Глава двенадцатая
«ЛИШНИЕ» ЛЮДИ
I. Слепой священник
В любое время и в любом обществе всегда находились люди, которые из соображений долга, морали, справедливости или по иным мотивам, шли «против течения», безмерно усложняя себе жизнь, наживая врагов, чаще всего — умирая в безвестности. Мы помним, сколь незавидно о. Захарий Кротков аттестует священников-миссионеров, которым «лишь бы окрестить, а там живи, как знаешь», рискуя, наверное, подобными неосторожными высказываниями осложнить свои отношения с епископом и Консисторией; мы видели «странности» о. Евгения Тюменцева, наотрез отказавшегося от служб среди арестантов, покрывающего так чтобы благовидные деяния церковного старосты Панова и скрывающего от полиции факты церковной кражи; мы пытались объяснить многолетнюю «войну причтов» двух церквей Кузнецка; мы узнали подвиги Зосимы и Василиска, которые возбуждали подозрения кузнечан и почти за 25-летнее монашество близ города снискали у сограждан лишь репутацию «антихристов» и «беглых»: столь трудно было объяснить с позиций обывательского здравого смысла мотивы их странных поступков. Что до «подвигов» причетника Бутримова или Диакона Серебренникова, то они для нас по сей день также необъяснимы, как и для современников.
«деяния» — а подобных наверняка было много больше, чем удалось проследить по архивным данным, — по видимости вещей не укладывались в обыденное течение тихой, — но только на первый взгляд, — провинциальной жизни, вызывая немало кривотолков и вопросов: «зачем?». Упомянутые выше поступки казались кузнечанам ненужными, неудобными, не укладывающимися в «корневую систему» провинциальных взаимоотношений, если только вовсе не бессмысленными, а совершающие их лица — «лишними»: разумеется, в определенной временной перспективе и в определенных обстоятельствах. Иные делались «ненужными» в силу социальных пертурбаций, особенно же во время революции. Священники Рудичев и Минераллов, вспомним, были убиты партизаном Роговым, по своему усмотрению решавшим, кто «нужен», а кто — нет. Участь других была не только не счастливой, но и вовсе парадоксальной — они оставались «лишними» всю жизнь: и до революции, и после нее, — отринутые «верхами», забытые всеми и задавленные нуждой.
Одиннадцать жалоб священника Хандорина. — На кладбище у станции Томск-2 есть могила. Здесь покоится прах поминаемого в предыдущих главах священника Дмитрия Феодотовича Хандорина. Скончался он в 1960 г., в возрасте 79 лет, ослепнув после трагических обстоятельств за четверть века до этого. Сразу после кончины о бывшем священнике вспомнили: похороны были скромными, хотя Новосибирская епархия прислала на помин немного денег, так что о. Дмитрию в некотором смысле даже «повезло». Впрочем, — в судьбах поколения, на век которого выпали революция, гражданская война и множество других опасных рифов отечественной истории — все относительно. Отца Дмитрия еще можно назвать удачливым. Все-таки удалось выжить, воспитать детей и внуков. И — «повезло» дважды: сохранилась его могилка. Ни Минераллову, ни Рудичеву, равно и многим другим памятников не ставили, а над случайно найденной (!!) недавно могильной плитой церковнослужителя из династии Окороковых, к примеру, до сих пор гадают, — откуда и как попала она, «бесхозная», в музей «Кузнецкая крепость»...
Еще более иллюстративен случай с захоронением тела священника Тюменцева, которое три десятилетия назад было столь же случайно найдено во время строительства дороги... в нетленном виде. Причем этот, казалось бы, из ряда вон выходящий факт привлек лишь мимолетное внимание самого узкого круга кузнечан, после чего был напрочь забыт до последних лет, когда о том мелькнула вскользь газетная публикация.
«повезло» священнику Хандорину, и — повезло ли? Помнится, наше первое с ним знакомство началось с документа, которое особых симпатий к Хандорину никак не вызывало. Потому что за Хандориным — «хвост» обвинений: он везде — «не ко времени и не к месту». Его сторонятся, его «славе» не завидуют. Его подозревают в неблаговидности. Например, священник Рудичев был просто убежден, что письмо, якобы отправленное «вверхи» от имени Дарьи Луняевой, которая у Рудичева — на ролях наложницы, было составлено никем иным, как Хандориным. Так что же давало повод Рудичеву так думать, и даже более того — писать о своих подозрениях епископу? Быть может, дело в шлейфе, который тянулся за Хандориным, что называется, «от Адама»? Приведем текст документа.
