Глава десятая
«ПРЕЛЮБОДЕЙ РУДИЧЕВ»
В предыдущих главах мы подробно рассказали о личности кузнецкого священника Евгения Тюменцева, сопричастного к такому романтическому факту биографии Достоевского, как венчание с М. Д. Исаевой; поведали об окружении этого священника и деталях жизни кузнецкого клира вообще; заострили внимание на деяниях «монаха» Зосимы возможного прототипа известного героя Достоевского. К «кузнецкой историографии» Достоевского оказалась причастна и фигура другого кузнецкого священника — Рудичева, обратившая нас к событиям 90-летней давности, о чем мы уже писали ранее, поминая не совсем благовидный аспект таковой причастности Рудичева в главе «На протяжении века». В этой связи, — в доказательство сомнительной «нравственной твердости» Рудичева, мы приводили документы, свидетельствующие об его отнюдь «не прозрачной» личной жизни, в которой самым предосудительным образом фигурировала некая девица Луняева, в свое время подозреваемая даже в авторстве «доноса» на своего сожителя Рудичева.
«Сладострастник». — Но не поторопились ли мы с выводами относительно «норм морали» и их специфическом преломлении в представлениях Рудичева? Мы видели «грех» Екатерины Тюменцевой; видели, как отец Евгений выдает ее замуж за преступника Васильева; видели, как иерей «прикрывает» — по тем или иным мотивам — церковные кражи; видели длившееся десятилетиями противостояние одной группы священнослужителей — другой, и сопутствующие им интриги. И тогда, — какие же «нормы морали»?..
Можно ли после всего сказанного и увиденного в «паучьей банке», каковой, несомненно, представлялся Кузнецк его обитателям, равно как и любая другая провинция, — можно ли назвать Рудичева греховодником или сладострастником? Да и был ли грех? Ибо письмо, процитированное нами в главе «На протяжении века» и посланное от имени Дарьи Луняевой в Консисторию, оказалось... подложным. Вот что писала сама Дарья Луняева по этому поводу: «Возводимые на отца Николая Рудичева в подложной жалобе обвинения я отрицаю и утверждаю, что они ложны и клевета. Какая-то подлая, низкая, гадкая личность воспользовалась моим именем, чтобы оболгать, оклеветать невинного»1.
Из объяснений Луняевой следовало, что она после смерти жены Рудичева, «удушившейся в припадке сумасшествия» в 1902 г., семь лет водилась с малолетним сыном Рудичева Николаем, что она была не содержанкой и не наложницей, а состояла у него «на жалованье», за что получала 100 рублей в год. Все это находилось в полном соответствии со словами самого Рудичева — его заявление мы тоже нашли в архивном деле:
«Самоубийство жены через удушение в припадке сумасшествия произошло в 1902 году в декабре, спустя три года после ухода от меня Луняевой. Сумасшествие, поразительно быстро развившееся и окончившееся неестественно смертью, было последствием эпилепсии: с 11 мая, вскоре после родов сына Николая, и до этого времени, жена моя была больна. В 1901 году болезненный вид ее обратил внимание Его Высокопреосвященства во время его проезда но Кузнецкому уезду в августе месяце, благодаря чему моя просьба о перемещении меня обратно в г. Кузнецк была уважена. До увеселения ли, развлечений и преступного сожительства... мне было, когда на руках были больная жена и беспомощные дети — около 7 месяцев Николаю, годовалая Евгения, трехлетняя Лидия, Александр пятилетний и Надежда 8 лет?»2.
— Но если греха не было, то — интрига? Многолетняя интрига, под стать тем, что описаны в главе о завещанных капиталах Фамильцевой? Рушится логический «мостик» с объяснением пропажи подлинников «Обыска брачного № 17»? Но может, напротив, — фон, на котором происходит пропажа, все более проясняется: до подлинников ли, когда у тебя на руках пять детей-полусирот, разбитая личная жизнь, сначала — сумасшедшая жена, потом — подозрение в ее убийстве, и... несчастная нянька, которая путается с кем попало? О ней — особо, ибо нянька — в эпицентре конфликта.
