Федор Достоевский: Кушникова М., Тогулев В.: Кузнецкий венец Федора Достоевского. Глава третья. Вторая жена и дочь

Не располагай мы ничем более, как одними документами истории, какой нищей, скудной и неполной была бы она! Однозначное, очевидное – это область науки, многозначное, обязательно подлежащее толкованию, объяснению – сфера, присущая духовному видению…

«Мария Дмитриевна ругала его... каторжником»

Не преувеличиваем ли мы силу и значение неприязни А. Г. и Л. Ф. Достоевских к памяти М. Д. Исаевой? Впрочем, неприязнь - опосредованная: обе они Исаеву не знали,и могли быть наслышаны о ее характере разве что от самого Достоевского. Не случайно же, осыпая оскорблениями М. Д., Любовь Федоровна в своей книге ссылается на слова отца? А Ф. М. Достоевский, - как и любой человек, - очень и очень разный. С одной стороны – клятвенно многих уверял, что любил Исаеву всю жизнь, с другой – сумел убедить вторую жену и дочь в обратном. Так что об истинном положении вещей А. Г. Достоевская, возможно, и вовсе не ведала.

Тем не менее, её дневник 1867 года – источник ценнейший и помогает, хоть отчасти, но разобраться в нюансах загадочного и почти детективного «кузнецкого венца». Первая запись в нем, касающаяся Исаевой, относится к 18 августа, и выглядит невинно: «День сегодня превосходный… Меня начало рвать желчью… Утром, вскоре после чаю, когда Федя переодевался, разговор у нас как-то коснулся до деликатности, и вдруг Федя вздумал сказать мне, что я вчера была неделикатная. Мне, разумеется, это было очень больно слышать… Вот она, благодарность за то, что я не ругаюсь! Право, не стоит сдерживаться. Ведь вот Марья Дмитриевна ругала его каторжником, подлецом, колодником, и ей всё сходило с рук».[ 1 ]

«Разве я могу быть уверена, что Федя мне не изменяет…»

Выслушивать упрёки больно – ведь А. Г. Достоевская нездорова. Вероятно, она беременна. Однако удивительно звучит из уст «бывшего каторжника», привычного за сибирский период ко многим «неделикатностям», недовольство манерами осторожной в выражениях и вполне интеллигентной А. Г. В подобном контексте М. Д. Исаева, с подачи А. Г. Сниткиной, выглядит весьма невыгодно: грубая женщина, которая скверно ругает мужа, и Анна Григорьевна как бы попрекает Достоевского связью с такой «несветской» особой…

Но в иных ситуациях Анна Григорьевна была бы рада взять первую жену Достоевского в союзницы: она не обманывалась насчет его романа с А. П. Сусловой, и прекрасно знала, что с ней он Исаевой изменял. И более всего боялась, как бы та же инфернальная Апполинария не встала на ее пути.

О чем – запись от 30 августа: «Случилась у нас ссора… Разве я могу быть уверена, что Федя мне не изменяет? Чем я в этом могу увериться? Ведь изменил же он этой женщине (то есть Исаевой! – авт.), так отчего же ему не изменить и мне?… Потому-то я дала себе слово всегда наблюдать за ним и никогда не доверяться слишком его словам… Мне представилось, что он вместо того, чтобы ходить в кофейню читать газеты, ходит к ней, что вот она дала ему свой адрес… Одна мысль об этой подлой особе, которая меня, вероятно, не любит, что она способна нарочно ему отдаться для того, чтобы только насолить мне, зная, что это будет для меня горько, и вот теперь, должно быть, это действительно и случилось, и вот они оба считают, что могут обманывать меня, как прежде обманывал Марию Дмитриевну… Неужели она здесь, неужели всё моё счастье рушилось. Господи, я, кажется, умру, если это так будет».[ 2 ]

«Ей непременно следует поставить памятник…»

Итак, А. Г. Достоевская знает, что её муж первую жену обманывал. И боится, как бы и с ней не произошло того же, потому что словам Достоевского доверяться нельзя. Любовь же Федоровна, наслышанная от матери об «изменах» Марьи Дмитриевны, о романе с Апполинарией Сусловой могла лишь догадываться. Потому что вряд ли А. Г. посвятила дочь в то, что есть, де, такая «подлая особа», которая покушается на семейное благополучие Достоевских. К тому же – положение обязывает - имя великого писателя нельзя компрометировать «случайными связями», он должен быть вне подозрений.

Доброжелательных отзывов об Исаевой в ее дневнике мы почти не встречали. Запись от 1 октября: «Сегодня мы говорили о его прежней жизни и Марии Дмитриевне, и он толковал, что ей непременно следует поставить памятник. Не знаю, за что только?».[ 3 ]

«Я должна признаться в одном очень дурном чувстве…»

В неприязни к Исаевой Анна Григорьевна признавалась в черновых набросках к «Воспоминаниям». Правда, она оговаривалась, что с годами подобное чувство у неё «исчезло». Однако есть все основания усомниться. С возрастом, действительно, Достоевский перестал беспокоить Анну Григорьевну возможностью связей «на стороне», что для пожилого человека вполне естественно. Но это вовсе не означает, будто А. Г. забыла и особенно – простила тех, кто были близки с Достоевским в пору его молодости и зрелости. Её ревность обратилась к прошлому.

Из черновых набросков «Воспоминаний»: «Я должна признаться в одном очень дурном чувстве, которое у меня тогда было, именно в ревности к Марии Дмитриевне. Я так любила Ф. М., что мне было обидно подумать о том, что другая женщина когда-нибудь была ему дорога и много значила в его жизни… Это было чисто детское чувство, которое с возрастом исчезло…».[ 4 ]

«Федя мне рассказывал про свою прежнюю жизнь…»

А. Г. Достоевская описывает смерть Исаевой со слов Ф. М. Повторимся: она сообщает, что в последние три года Исаевой то и дело виделись черти или просто «то, чего не было». Если принять на веру сказанное Анной Григорьевной, понятно, почему Федор Михайлович не брал Исаеву в заграничные поездки. С умалишенной, – а такой он представил М. Д. второй жене, - кто же не будет чувствовать себя стеснённым?

Но не может ли статься, что всё обстояло по иному. Ведь Достоевскому очень важно оправдать перед Анной Григорьевной свой роман с А. П. Сусловой в пору брака с Исаевой (об этом Анна Григорьевна наслышана).

И не самый ли верный путь – объявить Исаеву сумасшедшей. Какого же мужа отважатся осудить за измену душевнобольной супруге? Читаем запись А. Г. Достоевской от 8 октября 1867г.: «Вечером я несколько спала, потом после чаю, когда я лежала в постели, Федя мне рассказывал про свою прежнюю жизнь, про Марью Дмитриевну, про её смерть. Она умерла в 6 часов вечера; он всё сидел у неё, потом вдруг ему сделалось скучно (!!! - авт.) и он пошел на минуту к Ивановым, пробыл у них не более 5 минут и когда пошёл домой, то к нему прибежали и сказали, что она кончается. Когда он подошёл к дому, дворник сказал, что она уже умерла. Перед смертью она причастилась, спросила, подали ли Фёдору Михайловичу кушать и доволен ли он был, потом упала на постель и умерла. Потом он рассказывал про её последнее время, что ей уж года 3 до смерти представлялись разные вещи, виделось то, чего вовсе и не было. Например, представлялся какой-нибудь человек и она уверяла, что такой человек был, между тем, решительно никого не было. (Не найдём ли здесь «ключик» к неразгаданной до сих пор загадке, будто незадолго до смерти Марии Дмитриевны Вергунов приезжал к ней и она в том Достоевскому призналась?… - авт.) Перед его отъездом в Петербург она выгоняла чертей из комнаты, для этого велела отворить окна и двери и стала выгонять чертей. (А, может, укоряя Достоевского, что покидает её чуть ли не на смертном одре, называла его «диаволом» и гнала вон: ступай, де, двери открыты… - авт.). Послали за Александром Павловичем, который уговаривал её улечься в постель. Она послушалась, потому что его чрезвычайно как слушалась во всём».[ 5 ]

Ну как ещё более убедительно можно было доказать А. Г. оправданность обмана Достоевского по отношению к умирающей жене, нежели подобными рассказами…

Согласно распространенной версии, Исаева перед кончиной созналась Достоевскому в измене с Вергуновым. Однако вот что странно. А. Г. Достоевская сообщает также, будто чуть ли не на смертном одре Исаева рассказывала о связи собственной сестры Варвары с первым мужем Исаевой – Александром Ивановичем. А. Г. Достоевская (со слов Ф. М., конечно) считала, что этого «вовсе никогда не было», но несколько злоупотребила в интересующей нас записи местоимением «она». Трудно сразу понять, о ком шла речь – об Исаевой или о Варваре Дмитриевне.

Возможно и иное прочтение: имели место близкие отношения Исаевой с супругом Варвары. М. Д. повинилась, де, в том Достоевскому, но он впоследствии такой «факт» начисто отрицал.

И тогда допустимы две версии: либо Исаева - аморальное создание (во что Любовь Федоровна верила свято), либо - человек больной, способный о собственных и чужих «грешках» много чего напридумывать. А раз так, прелюбодеяния с Вергуновым – не из того же ли ряда «придуманных» историй?

Есть, впрочем, и третий вариант: предположим, Достоевский вкладывает в уста умершей Исаевой слова, коих она никогда не произносила, чтобы показать её «блудливый» нрав. Правда, тут же оговариваясь, что в россказнях Исаевой - сомневается. Но для ревнивой и подозрительной А. Г. подобные оговорки большого значения не имели.

Вывод, к которому Достоевский подталкивал Анну Григорьевну, придумывая за Исаеву «нужные» признания, напрашивался сам собой: роман с Сусловой вполне объясним и достоин прощения...

Из дневника А. Г. Достоевской: «Говорил мне, что она (то есть Исаева, - авт.«она» – Исаева или Варвара? – авт.) была в связи с её первым мужем (с чьим «первым мужем»? – авт.), чего вовсе никогда не было. Говорил, что она ужасно дурно жила с своим первым мужем, что тот её выносить не мог…».[ 6 ]

Стоп! Анна Григорьевна окончательно нас запутала. Кого имела ввиду под словом «она»? Варвару или Исаеву? Кто дурно жил «с первым мужем»? Осмелился бы Достоевский утверждать, что А. И. Исаев Марию Дмитриевну «выносить не мог»? Ведь он восторженно отзывался об этой паре, будучи их другом, и всем представляясь таковым, - так чего же стоило прекраснодушие, приписываемое в давнюю пору А. И. Исаеву? Нет, в подобную версию решительно не хочется верить.

Но, может, А. Г. Достоевской было важно подчеркнуть, будто Исаева обладала столь несносным характером, - даже Александр Иванович её не терпел! - и только покладистый Ф. М., хотя и оказался в браке очень несчастлив, смиренно нес свой крест до конца ее дней? Таким образом, ревнивая Анна Григорьевна с памятью М. Д. Исаевой обходится на диво «круто». Но разве не то же самое делает и Достоевский?

А. Г. Достоевская – человек недоверчивый. Она считала, что Федор Михайлович её иногда вводил в заблуждение. Причем приводит вовсе неубедительный пример: он представлял ей за «удивительно нежную и добрую особу» родственницу Елену Павловну, тогда как, по мнению А. Г., - в действительности портрет её в изображении Достоевского мало сходен с оригиналом. Так что юная Анна Григорьевна на его оценки не полагалась, о чем нередко писала. Впрочем, и она тоже не отличалась особой правдивостью.

В частности, в дневнике сообщается, что Достоевский в октябре, когда А. Г. уже замужем, «в первый раз сказал, что он был женат и что жена его умерла, что она была страшная ревнивица, и показал мне ее портрет».

Но из предыдущих записей явствует, что чуть ли не при первом визите к писателю она видела фотографию М. Д. (поясную) и узнала, что это его покойная супруга. И, значит, виною всему – неясное изложение мысли, и слово «впервые» относилось не к факту существования Исаевой в жизни Ф. М. и к её смерти, а к портрету?