«В производстве моем, — писал крестьянский начальник 2-го участка Кузнецкого уезда 23 марта 1907 г., — находится еще одиннадцать жалоб священника Хандорина, принятых моими предшественниками, из коих часть относится к 1905 году... Все жалобы кляузного и личного характера. Священник Хандорин, вмешиваясь в распоряжения сельских властей и критикуя в самой резкой форме действия крестьянских начальников, вызывает массу переписки и отнимает время для производства бесцельных расследований; на сельских сходах выступает в пререкания, по делам совершенно его не касающимся, и отношением своим к крестьянам вызывает озлобление в их среде, а своими постоянными жалобами восстановляет против себя должностных лиц сельского управления...»1.
Двенадцатая жалоба. — Значит — шлейф был. Зная «дурную манеру» Хандорина писать по инстанциям, что во все времена почиталась за вредную привычку, очень удобно было приписывать его перу все жалобы анонимного и кляузного характера. Именно так поступает Рудичев. С ним Хандорин познакомился в 1907 г., сразу после перемещения из села Гордеевского в Кузнецк, что, кстати, произошло против его воли, по результатам дела «об одиннадцати жалобах». Своего отношения к Луняевой Хандорин не скрывает и пишет открыто, что она — любовница Рудичева. Трудно сказать, был ли он инициатором подложного письма, о котором рассказывалось в главе «Прелюбодей Рудичев», но доносы на Рудичева, как уже было сказано, писались как до приезда Хандорина в Кузнецк, так и после его отъезда. Дело, похоже, было не в нем. Но провинция — коварная провинция! — прямолинейности не прощает. И не потому, что жестока. Просто в игре — «высокие мотивы» каждого из вступающих в «игру интересов», — так до честности ли?
Одиннадцать жалоб, о содержании коих мы можем судить только по письму уездного крестьянского начальника, никакого действия не возымели. Зато возникло своего рода противодействие: Хандорина перемещают в Кузнецк, вторым священником к Спасопреображенскому собору, причем он считает это наказанием, и даже ссылкой.
— опасен. Хандорина — боятся. Настолько, что крестьянский начальник просто-напросто «забывает» присовокупить к своему донесению «ввысь» эти одиннадцать жалоб, хотя в донесении идет речь именно о них. Не оттого ли, что крестьянских начальников, как в этом донесении подчеркнуто, Хандорин «критикует в самой резкой форме» — что, собственно, и пугает их более всего? А вдруг в «инстанциях», по прочтении жалоб Хандорина, пристально заинтересуются описанными делами и возьмут его сторону? Именно на это уповает Хандорин, составляя, по прибытии в Кузнецк, очередное письмо:
«Хотя нигде и никогда, — пишет он 30 мая 1908 г., — не вмешивался (я) в распоряжения сельских властей, хотя мне было тяжело переносить несправедливые обвинения, хотя это было для меня более, чем разорительно, однако я не стал упорствовать и через тайгу, горы, реки и болота — сам в качестве ямщика — больной и разбитый нравственно — перевез жену, тоже больную, и трех малолетних детей. Не знаю, очередно ли или безочередно я совершал служение в Кузнецком Соборе, но думаю, что ни настоятель-благочинный, ни прочие члены клира, ни один из прихожан не может сказать, чтобы я был человеком ленивым и лукавым. Прослужил я в г. Кузнецке уже около года. Жить далее не представляется возможным: впал в долги, доходы скудны, квартирных помещений для причта нет, жалованья не положено; между тем растет семья, требуются новые большие расходы, дороже становятся квартиры, хлеб, рыба и другие припасы...»2.
Кузнецк не самое плохое место для житья. Но такое перемещение — чем не наказание, если — без жалованья и квартирных помещений, большая семья, городская дороговизна, «поганое общество» не ценит — ведь за человеком нелестная репутация кляузника и «бунтаря», — тут кто угодно сломается. Но только — не Хандорин. И не оттого ли, собственно, он — такой тщедушный и узкогрудый на фото той поры — называет себя «человеком почти геркулесовского сложения»? Выжить трудно. Да и в «активе» у Хандорина — сочувственное, как будто, отношение к нему благочинного Минераллова, который не может обвинить Хандорина в «лукавости» или лени. Но вот меняется благочинный и имя Хандорина опять — на слуху.