Кузнецкий мещанин Николай Иванович Бастрыгин об отношениях Луняевой с Рудичевым рассказывал следующее: «Отец Николай много раз Луняеву прогонял, когда его младший сын Коля был грудным еще младенцем, но когда Коля подрос, — он привык к Луняевой и ни к кому другому не шел на руки, как только к ней. Поэтому отец Николай скрепя сердце держал Луняеву. А она, Дарья Луняева, образа жизни была плохого — была в близких отношениях к приставу Николаеву...»3.
Но Бастрыгину — веры мало. Это лицо из окружения Рудичева, который на квартире Бастрыгина, заметим, прожил четыре с половиной года. Да и «скрепя ли сердце» держал у себя Луняеву Рудичев, когда в документах столько двусмысленных мест насчет его участия в ее беспутной жизни? Участия настолько «счастливого», что, когда Луняева в его доме совершает попытку самоубийства, он собственноручно вынимает ее из петли и приводит в чувство.
А виной всему, де, пристав Николаев, это к нему обращается Рудичев с просьбой оставить в покое бедную девицу, на что, судя по документам, пристав Николаев ему ответил: «видно, Дашка Вам насказала всякую дрянь, а вот я ее или задушу или убью, а вам, если еще будете меня поучать, все окна выхлещу, высмолю ворота, а если узнаю, что заявите в полицию, то прощайтесь с белым светом»4— со слов Рудичева, который боится назвать фамилию Николаева (пристав все же), но эта фамилия, однако же, легко вычисляется из приведенных выше показаний «знакомца» Рудичева — мещанина Николая Бастрыгина.
К фигуре Бастрыгина мы еще вернемся. Пока же отметим, что он дважды «покрывает» Рудичева в этой истории: в первый раз — когда отводит от него подозрение в прелюбодействе, во второй — когда подводит основание под слова Рудичева о таинственном незнакомце, у которого с Луняевой — роман. Но инкогнито Николаева раскрыто — так не с молчаливого ли одобрения Рудичева? И то — разве не призвана была расписанная Рудичевым драма с «попыткой самоубийства» Луняевой отвести подозрение от преступной, по меркам той поры, связи священника с «девкой»? Каждый обороняется, как может. Брошена тень на пристава Николаева? Но кто поручится, что у Рудичева с ним нет давних счетов? У влиятельного лица — влиятельные враги. Было бы странно видеть в роли таковых врагов рядовых мещан. Вот пристав — иное дело...
На одной постели. — «Роман» Луняевой и Рудичева любопытен не только занимательными и особо вызывающими в ту пору подробностями. «Преступность» связи навевала, конечно, на их отношения флер таинственности. Но как неоднозначно была воспринята окружающими эта «таинственность»! Вот аноним, метко и расчетливо нанесший удар; вот Луняева, разыгрывающая возмущение; вот Рудичев, открещивающийся от связи с ней и выдумывающий для Консистории «нянькиного соблазнителя» в лице пристава Николаева; вот Бастрыгин, покрывающий прелюбодейство; вот отец Дмитрий Хандорин — его давно не берет мир с Рудичевым, который называет его революционером и даже — о! — «душит клеветой, доносами и издевается» над его бездыханностью. «Я остался здесь в Кузнецке, как прикованный Прометей», — пишет Хандорин о своей службе под началом Рудичева, — так не давнишние ли служебные обиды подсказывают Хандорину такие строки: «Я вижу пред собою и. д. благочинного № 14 Рудичева, имеющего у себя наложницей кузнецкую мещанскую девицу Дарью Луняеву, вижу кучу забытых им законных детей...»5— да мало ли претензий может быть у подчиненного, и не самый ли подходящий момент делиться с начальством таковыми претензиями.
А вот семнадцатилетняя мещанка К. С. Юшкова — юная особа, которая очень любит подсматривать чужие окна. И однажды она такое узрела! «Видела я один раз, — докладывает К. С. Юшкова Консистории, — как приехал о. Николай Рудичев из деревни и по, приезде поцеловал Дарию Луняеву. Так же однажды в окно видела, что Рудичев и Луняева лежали днем на одной кровати»6.
Дело Рудичева обрастает массой новых обличений, и опровергнуть их не так-то просто. В защитном арсенале обвиняемых — лишь сбивчивые намеки Рудичева на существование некоего любовника Луняевой, имя которого он держит в секрете из-за угроз, якобы имевших место. Можно еще добавить путаные оправдания Луняевой, вроде: «у меня хотя действительно было трое детей, но они у меня не от священника Николая Рудичева, а от другого»7, — но имя этого «другого» опять-таки содержится в тайне...