Так или иначе, по прочтении свидетельств Анны Григорьевны нередко возникают двусмысленности, так что, как источник, ее дневник бесценен, но не всегда надежен.

Что касается точно подмеченной ею особенности Ф. М. порой «придумывать», то - возможно, и про Исаеву с Вергуновым он много чего «понасочинял»?

А. Г. Достоевская - 8 октября 1867г.: «Рассказал… о Елене Павловне, которую он представил за ужасную страдалицу и за удивительно нежную и добрую особу (потом, когда мне пришлось увидеть её, она мне вовсе не показалась такой, так что я решительно думаю, что он это придумал)… Тут он мне в первый раз сказал, что он был женат и что жена его умерла, что она была страшная ревнивица, и показал мне её портрет. Право, она мне очень не понравилась, какая-то старая, страшная, почти мёртвая. Правда, он говорил, что она снималась за год до своей смерти и потому такая страшная. Мне она ужасно как не понравилась, и мне по первому взгляду показалось, что, должно быть, она очень злая была и раздражительная; по его рассказам это видно тоже, хотя он и говорил, что был с нею счастлив. Но в это время говорит о своих изменах ей; если бы уж любил её, то ничего не стал бы изменять, а что это за любовь, когда при ней возможно любить и другого человека, да не только одного, а нескольких. Вечер для меня прошел удивительно как приятно…».[ 7 ]

Чем приятен был «вечер воспоминаний» для А. Г. – трудно представить, но она вновь напомнила нам о «даме в чёрном», об удивительном портрете Исаевой, о котором сказано выше…

Запись довольно странная. Сам Ф. М. не раз отмечал, что был с Исаевой несчастлив, несмотря на их обоюдную беспредельную любовь. Анне же Григорьевне заявляет об обратном. Столь же разноречиво выглядит оценка «грозного чувства» и в письмах Достоевского, например, к Врангелю уже после смерти М. Д., а, главное, в сопоставлении написанного и содеянного им.

Что касается его измен, о которых он доверительно рассказывает Анне Григорьевне, то – не для того ли и делается это сразу при показе «мёртвого» портрета Исаевой, чтобы реабилитировать самого себя в глазах новой супруги: такой, де, «страшной» женщине, как Исаева, нельзя было не изменять.

Возможно, Анна Григорьевна с ним согласилась. Ведь почему-то из всех, кем когда-то увлекался Достоевский, в описании его дочери (черпавшей сведения со слов Анны Григорьевны), больше всего не повезло Исаевой – то есть той, что была более всех обманута и еще при жизни покинута им…

Как свидетельствует А. Г. Достоевская, муж считал Исаеву в ее последние три года «выжившей из ума». Но – только ли в три последних года? В романах он не раз создавал образ «чахоточной восторженной идиотки», которая шла под венец, причем при двух претендентах, - подразумевая, что Исаева была душевно больной еще накануне венчания?...

Или же, начав с явного «отступления от истины» в том, что Исаева перед концом своим стала умалишенной (чтобы утишить ревность А. Г. и оправдать давнишние собственные «грехи» начала 60-х гг.), Достоевский «продолжает эту тему» в романах, уже уверивши и самого себя, что Исаева всегда была «восторженной идиоткой» – долго ли превратить былую, восхищавшую его экзальтацию М. Д. в безумие, если так надо для нынешнего семейного лада!

Анна Григорьевна недоброжелательными отзывами Достоевского об Исаевой – как прямыми, так и в соответствующих образах из его произведений, в которых читался ненавистный прототип, – довольна. Она признавалась в дневнике, что рада посмертному унижению уже мёртвой «соперницы»…

«Вообще видно было, что ему (то есть Достоевскому, которому А. Г. презентовала в означенный день трехрублевую папиросницу, - авт.) было очень приятно, что я ему подарила. Мне вовсе не хотелось ничего не подарить ему, потому что он постоянно говорит, что ему в именины и рождения Марья Дмитриевна дарила разные вещи, ну, а почему же я-то отстану от этого обычая… Дорогой мы поссорились… Я, наконец, рассердилась и сказала, что, вероятно, ему хочется, чтобы его ругали подлецом, мерзавцем, тогда он будет доволен, потому что когда его не ругают, то вот он теперь пристаёт и напрашивается на ругательства. Он отвечал, что его никто так не ругал, я отвечала, что ведь Марья Дмитриевна его и каторжником ругала.

- Ругала она и хуже, но ведь все знают, что она из ума выжила, как говорят в народе, что она была полоумная, а в последний год и совсем ума не было, ведь она и чертей выгоняла, так что с неё спрашивать.

Должно быть, я очень зла, потому что мне было несколько приятно, что он так отозвался об этой женщине, которую он, бывало, постоянно ставил мне в пример».[ 8 ]

И тут возникает недоумение: Достоевский описывал А. Г. «ругательства» Исаевой и ее «умалишенность», и измены, и то, что был несчастлив с ней, и - одновременно «бывало, постоянно ставил… в пример»?

Публикаторы полного текста дневниковых записей 1867г., подчеркивая в примечаниях, что к памяти Исаевой писатель относился «с глубоким чувством», правильно полагают, что А. Г. Достоевской о действительных отношениях её мужа с М. Д. «было известно гораздо больше», чем она хотела показать в своих позднейших «Воспоминаниях».

Они, эти «Воспоминания», выглядят неизмеримо приглаженнее, чем дневник, в котором записи ведутся «для себя», а потому - более откровенно.

Комментатор «Дневника» привёл отрывок из набросков к «Воспоминаниям», из коего ясно, что рядом с Анной Григорьевной, накануне публикации, сидит незримый «внутренний цензор», так что об М. Д. Исаевой она отзывается куда осторожнее: «И вот тут-то он (то есть Достоевский, - авт.) поведал о той поистине печальной и тяжелой жизни, которую ему пришлось перенести, живя с больной женой, из-за её несчастного характера и из-за нестерпимой для него ревности. Фёдор Михайлович с мельчайшими подробностями рассказывал те, может быть, и мелкие, но обидные для него сцены, которые происходили между ними и которые легли на его душу такими тяжелыми воспоминаниями».[ 9 ]

Достоевский обижался на ревность Исаевой, - но разве Анна Григорьевна не писала, что для этого были все основания? И не спешит ли она осудить Исаеву, прекрасно зная, что виновна вовсе не она, а Достоевский, который Анне Григорьевне рассказывал, не таясь, о своих изменах. И, допустив несправедливость по отношению к Марии Дмитриевне, Анна Григорьевна совершает вскоре вторую, - дезинформирует дочь Любу насчет «связи» Исаевой с красавцем-учителем Вергуновым.

Поток умолчаний и неправд заставляет сомневаться во многом сказанном и написанном Достоевским и Анной Григорьевной. Даже в изображении первого, «заочного», «посмертного» знакомства Нюточки Сниткиной с Исаевой, изложенном в «Воспоминаниях» (текст примечаний коих, изданных в 1987г., грешит некоторыми искажениями – неправильно названа, например, дата рождения Исаевой, см. с. 529), сквозит неприязнь к М. Д.: «Над диваном в ореховой раме висел портрет чрезвычайно сухощавой дамы в чёрном платье и таком же чепчике. «Наверное, жена Достоевского», - подумала я, не зная его семейного положения». Чёрное платье и чёрный чепец, о которых, конечно же, в «Воспоминаниях» можно бы и не сообщать, передают читателю тот внутренний настрой, которым была буквально обуреваема Анна Григорьевна, когда речь шла об Исаевой.[ 10 ]

Вторая запись, касающаяся Исаевой, в воспоминаниях А. Г. Достоевской выглядит столь же немилосердно. Юная Анюта возвращается к той самой «страшной» фотографии, которую впервые увидела, посетив квартиру Достоевского в качестве стенографистки: «Сообщил (Достоевский) мне как-то, что был женат, что жена его умерла три года тому назад, и показал её портрет. Он мне не понравился: покойная Достоевская, по его словам, снималась тяжко больной, за год до смерти, и имела страшный, почти мёртвый вид. Тогда же я с удовольствием узнала, что бесцеремонный молодой человек, который мне так не понравился, не сын Фёдора Михайловича, а его пасынок, сын его жены от первого брака с Александром Ивановичем Исаевым».

Смерть человека не красит, и, наверное, не стоит судить о нём, руководствуясь предсмертными поступками, признаниями, изображениями… В другом месте означенных мемуаров А. Г. Достоевская сообщает, что писатель не любил вспоминать о первой жене, и это так контрастирует с её же собственными словами, зафиксированными в дневнике 1867 года. Ведь она уже нам поведала: Достоевский ставил ей Исаеву постоянно в пример. Тем не менее, А. Г. продолжает озадачивать читателя: «Я пробовала расспрашивать его об умершей жене, но он не любил о ней вспоминать. Любопытно, что и в дальнейшей нашей супружеской жизни Фёдор Михайлович никогда не говорил о Марии Дмитриевне, за исключением одного случая в Женеве, о котором расскажу в своё время».[ 11 ]

Но тогда – как же он, никогда не вспоминая о М. Д., умудрялся раздражать А. Г., ставя ей в пример первую жену?

А. Г. Достоевская пообещала рассказать об «одном случае в Женеве», касающемся Исаевой. Однако, как справедливо отметили комментаторы «Воспоминаний», «забыла» исполнить обещанное. Очевидно, думать об Исаевой было неприятно не столько Достоевскому, сколь ей самой.

Как мы знаем, А. Г. утверждала, что Ф. М. в браке с Исаевой был несчастлив - однако, справедливости ради, нужно сказать, что сам Достоевский о М. Д. отзывался противоречиво, и слова «счастье» и «несчастье» иногда чуть ли не одновременно проскальзывали в его письмах и рассказах об их совместной жизни…

«женевский пассаж», оговоренный в предыдущей цитате, имела она ввиду, но, скорее всего, лишь собиралась сообщить нечто важное об Исаевой в контексте Женевы, да запамятовала, или, вернее сказать, «умолчала»): «Говорил (Достоевский) о своих мечтах найти в браке своём с Марьей Дмитриевной столь желанное семейное счастье, которое, увы, не осуществилось: детей от Марии Дмитриевны он не имел, а её «странный, мнительный и болезненно-фантастический характер» был причиной того, что он был с нею очень несчастлив…».[ 12 ]

Определение характера М. Д., скорее всего, успело стать для Достоевского стереотипом – мы слово в слово узнаем написанное некогда Врангелю.

«Какую ужасную женщину судьба послала моему отцу…»

От Анны Григорьевны Достоевской ненависть к первой жене писателя унаследовала их дочь Любовь Федоровна. Как известно, ее книга была опубликована не во французском «оригинале», а в изложении на немецкий, и в 1922 году - в сильно сокращенном варианте – в «переводе с перевода», то есть с немецкого на русский, под редакцией и с предисловием А. Г. Горнфельда (перевод Л. Я. Круковской), под названием «Достоевский в изображении его дочери».

Полный перевод на русский осуществлен лишь 70 лет спустя, т. е. в 1992 году, однако, что касается отношений Достоевского с Исаевой, то у Круковской они все-таки подчеркнуты эмоциональнее, поскольку отражают точку зрения переводчицы, что задало тон восприятия коллизии Достоевский-Исаева-Вергунов на полвека вперед, поэтому мы воспользуемся цитированием по изданию 1922-го года.

