тревога и хлопоты. Достоевский вообще попечение о вдове Исаевой и её сыне считал неотложной обязанностью, прямо целью жизни. Удручённый тяжёлым положением Исаевой и занятый мыслью возможно лучше устроить Марию Дмитриевну, Достоевский даже прерывал свою переписку с друзьями. Так, в письме к А. Майкову от 18 января 1856 года Достоевский сообщает: «Я не мог писать. Одно обстоятельство, один случай, долго медливший в моей жизни, и, наконец, посетивший меня, увлёк и поглотил меня совершенно. Я был счастлив, я не мог работать. Потом грусть и горе посетили меня».[ 33 ]

«Достоевский допускал трагический конец…»

Публикации Герасимова в «Сибирских Огнях», касающиеся Достоевского - это 66 страниц журнального текста (согласно раскладу листажа, приведённому исследовательницей Ириной Фёдоровной Мельниковой в ксероксной распечатке, выпущенной под эгидой Семипалатинского музея Ф. М. Достоевского). По объему – почти книга или, по крайней мере, толстая брошюра. При всех издержках трудов Герасимова, в 20-е годы они выглядели «весомо», авторитетно. Но - компиляции не красили его статей, а заимствование чужих выводов обесценивали написанное. Однако работа даже по переложению и переписыванию известных фактов была проделана большая и походила в чём-то на составление хрестоматии. Итак, продолжим чтение уже знакомого нам по другим источникам: «Кроме бедности Исаевой, Достоевского ещё мучила мысль об отношениях между Исаевой и Вергуновым. Достоевский допускал трагический конец: возможность выхода замуж Исаевой за Вергунова. Он рвался в Кузнецк, искал необходимые для этой поездки 100 рублей и терзался ужасно. С другой стороны, если бы брак Исаевой с Вергуновым и состоялся, он не избавил бы Марию Дмитриевну от бедности, так как Вергунов ничего не имел. В отчаянии Фёдор Михайлович опять умоляет Врангеля о скорейшем исходатайствовании Исаевой казённого пособия, что дало бы ей возможность несколько передохнуть…».[ 34 ]

«Страхи… потерять любимую женщину…»

Далее приводится письмо Достоевского от 21 июля 1856 года. Цитирование у Герасимова применяется широко, к чему можно отнестись скорее положительно: знакомство с первоисточниками – весьма похвально. Удручает только, что они давно у всех на слуху и не знакомы, пожалуй, только непросвещенным слоям населения… После цитаты – спорный комментарий: «Но страхи Фёдора Михайловича потерять любимую женщину оказались преувеличенными. Исаева скоро разочаровалась в своей привязанности. Вергунов оказался не опасным соперником. Переписка между Достоевским и Исаевой закончилась предложением, сделанным Фёдором Михайловичем Марии Дмитриевне и принятым последней…».[ 35 ]

Исаева «разочаровалась в своей привязанности» к Вергунову? Явно – Герасимов либо не читал книгу Любовь Федоровны, либо с нею скрыто полемизирует…

«Повенчался с вдовой… в Богородской церкви…»

И опять – цитирование. На этот раз Герасимов обращается к письмам Достоевского от 21 декабря 1856г. и 25 января 1857г., уже известным нам во всех деталях. Герасимов подходит к самому щекотливому для него месту – бракосочетанию Достоевского в Богородской церкви. О подробностях он мог знать (вернее, не мог не знать!) из известной статьи Валентина Булгакова «Ф. М. Достоевский в Кузнецке». Но старательно избегает описывать обрядовую сторону действа. Возможно, потому что бывшему священнику не гоже особо акцентировать внимание на церковном таинстве, - рискует напомнить о «не том» своём социальном статусе. Поэтому венчание у Герасимова упоминается лишь вскользь: «Приготовления к свадьбе доставили Достоевскому много хлопот. Прежде всего – не было денег. С большим трудом удалось Достоевскому занять 600 рублей. Получив отпуск на 15 дней, Фёдор Михайлович выехал 27 января 1857 года в город Кузнецк и там повенчался с вдовой Исаевой в Богородской церкви 6 февраля. При возвращении в Семипалатинск, с Фёдором Михайловичем случился в Барнауле сильнейший припадок эпилепсии, весьма напугавший Исаеву. Призванные врачи рекомендовали Фёдору Михайловичу немедленное и правильное лечение при полной свободе, иначе во время падучей больной может умереть от горловой спазмы».[ 36 ]

«Не имел возможности ухаживать за больной женой…»