Рудичев — окружен. Рудичев — почти в полной изоляции. Что остается затравленному, беспомощному в своих оправданиях, загнанному «в угол» человеку, который не в силах отстоять свое право на любовь? Похоже, только плакать, «Тяжело мне, Святый Владыко! — жалуется Рудичев епископу Макарию, — Слезы душат, мысль не работает. Тяжесть еще усугубляется тем, что в такой великий праздник, как Рождество Христово, Спасителя Нашего, мне не придется священнодействовать у престола Божия...»8.
восстановлены. Дело замяли и резолюция Духовной Консистории, принятая два года спустя после его начала, выглядела вполне «нейтрально». Сей резолюцией постановлялось:
«1. Священника Рудичева от ответственности... за недоказанностью считать свободным;
2. Предписать священнику Рудичеву удалить немедленно из своего дома девицу Дарью Луняеву...»9.
«Пощечина». — заведено так поздно? Не потому ли, что с 3 мая 1908 г. Рудичев исправляет обязанности благочинного и некий недоброжелатель стремится его «подставить», скомпрометировать и, тем самым, лишить почетной и выгодной должности? Искомый результат был достигнут — «благочиннические» полномочия Рудичева закончились 1 декабря 1909 г., т. е. в самый разгар «дела»10.
Должность — солидная ставка в игре. Но вот игра проиграна и все вернулось на «круги своя». Расставаться с Луняевой, вопреки решению Консистории, Рудичев не спешит. Должность потеряна, но зачем же терять Луняеву? Из Кузнецка в Консисторию следует очередной «сигнал»:
«Мы, граждане города Кузнецка, возмущенные бесстыдством и бесцеремонностью священника Николая Рудичева, считаем себя вынужденными довести до сведения духовной консистории, что Рудичев не только не удалил, как к тому был обязан подпискою, из своего дому живущую у него под видом экономки девицу Дарью Луняеву, но, находясь у него и по сие время, Луняева находится в последнем периоде беременности от священника Рудичева, а что и все дети Луняевой от Рудичева — стоит только посмотреть на их девочку, которая так похожа на отца Ник. Рудичева, как ни одна из его законных дочерей, и дочь Луняевой называет священника Рудичева «папой».
Все это известно и благочинному Киселеву, он благосклонно принимал прощение от Луняевой в квартире Рудичева. Рудичев же не только не старается скрывать Луняеву и свои отношения к ней, но открыто бесстыдно ходит и ездит с ней по городу и при детях, и при посторонних обращается к ней на ты, а когда Луняева ездит от имени Рудичева по деревням за сбором, то велит называть ее матушкой.
При встрече отца Н. Рудичева, когда он идет или едет вместе с беременной девкой, мы, мужчины, и то опускаем глаза, а о женах и дочерях наших нечего и говорить. Мы, граждане, покорнейше просим томскую духовную консисторию не оставить без внимания наше коллективное заявление и обязать священника Рудичева удалить из своего дома беременную от него девку и в особенности не оскорблять наше нравственное чувство появлением с ней Рудичева открыто в обществе.
»11.
Письмо, подписанное «Граждане города Кузнецка», интересно не только как образец способа мышления авторов анонимных наветов. Оно важно при оценке «тактических» способностей самого Рудичева. Ибо, встав в позу обвиняемого, Рудичев в 1909 г. подозревает в авторстве доносов священника Дмитрия Хандорина. Хотя процитированное выше письмо относится к 1912 г., а первые «жалобы» на Рудичева стали поступать в Консисторию еще в 1903 г. За это время Хандорин успел несколько раз поменять место жительства, жил даже за пределами округа, и было бы странно подозревать в нем организатора и вдохновителя многолетней травли о. Николая. Но тогда почему Рудичев бросает тень именно на Хандорина, который появился в Кузнецке... только в 1907 г.? И далее — почему, не называя имени любовника Луняевой, он позволяет это сделать своему близкому знакомому Бастрыгину?
