Глава шестая
НА ПРОТЯЖЕНИИ ВЕКА
Короткая память. — Значение «кузнецкого периода» Достоевского и его места в истории края в Кузбассе, — да и не только в нем, — многолетне недооценивалось. Как несо-мненный историко-краеведческий конфуз воспринимаем мы сегодня отсутствие в изданной в 60-е годы «Истории Кузбасса» имен Булгаковa, Шмелева или Тюменцева, — а тем более и пре-жде всего, — имени Достоевского. И это при том, что первая треть века была ознаменована ус-тойчивым интересом к Достоевскому и его пребыванию в Кузнецке, а местные краеведы, писа-тели и журналисты вели в то время на страницах газет и журналов своеобразные дискуссии. Но слишком скоро все это, как видим, было забыто и потому «История Кузбасса» отнюдь не бес-причинно стала так интересна нам сегодня — ведь она тоже сколок времени и отношений к па-мяти поколений.
к истокам «кузнецкой историографии» Достоевского, зачатой в 1904 г. Валентином Федоровичем Булгаковым. Но — Булгаковым ли?
Упомянутой его ныне широко известной статье «Ф. М. Достоевский в Кузнецке» предшествовало переименование в 1901 г. Полицейской улицы в Кузнецке в улицу Достоевско-го; но разве не снимала рука кузнецкого священника Николая Рудичева в те же годы копию с «брачного обыска» Достоевского; разве не находим мы имени Достоевского в «Историческо-географическо-статистическом описании г. Кузнецка», написанном опять-таки в 1904 г., но уже Д. А. Поникаровским, знакомым Н. Б. Вергунова по Семипалатинскому училищу; разве не предшествовал всему этому настойчивый поиск Анной Григорьевной документально зафикси-рованных «кузнецких отблесков»; разве не находился много ранее в переписке с Достоевским кузнечанин Тюменцев...
Можно, наверное, привести немало подобных примечательных «разве» и все они убедительно показывают, что статья Булгакова появилась не на пустом месте и что интерес к Достоевскому в "Кузнецке, похоже, был отнюдь не эпизодическим. И не беда, что кузнецкое венчание подчас обрастало в ту давнюю пору не выверенными или не подкрепленными доку-ментально легендами. Главное — была бы память. Которая, как мы уже имели случай убедить-ся, иногда бывает удивительно короткой...
Легенды. — В специально посвященных истории Кузнецка работах первое упоми-нание имени Достоевского мы находим у Поникаровского1— 1881 гг.), ни в очерке Н. А. Кострова «Город Кузнецк» (1879 — 1880 г.) пребывание Досто-евского в городе никак не отмечено. Очевидно, Достоевский — еще «современник», еще не об-разовалась историческая перспектива, слава великого писателя до сибирской глубинки доходит с опозданием и в «разбавленном» виде.
В январе 1904 г. (за десять месяцев до появления статьи В. Ф. Булгакова) Д. Пони-каровский составляет — очевидно, в целях публикации — «Историческо-географическо-статистическое описание города Кузнецка». Это сочинение, представляющее, по мнению крае-веда В. Шмелева, «лишь краткую хронику Кузнецка по... литературным источникам»2, дошло до нас в машинописной копии. Ныне она хранится в Барнаульском краевом архиве и только не-давно была опубликована3.
В «Описании...» Д. А. Поникаровского Достоевскому отведена лишь одна корот-кая строка. Но в канве пунктуально перечисленных дат, касающихся истории города, она, по-жалуй, из немногих, если не единственная, не вполне соответствующая исторической правде: «В 1858 году проживал (в городе Кузнецке, — авт.) Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ»4. Помимо неточ-ности в хронологии, странной для официальной чиновничьей должности и дотошности, — Дос-тоевский венчался в Кузнецке годом ранее, в феврале 1857 г., — настораживает весьма харак-терное для некоторых после-дующих публикаций слово «проживал». Не «венчался» или «пре-бывал» (скоротечно, в течение 22 дней), а — «проживал», что подразумевает стабильное пре-бывание на относительно длительную перспективу. Это предположение тем более вероятно, что о сравнительно длительном проживании говорят и другие местные краеведческие источни-ки, например — Д. Ярославцев или В. Зазубрин, — о чем ниже.