Цитаты из писем сменяет их пересказ. Думается, прямое воспроизведение воспоминаний Врангеля и полного текста корреспонденций Достоевского оказалось бы куда интереснее, чем их переложение. Хотя не исключено, что не вовсе просвещенным читателям «Сибирских Огней» изысканность стиля Достоевского и Врангеля - явно чужда. Скорее всего, интерпретация «школьным» языком, адаптирующим «кузнецкую» интригу к вкусам и понятиям «гегемона» 20-х годов, в те поры – единственно возможна. Так бывшему иерею Герасимову пригодились навыки объяснять просто и доходчиво, полученные им, очевидно, во время подготовки проповедей. Он пишет«По приезде в Семипалатинск заболела Мария Дмитриевна. Как на грех, на этот раз приехал бригадный командир делать смотр войскам, и Достоевскому приходилось проводить время на парадах, так что он даже не имел возможности ухаживать за больной женой. Немало времени отнимали хлопоты по устройству квартиры и необходимого хозяйства. Приходилось заводить всё, начиная с белья. Мария Дмитриевна сумела устроить в семье полный уют. Обстановка была скромная, но вполне располагающая к работе, и Достоевский в это время много писал».[ 37 ]

«Фёдор Михайлович сурово встретил Вергунова…»

Далее – предположения. Очевидно, используемая Герасимовым литература умалчивала о том, что сталось с Вергуновым после «кузнецкого венца». Приходилось прибегать к ненадёжным и сомнительным данным. Герасимов допускает оплошность – пишет, что Вергунов приезжал в Семипалатинск, тогда как в действительности он постоянно проживал там вплоть до 1864г. (с последующим переездом в Барнаул и опять в Семипалатинск). Напомним, что Герасимов с 1902 года тоже пребывал в Семипалатинске, где, конечно же, Вергунова ещё не забыли (к тому же он похоронен именно в этом городе). Молва о связях молодого учителя с Исаевой не успела утихнуть. Откуда шли слухи – неясно; Герасимов ограничивается дипломатичным: «говорят, что…». Таким образом, собственно «семипалатинские» источники у Герасимова занимают не только подчинённое, но и вообще – самое незначительное место. А ведь он – пытливый краевед и ему могли быть доступны более пространные сведения. Увы, как компилятор Герасимов оказался удачливее, чем исследователь-изыскатель. О дошедших до него пересудах обывателей он сообщает: «Говорят, что Вергунов, по выходе Исаевой замуж за Достоевского, приезжал в Семипалатинск, но Фёдор Михайлович сурово встретил Вергунова и предложил ему больше не показываться на глаза Достоевским…».[ 38 ]

«Мария Дмитриевна настаивала на этом отдыхе…»

Дезинформация о «приездах» Вергунова (тогда как он, на самом деле, как уже было сказано, не «приезжал» в Семипалатинск, а проживал в нём почти десять лет), основанная, очевидно, на «молве», в свою очередь, просочилась и в Полное собрание сочинений Достоевского и отражена в справке о Вергунове во второй книге 28-го тома (со ссылкой на Герасимова). Таким образом, легенда, пущенная Герасимовым в ход, бытовала более 60 лет (до обнаружения архивных документов об окончательном переезде Вергунова в Семипалатинск, буквально вслед за Достоевскими, и об обстоятельствах, тому сопутствующих – см. «Загадки провинции»). Но если Герасимов столь радикально ошибся в вопросе пребывания Вергунова в Семипалатинске, то не мог ли он так же основательно дезориентировать читателя насчёт предложения Вергунову «не показываться на глаза» Достоевскому и его супруге?... Продолжим чтение: «Волнения последних двух лет и настойчивые советы врачей не откладывать лечение падучей побудили Достоевского взять в конце мая 1857г. двухмесячный отпуск и отправиться на отдых в посёлок Озерки, в 16 верстах от Семипалатинска. Мария Дмитриевна настаивала на этом отдыхе самым решительным образом. Эпилепсия мужа и пугала, и мучила её. Много пришлось понести Фёдору Михайловичу забот о пасынке своём, Паше Исаеве, об определении которого в учебное заведение на казённый счёт Достоевский много хлопотал. Ухудшение в состоянии здоровья Фёдора Михайловича крайне беспокоило Марию Дмитриевну, на руках у которой оставался не пристроенный в школу сын Павел. Вторичное вдовство пугало её. Фёдор Михайлович видел её тревогу и в свою очередь сам беспокоился. Военная служба тяготила Достоевского, и он подал прошение об увольнении его по болезни в отставку, что и состоялось 18 марта 1859г.».[ 39 ]