Рудичев — весьма неоднозначная и непростая натура. Очевидно, странная пропажа подлинных документов, связанных с венчанием Достоевского, — загадка того же порядка, что и противоречивые недомолвки или высказывания Рудичева, вскрытые его делом о «прелюбодействе». Этим делом Рудичев и Бастрыгин начинают сомнительную игру, подставляя «не тех» лиц, вроде Хандорина или пристава Николаева. Кто может поручиться, что в случае с «пропажей» не был заготовлен впрок аналогичный вариант, где подставным лицом — возможно, Валентин Булгаков? Он последним видел документы — с него и спрос...
О содержании нового анонимного послания Николай Рудичев узнает заблаговременно, о чем заранее предупреждает письмами Консисторию и епископа. В личном письме епископу не содержится внятных объяснений или каких-либо указаний на авторство доносов, что само по себе странно: узнав заблаговременно о новой анонимке, Рудичев, конечно, не мог не знать о ее авторах. Рудичев, как и прежде, не оправдывается, а выбирает новый путь — он убеждает Макария в своей полезности и приверженности «правым» идеалам:
«Умоляю Ваше Высокопреосвященство, Милостивого Архипастыря и отца, во имя Бога, Царицы Небесной, не придавать им (т. е. анонимам, — авт.) значения и доверия. Если же это не признаете возможным, то хотя бы не подвергать наказанию прежде, чем не будет проверена подлинность и действительность жалобы-доноса и справедливость возводимых преступлений. Клянусь Богом, что я не чувствую за собой никаких преступлений против благоповедения, против канонических правил, правил апостольских и церковных, не допускал нарушений распоряжений Епархиального начальства, убеждений правых с девизом «Бог, Царь и Отечество». Вдохновителям, творцам подложных и фиктивных жалоб, анонимов, место не между мирными, честными гражданами, а в тюрьме, у позорного столба с надписью злодеяний. Владыко Святый! Прошу внять моей сыновьей просьбе...»12.
«Бог, Царь и Отечество» — лучшего «пароля» для епископа Макария, известного своими правоэкстремистскими взглядами, и быть не могло. Дело «прикрыли» и нового разбирательства не получилось. Авторы анонимок, в общем-то, и не настаивали, ведь главное было сделано двумя годами ранее, когда Рудичева сместили с должности благочинного. Хотя тщетность предпринятых усилий не могла «недоброжелателей» не удивлять. Документально зафиксированным свидетельствам любопытствующих, подслушивающих и подсматривающих в чужие окна кузнечан была противопоставлена показная преданность Рудичева политическому кредо епископа Макария, что, к примеру, священнику Хандорину никак свойственно не было.
Проникнувшись доверием к Рудичеву, епископ Макарий вполне мог руководствоваться следующей логикой: вы обвиняете священника Рудичева в прелюбодействии, — но чем вы лучше его, подсматривающие, подслушивающие и использующие такие недозволенные приемы, как анонимки? К лицу ли говорить вам о «нормах морали»? Итак, посыл ясен: священника Рудичева — «не трожь». Назовешь его «прелюбодеем», как это пробует сделать Хандорин, и Рудичев «отстреляется», повесив на обидчика ярлык «революционера». А то и хуже — Хандорину ведь даже пришлось переехать из Кузнецка на новое место — в Жуланиху. И что удивительного — новый благочинный (с 1912г.?) Киселев, добрый приятель о. Николая, исповедующий Луняеву и отпускающий ей грехи аккурат на квартире Рудичева... Так что с «обидчиками» — око за око...
Лишили Рудичева места благочинного и низвели на менее почетную должность — но, возможно, не все потеряно? Именно на это Рудичев надеется и даже намекает Консистории, которую «ввели в заблуждение», что она, Консистория, не права, и что от этого ему «невыносимо тяжело»: «Не обвиняю епархиальное начальство, — пишет Рудичев, — так как оно было введено в заблуждение и в ошибку этой подложной жалобой... По иерейской совести говорю, что нет и не чувствую я за собой никаких преступлений против должности, благоповедения, закононарушений, за что можно на меня жаловаться и в чем-нибудь обвинить. Подвергание наказанию и притом тяжелому — запрещение священнослужения, отстранение от должности с переводом на низшие места, только ободряет, дает новые силы, смелость вдохновителям и творцам анонимов, подложных и фиктивных жалоб. Путь и средства верные. Цель достигнута — намеченная жертва опорочена, с дороги удалена. Ищи виновника! И это грустное явление, к горькому сожалению, в наших местностях наблюдается несколько лет. И сколько лиц уже поплатилось честным именем, службой, на всю жизнь опорочены! Невыносимо тяжело!!!»13.