Шестая глава в нём – «Первый брак Достоевского» – более походит на произведение художественное, а не просто «биографическое». «Каторжные работы, - пишет Любовь Федоровна, - которые Достоевский должен был отбывать в остроге, были очень тяжелы, но принесли ему пользу, укрепив его организм. Он не был больше больным человеком и поздно развившемся юношей, он стал мужчиной и хотел любить. Первой же женщине, которая была несколько ловче неуклюжих красавиц Семипалатинска, было очень легко завладеть его сердцем. И это произошло спустя лишь несколько месяцев после его освобождения из исправительного дома. Но какую ужасную женщину судьба послала моему отцу!».[ 13 ]

«Она предусмотрительно подыскивала… второго мужа…»

Следуя логике Л. Ф., выходило, что не Ф. М. добивался у Исаевой согласия на брак, а Исаева, предвосхищая близкую смерть первого супруга, заманивала Достоевского в свои «сети». Мы помним, однако, что, прежде чем выйти за Федора Михайловича, Исаева полтора года вдовствовала. Возможно – терпеливо ожидая, когда «бывшему каторжнику» выхлопочут офицерский чин, а, скорее, пытаясь справиться с любовью к Вергунову, к которому ее влекла истинная привязанность...

Дочь писателя, конечно, немало преувеличивает, полагая, что в Семипалатинске её отец был «героем на виду и слуху».

Чтобы разубедиться в этом, достаточно изучить свидетельства самого Достоевского, сохранившиеся, правда, в переложении, что ему, солдату, приходилось порой терпеть унизительное обхождение и даже получать подзатыльники за недостаточное усердие по службе.

Когда солдат Достоевский посещал семейство Исаевых, у него не было ни дворянского звания, ни достаточных средств, ни возможности публиковаться. Так что Исаева в ту пору важнее для него, чем он – для неё.

Л. Ф. Достоевская: «Среди офицеров Семипалатинского полка был некий капитан Исаев, порядочный человек, среднего ума и очень слабого здоровья – все врачи в городе отказались от него. Он относился с восторженной приветливостью к моему отцу и приглашал его часто в гости. Жена его, Мария Дмитриевна, принимала моего отца с большим радушием, старалась ему понравиться и сделать его более общительным. Она знала, что вскоре овдовеет и что её средства будут тогда ограничиваться скромной пенсией, какую русское правительство назначает офицерским вдовам и на которую она могла лишь с трудом прокормить себя и сына, семилетнего мальчика. Она предусмотрительно подыскивала уже второго мужа. Достоевский представлялся ей лучшей партией в городе: он был писателем с большим дарованием и у него была в Москве богатая тётка, снова часто посылавшая ему теперь деньги. Мария Дмитриевна разыгрывала поэтическую женщину, непонятую обществом маленького провинциального города»...[ 14 ]

«Его влечение… было скорее жалостью, чем любовью…»

Итак, Любовь Фёдоровна утверждала, что влечение Достоевского к Исаевой было не любовью, а жалостью. Возможно. Однако вспомним его слова: «или с ума сойду, или в Иртыш». Можно ли считать «грозное чувство» синонимом жалости?…

Л. Ф. Достоевская: «Эта влюбленная дружба была вскоре прервана. Капитан получил приказ о переводе его в Кузнецк – маленький сибирский город, где находился другой полк этой дивизии, переведённый в Семипалатинск. Он взял с собой жену и сына и несколько месяцев спустя после прибытия в Кузнецк умер от чахотки, которою болел давно. Мария Дмитриевна сообщила Достоевскому о смерти её мужа и завязала с ним оживлённую переписку. До тех пор, пока правительство, наконец, назначило ей скудную пенсию офицерской вдовы, она жила в нужде и горько жаловалась на это моему отцу. Достоевский посылал ей почти все деньги, которые он получал от своих родственников. Он искренно жалел её, хотел оберечь её, но его влечение к Марии Дмитриевне было скорее жалостью, чем любовью. Вот почему, когда Мария Дмитриевна сообщает ему, что нашла себе в Кузнецке жениха, он, вместо того, чтобы огорчаться, радуется этому и счастлив при мысли, что у бедной женщины нашелся, наконец, покровитель».[ 15 ]

Как странно, - для только что перечитавших иступленные письма Достоевского к Врангелю о коллизии Исаева-Вергунов, - как жалко и странно звучит повествование Л. Ф. о поре «грозного чувства»…

«Он хлопочет… об устройстве своего соперника на службу…»

Сообщаемые Любовью Федоровной сведения грешат искажениями. Неверно назван род занятий А. И. Исаева, неточно определена суть взаимоотношений с Вергуновым.

Как мы знаем, из писем Достоевского отнюдь не следует, что он «радовался» увлечением Исаевой молодым учителем Вергуновым – напротив, муки ревности повергали его в отчаянье. И лишь в момент, когда для Ф. М. якобы становится ясным: Исаева потеряна, так чтобы хоть не страдала от безденежья и отсутствия «положения» у новоявленного «мужа», читай Вергунова, – начинаются «хлопоты» за соперника.

Трактовки событий у самого Достоевского и его дочери отличаются разительно. Впрочем, будущий великий писатель был всяким, - ведь сказано: человек есть тайна…

«Он (Достоевский, - авт.) хлопочет даже у своих друзей об устройстве своего соперника на службу в одном из министерств, куда тот стремится. Впрочем, Достоевский совершенно не рассматривал будущего мужа Марии Дмитриевны как своего соперника. Мой отец сомневался в те времена, может ли он жениться, и считал себя больным. Давно подготовлявшаяся в нём эпилепсия начала себя проявлять. Он подвергался странным припадкам, внезапным судорогам, которые истощали его и делали неспособным к работе. Полковые врачи, пользовавшие его, всё ещё медлили определить эти припадки. Лишь значительно позже болезнь Достоевского определили, как эпилепсию. Тем временем все – его врачи, полковые товарищи, родственники, барон Врангель, его брат Михаил – все отсоветовали ему жениться, и Достоевский с печалью примирился с судьбой остаться холостяком. И здесь он оставался князем Мышкиным из «Идиота», любящим Настасью Филипповну, позволяющим ей, несмотря на то, уйти с Рогожиным и поддерживающим дружеские отношения со своим соперником».[ 16 ]

«Взбалмошная, ленивая и честолюбивая женщина…»

Л. Ф. Достоевская начисто игнорирует свидетельства собственного отца, его письма, из коих следует, что именно Ф. М., как может, домогается Исаевой, та же – в раздумье, кого ей выбрать: его ли, Вергунова, или некоего престарелого чиновника из Томска (впрочем, похоже, вымышленного). И предпочла всем – Достоевского.

С другой стороны, если Марья Дмитриевна и была расчетлива, в чем убеждает нас Любовь Фёдоровна, то ведь и Достоевский не лишен того же свойства души, чему примеров приведено предостаточно. С получением офицерского чина, а затем и возвращением дворянства, брак с Исаевой, скорее всего, стал взаимовыгодным, строящимся на суровых жизненных реалиях, как это зачастую и бывает в немолодом уже возрасте…

Л. Ф. Достоевская: «Тем временем Мария Дмитриевна расходится со своим женихом, который покидает Кузнецк. Она получает теперь, наконец, свою вдовью пенсию, но скромная жизнь не по душе взбалмошной, ленивой и честолюбивой женщине. Она возвращается к своему первоначальному плану – выйти замуж за Достоевского, уже произведенного в то время в офицеры. В своих всё учащающихся письмах она преувеличивает свою нужду, говорит, что устала, и грозит покончить с собой и вместе со своим маленьким сыном. Достоевский очень обеспокоен, хочет её видеть, убедить её, призвать её к благоразумию. Как бывший политический ссыльный, он не имеет права покинуть Семипалатинск, хотя часто сопровождал научные экспедиции, объезжавшие по поручению правительства Сибирь».[ 17 ]

Цепь загадок, заданных дочерью писателя, продолжается.

Л. Ф. сообщает, что семипалатинские офицеры «втайне покровительствовали» её отцу. Если иметь ввиду его непосредственного начальника Белихова – то так оно, наверное, и было. Однако она преувеличивала возможности и силу связей Достоевского, которому приходилось выполнять иногда даже роль лакея, принимая верхнюю одежду у прибывшего на вечеринку высшего чина, не говоря уже о рукоприкладстве, жертвой коего становился как недисциплинированный солдат и бывший каторжник…

Л. Ф. Достоевская: «Его товарищи-офицеры, которым он высказал своё желание отправиться в Кузнецк, нашли для этого средства и пути, чтобы послать его туда «по военным надобностям». Дивизия, расположенная в Семипалатинске, послала своему полку в Кузнецк фургон с кладью, которую по предписанию должны были сопровождать вооруженные офицеры и солдаты. Обыкновенно Достоевскому не давали подобных поручений, - офицеры всегда втайне покровительствовали ему, - но на этот раз мой отец был счастлив, что мог воспользоваться случаем и проехать несколько сот вёрст, сидя на связках каната, которые он должен был будто бы охранять. Мария Дмитриевна встретила его с открытыми объятьями и тотчас снова приобрела своё прежнее влияние на моего отца, быть может, несколько охладевшего за время долгой разлуки. Тронутый её жалобами, её горем, её угрозами покончить с собой, Достоевский забыл советы своих друзей и сделал ей предложение, обещая оберегать её и любить маленького Павла».[ 18 ]

«Мария Дмитриевна поспешно приняла предложение…»

Любовь Федоровна как бы читает письма Достоевского «навыворот». То есть чувства и выражения приязни и неприязни, высказанные Достоевским, приписывает Марии Дмитриевне.

Это Марья Дмитриевна, то и дело колебавшаяся, могла позволить себе неожиданные «охлаждения» в отношениях. Л. Ф. Достоевская же представляет ситуацию с точностью до наоборот. Претенденток на «руку и сердце» её отца в Семипалатинске не сыскать: какая же порядочная женщина свяжется с «бывшим каторжником»? У Исаевой положение более завидное: дворянка, выхлопотавшая пенсион, ещё молодая, красивая, умная, образованная (по определению знакомых Ф. М., знавших её довольно хорошо), отнюдь не взбалмошная, а, напротив, наделенная опытом, по своему расчетливая.

В ту пору она была находкой для солдата Достоевского, у которого – ни чина, ни дворянства, ни кола, ни двора: всё придёт позже… Л. Ф. Достоевская: «Мария Дмитриевна поспешно приняла предложение. Мой отец возвратился в своём фургоне в Семипалатинск и просил разрешения на женитьбу у командира полка. Оно было ему дано вместе с отпуском на несколько недель. Мой отец возвращался теперь в Кузнецк с большими удобствами, чем в первый раз, в хорошем дорожном экипаже, в котором намеревался привезти в Семипалатинск свою жену и будущего пасынка. Разрешенный моему отцу отпуск был непродолжителен: правительство боялось давать большую волю политическим ссыльным, - и Достоевский должен был жениться через несколько недель после своего прибытия в Кузнецк».[ 19 ]

Л. Ф. Достоевская утверждала, что предбрачную ночь М. Д. Исаева провела с Вергуновым. Могло ли быть так?

Нужно учитывать и те свидетельства, которые говорили о некотором обоюдном расчете в браке Достоевского с Исаевой. И коли «выгоды» хоть сколько-нибудь примешивались к любви, то сценарий, очерченный Л. Ф. Достоевской, никак не исключается.

Она пишет: «Как счастлив был мой отец, отправляясь в церковь для венчания с Марией Дмитриевной! Наконец-то ему улыбнулось счастье, судьба хотела вознаградить его за все страдания на каторге, даровав ему нежную и любящую жену, а может быть и отцовство. Каким мыслям могла предаваться его невеста в то время, когда Достоевский тешил себя мечтами о счастии? Накануне своей свадьбы Мария Дмитриевна провела ночь у своего возлюбленного, ничтожного домашнего учителя, красивого мужчины, которого она отыскала после прибытия в Кузнецк и которого она втайне любила давно. Вероятно, её жених в Кузнецке, имя которого мне неизвестно, отказался от женитьбы на Марии Дмитриевне именно потому, что узнал об её любви к красивому домашнему учителю. Мой отец, приезжавший в Кузнецк всего лишь два раза и никого там не знавший, не мог знать что-либо о тайных сношениях своей невесты, тем более, что Мария Дмитриевна разыгрывала в его присутствии роль глубокой и благородной женщины».[ 20 ]

Но разве не могла М. Д. в ночь перед венчанием встретиться с Вергуновым, чтобы проститься с ним? И прощание, очевидно, было щемительным и, может, даже неокончательным, коли вскоре после отъезда Достоевских в Семипалатинск, он, делая невозможное, переводится туда вслед за ними…

«Бесстыдная женщина была дочерью наполеоновского мамелюка…»

Но откуда черпала Л. Ф. Достоевская столько подробных сведений? От матери? А Анна Григорьевна – от кого? Разве что от Достоевского.