— 1918) — фигура заметная. В 1870-е — чиновник по министерству внутренних дел в Салаире. В 1880-е — помощник мариинского окружного исправника. В 1900-е — помощник кузнецкого уездного исправника. Печатался в «Томских губернских ведомостях», «Записках Западно-Сибирского Отдела Императорского Русского Географического Общества», «Восточ-ном Обозрении», «Русском Богатстве», «Сибирском Сборнике». Автор специальных работ о Салаире — -«Сельские общины в Салаирской волости» (1882 г.), «По Салаирской тайге» (1883г.), «Салаирский край» (1883 г.). Будучи членом-учредителем Алтайского подотдела гео-графического общества, собирал материалы по истории Кузнецка5. Не слишком ли много заслуг и регалий для машинописного тиражирования неточностей (быть может, опечатка машинист-ки?) о столь заметной фигуре, как Ф. М. Достоевский?
Интересно также другое — архивная копия «Описания...». Д. Поникаровского обнаружена в Барнаульском архиве, но в фонде Гуляевых. Значит, в орбите Гуляевых был не только Вергу-нов или семейство (родня) Достоевского, но и Поникаровский. Поникаровский — знакомец Вергунова по Семипалатинскому училищу. Более того — непосредственный участник дела Вергунова, ибо именно он помогает Делаткевичу осматривать училищную библиотеку, подве-домственную Вергунову. Факт связи Поникаровского с Гуляевыми подтверждается более позд-ней — сорок лет спустя после дела Вергунова! — присылкой Н. С. Гуляеву (сыну Степана Ио-анновича, аккуратно хранившему архив отца) копии с своего сочинения о Кузнецке, которое отчего-то ведь да хранилось бережно и любовно в личных бумагах барнаульского краеведа...
Если знакомство с Гуляевыми было многолетним, — а оно могло быть таковым из-за ап-риорной «интересности» Поникаровского, близко знакомого, к тому же, с сибирскими област-никами, — можно допустить возможность опосредованного знакомства Гуляевых с Вергуно-вым еще и через Поникаровского. Не добавляет ли это очередное предположение новый штрих к непроясненному пока вопросу о причинах появления Вергунова после «семипалатинского де-ла» именно в Барнауле, но отнюдь не в Нарыме?
Не исключая ни в коей мере такую возможность, важно к тому же добавить, что Поника-ровский был человеком достаточно влиятельным и пользовался покровительством, которое в удобных случаях пускал в ход. В документах, к примеру, отражено его знакомство с неким вы-сокопоставленным Евгением Юльевичем (председатель губернского суда?), начатое около 1860 года, т. е. как раз в пору службы Поникаровского в семипалатинском училище. К Евгению Юльевичу Поникаровский обращается в трудных случаях с личными письмами. Проведем с не-большими сокращениями одно из них, когда Поникаровский, попав в «переделку» на должно-сти помощника мариинского окружного исправника в 1885 г., благополучно выкручивается из затруднительного положения благодаря вышестоящей протекции:
«Милостивый Государь Евгений Юльевич!
Слишком двадцатипятилетнее знакомство мое с Вами дает мне возможность писать к Вам, тем более, что по поступлении Вашем из университета на службу в Томскую губернию и моя служебная деятельность была у Вас на виду и Вы, конечно, не слышали, чтобы я злоупот-реблял своею служебною Властью и был бы замешан в какие бы то ни было непозволительные истории, но ныне, получив повышение Помощника Исправника в Мариинске, благодаря доб-рым людям, которых много в Томской губернии и которые поставляют своим долгом клеймить и марать грязью мало-мальски честного человека, желая или выслужиться или получить его ме-сто, обрушились и здесь на меня и обвинили, во-первых, в том, что будто бы я избил одного крестьянина, а, во-вторых, в том, что будто бы арестовал неправильно одну женщину, я глубоко сознаю правоту свою в этом деле, что конечно увидите и Вы, если мои действия будут подле-жать рассмотрению губернского Совета... распространившийся ныне слух о моем переводе в другое место крайне удручающе подействовал на меня... я бы обратился со своей просьбой к Его Превосходительству г. Томскому Губернатору, но не позволяю себе беспокоить его, потому что и так обязан ему моим повышением по службе...»6.