Куда как понятен подтекст послания — кому поверила Консистория? Презренным анонимам. А его, Рудичева, невиновного, перевели на «низшее место», и это — «заблуждение» и «ошибка». Когда же Консистория исправит наконец эту грустную и безмерно тяжелую для Рудичева «ошибку»? — По крайней мере, такой смысл читается меж строк упомянутого послания. И — не только. Если учесть усиленный акцент на законопослушание и на кредо «Бог, Царь и Отечество» и вспомнить, что жалоба составлена в разгар разгула реакции на события 1905 года, особое звучание приобретают намеки на таинственных злонамеренных клеветников и анонимщиков, от которых за последние несколько лет (1905 — 1909?) уже пострадало немало других достойных людей, помимо Рудичева, лишившись доброго имени и службы...
Намеки Рудичева, однако же, оставили в Консистории без ответа. Возобновленное «дело о прелюбодействе» сдали в архив. Тоже читаемая логика: у каждого свои «тайные печали». Но домогающихся очередного повышения много, а людей, попросту счастливых, — мало. До чьей-либо личной жизни только тогда есть дело, когда этот кто-то — «на плаву»; или, наоборот, мешает чьим-то «взлетам», коварно подготавливая чье-либо «падение». Тогда — берегись: твоя личная жизнь — под прицелом, и любой неосторожный шаг оборачивается компроматом. Таковы мордасовские законы жизни, впрочем, воспринимаемые обывателями вполне натурально, — не нами, де, придумано. А что иное, как не город Мордасов из «Дядюшкиного сна» являет собой Кузнецк даже в пору Рудичева — полвека спустя после мимолетного появления в нем заезжей знаменитости» — сочинителя Достоевского...
— Описанная выше ситуация — вполне по-Достоевскому, и напоминает хотя бы такие строки из романа «Бесы», навеянные, быть может, аналогичной коллизией: «Когда мне прислали первое презренное анонимное письмо, — говорит один из героев романа, — ... то, вы не поверите этому, у меня недостало, наконец, презрения в ответ на всю эту злость... Но вы не можете вообразить, какие здесь начались интриги!» (ПСС, т. 10, С. 153).
Интриги... Однако зададимся вопросом — кому было выгодно смещение Рудичева? Ответим: отцу Виссариону Минераллову, настоятелю Преображенского собора с 1904 г. Заметим, что Рудичев — настоятель Одигитриевской церкви, утвержденный в этой должности в 1906 г. «Война причтов» двух церквей, которая велась в Кузнецке, как мы помним, с 60-х годов уже минувшего века, в начале нового столетия продолжается. Причина тому то, что благочинным священником обычно назначался настоятель одной из городских церквей, а это «автоматически» ставило в оппозицию другого настоятеля. Поэтому выглядит отнюдь не случайным то, что окружение Рудичева — в «контрах» с Минералловым и его «командой». Вот тот же Бастрыгин, «покрывавший» Рудичева в «прелюбодейном» деле: в одном из скандальных разбирательств он дает пристрастные, не лестные для Минераллова, оценки, обвиняя того в пьянстве и увлечении азартными играми. Что это, — совпадение? Но как объяснить тогда, что после «смещений» Рудичева, чему кузнечане были дважды свидетелями, место благочинного занимает именно Минераллов — с сентября 1904 и с декабря 1909 г.?14. После «поединка иереев», а, точнее, церковных причтов, прошло полвека — но что же изменилось в маленьком, но бурлящем событиями местного значения, Кузнецке?
«Дело о прелюбодействе» мы пересказали в подробностях. Но, может быть, оно казалось в Кузнецке чем-либо необычным, а жили в нем сплошь добродетельные граждане, удручающие себя постом и воздержанием? Однако вспомним главу «Мнимые легенды» и рассказанную в ней историю о первой супруге городского головы Анне Васильевне Поповой: запила, связалась с кучером. Вторая же жена, как оказалось, сбегала тайком ночами к воинскому начальнику Сухову15. И это — супруги первого лица в городе. Но кто ставил им это в укор кроме несчастных обманутых мужей?