«Постоянно хворала, нервничала и ревновала…»

Крайне занятно утверждение, что Мария Дмитриевна, де, «настаивала… самым решительным образом» на поездке Достоевского в Озерки спустя всего три месяца после венчания (причём продолжительность отдыха составляла два месяца, а Вергунов уже живёт в Семипалатинске!). В письмах Достоевского ничего не сказано о «настоянии» Исаевой, да еще «решительном». Если бы это происходило в действительности, то выглядело бы весьма двусмысленно: Исаева, де, подталкивает мужа к отъезду в момент, когда её бывший возлюбленный поселяется в одном с ней городе. Герасимов пытается спасти репутацию Достоевского и подспудно воюет с неизбежными предположениями, основанными на воспоминаниях дочери Достоевского (если только они Герасимову известны!), но поступает неосторожно, приписывая Достоевскому, да и Исаевой тоже, поступки и помыслы, документально нигде не отраженные. Подправляет историю, выдавая сугубо гипотетические тезисы и выводы в утвердительной форме…

Послесибирский период жизни Исаевой в статье Герасимова почти не отражён. Единственное, что он мог сообщить: «Достоевский хотел поселиться в Москве, но ему указали на Тверь, куда он и выехал с семьёй в августе 1859 года. В письмах из Твери к Врангелю Достоевский сообщает о болезни Марии Дмитриевны, - видимо, злой недуг (болезнь лёгких) давал себя чувствовать. Мария Дмитриевна постоянно хворала, нервничала и ревновала…».[ 40 ]

«Она продолжала таять…»

О том, что у Исаевой имелись причины для подозрительности, Герасимов сдержанно умалчивает. Для него и так верхом смелости сообщить, что ревность Исаеву мучила. Взгляд его на М. Д. более всего приближается к субъективным трактовкам Врангеля или самого Достоевского, причём из всех оценок последнего отмечены наиболее «публичные», выставляемые напоказ как некая «вывеска». Раскрытие темы «кузнецкого венца» у Герасимова оказалось «профильтрованным» самоцензурой, а потому - достаточно робким… Далее он пишет: «Тверь Достоевский находил хуже Семипалатинска в тысячу раз. Фёдор Михайлович стремился в центр. Только в январе 1860г. Достоевскому разрешили поселиться в Петербурге, куда он и приехал один; Марию Дмитриевну, ввиду слабости её лёгких, пришлось направить на жительство в более мягкий климат – в Москву. Здесь она продолжала таять, и, наконец, 16 апреля 1864г. скончалась от чахотки».[ 41 ]

«Ответ на прожитую… жизнь»

Написанное Герасимовым похоже скорее на некролог. О мёртвых – только хорошо, или – ничего. Таковы представления о нравственности, вполне естественные для бывшего иерея Герасимова. Его позиция заслуживает уважения, но выглядит несколько ограниченной. Подобный подход, возможно, куда более приличествовал бы при составлении эпитафии… Раздел статьи, посвященной Исаевой, заканчивается так: «Был ли Фёдор Михайлович счастлив с Марией Дмитриевной? Ответом на этот вопрос может служить письмо Достоевского к Врангелю от 31 марта 1865г. с посмертной характеристикой Марии Дмитриевны… Позднее Достоевский встретился с Врангелем в Копенгагене. Разговор, естественно, коснулся и Сибири. Поделились сибирскими воспоминаниями, вспомнили сибирских знакомых. Во время этого разговора Фёдор Михайлович произнёс слова, которые, пожалуй, можно считать ответом на прожитую с Исаевой жизнь: «Будем всегда глубоко благодарны за те дни и часы счастья и ласки, которые дала нам любимая женщина. Не следует требовать от неё вечно жить и только думать о вас, это недостойный эгоизм, который надо уметь побороть».[ 42 ]

«Обвиняя во всём его судьбу…»

Итак, часть очерка, посвященного Исаевой, закончилась. Далее – о военной службе писателя, и под конец, в разделе «Друзья и знакомые», Герасимов опять возвращается к М. Д. – уже в контексте взаимоотношений Достоевского с её первым мужем. Основной источник - письма Достоевского от 4 июня и 14 августа 1855г. Главное, что вынес Герасимов из них – Ф. М. «не судил Исаева». Но было бы странно, если бы Достоевский, имевший виды на М. Д. при живом супруге, его в чем-либо еще и «судил»! Достоевскому свойственны совершенно неординарные представления о нравственности. Ибо ухаживания за чужой женой большинство обывателей обычно порицает. Но – не Герасимов!