Но если тот знал, что Исаева провела предвенчальную ночь с Вергуновым, то как это сочетается с возвышенными оценками характера М. Д., какие находим в его письмах в пору после её кончины? Не всё же объясняется рассудочностью Достоевского и желанием показать, что все у него – благопристойно, – вот, де, и «бывшие каторжники» тоже могут быть счастливы в браке.

Или он специально пытался утишить ревность второй жены, всячески унижая перед ней память первой? Не выдумывает же, в самом деле, его дочь факты семейной биографии? И пусть в отдельных местах Л. Ф. неточна (за давностью лет некоторые детали из преданий матери трансформируются в памяти), но вряд ли она ошибалась в главном!

Л. Ф. Достоевская: «Эта бесстыдная женщина была дочерью наполеоновского мамелюка, попавшего в плен во время отступления из Москвы и впоследствии привезённого в Астрахань, где он переменил религию и имя для того, чтобы жениться на девушке из хорошей семьи, без памяти влюбившейся в него. По странной игре природы Мария Дмитриевна всецело унаследовала русский тип своей матери. Я видела её портрет: ничто не выдавало её восточного происхождения. Наоборот, сын её Павел, которого я узнала впоследствии, был почти мулатом. У него была жёлтая кожа, чёрные, лоснящиеся волосы; он закатывал глаза, как это делают негры, оживлённо жестикулировал, принимал неожиданные позы, был зол, глуп и бесстыден, плохо мылся и издавал скверный запах».[ 21 ]

«Достоевский совершенно не подозревал африканского происхождения своей жены…»

Допустим, что Л. Ф. Достоевская что-либо «придумывает» из жизни своего отца и его первой жены. Но ведь с пасынком Достоевского она прекрасно знакома. Зачем было писать, что от Павла «разило негром»! Хорошо или плохо мылся Паша Исаев, могло занимать только человека, предвзято к нему настроенного. Однако, сводя с ним счёты, дочь великого писателя становится на мало приличный уровень – выносит на обсуждение читающей публики то, о чем в порядочном обществе принято умалчивать («скверный запах»!), что не делает чести автору книги о собственном отце.

Стоило бы заметить также столь удивительную в молодой и интеллигентной женщине ксенофобию и даже расизм – если негр, значит, дурно пахнет. С ксенофобией не рождаются, она прививается.

Не могло ли статься, что привычные в лексиконе Достоевского «полячишки», «немчура», «жиды» нашли в его дочери благодарный отклик. Не была ли Достоевскому свойственна ксенофобия? Охотно и подолгу пребывая за границей, он не только несколько высока, но, порой, даже с брезгливостью отзывается о людях, с которыми довелось встречаться.

Наиболее выраженной чертой его ксенофобии был антисемитизм. Причем даже на каторге, где, казалось бы, общая беда «выравнивает» людей, он испытывает презрение к еврею, обвиненному за убийство по оговору и в «Записках из Мертвого Дома» пишет: «Исай Фомич, наш жидок, был как две капли воды похож на общипанного цыпленка… Нашего жиденка любили… арестанты, хотя решительно все без исключения смеялись над ним…».

В евреях Достоевского раздражало все, и что курортный Эмс переполнен ими: «Здесь все жиды». Среди отдыхающих «чуть не одна треть… разбогатевших жидов со всех концов мира» - пишет он жене, особенно жалуясь на своих соседей по гостинице – «25-летний жиденок и его мать».

Наверное, Анну Григорьевну, которая, надо полагать, была близка по взглядам с Достоевским, очень позабавили сетования мужа: «Ведь, уж кажется, она его 25 лет как родила, могла бы наговориться за этот срок – так вот нет же, говорят день и ночь, и не как люди, а по целым страницам (по немецки или по хорватски), точно книгу читают, и все это со сквернейшей жидовской интонацией…» («Взгляд», 2003, №28).

Сам Достоевский, судя по письму священника Тюменцева (см. выше) говорил «плавно, не умолкая, обстоятельно» - но то был Достоевский, давший себе право быть самим собой, каков есть…

А что, если письма мужа Анна Григорьевна читала вслух своей дочери? Почему бы Л. Ф. не проникнуться к любому «инородчеству» настоящей ненавистью, потому что, читая ее суждения об Исаевой, начинаешь подозревать, что в несчастной М. Д. дочь Достоевского более всего раздражает, что она - «белая африканка».

А если в более зрелом возрасте ей, допустим, довелось прочитать статью отца «Еврейский вопрос»: «Мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если бы то не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев бы было 80 миллионов – ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю?».

Могла ли Л. Ф. не проникнуться злобой и ненавистью ко «всяким там прочим неграм», от которых еще и «скверный запах», как от Паши Исаева, и «сладострастным африканкам», даже если они и «белые»? Не может ли оказаться, что это тоже «ключик» к тональности почти непристойного раздражения, в которой написана ее книга об отце.

Очевидно, зная взгляды отца на «инородство», она несколько раз подчеркивает, что Мария Дмитриевна старательно скрывала «свое африканское происхождение»… Л. Ф. Достоевская: «Во время второго замужества своей матери он (то есть пасынок Достоевского, - авт.) был красивым, маленьким, живым и весёлым мальчиком, которого мой отец баловал для того, чтобы доставить удовольствие Марии Дмитриевне. Достоевский совершенно не подозревал африканского происхождения своей жены, которое она тщательно скрывала. Как женщина хитрая, Мария Дмитриевна сумела разыграть примерную супругу, собрать вокруг себя интеллигенцию Семипалатинска и устроить что-то вроде литературного салона. Она выдавала себя за француженку, говорила по-французски, как на родном языке, много читала и была хорошо воспитана. Семипалатинское общество считало жену Достоевского безупречной женщиной. Барон Врангель говорит о ней в своих мемуарах с большим уважением и находит её прелестной. Между тем, она в сумерки ходила тайком к своему красивому учителю, последовавшему за ней в Семипалатинск, и обманывала таким образом людей и своего бедного и мечтательного супруга».[ 22 ]

Удивляет трансформация в описании Исаевой. Ведь А. Г. Достоевская уверена, со слов собственного мужа, что Исаева, по крайней мере три года жизни (1861-1864) была «слабоумной дурочкой». Однако та же Любовь Федоровна (полагаясь на свидетельства А. Г.) сообщает, что Марию Дмитриевну считали воспитанной и образованной. Когда же она успела превратиться в «полоумную», как назвал её сам Достоевский в одном разговоре с Анной Григорьевной?

– миф, поддерживаемый Врангелем в угоду памяти бывшего друга и большого писателя. Создавал же Ф. М. почему-то образы женщин, которые, будучи чахоточными и полубезумными, идут под венец и выбирают меж несколькими соперниками!

Но возможно и вовсе иное: Исаева всегда находилась в здравом уме и прекрасно отдавала себе отчет в своих поступках, а мнимое «безумие» всего лишь придумано Достоевским, дабы утолить ревность А. Г. Что «чертей» выгоняла из дома? – так просто из суеверия…

Л. Ф. Достоевская: «Достоевский знал этого молодого человека (имеется ввиду Вергунов, - авт.), как обычно знают всякого в маленьком провинциальном городке; но красивый молодой человек был столь незначителен, что Достоевскому никогда в голову не приходила мысль, что он может быть его соперником. Он считал Марию Дмитриевну верной, вполне преданной ему женой. Но у неё был неприятный характер, и она проявляла бурные припадки ярости. Мой отец приписывал это её слабому здоровью (Мария Дмитриевна была слабогруда) и прощал ей резкие сцены, которые она устраивала ему».[ 23 ]

но менее эмоциональна). Любовь Федоровна нет-нет, а позволяла себе наделять Исаеву даже чем-то вроде комплиментов: отмечала воспитанность и образованность, тягу к домашнему уюту. Возможно, подчеркивая «объективность» и не желая показать односторонность трактовок. Притом, она свято верила в то, о чём рассказывала ей мать, и, наверное, восприятие якобы неприязненного чувства Достоевского к Исаевой – не её собственное.

Л. Ф. Достоевская: «Она (то есть Исаева, - авт.) была хорошей хозяйкой и умела придать дому уют. После ужасов острога Достоевскому его дом казался раем. Вопреки опасениям его родственников и друзей, брак оказал на Достоевского благодетельное влияние. Он поправился, стал веселее и, по-видимому, был доволен. Фотография, снятая в Семипалатинске, изображает человека, полного силы, жизни и энергии. Он совершенно не похож ни на князя Мышкина из «Идиота», ни на каторжника и пророка из поэмы Некрасова «Несчастные». Эпилепсия, наконец, обнаружилась у моего отца и успокоила его нервы. Правда, он тяжело страдал от её припадков, но после них его ум становился яснее, спокойнее».[ 24 ]

Самое ошеломительное, что написала Любовь Федоровна – это о встречах Вергунова с Исаевой (тайком от Достоевского) по пути в Тверь, после отъезда из Семипалатинска. Трудно поверить, что она просто выдумала сей факт. И поскольку поездка состоялась в летнюю пору, именно во время школьных вакаций и отпусков (а Вергунов был учителем), то он, конечно, вполне мог за Достоевскими в Тверь последовать. Мы уже приводили документы, отчасти подтверждающие такую возможность, в книге «Загадки провинции» (1996). Притом, что дорога стоила недешево и на учительское жалованье нелегко было предпринять такое путешествие…

«Он (Достоевский, - авт.) избрал для своего постоянного местопребывания город Тверь… Как счастлив был мой отец, проезжая теперь свободным и независимым по той же дороге, по которой ехал десять лет тому назад в сопровождении конвоя... Он представит своим родным любимую жену, которая так любит его. Тем временем, пока Достоевский предавался в своей коляске подобным мечтам, на расстоянии одной почтовой станции за ним следовал в бричке красивый учитель, которого жена Достоевского возила всюду за собой, как собачонку. На каждой станции она оставляла для него спешно написанные любовные записки, сообщала ему, где они проведут ночь, приказывала ему остановиться на следующей станции, чтобы не опередить её. Какое удовольствие испытывала эта белая негритянка, глядя на детски счастливое лицо своего бедного мужа-поэта… Счастливый от одной мысли иметь возможность снова, наконец, жить в литературном мире и так близко к своему брату Михаилу, Достоевский тотчас же отправился в Петербург в сопровождении своей жены и пасынка, которого определил в кадетский корпус».[ 25 ]

«Харкающая кровью женщина вызвала… отвращение в молодом любовнике…»

Если вояж Вергунова вслед за Достоевскими в Тверь еще как-то удается подтвердить документально (тому порукой – упомянутое совпадение поездки с вакационным и отпускным временем), то следование за Исаевой далее, в столицы, маловероятно. Между тем, Любовь Фёдоровна настаивает именно на маршруте до Петербурга.

Но учитель – лицо почти подневольное, без особого командирования и без повода вряд ли отправился бы в Петербург. Да и как же начало нового учебного года? Не исключено, что здесь-то уж прямое преувеличение.

сопернику, последний же мог отблагодарить его содействием в переезде до какого-нибудь ближайшего города.