на богадельню16... Уж такой «высокой жизни» люди, конечно, — «без пятнышка». Ан нет. Была у Алексея Ивановича Куртегешева, — вспоминает старожил Куртуков, — дочь шорка, красивая и стройная. Раз приехал из Москвы капиталист Карым, ночевал с дочкой Алексея Ивановича, а она назавтра слугам сказала: «Я теперь Карымка». Ну, а слуги разболтали...»17. Воистину — где же пример благочестия, непорочности и невинности? Если даже дочь отца Тюменцева — с «повинкой»; если купеческая дочь — со случайным заезжим фабрикантом; если жена городского головы — в чужой постели...
— Минераллов? Он-то ведь считает для себя возможным сесть на место Рудичева и, наверное, в его семейной жизни — тишь и благодать? Но вот как-то продавец из магазина Емельянова, некий Егоров, которого редко видели трезвым, сочинил частушку:
Гуляет с отцом Протопопом18.
Это — про Виссариона Тихоновича Минераллова, если верить воспоминаниям того же Куртукова. Он же, Куртуков, поведал, как отец Виссарион выдавал дочь замуж:
«Была дочь старшая. Как-то овдовел купец Макаров в Тогуле, приехал, высватал, не хотела за него выходить замуж, связали, отправили... Дочь кричит: «Я не хочу!!!». Отец-поп: «Кого тебе еще надо! Поезжай с богом!»19.
«тишь да благодать»! Что изменилось, — на смену «няньке» Рудичевa — «акушерка» Минераллова. Таковы нормы «видимостей морали», доведенные в провинции до абсурда. Екатерина Тюменцева соглашается на «позорный» брак с преступником Васильевым, чтобы избежать большего позора и быть обвиненной в связи со случайным сожителем; дочь Минераллова соглашается на «приличный» брак, «сотрясая» Кузнецк громко выкрикиваемыми протестами; благочинный Рудичев «открещивается» от своей любовницы, передавая «эстафету» вольнодумцу, но и прелюбодею Минераллову. Кто не воспримет фантасмагоричность этих ситуаций как закономерную данность любого города Мордасова, тому не понять провинции, а тем более — не понять, почему такой фатальный отпечаток оставил в творчестве Достоевского именно Кузнецк, где великий писатель, по канонизированной версии, провел в общей сложности всего 22 дня. Кузнецк, где два года прожила Исаева, писавшая Достоевскому чуть не с каждой почтой подробные письма, из коих следовало, что «гадость Кузнецкая ее замучила» (из письма Достоевского к Врангелю).
Знакомые все лица. — Появление в нашем повествовании отца Виссариона Минераллова было вызвано не только желанием показать типичность поступков Рудичева или того, что «поединок иереев» в Кузнецке начала века — по-прежнему живое дело. Известно, не только моды бытуют в провинции дольше, чем в столицах, но и местные «вендетты».
«завязан» не только Рудичев, снимающий копию с документов об обвенчании Тюменцевым Исаевой и Достоевского. Любопытно другое. Виссарион Минераллов, очевидно, — дальний родственник Тюменцева, и это обстоятельство оживляет в памяти еще несколько «связок» и дополнительных параллелей.
— сыном кузнецкого квартального надзирателя Николая Александровича Долгова, занимавшим эту должность с 1857г.20. Из воспоминаний, Куртукова следует, что одна из дочерей Минераллова была также замужем за неким Долговым21. Связи Минераллова с весьма известным в городе и за его пределами семейством Долговых, очевидно, шли от Евгения Тюменцева, с которым Минераллов познакомился в 1889 г., прибыв в Кузнецк после окончания Томской Духовной Семинарии22.
— настоятелем Одигитриевской церкви23. Но если их отношения были настолько близкими, что Тюменцев как бы «завещает» настоятельство Минераллову, передает ему свой круг знакомств, роднясь с ним, — то не оправдывается ли психологически их одинаковый подход к «проступкам» вроде грехопадения и прелюбодейства? И не стоял ли у Виссариона Минераллова перед глазами пример Екатерины Тюменцевой, когда он перед замужеством выговаривал своей старшей дочери: «Кого тебе еще надо! Поезжай с богом!». Жениха не выбирают, — он «навязывается» обстоятельствами. И, с другой стороны, если дочь такого авторитетного священника, как Тюменцев, грешила, покрываемая связями и заступничеством своего отца, то почему бы самому Минераллову не увлечься акушеркой? Ведь в маленьком Кузнецке, где всех более или менее влиятельных лиц можно пересчитать по пальцам, — особые этические мерки. Почему бы не решиться на то, что позволяла себе Екатерина Тюменцева? Дурной пример заразителен...
— — если вернуться на сотню лет назад, окунуться в кипящий «страстями» Кузнецк, в его плотно сросшуюся людскую инфраструктуру. Если же взглянуть на все сказанное из сегодняшнего далека, не окажется ли, что в дремотно-уютный Кузнецк, как и во все российские глубинки, исподволь подбираются «новые времена». Диктующие новое восприятие самого себя и своей личной жизни в окружающей среде обитания, т. е. в упомянутой инфраструктуре. Ничего нового в мотивации поступков иных кузнецких обывателей вообще-то не происходит. «Вольничали» во все времена. Но малейшее неодобрение свыше — и проступок пресекается самим виновным, или скрывается так тщательно, что не подкопаешься. А если на виновного ополчилось общество, «свет», — это почти приговор. Вспомним учителя Васю, которого «приговорили» мордасовцы, да так беспощадно, что Достоевский его и умерщвляет в своей повести. Впрочем, — не такова ли была и участь поминаемого у Берви-Флеровского вполне реального кузнецкого учителя, виновного отнюдь не в осквернении иерейского сана прелюбодеянием, а лишь в том, что, как говорят сегодня, — «слишком много знал». Книги читал, общением с прочими чиновниками гнушался, ну, — и вообще...
Но то было на полвека раньше скандальных историй, связанных с Рудичевым, да и с Минералловым тоже, о чем — ниже. Притом во времена, когда к обвинению в житейской распущенности еще не принято было — почва не взрыхлилась! — присовокуплять ярлыки с политически-идеологическим душком. И то — «виновные» входили в рамки. «Вольности» и «вольнодумства» — проступки несоизмеримые.
Иное — в начале нового века. Вольнодумство назревает и вспыхивает на каждом шагу. Попытаемся взглянуть на события глазами тех же Рудичева и Минераллова. А тем более — Хандорина, о чем подробнее опять же — ниже. У каждого своя, как мы уже знаем, в провинции, исключительно самоценная жизнь. Служение в церкви — служба, а не отголосок смирения «старческого» толка. В остальном, — вольные распоряжаться своей жизнью и своими пристрастиями люди, которые лишь по роду занятий являются иереями. И неплохими иереями, если судить по отзывам беспристрастно судящей их части прихожан, которые не участвуют в «кружевоплетениях» чиновничьего пятачка.
— новые нравы. Даже в глубинных Мордасовах, где очень вскоре упор меж враждующими сторонами станет делаться уже не на их личностно-моральные свойства, а на их политические убеждения, т. е. — именно на «вольнодумства». Что, впрочем, окажется столь маловажным, что, в конце концов, опора «веры, трона и отечества», — Рудичев, равно как и вовсе уж вольнодумствующий Минераллов, окажутся расстрелянными пьяной роговской ватагой, по-своему воспринимавшей «правых» и «виноватых» жителей Кузнецка и по своим меркам определявшей степень их виноватости.
о вере монахах, да и самого старца Зосимы.
Примечания:
1. ГАТО, ф. 170, оп. 2, д. 3254, л. 43.
2. Там же, л. 52.
4. Там же, л. 53.
5. Там же, л. 44.
6. Там же, л. 57.
9. Там же, л. 94.
10. ГАТО, ф. 170, оп. 1, д. 4505, л. 20 — 23.
— 6.
12. Там же, л. 3
14. ГАТО, ф. 170, оп. 1, д. 4295, л. 17 — 21.
— Вып. 1. — Новокузнецк, 1993. — С. 160 — 161.
16. См., напр., ГАТО, ф. 3, оп. 2, д. 1903, л. 264 — 265; ГАТО, ф. 170, оп. 2, д. 447, л. 11 — 12.
17. Кузнецкая старина… — С. 176.
20. ГАТО, ф. 3, оп. 2, д. 849, л. 988 — 1012; ГАТО, ф. 3, оп. 2, д. 380, л. 387 — 391 (формулярный список о службе Г. Долгова за 1884 г.).
21. Кузнецкая старина... — С. 176.
22. ГАТО, ф. 170, оп. 1, д. 4295, л. 17 — 21.