Авторитеты, особенно после их кончины, всегда правы, именно в силу всеобщего признания таланта, - им можно оправдать то, что при жизни считалось предосудительным. Не сомневаемся, впрочем, что, будь Герасимов современником «кузнецкого венца», и наблюдая за Достоевским со стороны, его точка зрения на этот брак оказалась бы, скорее, неодобрительной.

А как бы иначе нашел Достоевский подход к Марии Дмитриевне? Усыпить бдительность обманутого Александра Ивановича можно было только выказанним ему радушием. Или жалостью. Да и как не пожалеть его, зная, что М. Д. ему изменяет? Но ни о чем подобном в статье Герасимова – ни слова. Потому что приличия не велят. Он скупо сообщает: «Семья Исаевых была тем домом, с которым Достоевский оказался связанным очень крепко. Как же относился Достоевский к самому Исаеву? Фёдор Михайлович очень жалел Александра Ивановича Исаева, страдавшего запоем и допивавшегося даже до белой горячки. Достоевский не судил Исаева, обвиняя во всём его судьбу. Оба Исаевы были расположены к Достоевскому и считали его как бы своим. Фёдор Михайлович ценил такое отношение к себе… Во времена Достоевского Семипалатинск пил горькую. Захолустье засасывало людей, а слабовольных, как Исаев, и губило. Исаев был неразборчив в выборе приятелей по выпивке. Всегда находились охотники выпить за чужой счёт. Местные запивалы из чинушей знали слабость Исаева к выпивке и пользовались ею. А в результате всего высмеивали Исаева и распускали про него всякие «гадости». Достоевский возмущался таким поведением собутыльников Исаева, но был бессилен помочь ему. Известие о смерти Исаева в Кузнецке очень расстроило Фёдора Михайловича… Фёдор Михайлович видел в этом спившемся и обиженном судьбой чиновнике высокие человеческие черты…».[ 43 ]

Примечания:

1. Кушникова М., Тогулев В. Загадки провинции: "кузнецкая орбита" Фёдора Достоевского в документах сибирских архивов. - Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996. - С. 394.

2. Кушникова М., Тогулев В. Загадки провинции: "кузнецкая орбита" Фёдора Достоевского в документах сибирских архивов. - Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996. - С. 394.

"кузнецкая орбита" Фёдора Достоевского в документах сибирских архивов. - Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996. - С. 394-395.

4. Кушникова М., Тогулев В. Загадки провинции: "кузнецкая орбита" Фёдора Достоевского в документах сибирских архивов. - Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996. - С. 395-396.

5. Кушникова М., Тогулев В. Загадки провинции: "кузнецкая орбита" Фёдора Достоевского в документах сибирских архивов. - Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996. - С. 396.

6. Кушникова М., Тогулев В. Загадки провинции: "кузнецкая орбита" Фёдора Достоевского в документах сибирских архивов. - Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996. - С. 396.

7. Кушникова М., Тогулев В. Загадки провинции: "кузнецкая орбита" Фёдора Достоевского в документах сибирских архивов. - Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996. - С. 396.

10. Повествование о Земле Кузнецкой / Авт. -составитель В. Тогулев. - Кемерово: Притомское, 1992. - С. 100-101.

11. Кашина-Евреинова А. Подполье гения: Сексуальные источники творчества Достоевского. - Л.: Атус, 1991. - Репринт. изд. (Петроград, 1923). - С. 18.

12. Кашина-Евреинова А. Подполье гения: Сексуальные источники творчества Достоевского. - Л.: Атус, 1991. - Репринт. изд. (Петроград, 1923). - С. 18.

13. Кашина-Евреинова А. Подполье гения: Сексуальные источники творчества Достоевского. - Л.: Атус, 1991. - Репринт. изд. (Петроград, 1923). - С. 18-19, 61.

15. Кашина-Евреинова А. Подполье гения: Сексуальные источники творчества Достоевского. - Л.: Атус, 1991. - Репринт. изд. (Петроград, 1923). - С. 19, 62.

16. Кашина-Евреинова А. Подполье гения: Сексуальные источники творчества Достоевского. - Л.: Атус, 1991. - Репринт. изд. (Петроград, 1923). - С. 19.

17. Кашина-Евреинова А. Подполье гения: Сексуальные источники творчества Достоевского. - Л.: Атус, 1991. - Репринт. изд. (Петроград, 1923). - С. 19-21.