В представлениях же ревнивой Анны Григорьевны всё, очевидно, гипертрофированно исказилось, а впоследствии усилилось благодаря эмоциональности и фантазии самой Любови Фёдоровны... Л. Ф. Достоевская: «Перемена климата плохо повлияла на Марию Дмитриевну. Сырой, болотный воздух Петербурга способствовал развитию лёгочной чахотки, угрожавшей ей давно. Мария Дмитриевна в страхе возвратилась в Тверь, климат которой здоровее. Но было поздно, болезнь подвигалась быстро вперёд, и спустя несколько месяцев Марию Дмитриевну едва можно было узнать. Кашляющая и харкающая кровью женщина вызвала вскоре отвращение в молодом любовнике, следовавшем до сих пор всюду за ней».[ 26 ]

В рассказе Л. Ф. Достоевской о связи Исаевой с Вергуновым смущает обилие деталей. Она сообщает, например, что Вергунов покинул Исаеву в Твери, «не оставив адреса». Но ведь Вергунов – человек подневольный. Он не мог получить другого учительского места, не испросив разрешения специального учебного ведомства. Он привязан накрепко к Семипалатинску своей службой, так что оставлять Исаевой адрес нужды не было.

Скорее всего, Л. Ф. использует фигуральное выражение, как бы «исчез навсегда». На французском «не оставить адреса» это именно так и звучит, - так что не издержки ли последующего перевода?

«(Исаева, - авт.) надоела ему (Вергунову, - авт.) и он покинул Тверь, не оставив своего адреса. Одиночество довело Марию Дмитриевну до крайности. Во время одной из обычных сцен, которые она делала своему мужу, она призналась Достоевскому (Достоевский, занятый печатанием своего романа, оставался в Петербурге, но ездил часто в Тверь для посещения своей жены) во всём, рассказала свою любовную историю с молодым учителем со всеми подробностями. С утонченной жестокостью она сообщила моему отцу, как они вместе смеялись и издевались над обманутым мужем, признавалась, что она никогда не любила его и вышла замуж лишь из расчета. «Женщина, хоть немного уважающая себя, не может любить человека, проведшего четыре года на каторжных работах в обществе воров и разбойников». Бедный отец!».[ 27 ]

«Эту мегеру он считал любящей и преданной женой…»

Действительно ли Исаева рассказала Достоевскому о своей измене? А если и так – то была ли измена, или она придумана, дабы побольнее задеть Достоевского и отомстить ему за увлечение Сусловой?

выдумками признания больной женщины, то в описании Любови Фёдоровны обязательно бы появились соответствующие оговорки.

Но никаких оговорок нет, и это говорит либо об уверенности самого Достоевского в «вергуновском пассаже», либо о нечестности Анны Григорьевны или Любови Фёдоровны, намеренно искажающих «портрет» Марии Дмитриевны…

Л. Ф. Достоевская: «С растерзанной душой слушал он (то есть Достоевский, - авт.) безумную исповедь своей жены. Так вот какова была эта великая любовь, в которую он так наивно верил в течение целых годов. Эту мегеру он считал любящей и преданной женой. Достоевский был охвачен ужасом перед Марией Дмитриевной, покинул её и бежал в Петербург, где искал утешения у своего брата Михаила, у своих племянников и племянниц. Итак, ему было сорок лет, и он еще не был любим. Он повторял с грустью постыдные слова Марии Дмитриевны: «Ни одна женщина не могла бы полюбить бывшего преступника». Лишь дочь раба могла питать подобную мысль в своей лакейской душе; подобный взгляд никогда не мог бы возникнуть у благородной европейской женщины (А у «африканки» – мог! – авт.)».[ 28 ]

Л. Ф. Достоевская не без оснований считала, что ее отец женщин знал плохо. С этим, пожалуй, приходится согласиться. Исаеву ему действительно нелегко было понять в пору, когда она, больная и им покинутая ради других увлечений, в порыве отчаяния наговаривала на себя, изощренно унижая его мужское достоинство…

Л. Ф. Достоевская: «Но, увы, Достоевский плохо знал женщин в ту пору его жизни. Мысль, что у него никогда не будет собственных детей и домашнего очага, делала его несчастным. Весь гнев обманутого мужа он излил в своём романе «Вечный муж», написанном им позже. Замечательно, что Достоевский изображает героя романа «Вечный муж» в виде существа презренного, некрасивого, старого, вульгарного и смешного (Горячо, горячо! Только в «Вечном муже» трусливым и жалким изображен, скорее, прототип А. И. Исаева, т. е. Трусоцкий, - авт.). Возможно, мой отец презирал себя самого за свою наивность и доверчивость, не позволявшие ему открыть раньше бесстыдную интригу и наказать вероломных возлюбленных. Достоевский страдал и был близок к отчаянию; несмотря на то, он продолжал посылать Марии Дмитриевне деньги, окружил её надежными слугами, писал её сестрам в Москву, прося навещать её в Твери, ездил сам туда несколько раз, чтобы убедиться, не нуждается ли его больная жена в чём-либо. Их брак был разорван, но чувство долга по отношению к той, которая носила его имя, неизменно жило в душе Достоевского. Но это не умиротворило Марию Дмитриевну. Она ненавидела моего отца тою неумолимою ненавистью, на которую способны лишь негритянки».[ 29 ]

«в надежных слухах» и в постоянной заботе об Исаевой, для того, кто только что читал письма Достоевского к В. Д. Констант, хотя бы о неприглядной истории с посланными деньгами М. Д. и тут же затребованными обратно от зловредной «негритянки»…

«Она проводила долгие часы… в тяжелых размышлениях…»

Любовь Фёдоровна, как видно из ее слов, расправляется с памятью первой жены писателя, не ведая милосердия. Сам же Достоевский в её описаниях никак не напоминает порочного человека. Между тем, в европейский период своего бытования Исаева вряд ли кого могла увлечь как женщина. Тому порукой – серьёзная болезнь. Чахотка. Так что отвращение к кровохаркающей больной, которое приписывается Вергунову, скорее всего, ощущал именно Достоевский. При его мнительности нельзя исключить и боязнь заразиться…

Мы ничего не знаем о Вергунове, но что супруг покинул Исаеву, уже обреченную, ради развлечений и новых романов – хорошо известно. Теперь Исаева явно не походила на роль героини хитроумно закрученной любовной интриги.

Что до «ненависти, на которую способны лишь негритянки», то, судя по всему, патологическую ненависть к Исаевой испытывала Любовь Фёдоровна, равно и Анна Григорьевна, её мать – возможно, вследствие «привитой» ксенофобии - негритянка же!…

«Люди, ухаживавшие за ней (то есть за Исаевой, - авт.), сообщали позже, что она проводила долгие часы неподвижно в своём кресле в тяжелых размышлениях. Затем она неожиданно пробегала через комнаты своей квартиры. В столовой она останавливалась перед портретом Достоевского, долго глядела на него, грозила ему кулаком и кричала: «Каторжник, бесчестный каторжник!». Она ненавидела теперь и своего первого мужа. И говорила о нём с презрением. Она ненавидела также и своего сына Павла и не хотела его видеть. Достоевский должен был посылать своего пасынка в семью брата Михаила, чтобы он проводил там каникулярное время».[ 30 ]

Можно ли, не греша против истины, назвать поведение Достоевского по отношению к первой жене бесчестным? Его измены достаточно хорошо известны Любови Фёдоровне. И если неверность самой Исаевой еще требует доказательств (ибо прямых свидетельств не сохранилось!), то романы ее мужа были на виду и на слуху чуть не половины Европы, об этом написаны целые книги. Увлечения Достоевского в пору, когда Исаева пока жива, не покоряют силой чувства, и нередко вызывают неприязнь ослепленной чувственностью.

Любовь Фёдоровна так не считала. Вот как она оправдывает связь отца с Полиной (имеется ввиду Суслова): «Достоевский был тронут письмом Полины. Это объяснение в любви явилось к нему, в тот момент, когда он больше всего нуждался в нём. Его душа была истерзана изменой жены, он презирал себя, как обманутого и смешного мужа. А тут ему предлагает любовь свежая и красивая девушка. Значит, его жена ошиблась. Его можно полюбить, его, бывшего на каторжных работах вместе с ворами и разбойниками. Достоевский жадно ухватился за утешение, ниспосланное ему судьбой. Он не догадывался о лёгких нравах Полины… Он знал, что врачи приговорили Марию Дмитриевну, и что он может через несколько месяцев жениться на Полине. У него не хватило сил ожидать и отказаться от этой молодой любви, отдавшейся ему свободно, не считаясь с обществом и условностями. Достоевскому было сорок лет, и его еще никто не любил».[ 31 ]

«Мой отец хотел показать себе самому, что и он может обманывать свою жену…»

Достоевский не был любим? Но – может ли быть любим тот, кто готов к изменам в самую тяжелую пору, имея притом весьма нетрадиционные представления о чести (тому порукой вечные игорные неурядицы и даже то, что Суслова вынуждена была заложить часы и цепочку, чтобы его выручить, - и он принял эту помощь в разгар путанного «непрозрачного» романа).

Особа интуитивная и чувствительная, Исаева знала, что происходит в душе у «бывшего каторжника», и для чего именно он её покинул, - отсюда и «бесчестный каторжник!».

Меж тем, все течет по-прежнему, Достоевский продолжает жить своей жизнью на стороне, жена же - медленно угасает… Л. Ф. Достоевская, похоже, со всем пониманием относится к такому положению: «В двадцать лет мой отец был робким школьником, в сорок он предался тому юношескому опьянению, которое переживают почти все мужчины… В этом переживании Достоевского проявилось возмущение благородного человека, мужа, остававшегося верным своей жене в то время, как она издевалась над ним со своим возлюбленным. Мой отец хотел показать себе самому, что и он может обманывать свою жену, вести легкомысленную жизнь других мужчин, играть в любовь и приятно проводить время с красивыми девушками. Это можно предположить на основании различных признаков. Очень странно, например, что Достоевский в романе «Идиот» изображает себя в виде учителя. Я сказала выше, что Мария Дмитриевна обманывала моего отца вместе с учителем… Несмотря на то, что Достоевский хотел отомстить Марии Дмитриевне своею связью с Полиной, он употреблял все предосторожности, чтобы его больная жена не узнала об этом. Он должен был реабилитировать себя в собственных глазах, но не имел в виду оскорбить несчастную чахоточную. Его меры предосторожности были столь удачны, что эта любовная история была известна лишь родственникам и некоторым друзьям (и – половине Европы! – авт.».[ 32 ]

Каким благородным, однако, был сочинитель Достоевский! – возмутимся мы, сегодняшние. Оказывается, он вовсе «не имел ввиду оскорбить несчастную чахоточную». Он её и не оскорбил. Он попросту «добил» её. Физически.

Что же странного. Человек многолик и многосложен. И великий сочинитель в том числе.

Во всяком случае, Любовь Фёдоровна, расписывая путешествия Достоевского по Европе с «развратницей Полиной», имевшей, де, чуть ли не одновременно множество партнеров, даже не задумывается, что европейский климат – нужен был не столь ему, сколь именно «несчастной чахоточной».

Ради романа с Полиной, однако, Достоевский, как уже сказано, подталкивает свою жену к гибели, которая и так ей предрешена. И он об этом хорошо знает. Так стоит ли винить Исаеву, что назвала мужа «бесчестным каторжником»: весь стиль его жизни в этот период – и было бесчестье, проникнутое сумрачным «подпольем души»...

Откуда же в лексиконе М. Д. Исаевой мелькает «каторжник»? Но ведь это – о строе мышления Достоевского, перенятом некогда от убийц, о чем он ей, надо полагать, немало рассказывал в разгар доверительных встреч еще до отъезда в Кузнецк.

Для них, для «каторжан», ведь «чура» нет – всё допустимо. Не такая ли психология подвигла и его отмежеваться от помощи Исаевой при её страшной болезни, да и от нее самой. Он помнил - всё дозволено, «чур» потерян. И небеса от этого не рушатся.

«Подспудный бес», засевший в подсознании со времён «Мёртвого Дома», о себе напомнил: там всё было можно, и – ничего! А почему сейчас нельзя?