«Я вижу пред собою, — пишет Хандорин, — и. д. благочинного № 14 Рудичева, имеющего у себя наложницей кузнецкую мещанскую девицу Дарью Луняеву, вижу кучу забытых им законных детей... В Кузнецке же видел ужаснейшего из священников Григория Геллертова, того самого, которого судили за неблагоповедение. Его судили, он отбыл наказание и уехал. А я остался здесь в Кузнецке, как прикованный Прометей и снова вижу Рудичева: он душит меня клеветой, называет революционером...»3.
Это он, Рудичев, — прибавляет Хандорин, «издевается над моей бездыханностью», т. е. над невеликой пробивной силой и невозможностью сопротивляться прессу обстоятельств — ведь Хандорину нужно соблюдать крайнюю осторожность и не ввязываться в сомнительные истории вроде «любодейств» Рудичева и пр. Ибо — сказано же в Указе Томской Духовной Консистории от 5 июня 1907 г. за № 7196, что Хандорин «послан сюда (т. е. в Кузнецк, — авт.), в ссылку... за оскорбление крестьянского начальника и за вмешательство в распоряжения сельских властей...»4— в драгоценную для провинциала личную жизнь — получишь «психотронный» удар огромной силы и, главное, не будешь знать — откуда...
— был ли Хандорин тем кляузником, каким его рисуют крестьянские начальники, или, может, борцом за справедливость, бунтарем-одиночкой, — или попросту сторонником благопристойности и целомудрия, если судить по истории с Рудичевым? Не сродни ли только что процитированная жалоба (тринадцатая? четырнадцатая?) на Рудичева, Геллертова, бывших крестьянских начальников, условия кузнецкого быта и пр., — не сродни ли эта жалоба тем 11-ти, что поминались выше? Но изложенные в новой жалобе факты подкрепляются документально. О прелюбодейной связи Рудичева мы узнаем из других дел, не касающихся Хандорина вовсе. О бедности кузнецкого клира мы можем судить по клировым ведомостям, где за фамилией каждого священника, псаломщика или диакона ежегодно и весьма педантично проставлялась сумма причитающегося каждому жалованья. «Что же касается Геллертова — «этого ужаснейшего из священников — того самого, которого судили за неблагоповедение» — то его история нам известна в деталях благодаря случайно найденной в томском архиве папке. Об этом — чуть ниже, пока же отошлем читателя к документу, — клировой ведомости за 1914 г. — из коего следует, что Григорий Николаевич Геллертов, 42-х лет, действительно запрещался в священнослужении, низводился на псаломщическое место, подвергался денежному штрафу, а в 1914 г. даже приговаривался Барнаульским Окружным Судом к тюремному заключению на 5 месяцев и 10 дней, каковое на момент составления клировой ведомости и отбывал5.
Но если все, сообщенное Хандориным в новой жалобе — чистая правда, то стоит ли сомневаться в правдивости других, более Ранних, 11-ти жалоб, тексты которых нам, увы, неизвестны? Тогда дело не в ложности жалоб, а в «неудобности» и угловатости Хандорина, который прямых выгод не ищет — ибо какая же выгода в «голодном» пайке? — и постоянно рискует карьерой, не засиживаясь подолгу на одном месте. Подобный тип людей нам уже встречался — вспомним конторщика Окулова, опубликовавшего в «Сибирской Правде» злую заметку про Виссариона Минераллова: все, что было написано Окуловым о курении в соборе, т. е. главное содержание заметки, сомнений не вызывает, в том признается даже Минераллов. Но в провинции ничтожный повод порой разрастается до «вселенских» масштабов — «злое общество», молва людская выхолащивает суть конфликта, цепляется к малозначащим деталям и, в конце концов, объявляет черное белым. И вот уже Окулов — «клеветник», равно и Хандорин, которому только и остается сетовать на «несправедливые обвинения»...
Рассказ бабы Клаши. — — дальняя родственница отца Дмитрия по мужу. — Она-то и сообщила, что в Томске, близ Петропавловской церкви, живет и здравствует племянница Дмитрия Феодотовича — 86-летняя Клавдия Викторовна. Вот что она рассказала6.
Отец Дмитрия Хандорина, Феодот Никифорович, в середине прошлого века писался крестьянином (по некоторым архивным документам — мещанином) Тобольской губернии Ялуторовского уезда Соломатовской волости деревни Хандориной, а занимался ремеслом — выделывал овчины и шил шубы. В 1902 г. одному из сыновей его, Дмитрию, удалось окончить курс Томской духовной семинарии по второму разряду и удачно жениться на Евфалии Васильевне, дочери благочинного (?) В. Мамина, проживавшего в барнаульском округе Томской губернии. Отец Клавдии Викторовны приходился старшим братом о. Дмитрию, какое-то время работал дьяконом в Томске, был арестован и расстрелян в 1937 г.
Семьи братьев дружили.
- Я с дядей Митей в дружбе жила до самой смерти. Приду к нему и говорю: «Ой, дядя Митя, как я редко к Вам прихожу», — рассказывает Клавдия Викторовна, — а он отвечает: «Редко, да чаще, чем другие».
О кузнецких днях Д. Хандорина Клавдия Викторовна мало что помнит. Зато знает точно, что из Кузнецка о. Дмитрий невдолге перебирается в село Жуланиха (?) Барнаульского округа, поближе к тестю — благочинному Василию Мамину, но и тут долго не задерживается.
— Василий Мамин — такой могучий, высокий. Табакур был несусветный. Дядя Митя боялся за ребят своих, чтоб не научил курить их.., — продолжает Клавдия Викторовна.
Интересуемся: почему «дядя Митрий» уехал из Жуланихи?
— Не знаю... Где дядя Митя был — там везде неприятность выходила, потому что он обязательно все вскроет... Мама моя, бывало, говорила: «Да будет тебе, Митя, сутяжничать...». Они так спорили... Дядя Митя свою точку зрения всегда отстаивал и его за убеждения уважали...
В империалистическую войну, в году 14-м или 15-м, семья о. Дмитрия переезжает из Жуланихи в Томск. Вот детские впечатления бабы Клавы: привезли из села разной утвари деревенской, холстов синих полосатых, лошадей чистокровных... Детей — Колю, Мишу и Симу — определили учиться в Томское духовное. Но найти работу при церкви о. Дмитрию с тех пор так и не удавалось — очень мешала ему репутация человека неуживчивого.
- В воскресенье во всех церквах к обедне звонят, а дядя Митя на ипподром едет... В синей красивой рясе, с пышными волосами — и управляет лошадьми! Архиерей за это ему замечание сделал... А дядя Митя доказывал свою правоту: мол, не пью я, табак не курю, — чем-то ведь должен для души заниматься...
«заведующего церковно-утварным складом» Дмитрия Хандорина, датированное 20 декабря 1915 г. Частью этого прошения был обклеен торец дела № 337, числящегося по описи № 1 фонда № 125. Очевидно, материалы фонда Томской Духовной Консистории в Томском архиве некогда списывались и использовались для «хозяйственных» нужд, как-то: подклейки и обновления обложек и др. Так нам и не удалось, выходит, узнать содержание очередного «взрыва» борьбы за справедливость о. Дмитрия Хандорина...
После революции. — Поскольку по приезде в Томск места священника для «неудобного» Хандорина не нашлось, он поступил учиться на бухгалтера. Приехал тогда в Томск некий Углянский, у него-то Хандорин и окончил в 1917 г. с отличием 6-месячные бухгалтерские курсы, после чего устроился бухгалтером же в церковно-утварный магазин и получил от этого магазина квартиру. После революции он переходит на службу счетоводом в земскую управу...
«Везло» Хандорину и на ссылки. В Кузнецк, как мы помним, он был сослан епископом Макарием «А-а-а, Макарий! — пренебрежительно пожимает плечами и Клавдия Викторовна, — монархист который. Это он дал согласие в 1905-м году стрелять здесь у нас, когда был пожар в управлении томской дороги и столько людей сгорели!» А в первой половине 30-х Дмитрия Хандорина, как бывшего священника, ссылают на Соловки, потом — в Соликамск Пермской области. Там, в лагерях, он постепенно стал терять зрение и ослеп. Срочно требовалась операция в Ленинграде, в клинике доктора Гааза, но помочь было некому. Евфалия Васильевна всюду следовала за мужем, но где-то в дороге заразилась тифом и умерла.
— Сергея. Совсем слепой, Дмитрий Феодотович сам зарабатывает себе на кусок хлеба, преподавая на бухгалтерских курсах.
- Ему сначала мешали, — объясняет баба Клаша. — Была тут такая птичья порода: один Гусев, а другой Щеглов, они не разрешали. Так дядя Митя жалобу написал. Я как-то подхожу к дому, а на воротах висит объявление, что у Д. Хандорина «на право обучения счетоводству имеется разрешение центральной власти». Добился-таки правды...
«миновал». «Его, наверное, не забрали, потому что слепой был, — считает Клавдия Викторовна. Но — дети о. Дмитрия, — Коля и Миша, — были арестованы. Мишу расстреляли, а Коля погиб в лагере. Сын Сима через какое-то время ослеп и нашел свою смерть под колесами автомобиля».
О дочери Хандорина баба Клава рассказала настоящую полудетективную историю:
«Приезжала сюда дочь Дмитрия — Надя (она в Москве жила). Надя-то вышла фиктивно замуж за двоюродного брата, чтобы фамилию другую иметь. Тети Фалина сестра была замужем за Гербышевым. А Гербышевы, — это были два брата, типографские рабочие, и они активное участие принимали в революционном движении. Николай Иванович остался работать после революции в Кремле и оттуда вызвал Иван Ивановича.
«поповна»! — авт.) И тетя Фаля написала в Москву Гербышевым: помогите устроиться Наде. А ей отвечают: с этой фамилией мы не можем Надю принять. Поэтому она взяла себе фамилию папиной сестры — Петровой. И Надя была с двоюродным братом зарегистрирована. Надя умерла в 1972 г. Я ее хоронила и жила у нее месяц перед смертью. Рак печени у нее был — свинцовое отравление... Работала она в типографии...»
Как она узнала о смерти отца?
«Я получила справку о папе — он был арестован в 1037 г... В 1939 г. маме моей передали устно, что папа умер в дальних лагерях. А в 1958 г. папа был посмертно реабилитирован. Я получила за него пособие — он швейцаром на телеграфе работал, уже старичок был...
— ему в Кемерове оторвало руку, по-моему, правую. Он шел по заводу (кончил Томский политехнический институт и в Кемерово был направлен), а кто-то харкнул на пол, а он на этом харчке поскользнулся и рука у него на конвейер попала — и оторвало руку...
Этот Мишин внучок пришел и говорит: «Давайте еще раз подадим, чтобы нас известили о смерти». Нам прислали извещение, что папа 23 августа 1937 г. был арестован, а 26 сентября расстрелян.
— сказала, что они имеют негласное указание отличников учебы командировать в мединститут. Пожала мне руку, а через десять дней папу-то арестовали и мне пришлось сказать на собрании, что он арестован и через два дня меня исключили из школы. Я столько пережила, что ой-ой-ой...».
Судьба этой семьи — как бы заклятье:
«У меня умер сын и внучек в один год, — продолжает рассказ баба Клаша. — 7 августа утонул Женя... баловались на лодке, катались, гуляли и опрокинули лодку, и Женя захлебнулся... Лодка поднимает четыре человека, а их насело семь... И стали качаться — опрокинулись. Около берега, небольшое расстояние — и Женя утонул. Через три дня его выбросило — он около синего утеса утонул, а около Дома Партпроса его вынесло. Его хоронили...
Виктор, сын мой, никак не мог этого переносить, он сам искал себе смерти. И вот он дома сказал, что поедет по тем местам, где с Женей ездили на лодке рыбачить. Пришли на лодочную... А там стоял баллон с газом, неправильно установленный. И они отравились газом. Газ воспламенился — вспыхнул, они и сгорели. Витю нам выдали хоронить обгоревшего в закрытом гробе...».
Заклятье. — — Новосибирская епархия прислала на похороны деньги.
Его прах покоится на кладбище у станции Томск-2. У скромной могилки вдруг подумалось: всю свою жизнь — как до, так и после революции — о. Дмитрий со «своей» правдой и страстью к справедливости оказывался, по сути, «лишним» и «ненужным». Насколько типична его судьба для нашей глубинки и не пришло ли время замолвить доброе слово о преданных забвению и отверженных пастырях-изгоях — с их горестями и чистотою помыслов? Такие ли уж они «лишние» и «ненужные» для нас, потомков?
Впрочем, беседа с племянницей о. Дмитрия навела на мысль о силе рока, довлеющего над иными семьями. Судьба слепого священника была сурова, да и его потомков — тоже...
Примечания:
2. Там же, л. 16.
3. ГАТО, ф. 170, oп. 2, д. 3254, л. 44.
— 87.
— 13.