18. Кашина-Евреинова А. Подполье гения: Сексуальные источники творчества Достоевского. - Л.: Атус, 1991. - Репринт. изд. (Петроград, 1923). - С. 22.

20. Кашина-Евреинова А. Подполье гения: Сексуальные источники творчества Достоевского. - Л.: Атус, 1991. - Репринт. изд. (Петроград, 1923). - С. 59.

"кузнецкая орбита" Фёдора Достоевского в документах сибирских архивов. - Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996. - С. 208.

22. Герасимов Б. Г. Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: М. Д. Исаева. Военная служба. Друзья и знакомые. Семипалатинск времён Достоевского // Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: Сборник / Сост. И. Ф. Мельникова. - Семипалатинск, 1992. - С. 1.

23. Герасимов Б. Г. Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: М. Д. Исаева. Военная служба. Друзья и знакомые. Семипалатинск времён Достоевского // Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: Сборник / Сост. И. Ф. Мельникова. - Семипалатинск, 1992. - С. 1.

- Семипалатинск, 1992. - С. 1-2.

25. Герасимов Б. Г. Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: М. Д. Исаева. Военная служба. Друзья и знакомые. Семипалатинск времён Достоевского // Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: Сборник / Сост. И. Ф. Мельникова. - Семипалатинск, 1992. - С. 2.

26. Герасимов Б. Г. Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: М. Д. Исаева. Военная служба. Друзья и знакомые. Семипалатинск времён Достоевского // Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: Сборник / Сост. И. Ф. Мельникова. - Семипалатинск, 1992. - С. 2-3.

27. Герасимов Б. Г. Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: М. Д. Исаева. Военная служба. Друзья и знакомые. Семипалатинск времён Достоевского // Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: Сборник / Сост. И. Ф. Мельникова. - Семипалатинск, 1992. - С. 3.

28. Герасимов Б. Г. Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: М. Д. Исаева. Военная служба. Друзья и знакомые. Семипалатинск времён Достоевского // Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: Сборник / Сост. И. Ф. Мельникова. - Семипалатинск, 1992. - С. 3.

- Семипалатинск, 1992. - С. 3-4.

- Семипалатинск, 1992. - С. 4.

31. Герасимов Б. Г. Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: М. Д. Исаева. Военная служба. Друзья и знакомые. Семипалатинск времён Достоевского // Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: Сборник / Сост. И. Ф. Мельникова. - Семипалатинск, 1992. - С. 6-7.

32. Герасимов Б. Г. Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: М. Д. Исаева. Военная служба. Друзья и знакомые. Семипалатинск времён Достоевского // Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: Сборник / Сост. И. Ф. Мельникова. - Семипалатинск, 1992. - С. 7.

33. Герасимов Б. Г. Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: М. Д. Исаева. Военная служба. Друзья и знакомые. Семипалатинск времён Достоевского // Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: Сборник / Сост. И. Ф. Мельникова. - Семипалатинск, 1992. - С. 7-8.

- Семипалатинск, 1992. - С. 8.

35. Герасимов Б. Г. Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: М. Д. Исаева. Военная служба. Друзья и знакомые. Семипалатинск времён Достоевского // Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: Сборник / Сост. И. Ф. Мельникова. - Семипалатинск, 1992. - С. 8-9

36. Герасимов Б. Г. Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: М. Д. Исаева. Военная служба. Друзья и знакомые. Семипалатинск времён Достоевского // Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: Сборник / Сост. И. Ф. Мельникова. - Семипалатинск, 1992. - С. 9.

37. Герасимов Б. Г. Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: М. Д. Исаева. Военная служба. Друзья и знакомые. Семипалатинск времён Достоевского // Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: Сборник / Сост. И. Ф. Мельникова. - Семипалатинск, 1992. - С. 10.

- Семипалатинск, 1992. - С. 10.

- Семипалатинск, 1992. - С. 10.

40. Герасимов Б. Г. Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: М. Д. Исаева. Военная служба. Друзья и знакомые. Семипалатинск времён Достоевского // Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: Сборник / Сост. И. Ф. Мельникова. - Семипалатинск, 1992. - С. 10-11.

41. Герасимов Б. Г. Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: М. Д. Исаева. Военная служба. Друзья и знакомые. Семипалатинск времён Достоевского // Ф. М. Достоевский в Семипалатинске: Сборник / Сост. И. Ф. Мельникова. - Семипалатинск, 1992. - С. 11.

- Семипалатинск, 1992. - С. 27-28.

Раздел сайта: