Кушникова М., Тогулев В.: Загадки провинции - "Кузнецкая орбита" Достоевского.
Глава пятнадцатая. К этимологии грехопадений

Глава пятнадцатая

К ЭТИМОЛОГИИ ГРЕХОПАДЕНИЙ

«Падение» Вергунова началось с Кузнецка, точнее — с его безумной любви к Исаевой. Именно эта любовь стала, в конце концов, источником его бесчисленных бед и последующих неудач на служебном поприще. Не «рвани» он, сломя голову, вслед за Исаевой в Семипалатинск — не было бы его дерзостной схватки с Делаткевичем, сместившей его жизненный путь, так рано закончившийся.

— иначе не объяснишь «похвальный» формуляр Вергунова с благодарностью губернатора, не состоявшейся, конечно же, без соответствующего представления смотрителя Ананьина. Но вот Ананьин перемещается в Томск — и вслед за этим в жизни Вергунова происходят те странные сдвиги, которые заставили в уже цитированном письме Калмакова упомянуть о «сурьезно-благородном» поведении Вергунова с явным намеком на то, что когда-то, не в столь уж далекие поры, это поведение было не столь уж серьезным и, в особенности же — «благородным». Скорее всего, под намеком этим разумелась уже известная нам история с «отбиванием» избранницы Достоевского, ставшей одновременно избранницей или возлюбленной Вергунова.

«благоповедения», и истории с «отбиванием жены» не получилось бы, равно не было бы и ужасающего «падения» Вергунова. Но в том-то и дело, что «падения» Вергунова и Ананьина совпали во времени и одно как бы обусловило появление другого. Ибо случившееся с Ананьиным нелепое происшествие, что привело его к перемещению в Томск, имело кульминацией именно лето 1855 года, когда в Кузнецк прибывает М. Д. Исаева. Ананьин, занятый самим собой, а точнее — одним скандальным делом, в течение нескольких месяцев только и думает, как смягчить его последствия и выйти «сухим из воды», однако все тщетно — и перевод в Томск стал неминуем.

Дело, о котором идет речь — уже один раз вкратце упомянутое «побоище» Ананьина с учителем Серафимом Поповым. Пока шло разбирательство — Ананьину было не до Вергунова, «вожжи» были ослаблены, и Ананьин, скорее всего, попросту проглядел страстное увлечение своего подопечного гордой и темпераментной «африканкой», с которой они вместе занимались отнюдь не только изучением французского. Учитель и подопечный оказались в роковых узлах — но каждый на свой манер.

«Подсказать» Вергунову логику дальнейших, после встречи с Исаевой, поступков, было некому, ибо единственный авторитет для молодого учителя — смотритель, все остальные учителя кузнецкого училища — лишь коллеги, «сотоварищи». Иное дело — Ананьин. Смотритель в то время — некий вершитель судеб в провинциальном варианте — без его согласия, заметим, ни один брак служащего в подведомственном ему училище совершиться не мог. В то же самое время, когда случился роман Вергунова с Исаевой, Ананьин отказывает в браке учителю Попову с матерью учителя Максимова, что и послужило одной из причин «побоища» Ананьина с Поповым. Вергунов же не мог не знать о потенциальной возможности смотрителя выдавать или не выдавать разрешений на брак учителям и был, конечно, в курсе отказа Ананьина дать добро на свадьбу Попова. Но если так, то Вергунов, имея виды на Исаеву, не мог не находиться в известных сомнениях — одобрит ли Ананьин его бракосочетание с Исаевой. Зная твердые суждения Ананьина на моральные темы, нельзя и предположить, что Ананьин, прознав о соперничестве Вергунова с Достоевским или кем бы то ни было иным, дозволил бы ему обручиться с Исаевой. Отсюда — полная возможность спасительной миссии Ананьина, имевшего в своих руках все возможности для предупреждения той катастрофы, что случилась с Вергуновым из-за его губительных, как для него самого, так и для Исаевой, чувств.

— как уже было сказано, Ананьин в то время был занят собой. Он выкручивался, как мог, из собственной беды, и с головой погрузился в переписку с томским начальством. Ему было не до Вергунова. В марте 1856 г. Ананьина перемещают в Томск, и тоже — смотрителем, а Вергунов остается в Кузнецке один со своими грезами и стремлениями и, быть может, именно из-за отсутствия Ананьина все случилось так, как случилось. Однако вернемся к Ананьину.

Уроки кровавых драм. Итак, из рапорта смотрителя кузнецкого уездного училища Н. Ананьина от 22 февраля 1854 г. за №38 мы знаем о приключившейся с ним «катастрофе», которой было суждено занимать его помыслы более двух лет — именно столько длилось печально известное расследование обстоятельств:

«20 числа сего месяца, — писал Ананьин директору училищ Томской губернии, — я претерпел беспримерно дерзкие поступки и бесчеловечные побои от учителя Арифметики и Геометрии подведомственного мне училища Серафима Попова. Копию с поданного мною в здешнее полицейское управление, по сему необычайному случаю, прошения, при сем для сведения и распоряжения Вашего Высокородия наипочтительнейше представить честь имею, прося всепокорнейше Вашего Начальнического заступления. Должность смотрителя, по болезни моей, я поручил учителю исторических наук г. Калмакову»1.

Серафим Попов — лицо, в достаточной мере видное. Он — не только учитель, но и довольно недавно избранный директор и одновременно — производитель дел кузнецкого попечительного общества о тюрьмах. Именно поэтому в орбиту скандала оказалась втянутою почти вся городская «верхушка», причем с самого что ни на есть начала «истории», о чем мы можем судить по обстоятельной докладной записке того же Ананьина:

«20 февраля сего 1854 года в 11 часов утра явился в мою квартиру учитель арифметики и геометрии здешнего уездного училища Серафим Попов и так как он избран директором и производителем дел Попечительного по Кузнецкому отделению о тюрьмах Общества, представил мне для рассмотрения по поручению Попечительного о тюрьмах отделения генеральный за 1853 год отчет о приходе, расходе и остатке сумм Отделения, составленный директором и Экономом — купцом Конюховым. В то же время прибыли ко мне: Смотритель Тюремного Острога, титулярный советник г. Ярманский, Поручик Полка Его Светлости Графа Паскевича Эриванского, князя Варшавского, Михаил Алексеевич Буткеев с родным братом своим губернским секретарем Константином Алексеевым Буткеевым, и учитель искусств здешнего училища г. Максимов»2.

— имена звучные: смотритель Острога, поручик Полка Его светлости, бывший столоначальник городской ратуши Константин Буткеев с братом и... уже знакомый нам купец и автор «Кузнецкой летописи» Иван Семенович Конюхов — все были «при начале», все были свидетелями, не говоря уже о полицейском Управлении, куда Ананьин не замедлил написать позже жалобу. И ничего, что в «Кузнецкой летописи» об этой неблаговидной истории — молчок. По мнению ее автора, История слагается не из таких моментов, хотя и они нередко высветляют неожиданные ее аспекты. Послушаем, что пишет Ананьин далее:

«В 3 часа пополудни я выехал из своей квартиры вместе с г. Максимовым, на его собственном экипаже и, имея сообщить учителю Попову, как производителю дел Попечительного о тюрьмах Отделения, некоторые на помянутый отчет замечания, заехали в его квартиру, по приезде в которую нашли тестя его, кузнецкого мещанина Егора Севергина с женой (тещею учителя Попова), и с братом его, мещанином Василием Севергиным, а самого учителя Попова, неизвестно мне от какой причины необыкновенно в расстроенном положении и в слезах, что может подтвердить и г. учитель Максимов. В таком же необыкновенном положении я нашел тещу и жену учителя Попова. Попов, желая сколько-нибудь оградить следы семейного беспорядка, и, на замечание мое о том, предложил мне, г. Максимову и родным своим, как регент маленького певческого хора, послушать певчих, из числа которых заставил петь живущих у него троих мальчиков, учеников кузнецкого училища Чирухина, Козлова и Мелетеева»3.

Итак, господин Попов — отнюдь не пьяный, а только «расстроенный», причем «весь в слезах», равно и расстроенная родня его, решили послушать пение мальчиков. И все это — для того только, чтобы скрыть «следы семейного беспорядка»? Более того — приказание петь, де, последовало лишь после специального замечания Попову, что он, Попов, в расстроенном положении. Стало быть, таковое положение Ананьиным было замечено и скрывать его чем-либо вроде задушевного пения, в таком случае, уже не было смысла? Ананьин противоречит сам себе, запутываясь в мотивах «странных» поступков Попова. Все это покажется еще более странным, если учесть, что рапорт Ананьина не был подтвержден ровно никакими свидетельскими показаниями: родня Попова, крестьянский сын Петр Чарухин, певший в хоре, а также «гостья» Попова мещанка Анисья Карпова в полицейском разбирательстве свидетельствовали против Ананьина, а объяснение Попова, переданное в полицию, было явно не в пользу смотрителя. В этом объяснении, между прочим, Попов так излагал ход событий:

«20-го февраля сего года смотритель кузнецкого уездного училища г. Ананьин изволил с учителем рисования того же училища г. Максимовым приехать ко мне в квартиру в 4 часа вечера в довольно расстроенном положении от употребления горячих напитков, что могут подтвердить бывшая у меня мещанка Анисья Карпова и крестьянский сын Петр Чарухин. По приезде же ко мне, как выше сказано, он, г. Ананьин, потребовал водки, а я, знавши его характер, и не смея раздражать неповиновением, как начальника и гостя, исполнил его требование, поставя на стол графин с водкою. И он, г. Ананьин, употреблял оную в довольном количестве, еще более расстроил свое положение, что видели и могут подтвердить: вышеупомянутая мещанка Анисья Карпова и приехавшие ко мне гости невдолге после прибытия г. Ананьина, супруга секретаря Окружного Суда Павла Варфоломеева Токмакова и сестра ее купецкая дочь Антонида Варфоломеева Шебалина»4.

Воистину — и по прошествии полтораста лет не разберешь, какая же из заинтересованных сторон была в более «расстроенном» состоянии — Ананьин или Попов? В обоюдном желании обвинить друг друга в чрезмерном винопитии особенная роль отводилась и свидетелям. Максимов, учитель рисования, не свидетельствовал против Ананьина, не свидетельствовал он и против Попова, но в споре все ж таки, как будет сказано ниже, держал сторону смотрителя — так было для него «безопаснее». Не свидетельствовал же Максимов против Попова открыто, потому что Ананьин в свое время расстроил брак матери Максимова... с учителем Поповым, по неравенству лет: Максимова была старше Попова чуть не вдвое. Идти против воли матери — грех, против воли смотрителя — обвинят в «непослушании». Максимов — чрезвычайно заинтересованное в исходе дела лицо, поскольку от результатов этого «дела» могло зависеть, получит ли он «сатисфакцию» за унижение собственной матери в глазах кузнецкого «бомонда».

— более или менее открытое противостояние семейства Шебалиных смотрителю Ананьину, как показано в предыдущих главах, было налицо. Один из Шебалиных — Никтополиан, был воспитанником Ананьина, но, как явствует из уже цитированных ранее документов, в отношениях между повзрослевшим Шебалиным и его опекуном Ананьиным вскоре пролегла трещина. Возможно, — потому, что принадлежащий малолетним Шебалиным дом, по несчастливому случаю сгоревший, был оценен Ананьиным в мизерную сумму — две с лишним сотни рублей — так что Шебалины понесли весьма чувствительные убытки. Позже Ананьин, вопреки своему более раннему о Никтополиане Шебалине мнению, нелестно отзывается о его педагогических способностях, что привело к увольнению Никтополиана с должности кузнецкого учителя, когда-то подысканную для него самим же Ананьиным.

Поминаемые в рапорте Попова Павла Варфоломеевна Токмакова и Антонида Варфоломеевна Шебалина, вероятно, — родственницы Никтополиана Шебалина по отцу. Следственно, относиться к Ананьину объективно они никак не могли и, свидетельствуя против Ананьина, возможно, выказывали ему свой долго скрываемый протест и гнев за беды, воспоследовавшие после упомянутого пожара, когда Никтополиан Шебалин был еще малолетним.

Разумеется, свидетельства и Петра Чарухина — одного из мальчиков, певших в хоре, тоже трудно считать нейтральными, — ведь мальчик жил в доме и под опекой учителя Попова. Однако послушаем Попова далее.

«Причем он, г. Ананьин, — продолжает в своем рапорте Попов, — начав выходить из благопристойности, говорил: мне что жена моя дура, и что она также бегает из дому, как и его супруга. Слыша, упомянутые гости, г-жа Токмакова и Шебалина, такие неприличности г. Ананьина, должны были уехать преждевременно из моей квартиры, дабы, зная его характер, не получить и самим каких-либо обид и неприятностей. Я же, проводивши гостей, обратился в комнату, где он, г. Ананьин, будучи один, в заметном азарте, начал меня ругать скверно-матерскими словами, без всякого к тому с моей стороны причины и повода»5.

«бегала», т. е. изменяла. В этой ситуации, когда виновник личных бед и несчастий Попова смеется над семейными неурядицами последнего, да еще в доме самого обиженного, любое неосторожное слово могло быть взрывоопасным. Более же изумляет, что Ананьин, помянув о том, что и его, Ананьина, жена «бегает из дому», как бы выносит приговор своему же собственному весьма неделикатному вмешательству в личные дела коллеги. И в самом деле, имел ли право Ананьин решать, кому и на ком жениться, мог ли он судить, какой брак — приличен, а какой — нет, если у него в собственной семье — неурядицы и, быть может, еще более непристойные? Впрочем, послушаем, что пишет Ананьин директору училищ, и подивимся, насколько разнится это с тем, что мы прочли только что у Попова.

«Потом приехали в квартиру его, — продолжает Ананьин, — дочери здешнего купца Варфоломея Шебалина, — жена кузнецкого Окружного Суда Секретаря Павла Токмакова и девица Антонида Шебалина. Пробывши в квартире у Попова недолгое время, они уехали. Вместе с отъездом их не стало и хозяина квартиры учителя Попова. На вопрос мой об отлучке его я получил в ответ, что он отлучился для проводин (то ли тещи своей с тестем, то ли помянутых дочерей купца Шебалина). Оставшись одни и не желая уйти, не простившись с хозяином Поповым, и особенно я, имея сообщить ему замечание на вышепомянутый генеральный отчет Попечительного о Тюрьмах Отделения, продолжали оставаться в его квартире»6.

Заметим пока, что Ананьин, в отличие от Попова, не указывает причин, по которым сестры Шебалины уехали из квартиры. Он даже не пытается заручиться их «свидетельствами» — очевидно, полагая, что Шебалины, которые, со слов Попова, самолично слышали рассказы Ананьина о том, как и чья жена «бегает из дома», будут давать показания не в его пользу. Не мог свидетельствовать против Попова и учитель Максимов, поскольку согласно рапорту самого Ананьина, из квартиры Попова, предвидя возможные конфликты, быстрехонько «ретировался». Остается загадкой, почему сам Ананьин, предвидя ход событий, — подобно Шебалину или Максимову, — не ушел из квартиры Попова вместе с ними. Хотел послушать соображения Попова о «генеральном плане»? Но ведь и Максимов прибыл к Попову с той же целью, однако же... Разве располагало к подобным «обсуждениям» то, о чем пишет Ананьин далее?

«Не более как через четверть часа, — продолжает Ананьин, — учитель Попов появился в прихожей комнате и с необыкновенным азартом закричал полудиким своей жене голосом: «водки!». Жена подошла к нему, держа в одной руке графин, а в другой рюмку с водкой, и он ударил ее так, что графин и рюмка выпали из ее рук, — произнеся при том слова: «не так подаешь!». Все это видели и слышали — г. учитель Максимов и трое певших мальчиков: Чирухин, Козлов и Мелетеев. Господин Максимов (вероятно, знавший необычайно буйный характер учителя Попова, как прежде живший с ним на одной квартире, или, может быть, по другим причинам служебным, в доказательство чего я имею впоследствии привести особые происшествия), в это время уехал»7.

до ухода

«После вышенанесенной мне обиды он, г. Ананьин, приказал позвать из кухни мальчиков.., живших у меня по просьбе их родителей на воспитании, и заставил их петь. Причем он начал произносить матерские слова, относящиеся ко мне. Вследствие чего, дабы не слыхать мальчикам от г. Ананьина, как от их смотрителя и главного наставника, подобных пошлых слов, я велел им удти в свое место, а г. смотрителю Ананьину предложил оставить меня в покое, ехать домой. Равно просил и г. Максимова каким-нибудь образом склонить г. Ананьина ехать домой. Но предложение мое и просьба г. Максимова были тщетны пред г. Ананьиным. После этого я уже принужден был с женою моею удалиться в кухню, надеясь, что он, г. Ананьин, не видя хозяев, оставит мою квартиру»8.

— до обсуждения «генерального отчета» дело так и не дошло. Была «светская» беседа, было пение мальчиков — весьма продолжительное, если верить Ананьину, ибо пока Попов отлучался «для проводин», мальчики все пели и пели. Но если Ананьин прибыл по делу, а «расстроенное», по его же словам, положение хозяина квартиры к обсуждению «генерального отчета» не располагало, то становится ясной вполне «этимология» конфликта. Она — в провинциальных кружевах, которые сплетаются как бы специально из броских и хлестких рапортов «сторон», в чем-то по-разному обиженных. «Дело Попова» привело, в конечном счете, к перемещению Ананьина из Кузнецка в Томск. Что и говорить, событие для маленького Кузнецка — из ряда вон, тем более, что Ананьин при училище — почти 30 лет. А в чем видимые причины? Как оказалось, совсем не в несовпадении взглядов на «генеральный отчет», а в упорном нежелании смотрителя Ананьина уйти из квартиры Попова вовремя, вместе с учителем Максимовым или сестрами Шебалиными. И только?

«Вместо того, — продолжает свой «расклад» учитель Попов, — чтобы г. Ананьину, по вышесказанным просьбам, ехать домой, он опять потребовал мальчиков и вторично заставил их петь. Я же, боясь, чтобы он, г. Ананьин, не сделал в моей квартире чего противного и вредного, как себе, по слабости своего положения, так и мальчикам, принужден был придти к ним в комнату с женою при мещанке Анисье Карповой и, чтобы прекратить столь обидную для меня беседу, как видно из вышесказанного, мальчикам велел идти в свое место, а жене своей велел предложить снова г. Максимову проводить его, Ананьина, домой. Он же, г. Ананьин, услыхав голос жены, начал ее обзывать неприличными, относящимися к ее чести, словами и, прогоняя, говорил: «ступай отсюда вон, Фионка!». Г-н же Максимов, слыша столь неприличные и обидные слова, относящиеся к бесчестью моей жены, скрылся»9.

Характерно это словечко — «скрылся». Очевидно, страсти накалились настолько, что ни о каком «генеральном плане» не могло быть и помину. Ананьин, как будет сказано абзацем ниже, это вполне осознает, но — не уходит. Незваный гость хуже татарина. И все это — под стройное пение маленького хора, которое закончилось весьма неожиданно: и тут мнения опять-таки двоятся. Ананьин утверждает, что Попов его ударил по левому уху и бил по глазам бесчеловечно, Попов же... Впрочем, послушаем сначала Ананьина:

«Попов же, — писал Ананьин, — взойдя в ту комнату, где пели мальчики, спросил тем же азартным голосом: «кто смеет распоряжаться в моем доме и кто заставил петь мальчиков?». На ответ мой, что заставил петь мальчиков я, он закричал на них: «марш отсюда!». И когда мальчики убежали, Попов ударил меня по левому уху, сшиб меня со стула и бил меня по лицу и глазам бесчеловечно. В это время я, собрав последние мои силы, хотел встать на ноги, но Попов схватил меня за волосы и ударил об пол»10.

… сам себя избил и изувечил, что, как ни странно, отчасти подтверждается весьма подозрительными словами самого Ананьина, что, де, он, Ананьин, сам не помнит, как это все было, долго ль или нет, и чем его бил Попов по глазам и лицу. Совсем, оказывается, не помнит... Зато Попов всю эту сцену живописует в деталях, и неудивительно — зрелище было незабываемым:

«После чего, — отчитывается Попов за события, последовавшие за уходом Максимова из его дома, — г. Ананьин, вероятно, тоже желая отправиться домой, начал вставать со стула, пошатнувшись, ударился лицом в стекло окна и разрезал себе подбородок. Жена же моя и мещанка Анисья Карпова, испугавшись, ушли в это время в кухню. Он же, г. Ананьин, ругая меня елико-возможно скверно-матерскими словами.., стращал, говоря: «Я тебя! Попомнишь меня!» и замахнулся. Я же... поймал его за руку, но он отбросил мою руку к стене печи. После этого начал, шатаясь, биться об стены, рвать на себе волосы и кидая оные мне в глаза, упал на пол, отчего, как видно было по крови, расшиб себе лицо... После этого поднявшись с помощью моею с полу, плюнул мне в глаза и бросился вон из дверей...»11.

Ананьин же, не вполне осознавая того, что с ним творилось в квартире Попова в самый, казалось бы, памятный момент вообще за всю его карьеру, очень быстро «опомнился» на улице, бросившись без калош, шапки и шубы сразу, без промедления, к городничему, стряпчему и военному лекарю с жалобами на Попова. «При деле» оказался и учитель Максимов, которому с ответственными городскими лицами пришлось отправиться на квартиру Попова вновь для освидетельствования.

«Сколь долгое время продолжались с его стороны побои, — вспоминал позже Ананьин, — я от испуга, нечаянности и страха объяснить не могу, помню только, что при нанесении мне ударов по лицу и глазам, вероятно, каким-то острым в руке орудием (он расшиб мне обе брови, левую сторону подбородка до кости, равно ушиб оба глаза так, что они облились кровью, если нет другого важнейшею в них повреждения) и за него ухватился бывший тут дядя его, мещанин Василий Севергин, чему я обязан жизнью. В это время я, видя покушение на мою жизнь и желая спасти ее, встал с полу, выбежал в одном фраке — без шубы, шапки и калош на улицу и, перебежавши через переулок на Большую Береговую улицу, встретил г. Секретаря Кузнецкой городовой Ратуши Журавлева и упросил его свести меня домой, каковая просьба моя и была исполнена»12.

— не только «честь мундира» или «интересы дела». Если верить объяснениям Попова, связываться с Ананьиным даже очень высокопоставленным городским чинам не вовсе безопасно. Например, Попов поминает в своей объяснительной записке несколько примечательных примеров, когда «буйствам» Ананьина, казалось бы, не будет конца и весьма авторитетные даже полицейские чины были вынуждены «сносить» от него обиды:

«Он, г. Ананьин, — рассказывал Попов, — вследствие своевольного своего характера, в бытность здесь в Кузнецке г. городничего Фольца, выбегал из своей квартиры с запоркою от дверей с умыслом бить г. городничего Фольца, квартального Таманова и десятников, бывших по делам службы у ворот квартиры г. Ананьина. В доказательство чего, — продолжает Попов, — и были в это время жестоко прибиты: квартальный надзиратель Таманов и десятник Белов, но кем, т. е. господином Ананьиным или учителем Страшининым, который был виною этого происшествия, мне не известно. Он же, г. Ананьин, в доме купца Полысухина, нанес тяжкие обиды Заседателю Кузнецкого Окружного Суда г. Вырыпаеву: ругал его подлецом и вырывал у него, Вырыпаева, деньги с домашними записками, подавал повод к драке, от чего г. Вырыпаев избежал только по помощи других тут бывших людей, и избавился от побоев, желаемых по признакам нанести ему г. Ананьиным»13.

Ясно, что при таком «буйном» нраве Ананьина связываться с ним было небезопасно. Тогда становится понятным и стремление Попова, на следующее утро после «побоища», загладить инцидент, для чего он и его супруга поехали с визитом к Ананьину, но супруга смотрителя обругала Попова «подлецом и мерзавцем» и, как объяснил позже Попов, выражалась так неосмотрительно только потому, то, де, он, Попов, «прибил ее мужа». Ананьин же был настроен совсем не миролюбиво и тут же сел писать бумагу директору училищ Томской губернии, в которой обвинял Попова в попытке лишить его жизни. Для «освидетельствования» места происшествия, т. е. не более и не менее, как покушения на убийство, как ни странно, были приглашены люди, которые очевидцами «инцидента» не являлись, а были просто уважаемыми в городе должностными лицами:

«По прибытии моем домой тотчас были приглашены для освидетельствования меня гг. кузнецкий городничий Андреев, стряпчий Шаврин и военный лекарь Юматов, причем депутатом со стороны училища был учитель Максимов, которые, по освидетельствовании меня, отправились к учителю Попову. В каком положении гг. свидетельствующими найден я и что найдено ими в квартире учителя Попова, они не преминут объяснить, а потому всеподданнейше прошу: дабы повелено было о дерзком против меня, как непосредственного своего начальника, поступка учителя Попова и бесчеловечно нанесенных им побоях, клонившихся к лишению меня жизни, произвести следствие уголовным порядком и что по оному окажется, представить на рассмотрение подлежащего судебного места»14.

«месть» смотрителя, однако же, не закончилась, и временно замещающий его должность учитель Калмаков предписывает учителю Попову «оставить» посещение классов и снимает с него все его учительские обязанности. Заметим — все это было сделано до какого-либо решения полицейских или судебных органов по факту «побоища». Забегая вперед, скажем, что таковое судебное решение не подтвердило вину Попова за ее фактической недоказанностью. Так что «санкции» Ананьина в данном случае были несколько преждевременными, равно и понятный, но не вполне законный отказ учителей кузнецкого уездного училища Страшинина и Максимова посещать уроки до тех пор, пока в училище будет учительствовать Попов:

«По случаю необычайно дерзких поступков учителя арифметики и геометрии Серафима Попова, — писал Калмаков в рапорте директору училищ Томской губернии от 22 февраля 1854 г., — против г. смотрителя здешнего училища Ананьина, должность смотрителя поручена мне. Сотрудники мои, гг. Страшинин и Максимов, отозвались от посещения классов, ежели будет оные посещать учитель Попов, что и я с своей стороны нахожу справедливым. Вследствие таких отзывов гг. учителей, я вынужденным нашелся предписать учителю Попову, чтобы он оставил посещение классов впредь до особенного с Вашей стороны распоряжения»15.

Напомним, что в данный момент Калмаков хлопочет о прибавке к жалованию, и в этом усердно, со своей стороны, помогает ему Ананьин, о чем мы упоминали уже в предыдущих очерках. А благодарность за хлопоты «вышестоящему» смотрителю может быть разной — от полнейшего бойкота вставшего «рога в рога» со смотрителем учителя Попова, до его фактического увольнения из училища, хотя бы и не опороченного по суду. Попов же в этой отнюдь не «дипломатической» ситуации повел себя куда более корректно и решил попросту не выносить «сор из избы» и не доносить директору училищ о тяжких обидах, нанесенных ему Ананьиным в его собственном доме:

«20-го февраля сего года штатный смотритель кузнецкого уездного училища г. Ананьин, — писал Попов в рапорте директору училищ, — изволил пожаловать с учителем рисования того же училища г. Максимовым ко мне в квартиру в 4 часа вечера в довольно расстроенном положении от употребления горячих напитков, где, как мне, так и жене моей нанес тяжкие обиды, которые здесь излишним считаю до время упоминать. В заключение всего по его же, г. Ананьина, ко мне недоброжелательству, я получил от 22-го того же февраля за № 36 предписание г. и. д. штатного смотрителя здешнего училища учителя Калмакова об удалении меня самопроизвольно от должности якобы за противозаконные поступки, учиненные мною штатному смотрителю Ананьину. Вследствие чего, — продолжал Попов, — не желая нисколько открывать поступки и обиды г. Ананьина, известные всему кузнецкому обществу, я всепокорнейше прошу: Ваше Высокородие! Защитите меня от напрасных и неправильных взводов г. Ананьина и самоуправного распоряжения г. Калмакова, чем доставите мне случай избежать от неправильного угнетения и обид...»16.

с 1848 г., т. е. с момента определения его на службу. Эти причины нам уже известны: во-первых, Попов хотел жениться на матери учителя Максимова, вдвое его старшей, но Ананьин отклонил этот брак по неравенству лет; во-вторых, Ананьин отклонил домогания его родного брата на место приходского учителя в только что открытом Приходском училище — то самое место, которое занял как помнит, читатель, соперник Достоевского Вертунов. Кроме того:

«Учитель Попов, — добавляет Ананьин, — неоднократно подвергался замечаниям моим по строптивости его характера и поведению. Я надеялся на исправление, но он не мог их принимать, как следовало доброму подчиненному — продолжал питать ко мне месть... Но 20 числа февраля в квартире своей давно таившаяся месть его ко мне обнаружилась самым зверским образом: он чуть не убил меня»17.

«пьяностыо» и его склонностью «делать каждому подобные дерзости и обиды». В доказательство и в подкрепление сказанного, Попов перечислил уже отчасти известные нам примеры: как Ананьин (или Страшинин?) бегал «с запоркою от дверей» за городничим Фольцом с явным намерением «прибить» его, и не только его, но и квартального и десятников; как Ананьин «ругал подлецом» заседателя Вырыпаева и «вырывал» у него из рук деньги и проч. Кроме того, Попов озадачивается вопросом, почему, собственно, его собственная, г. Ананьина, жена «бегает из дому», в чем мы не можем не видеть явный упрек: как можно было Ананьину расстраивать брак Попова с Максимовой, когда его собственная жена... Но — слово Попову:

«Супруга г. Ананьина, — докладывал Попов директору училищ Томской губернии, — угнетаемая его несносными поступками, уходит частовременно из дому на неделю и более. В доказательство чего и было со стороны ее, г-жи Ананьиной, объявление в здешнюю кузнецкую полицию, писанное и по ее доверенности поданное отставным солдатом Осипом Васильевым Познанским, в том, что она, г-жа Ананьина, не будучи более в состоянии переносить обид от своего супруга, удаляется в деревню Ашмарину к родственникам, взявши с собою все ей принадлежащее»18.