И Достоевский, возможно, даже не отдавая себе отчёта, принялся «подталкивать» Исаеву к концу. Не увёз в Италию, покидал в одиночестве, не давал денег на лечение, открыто изменял…

Потому что в подсознании своём он именно желал, чтобы Исаева поскорее умерла. Чтобы освободила его. Тем более, Полина, похоже, требовала развода, но на такую открытую акцию он не решался. И он «помогает», приближает кончину М. Д…

Л. Ф. Достоевская: «Достоевский возвратился осенью в Петербург и узнал, что болезнь его жены вступила в последнюю стадию. Охваченный жалостью к несчастной (Во время связи с Полиной Достоевский не переставал заботиться о больной жене. Путешествуя с Полиной по Италии, он часто писал брату Михаилу, прося переслать Марии Дмитриевне деньги, которые ему следуют за статьи в журнале «Время»), мой отец забыл свою ненависть, тотчас поехал в Тверь и уговорил умирающую отправиться с ним в Москву, где она могла бы лечиться у хороших врачей. Агония Марии Дмитриевны длилась целую зиму. Мой отец не отходил от неё и окружил её тщательным уходом… Когда весной Мария Дмитриевна, наконец, умерла, Достоевский написал несколько писем своим друзьям, сообщая им об её смерти и говоря о ней в этих письмах с большим уважением».[ 33 ]

Заметим «фрейдовскую» оговорку Л. Ф. Достоевской: «когда весной наконец М. Д. умерла…». Какое красноречивое «наконец»…

«Он соглашался, что не был счастлив с нею…»

Достоевский забыл свою ненависть к Исаевой и не отходил от умирающей жены – утверждает его дочь. Но – было бы странно, если бы Ф. М. даже в последние недели её жизни проводил время, как и прежде, в Европе, - он и так постоянно будто «торопил» ее кончину – не иначе, тот самый «подспудный бес» никуда не делся, толкал: пускай умирает, она тебе – помеха!

А тот, кто обуреваем «подспудным бесом», не остановится ни перед чем, и уж во всяком случае – перед спасительной ложью (лишь бы – мир во втором браке!), что, де, Исаева с Вергуновым была близка, и более того – Вергунов якобы следовал за нею не только до Твери, но и до Петербурга.

«Спасительная ложь», бывает, «въедается» в единожды солгавшего и он сам находит в ней оправдание для своих поступков…

Но Вергунов просто не мог следовать за Исаевой до Петербурга (см. выше). Ведь в бумагах училищного ведомства, по которому он проходил в Сибири, о длительных, чуть ли не полугодовалых, отпусках, ему предоставленных, сведений пока не обнаружено. И поэтому в рассказе об изменах М. Д. изначально гнездилась ложь – тем более непозволительная, что задевала честь не только Исаевой, но и Вергунова.

А вот Ф. М., изведавшему каторжные нравы, да еще и поддававшемуся гласу подсознания, которое только и ждало смерти Исаевой, - лишь чуть-чуть бы помочь! - думается, солгать труда не составляло…

И Анна Григорьевна, кстати, это знала, - во всяком случае, догадывалась, - подчеркивая в своём дневнике, что словам Достоевского не верит... Л. Ф. Достоевская: «Он ( то есть Достоевский, - авт.) соглашался, что не был счастлив с нею (то есть с Исаевой, - авт.), но утверждал, что, несмотря на несогласия, она любила его. Честь его имени была всегда священна для Достоевского и заставляла его скрывать неверность Марии Дмитриевны от друзей».[ 34 ]

«Лишь родственникам была известна эта печальная история…»

Л. Ф. Достоевская сообщает, что только родственникам были известны измены Исаевой. Однако вот что странно. В сибирских источниках никаких свидетельств о лёгком поведении Исаевой, равно и Вергунова, не сохранилось, или, во всяком случае, пока не обнаружено. Ровно никаких. То же самое нужно сказать и про европейское бытование Исаевой. Никто и никогда её ни в чём не уличал. За исключением одного-единственного человека – Фёдора Михайловича Достоевского. И то – если верить воспоминаниям его второй жены.

Удивительно, что на протяжении всей жизни и Вергунов, и Исаева не были замечены в постыдных связях «на стороне», - о чем-либо подобном ни устных рассказов, ни документов не выявлено. Казалось бы: если пара влюбленных отличалась таким коварством по отношению к Достоевскому, то в каких-либо других ситуациях, с ним не связанных, это тоже должно бы проявиться. Но нет. Такие упоминания, как уже сказано, о «романах» Вергунова или Исаевой с кем-либо на сей день в литературе отсутствуют.

Вергунов знал цену слову «честь», и когда оказывался в чём-либо несправедливо скомпрометированным, защищался до последнего, отстаивая чистоту своего имени. Тому порукой – найденные нами документы, приведенные в книге «Загадки провинции». Исаева тоже умела держать себя в весьма строгих рамках, выказывая знание хороших манер, скромность и светскость. Единственный, в круге затронутых нами лиц, кто отличался поведением скандалезным – увы… сам Достоевский.

Это он проигрывался «в пух и прах» в рулетку. Это он не оказал помощи чахоточной жене, когда был в силах так поступить, чем ускорил её гибель. Это он то и дело заводил романы даже с падшими женщинами, ибо Л. Ф. Достоевская признаёт, что Полина, с которой он путешествовал в Европе, «отдавалась всем и каждому».

«бывший каторжник». Тот, который нёс в себе «подспудного беса», что увязался за ним из «Мёртвого Дома»… Л. Ф. Достоевская: «Лишь родственникам его (то есть Достоевского, - авт.) была известна эта печальная история. Мой отец должен был также скрывать правду ради его пасынка Павла, в котором он воспитывал чувство уважения к родителям. Я помню, как позже на одном семейном обеде Павел Исаев выразился презрительно о своем отце и утверждал, что тот был «тряпкой» в руках своей жены. Мой отец рассердился, защищал память капитана Исаева и воспретил пасынку когда-либо выражаться подобным образом о родителях».[ 35 ]

«Мой отец намеревался… жениться на Полине…»

И, тем не менее, Л. Ф. Достоевская свидетельствует, что в пору, когда Исаева умирала, её отец мечтал о браке с Полиной Сусловой, «падшей женщиной». То есть заранее рассчитывая на кончину М. Д., подыскивал ей замену.

Как ни прискорбно, представляется, что эта самая «падшая женщина» была не худшей партией для носителя следов «каторжной» психологии. Они вели себя одинаково «нестандартно»: одна, по словам Л. Ф., продавалась, де, желающим, другой загодя «хоронил» жену и всячески, хоть и непреднамеренно, лишь повинуясь подсознательным посылам, ускорял ее гибель. В ожидании же сего трагического момента предавался игорным страстям…

«Как я упомянула выше, мой отец намеревался после смерти Марии Дмитриевны жениться на Полине. Но после их совместного путешествия по Европе он совершенно изменил мнение о своей возлюбленной».[ 36 ]

«Для того, чтобы возбудить в нём страсть, нужны были африканские хитрости… или бесстыдство…»

Любовь Фёдоровна Достоевская признаётся, что отец готов был жениться на её матери по расчету - как бы на «пишущей машине». Она противопоставляет отношения с Анной Григорьевной браку с Исаевой, основанном на «африканских хитростях» последней. Иными словами, Любовь Фёдоровна считала Ф. М. падким на чувственные изыски своих избранниц. Что могло означать, будто он вовсе был чужд подлинной любви.

Впрочем, мы отмечали уже, что в немалой доле его брак с Исаевой строился на взаимной выгоде, а самогипноз о роковом влечении - необходимый флер, который создавался тем легче, что Достоевский - писатель, то есть – мастер «красивого слова», и к тому же по-сочинительски охвачен обаянием «грозного чувства».

Читаем: «Как большинство уроженцев севера, он (т. е. Достоевский, - авт.».

В другом же месте своей книги Любовь Фёдоровна как будто сама себе противоречит, утверждая, что с некоторых пор Достоевский присматривался лишь к «молоденьким», поскольку измены Марьи Дмитриевны отвратили его от женщин её возраста.

Стало быть, причиной «вспышек» были не «африканские хитрости» или «бесстыдство», а просто молодость партнёрши? В любом случае, мотивы увлечений Достоевского в изображении его дочери выглядят разноречиво… Л. Ф. Достоевская: «Полина Н., Анна Круковская и моя мать были приблизительно одних лет, когда Достоевский просил их руки. Мне кажется, что эту особенность можно объяснить изменой Марии Дмитриевны, оставившей в душе моего отца глубокий и неизгладимый след. Достоевский не верил теперь женщинам известного возраста».[ 37 ]

Мы, сегодняшние, привыкшие называть вещи своими именами, сказали бы: сорокалетнего и очень пылкого мужчину тянуло на свеженькие личики девиц, вдвое его моложе. Чем ничуть не оскорбили бы память великого писателя. Разве мы не знаем примеров «людей творчества», куда как помельче Достоевского, поддававшихся этому роковому влечению…

Впрочем, ничуть не умаляя величие Достоевского-сочинителя, нечестно было бы умолчать об его сексуальных патологиях. О страсти к «тройственным союзам» - мы говорили. О том, что для Ф. М. желаннее именно изменившая ему женщина, хотя к любви – даже скорее страсти? – примешивалась ненависть, написано так много…

«известные кварталы», где процветал малолетний разврат - отнесем пока на счет любопытства туриста.

Но вот недавно опубликована статья Раисы Романовой (см. «Секретные материалы», 2003, №16), в которой встречаем некую Марту Браун (Панину) - авантюристку, прокатившуюся по всей Европе и владевшую несколькими языками, побывавшую замужем за американцем, близкую к преступному миру. Вернувшись в Россию, она продолжала свой прежний образ жизни, меняя любовников и подвизаясь в окололитературных кругах.

С Мартой Браун познакомил Достоевского журналист Горский и Ф. М. тотчас проникся к ней интересом, поскольку, - увы! - более всего влекли его «падшие женщины», в силу их эротического опыта.

Он не покупал им швейные машинки и не пытался свернуть с тернистого пути. Он, если можно так выразиться, «использовал их по назначению». Что вовсе не гасило его стремление к идеалу и к чистоте, которые он надеялся найти когда-нибудь в браке.

Марту Браун журналист Горский бросил, и Достоевский эту «даму в беде» пригласил под свой кров. Это было почти сразу после смерти Исаевой и разрыва с Апполинарией Сусловой. Сколько продлилась связь – неизвестно, но это был последний его роман с профессиональной куртизанкой, хотя интерес к «жрицам любви» сохранился у него надолго.

Двулик был бог Янус. А Достоевский на писательском Олимпе – чем не Бог?

Известно, что Любовь Фёдоровна Достоевская черпала материал для своей книги из рассказов матери. Анна же Григорьевна к поиску отблесков «кузнецкого венца» уже после смерти Достоевского относилась ответственно. Особо интересовалась она подробностями бракосочетания, пытаясь разузнать о них через знакомого ей преподавателя Томской семинарии Александра Голубева. Последний же обратился за сведениями к священнику Евгению Тюменцеву, который и венчал Достоевского с Исаевой.

Но – зачем Анне Григорьевне вникать в обстоятельства совместной жизни писателя со столь нелюбимой ею Марией Дмитриевной? И – не хотела ли она обнаружить в далёких сибирских источниках доказательства «низости и вероломства» Исаевой, что подтвердили бы её, А. Г., нелестную оценку Марии Дмитриевны как личности? Однако «искомого» второй жене Достоевского добыть не удалось.

«Милостивейший Domine Голубев! Первее всего прошу извинения, что Ваше имя и отчество забыл, а письмо Ваше сгорело вместе с домом и прочею домашностию нашею 9-го дня мая! За тем, с величайшим удовольствием готов поделиться с Вами сведениями о приснопамятном Фёдоре Михайловиче Достоевском; только эти сведения будут очень кратки, потому что он в нашем Кузнецке не жил, а в Семипалатинске».[ 38 ]

«Ф. М. писал…, прося её согласия на замужество…»

Анна Григорьевна обращается к Голубеву за метрической выпиской о браке Исаевой с Достоевским. Голубев же присовокупляет к сведениям об этом документе еще и воспоминания Тюменцева. О чём она, возможно, не просила. Действительно ли А. Г. интересовалась рассказами современников венчания, а то и очевидцев, которых в 1884 году в Кузнецке, несомненно, имелось немало? Или жажда опорочить свою предшественницу в Анне Григорьевне уживается со стремлением вовсе о ней забыть, - ведь не зря вымарывала она из бумаг супруга малейшие упоминания об Исаевой...