— великолепный козырь: визиты Ананьина по обсуждению всякого рода «генеральных планов» тюремного общества всем известны, они, по обыкновению, ничем серьезным не кончаются, — таков и очередной визит Ананьина. В доказательство — история, когда Ананьин явился к членам «тюремного» общества приблизительно в том же настрое, какой кузнецкие «вершки» могли наблюдать в печально известной истории с «вырыванием» денег у заседателя Вырыпаева, что тогда, если верить Попову, чуть не спровоцировало драку.

«Недавно он же, г. Ананьин, — докладывал Попов директору училищ, — в подобном положении нарушил спокойствие членов общества попечительного о тюрьмах, собравшихся в доме директора купца Насилья Конюхова по делам службы, так, что члены, не сделав ничего ими предложенного, принуждены были разойтись. И множество есть обид, учиненных г. Ананьиным здешнему Обществу»19.

«Перестрелка» длилась очень долго. Особенно заботило Ананьина, как бы вовремя просчитать очередной шаг Попова, чтобы встретить его во всеоружии. На вооружение были взяты и даже «шпионские» методы: своего рода «перлюстрация» документов, отправляемых Поповым в Томск. Желание «подсмотреть» было столь велико, что напрочь забыты все приличия: Ананьин 18 октября 1854 г., т. е. уже через полгода после «побоища», в рапорте за № 144 не удержался от соблазна и попросил директора пересылать ему, Ананьину, документы, поступающие в дирекцию училищ от Попова:

«... Полагая, что в ответах учителя Попова находятся какие-либо лжепоказания к сокрытию вины его и к омрачению моей чести, осмеливаюсь всепокорнейше просить Ваше Высокородие прислать мне копию с тех ответов, чтобы я мог представить Вам мои на них объяснения и опровержения лжепоказаний Попова»20.

«Война», как видим — в самом разгаре, и переписке не видно конца. Интересно, что дело не закончилось даже специальным решением суда. 25 ноября 1855 г. губернатор Томской губернии генерал-майор Бекман утвердил определение суда по этому делу, наложив на него такую резолюцию: «С решением согласен». В этом определении суд устанавливает следующие обстоятельства дела. Во-первых, Ананьин был избит, но не пьян. Не пьян же он был потому, что «свидетельствующая» его после «побоища» городская верхушка в лице городничего Андреева, не помянула о факте «пьяности» в отправляемых «ввысь» документах. Во-вторых, если Ананьин, как следует из первого вывода, не был пьян, то, будучи трезвым, согласно логике суда, он никак не мог нанести себе кровавые увечья. В-третьих, «кровавые увечья» все-таки были, поскольку «на пальте» Попова обнаружены были городничим и прочими лицами «следы крови», а секретарь ратуши Журавлев даже видел Ананьина, всего окровавленного, бегущим по улице из дома Попова21.

«навлек сильное подозрение», то в таковом подозрении его, Попова, на основании 1177 статьи 10 тома Зак. Угол. и «оставить». Вина не доказана, но — Попов оставлен под подозрением, и только.

Решение суда — лишь повод для дальнейших действий. Оно было половинчатым, а потому никого не устраивало. Не устраивало оно Попова, поскольку установленное судом «подозрение» не давало ему право преподавать в том же училище и понадобилась еще одна обойма документов, которая дошла даже до государя императора, чтобы Попову все-таки разрешили, после трехгодичного перерыва, преподавание в училище, о чем мы уже поминали в очерке «Из жизни уездного учителя Вергунова».

Решение суда не устраивало и Ананьина, поскольку не доказывало вину Попова, а, стало быть, бросало некоторую тень и на правдивость самого Ананьина. Поэтому неудивительно, что вскоре Ананьина, так сильно скомпрометированного этим делом, перемещают в Томск. Но, поскольку по суду он не виновен, то перемещают его на то же смотрительское место. Отчего в Томск? Оттого, что к начальству поближе, и все «пруэссы» Ананьина отныне — на виду.

Так начался закат карьеры кузнецкого смотрителя Ананьина. «Дело Попова» поставило крест на многих весьма похвальных и полезных, и даже подвижнических, его начинаниях, и, казалось бы, столь удачно пройденный почти 30-летний путь в должности смотрителя никак не может закончиться так плачевно. Жить бы да радоваться: в мае 1850 г. Ананьин представлен к ордену Св. Владимира, а 1 июня 1853 г. и. д. начальника первого отделения Томского Общего Губернского Управления в письме директору училищ Томской губернии за № 218 поминает о представлении Ананьина к ордену Св. Анны III степени:

«По приказанию г. гражданского губернатора первое отделение Общего Губернского Управления покорнейше просит Ваше Высокородие доставить сего же числа формулярный и краткий в трех экземплярах список о службе Штатного Смотрителя кузнецкого уездного училища коллежского асессора Ананьина за последнее время на предмет представления его к награждению за отлично усердную службу орденом Св. Анны 3-й степени»22.

— конфуз. «Отлично усердная служба» и — «побоище». До орденов ли? Притом, что Ананьин упорно и умело старался, чтобы оправдать доверие, чтобы наградили, чтобы исходатайствовали причитающееся ему, по заслугам, — в чем он сам уверен и, кстати, совсем не безосновательно. Ведь — смотритель, член «тюремного» общества, этнограф, и чуть ли не «кавалер». Ко всему сказанному в позитивной графе об Ананьине добавим, что уже на старости лет, как бы в предвидении награждения «Святой Анной», он решается и вовсе на отчаянный шаг, который должен был «апофеозно» высветить его не только как педагога-подвижника, но и ученого, пекущегося о благах науки. В декабре 1853 г. Ананьин отправляется... в Алтайские горы «описывать» быт инороднее. В его преклонные годы? Создается впечатление, что все точно просчитано в предвидении получения заветной «Анны»:

«Штатный смотритель коллежский асессор Ананьин, — писал о самом себе Ананьин в отчете о состоянии кузнецкого училища, — с 10 по 24 число декабря находился в отлучке в Алтайских горах, обозревая быт тамошних инородцев для этнографического описания их, по возложенному на него поручению Господином Томским Гражданским Губернатором»23.

— герой и подвижник, и вдруг... все рухнуло. Пятно на имени. Пятно на репутации. Слухи: это — тот самый, которого Попов... Перемещение в Томск — чуть ли не под надзор... Притом, что суд Попова не «завинил», и, более того, сам император восстановил его в правах. Итак, — сатисфакции Ананьин не получил.

Тем не менее, он приехал в Томск и выхлопотал невиданную, казалось бы, по тем временам пенсию. За более чем 35-летнюю службу она составляла 457 руб. 46 коп., о чем мы узнаем из письма Томского Общего Губернского Правления Директору училищ Томской губернии от 16 июля 1859 г.24— последние милости, которыми его «осыпала» дирекция. Через несколько месяцев его уволят. «Выбросят», как ненужный хлам. В прямом смысле, ибо заставят «очистить» смотрительскую квартиру, которую отныне будет занимать новый смотритель томских училищ — Голишев. Причем выгонят не только «с позором», но и в самый что ни на есть неудобный момент — в праздники, на святой седьмице...

«... Не очистил еще я квартиры для г-на Голишева, полагая полное мне упование на внимание моего начальства, на Вас, Ваше Высокородие, к моей почти 40-летней службе (с 1821 г.). Не на страстной же, не на святой же седьмице мне очищать для Голишева квартиру...», — писал Ананьин директору училищ Томской губернии25.

«под боком») требовала рассчитаться за некогда, якобы, увезенные им из кузнецкой училищной библиотеки книги, о чем мы уже писали в предыдущих главах.

«... В библиотеке недостает 24-х экз. несданных бывшим смотрителем Ананьиным книг... За несданные Ананьиным книги училище может быть вознаграждено вычетом из пенсии Ананьина», — писал директор училищ Попов26.

училищу27.

И маловажно, что спохватились поздно, ведь Ананьина нет в Кузнецке уже много лет. Маловажно также, что книги стоили в те поры недешево — вспомним 60-рублевую книгу «с рисунками», которую пришлось возвращать в свое время в Тобольск учителю Калмакову, — и, таким образом, для пенсии Ананьина или его супруги «пропажа» 24 книг что-нибудь, да значила. Важно другое — таковые «пропажи» почему-то «навешивались» на тех, кого в Кузнецке давно уже нет — на умирающего Ананьина или на давно пребывавшего в Семипалатинске Вергунова, которые, за давностью, и ответить что-либо на внезапно заволновавшие дирекцию вопросы, увы, не могли. Таковы нескончаемые «парадоксы провинции», подкидывающие сюрпризы детищам своим почти всегда не к месту и тем более — не ко времени...

Фигура Н. И. Ананьина, — во всем ее противоречии, — трагическая фигура. С одной стороны, архивные документы раскрывают перед нами «сагу» о приобретении достойного здания для уездного училища; многолетние бои с томским начальством за пополнение библиотеки новейшими и лучшими изданиями столичной периодики и учебными пособиями; слезные выбивания пенсионного пособия для учителя Калмакова; радение благу учительской братии. Это ли не подвижничество?

— парадная, фасадная часть провинциального быта. Впрочем, — в историю, обычно, именно она и вписывается.

— истинные мотивы поступков, скрытые «игры светил» на провинциальном небосклоне, сложнейшее искусство «плетения кружев» на крохотном пятачке маленького города. Поистине, не только «человек есть тайна», но облик его вырисовывается не в послужном списке и не по строкам поданных им рапортов, а подспудно проглядывает меж строк, что самым неожиданным образом отличают не официальную, а скрыто-психологическую историю того или иного события. Листая архивные папки, не устаешь удивляться: сколь разны люди, однозначно трактуемые в официальных ведомостях. Настолько «разны», что излишне и даже невозможно пытаться дать им оценку: хороши ли, дурны ли они были. Они были — люди...

Примечания:

2. Там же.

5. Там же.

6. Там же, л. 5.

9. Там же.

12. Там же, л. 6.

14. Там же, л. 6.

17. Там же, л. 15.

20. Там же, л. 31.

21. ГАТО, ф. 99, оп. 1, д. 350, л. 46 — 47.

— 88.

24. ГАТО, ф. 99, оп. 1, д. 273, б. н.

26. ГАТО, ф. 99, оп. 1, д. 286, л. 9; см. также ф. 125, оп. 1, д. 100, л. 10.