Читаем далее: «Узнавши о смерти первого мужа Марии Дмитриевны, Ф. М. писал ей оттуда, прося её согласия на замужество с ним, согласие получено; в конце января 1857 года приезжает в Кузнецк и 6-го февраля 1857 года устраивает бракосочетание. Их брак в метрической книге Одигитриевской церкви города Кузнецка Томской епархии записан так: «1857 года 6-го февраля, №17-й, служащий в Сибирском линейном батальоне №7-й прапорщик Фёдор Михайлов Достоевский, православного вероисповедания, первым браком, 34 лет. Вдова Мария Дмитриевна, жена умершего заседателя, служащего по корчемной части, коллежского секретаря Александра Исаева, православного вероисповедания, вторым браком, 29 лет». Брак их совершен мною».[ 39 ]

– подтверждение. Тюменцев сообщает, что о предложении Достоевского вступить в брак с М. Д. ему (а, значит, и всему городу – он мал и все друг с другом тесно связаны) было известно заранее.

Свидетельство Тюменцева примечательно еще и тем, что Любовь Фёдоровна Достоевская в часто упоминаемой нами книге не раз ошибочно определяла Александра Ивановича Исаева как некоего капитана. Отец Евгений же вносит уточнения. Значит, Анна Григорьевна хотя бы от Тюменцева прекрасно знала настоящий общественный статус покойного А. И. Исаева. И все же «капитан» мелькает в книге Л. Ф. Не может ли оказаться, что А. Г. не вовсе «до донышка» вводила дочь в курс дела, когда речь заходила о первой жене писателя?...

Продолжаем чтение: «Через неделю, после венчания, уехали они в Семипалатинск, а оттуда в СПбург, откуда я получил от них два письма, на которые и я отвечал, но тут ничего не было серьёзного. В Кузнецке были им знакомы только две семьи – нашего бывшего исправника Ивана Мироновича Катанаева, который был у них и посаженным отцом. Свадьбу праздновали просто, но оживлённо. Ф. М. бывал у нас в доме раз десяток, пивали чай, кофе и русскую…, но в самом умеренном виде; беседы его, хоть и непродолжительные, были самые откровенные, задушевные; говорил неумолкаемо, плавно, основательно; о каждом предмете или расскажет, или расспросит до мельчайших подробностей; наблюдательность его во всём высказывалась в высшей степени. В то время литературная деятельность Ф. М. только ещё начиналась и я в это время был знаком только с его «Бедными людьми», затем вскоре с «Записками из Мёртвого дома». Прочие его произведения в Кузнецкой училищной библиотеке были почти все и нашей интеллигенцией читались с большой охотой».[ 40 ]

«автобиографии», которую Достоевский якобы послал Тюменцеву – даже сам Ф. М. мог ей поведать об этом, во всяком случае в статье Валентина Булгакова (о чем – ниже) это сказано однозначно. Возможно, отсюда в ответе Тюменцева «но тут ничего не было серьезного» - то есть в каком-либо другом послании могло быть?

«Богослужение… Ф. М. посещал всякий раз…»

П. В. Бекедин считает, что обнаруженное им письмо использовалось известным достоевсковедом Л. П. Гроссманом в исследовании «Жизнь и труды Достоевского». На этот вывод его натолкнуло то, что Гроссман упоминает в своей работе исправника Катанаева. Правда, о Катанаеве автор мог узнать и из иных источников – например, из статьи последнего секретаря Льва Толстого Валентина Булгакова, посвященной как раз кузнецкому окружению Достоевского. Валентин Булгаков – имя достаточно громкое, особенно в пору, когда Гроссман публиковался. Однако закончим чтение письма Тюменцева: «Богослужение в воскресные и праздничные дни Ф. М. посещал всякий раз. Вот и всё, что мог сказать Вам достоверного о Фёдоре Михайловиче! У Марии Дмитриевны был сынок Паша, лет девяти; об нём, кажется, упоминалось при похоронах Ф. Мих., между прочими детьми Анны Гавриловны (явная описка, правильно: «Анны Григорьевны», - авт.). Этот Паша, помню, - отличный резвушка, способный; его какова судьба? Вероятно, Вы будете писать Анне Гавриловне, - потрудитесь засвидетельствовать ей от меня глубочайшее почтение, благожелание и благословение вместе со всеми её детьми. Примите и Вы от меня искреннее почтение и благожелание, готового к услугам Вашим протоиерея Евгения – Тюменцева. 30-го мая 1884 года. г. Кузнецк – Том. губ.».[ 41 ]

– то лицо, от которого и зависело ускорить «действо». И поскольку Тюменцев – священник, завоевать его благорасположение можно было, если не истовым, то примерным следованием принятым в церкви порядкам.

Однако вернёмся к Анне Григорьевне. П. В. Бекедин считает, что «ей потребовалась выписка из метрической книги Одигитриевской церкви, где проходил обряд венчания».

Мнение это, на наш взгляд, подано не очень осторожно. Во-первых, Анна Григорьевна не могла в точности знать, где совершалось таинство брака – заметим, что о том не ведает даже куда более приближенный к месту события Голубев, который ищет Тюменцева в Кузнецком соборе, тогда как бракосочетание происходило в Одигитриевской церкви – то есть в другом храме Кузнецка.

Во-вторых, ничто не подтверждает, что Анна Григорьевна запрашивала именно метрическую выпись. Она получила то, что ей было выслано, но какой конкретно документ она разыскивала - неизвестно.

Впрочем, все эти оговорки никак не принижают значения сделанного П. В. Бекединым открытия.

«Достоуважаемая Анна Григорьевна! Счастливый случай доставил мне возможность добыть метрическую выписку о бракосочетании Фёдора Михайловича с Марией Дмитриевной Исаевой. Священник Кузнецкого собора Евгений Тюменцев, совершавший таинство брака, был настолько любезен, что написал мне целое письмо о Фёдоре Михайловиче, каковое и препровождаю Вам к собираемым биографическим материалам. Вместе с тем беру на себя смелость покорнейше просить Вас, если примите это сообщение, поблагодарить священника Тюменцева или письмом, или высылкою какого-либо тома сочинений Фёдора Михайловича. Несмотря на то, что ему было не до писем в последнее время, вследствие страшного пожара, истребившего и его дом даже во время его отсутствия, он тем не менее, сколько мог, добросовестно ответил на мой вопрос. За сим, пожелав Вам и детям Вашим доброго здоровья, прошу принять от меня уверение в искреннем и глубоком к Вам уважении».[ 42 ]

Предположив, что Анна Григорьевна интересовалась не сведениями о сибирском бытовании Достоевского, в целом, а всего лишь метрической выписью или, скажем, «обыском брачным», нельзя не задаться вопросом – а что могло содержаться в венчальных свидетельствах, что побудило вторую жену Достоевского окольными путями их разыскивать?

И тут обнаруживается важный нюанс: имеется в «Обыске брачном» существенная деталь, которая, будь она известна в своё время, вообще поставила бы под сомнение законность венчания. Так, в нём сказано, что «как жених, так и невеста родителей в живых не имеют». Тогда как на самом деле отец Исаевой, Дмитрий Констант, здравствует. Стало быть, она его как бы «хоронит». Но зачем? Не потому ли, что не уверена в его благословении на брак с бывшим каторжником? Но если отсутствует согласие отца, или просто о нем, живом, сказано, что его нет, то в документе отражена преднамеренная ложь, - и тогда законен ли он?

А если Анна Григорьевна о подлоге знала, и нарочито искала именно доказательств оного? Читаем «Обыск брачный №17»:

«1857 года февраля 6-го дня. По указу его императорского величества города Кузнецка Одигитриевской церкви священнослужители производили обыск о желающих вступить в брак и оказалось следующее.

1) Жених. Служащий в линейном баталионе №7 прапорщик Фёдор Михайлович Достоевский, православного вероисповедания, жительствует в городе Семипалатинске в приходе Богородской церкви.

2) Невеста Мария Дмитриевна, жена умершего заседателя, служащего по корчемной части, коллежского секретаря Александра Исаева, православного вероисповедания, жительствовала доныне в городе Кузнецке в приходе сей Одигитриевской церкви.

3) Возраст к супружеству имеют совершенный, и именно жених тридцати четырех лет, невеста двадцати девяти лет, и оба находятся в здравом уме.

4) Родства между ними духовного или плотского и свойства, возбраняющего по установлению св. церкви брак, никакого нет.

6) К бракосочетанию приступают они по своему взаимному согласию и желанию, а не по принуждению, как жених, так и невеста родителей в живых не имеют (подчеркнуто нами, - авт.).

7) По трехкратному оглашению, сделанному в означенной церкви, препятствий к сему браку никакого никем не объявлено.

9) Посему бракосочетание означенных лиц предположено совершить в вышеупомянутой Одигитриевской церкви сего месяца февраля 6-го дня в узаконенное время, при посторонних свидетелях.

10) Что всё показано здесь о женихе и невесте справедливо, в том удостоверяют своею подписью, как они сами, так и по каждом поручатель, с тем, что если что окажется ложным, то подписавшиеся повинны за то по суду по правилам церкви и по законам гражданским (выделено нами, - авт. Миронов Катанаев. Поручатель по женихе чиновник таможенного ведомства Пётр Сапожников. Поручатель по женихе чиновник кузнецкого училища учитель Николай Вергунов. По невесте поручатель волости Нелюбинской государственный крестьянин Михаил Дмитриевич Дмитриев же. Обыск производили сей же церкви священник Евгений Тюменцев, диакон Петр Лошков, дьячок Пётр Углянский, пономарь Иван Слободский».[ 43 ]

Итак, невеста и жених умолчали о живом отце М. Д. Исаевой. Поручатели скрепили ложные сведения подписями. На подлог пошёл и священник Тюменцев. Несмотря на то, что текстом самого обыска ложность показаний, отраженных в нём, преследуется церковными и гражданскими законами.

Возможно, конечно, что все участники церемонии ничего об искажении истины не ведали. Но Вергунов-то, с которым Исаева собиралась связать свою жизнь – мог ли не знать, что Исаева «лукавит»? И разве утаишь «шило в мешке» в маленьком городе, где все про всех все знают – ведь Исаева нередко получает деньги от отца. Хотя «упущение» для брачующихся мало что значило: они великовозрастны и не нуждаются в родительском благословении.

«кузнецкого венца», что в порыве откровенности Достоевский рассказал жене о подлоге – ничего, де, страшного, пустая формальность, чтобы ускорить процедуру бракосочетания.

Есть, однако, и другое соображение. Совершенно отметая условности как гражданские, так и церковные, - как отмежеваться от того, что совместная жизнь Исаевой с Достоевским началась с обмана. Он как бы преследовал новобрачных по жизни. Ибо измены друг другу разве не были ложью, причём Исаева, по распространенной и приведенной выше версии, созналась в неверности только перед кончиной, так что весь период сожительства оказался опутанным сетью кривды.

Другое дело – не было ли ее признание – просто местью умирающей?

Так или иначе, истина этому браку не сопутствовала…

«кузнецкий венец», если рассматривать его без романтических покровов, представляется как некий зловещий «остов» рокового «грозного чувства».

Бывший каторжник ведёт к алтарю невесту, которая во время свадьбы отказывается от собственного отца. Того самого, что незадолго до венчания посылал ей деньги и предлагал срочно переехать в Астрахань к нему поближе, чтобы спасти её от нищеты. Она как бы отрекается от живого благодетеля, точно также, как и её, перед смертью, многажды «хоронил» Достоевский (вспомним похоронные «одежки», что очень заранее велено заказать Паше, да и сам Ф. М. очень, очень заранее прикидывает, не жениться ли на Сусловой после кончины Исаевой)…

Загадочно выглядит и священник Тюменцев. Мы уже встречались с документами, которые рисуют его весьма неоднозначно. Они приведены нами в книге «Загадки провинции» (1996).

В одном консисторском разбирательстве иерей Тюменцев утаивает от следствия важные свидетельские показания. Это было в 1880-е годы. Стало быть, история с утаиванием повторилась. А также ряд недосказанностей и умолчаний сопутствовали его служебной карьере, что, впрочем, ещё ни о чём не говорит, кроме как об отсутствии ханжеской лжещепетильности в обстоятельствах, в которых она часто бывает излишней, а, порой, - вредоносной.

Ибо всякий раз священник Тюменцев отступал от истины из человеколюбия или желания помочь в деле, искусственно тормозившемся мало значимыми формальностями.

Таким образом, «Обыску брачному №17» как бы не везет. Мало того, что он противозаконный, - его история сама по себе весьма загадочна. Борис Герасимов, священник и известный сибирский краевед, сообщал, что этот документ по поручению Географического Общества был в копиях из Кузнецка изъят: «В архиве Кузнецкой Одигитриевской церкви сохранились следующие документы об этом браке: 1) разрешение командира 7 Сибирского линейного баталиона, - где Ф. М. Достоевский служил рядовым, унтер-офицером и прапорщиком, - подполковника Белихова, от 1 февраля 1857г. за №167, на вступление в брак прапорщика Достоевского с вдовой Исаевой и 2) брачный обыск от 6 февраля 1857г. за №17, произведенный причтом Кузнецкой Одигитриевской церкви. Эти документы, с разрешения епархиального начальства, Семипалатинским Подотделом Западно-Сибирского Отдела И. Р. Г. О. недавно извлечены в копиях из архива Кузнецкой церкви и хранятся в музее Подотдела. Ввиду того, что эти документы до сих пор нигде не были опубликованы, печатаем их на страницах Сибирской Летописи».[ 44 ]

Значит, документы были извлечены в копиях? И, стало быть, подлинники в Кузнецке? Но ведь в 1904 году подлинников там уже нет – о чем сообщает Валентин Булгаков, который знакомится лишь с «выписями». Об этом подробно рассказано в книге «Загадки провинции», с присовокуплением некоторых удивительных подробностей, - повторяться не будем. Скажем лишь, что дата исчезновения оригинала «обыска брачного» вычислена нами достаточно точно: 1904 год.

«Достоевский отнесся подозрительно к его приезду…»

Кто и почему изъял «обыск» из церковного архива? Любители документальных раритетов? Или те, кто хотел скрыть именно подлинник? Ведь после публикации становилась очевидной его незаконность.

Виссарион Минераллов, настоятельствует в одном из кузнецких храмов.

Имя Достоевского у всех на слуху. Тюменцев, во всяком случае, о писателе не забывал, и даже переписывался с ним. Их явно сближало, кроме созвучия характеров, также и должностное «попустительство» отца Евгения. А скрыть его можно, лишь уничтожив подлинник. И хоть копия уже подвергнута огласке – теперь нужно доказать, что документ вообще существовал в оригинале в момент, когда его и след простыл…

Но доказать необходимо и другое: было ли хоть что-нибудь достоверно известно в начале ХХ века о браке Достоевского с Исаевой и о треугольнике Исаева-Достоевский-Вергунов. Если, конечно, слово «достоверность» применимо к такой запутанной интимной истории!

Стараниями священника Герасимова, интересовавшегося обстоятельствами венчания, «растемнить» её явно не удалось. В 1916 году он писал: «Поручатель по женихе Вергунов состоял учителем Кузнецкого уездного училища. Он часто бывал в семье Исаевых, где занимался их детьми, а Марья Дмитриевна учила его французскому языку. Общество Вергунова было приятно для Исаевой. В письмах её к Ф. М. Достоевскому в Семипалатинск всё чаще и чаще стала поминаться фамилия Вергунова. Это обстоятельство внесло большую тревогу в жизнь Достоевского. Наконец, Фёдор Михайлович выехал в Кузнецк и все тревоги кончились браком его с Исаевой. Вергунов потом приезжал в Семипалатинск, но Достоевский отнесся подозрительно к его приезду…».[ 45 ]

слова писателя о нем: «Теперь он мне дороже брата родного». О возможных мотивах, подвигнувших Достоевского к перемене чувств к Вергунову, мы уже писали. Но более удивительна неинформированность Герасимова в совсем иных местах цитаты. Так, он сообщает, что соперник Ф. М. «приезжал» в Семипалатинск из Кузнецка, тогда как в действительности после возвращения туда обвенчавшихся Достоевских, воспоследовал стремительный переезд Вергунова следом за ними и пребывание там с 1857 по 1864гг. (о подробностях см. книгу «Загадки Провинции»).

Судя по всему, Герасимову мало что известно о продолжительном бытовании Вергунова в Семипалатинске. Между тем, Вергунов вернулся сюда же, после пятилетнего проживания в Барнауле, и учительствовал здесь с 1869г. до самой кончины. Говорим мы это лишь для того, чтобы подчеркнуть малоизученность «кузнецкого венца» и его отблесков в начале ХХ века, непосредственно перед революцией.

Вряд ли кто-либо из дотошных исследователей заметил упомянутую нами незаконность брачного обыска. Скорее всего, если истребление подлинников и потребовалось во избежание возможной компрометации Тюменцева или других свидетелей кузнецкого венца, то никак не в силу чрезмерной осведомленности «достоевсковедов» той поры, а из-за беспокойства участников противозаконного действия или их родни. Впрочем, сейчас, по прошествии стольких лет, допустимы, конечно, и иные толкования…

П. В. Бекедин выдвигает интересную версию. Он полагает (оговаривая при этом предположительность утверждения), что «бывая в доме Е. Тюменцева, И. М. Катанаева, Достоевский, когда заходила речь о продолжении его литературной деятельности, делился своими творческими планами и что-нибудь говорил о «Записках из Мёртвого Дома», которые были прочитаны кузнецким священником вскоре после их появления в печати».

«О религии с Достоевским мы мало беседовали… Он был скорее набожен, но в церковь ходил редко и попов, особенно сибирских, не любил».[ 46 ]

Так выявляются противоречия во взглядах и поведении Достоевского. «Попов, особенно сибирских» Достоевский не любит – а с Тюменцевым ведет переписку, и, будучи в Кузнецке, «пьёт чай, кофе и русскую» в его доме, и, хотя обычно в церковь не ходит, – тут богослужения посещает исправно.

Достоевский ли изменил самому себе - или с Тюменцевым как-то сошелся до того, что, по мнению П. В. Бекедина, возможно, делился со священником литературными планами. Но - близость возникает не от обсуждения литературы и не от неукоснительного следования ритуалам.

Думается, обладавший редкой интуицией Достоевский почувствовал свойственную и ему самому «многослойность» характера, - а потому «потянулся» к Тюменцеву душой.

Слишком просто и примитивно было бы объяснить их сближение «подлогом» в обыске брачном, хотя и это могло быть одним из мотивов близости, тем более искажение в документе опять же стало возможно как последствие «многослойности» характеров обоих…

«действо» надо было еще и подготовить. А чтобы убедить и успокоить Тюменцева – пришлось несколько дней и в церковь походить, и пообщаться с представителем нелюбимого «сибирского поповства» за чашкой чаю.

Тюменцев же соглашается на должностное «попустительство», поскольку Достоевский – человек известный и при деньгах (ибо - какая свадьба без денег?). Да и сам Тюменцев много позже окажется в положении, некоторым образом сходном. Дочь его, прижив дитя от человека преступного, дорвавшегося до богатства далеко неправедным путём (по распространённой тогда версии, отраженной в местных краеведческих источниках), пристраивает «плод порока» на житие в чужой дом, и отказывается дать ему своё имя.

Так не схожи ли ситуации: Исаева отрекается от отца в «обыске брачном», а Тюменцев – от собственного внука! Воистину – Тюменцев с Достоевским легко могли сойтись сперва на «деловой почве», а потом сердечно; оба «душеведа», священник и писатель, поняли друг друга вполне и тем самым загадали загадку исследователям – таким ли уж таинством считать брак, которому изначально сопутствовали обман, подлог, измены, и даже отказ от отца…

1. Достоевская А. Г. Дневник 1867 года / Изд. Подгот. С. В. Житомирская. - М.: Наука, 1993. - С. 209-210.

3. Достоевская А. Г. Дневник 1867 года / Изд. Подгот. С. В. Житомирская. - М.: Наука, 1993.. - С. 275.

4. Достоевская А. Г. Дневник 1867 года / Изд. Подгот. С. В. Житомирская. - М.: Наука, 1993.. - С. 439.

5. Достоевская А. Г. Дневник 1867 года / Изд. Подгот. С. В. Житомирская. - М.: Наука, 1993.. - С. 286-287.

6. Достоевская А. Г. Дневник 1867 года / Изд. Подгот. С. В. Житомирская. - М.: Наука, 1993.. - С. 287.

8. Достоевская А. Г. Дневник 1867 года / Изд. Подгот. С. В. Житомирская. - М.: Наука, 1993.. - С. 360-362.

9. Достоевская А. Г. Дневник 1867 года / Изд. Подгот. С. В. Житомирская. - М.: Наука, 1993.. - С. 434.

10. Достоевская А. Г. Воспоминания / Вступ. ст. и прим. С. В. Белова и В. А. Туниманова. - М.: Правда, 1987. - С. 67.

11. Достоевская А. Г. Воспоминания / Вступ. ст. и прим. С. В. Белова и В. А. Туниманова. - М.: Правда, 1987. - С. 79, 107, 445.

13. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 25.

14. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 26.

15. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 26.

16. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 26-27.

18. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 27-28.

19. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 28.

20. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 28.

21. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 28-29.

23. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 29.

24. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 29-30.

25. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 30-31.

26. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 31-32.

28. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 32.

29. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 32-33.

30. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 33.

31. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 34-35.

33. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 38.

34. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 38.

35. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 38-39.

36. Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской / Пер. с нем. Л. Я. Круковской; Под ред. и с предисл. А. Г. Горнфельда. - М. - Пг.: Гос. изд., 1922. - С. 39.

38. Бекедин П. В. Малоизвестные материалы о пребывании Достоевского в Кузнецке // Достоевский: Материалы и исследования. - Л.: Наука, 1987. - Т. 7. - С. 229.

39. Бекедин П. В. Малоизвестные материалы о пребывании Достоевского в Кузнецке // Достоевский: Материалы и исследования. - Л.: Наука, 1987. - Т. 7. - С. 232.

40. Бекедин П. В. Малоизвестные материалы о пребывании Достоевского в Кузнецке // Достоевский: Материалы и исследования. - Л.: Наука, 1987. - Т. 7. - С. 236.

41. Бекедин П. В. Малоизвестные материалы о пребывании Достоевского в Кузнецке // Достоевский: Материалы и исследования. - Л.: Наука, 1987. - Т. 7. - С. 238.

43. Бекедин П. В. Малоизвестные материалы о пребывании Достоевского в Кузнецке // Достоевский: Материалы и исследования. - Л.: Наука, 1987. - Т. 7. - С. 232-233.

44. Бекедин П. В. Малоизвестные материалы о пребывании Достоевского в Кузнецке // Достоевский: Материалы и исследования. - Л.: Наука, 1987. - Т. 7. - С. 232.

45. Бекедин П. В. Малоизвестные материалы о пребывании Достоевского в Кузнецке // Достоевский: Материалы и исследования. - Л.: Наука, 1987. - Т. 7. - С. 233.

46. Бекедин П. В. Малоизвестные материалы о пребывании Достоевского в Кузнецке // Достоевский: Материалы и исследования. - Л.: Наука, 1987. - Т. 7. - С. 236-237.