7. Но если уже в семипалатинскую пору (вспомним — письмо датировано 1885 г., а в нем говорится о «слиш-ком двадцатипятилетнем знакомстве»!) Поникаровский «вхож в круги», а ретивость Делаткеви-ча вызывает неприятие не только у Вергунова, но и у высокопоставленных чинов Семипалатин-ска, о чем уже рассказывалось выше — то, в унисон с желанием выдворить Делаткевича из Се-мипалатинска, не мог ли последовать добрый совет Вергунову уехать в Барнаул и пристроиться домашним учителем к тому же Гуляеву? Тем более, что Поникаровский — прямой участник и свидетель «дела Вергунова», а t что такое «добрые люди» с их стремлением «клеймить и марать грязью честного человека» — так это Поникаровскому очень даже знакомо, если верить только что процитированному посланию к Евгению Юльевичу.
Документ показателен и в другом отношении. Ни в одном послужном списке Поникаров-ского мы не найдем отголосков разбирательства по его нашумевшему, надо думать, «мариин-скому делу». А этих списков сохранилось немало. Так стоит ли «стопроцентно» доверять по-служным спискам Поникаровского или любого другого чиновника, а тем более строить на их основе (или преимущественно на их основе) психологический портрет личности, вроде Тюмен-цева или Катанаева (посаженого отца на свадьбе Достоёвского), как это делают иные исследо-ватели сибирского окружения Достоевского?
подменить сугубо личностных, — а потому наиболее авторитет-ных, свидетельств очевидцев, — вроде письма Поникаровского «милостивому государю Евге-нию Юльевичу» или отраженных в рассказах писателя Ц И. Наумова, и основанных на личных впечатлениях, отрицательных характеристик этических норм исправника И. М. Катанаева.
Откроем скобку: отсутствие разбирательства по мариинским проступкам Поникаровского (очевидно, влиятельная рука дело замяла) вновь отсылает нас к загадочному отсутствию в ар-хивных бумагах разбирательства по «семипалатинскому делу Вергунова», вследствие чего нам остается лишь догадываться и предполагать, за что был объявлен ему домашний арест и как, в конце концов, его дело обернулось наилучшим образом — отъездом в Барнаул. Выходит, что для щекотливых дел уготованы были особые папки, а также и то, что любое разбирательство могло быть «прикрыто» при влиятельном вмешательстве.
Пропажа подлинников, — Но почему же нас так интересует позиция Д. Поникаровского и что заставляет нас столь пристально приглядываться к небольшой строчке Поникаровского о Достоевском, которая, наверное, отнюдь не случайно появилась в «Описании...» в тот же год, когда в «Сибирской Жизни» вышла статья Валентина Булгакова. Ибо Булгакова и Поникаров-ского связывал не только Кузнецк, в котором они жили в одно и то же время, но и аура сибир-ских областников. Поникаровский был близким другом видного идеолога сибирского област-ничества Н. М. Ядринцева, — воспоминания Поникаровского о нем, а также часть их переписки ныне опубликованы. Связь же Валентина Булгакова с другим областником — Г. Н. Потаниным — столь же очевидна и была раскрыта в одной из последних глав.
Но вряд ли кто задумывался о том, что гипотетическое влияние известных сибирских про-светителей (статья молодого Булгакова, конечно, не могла появиться в столь солидной газете, как «Сибирская Жизнь», без помощи и протекции его учителя Потанина!) на формирование ме-стных традиций достоевсковедения могло иметь — хотя вовсе не обязательно! — и оборотную, не совсем приглядную, сторону. Так, вслед за захлестнувшей кузнецких обывателей волной ин-тереса к биографии писателя воспоследовала... пропажа подлинных документов из архива Гра-докузнецкой Одигитриевской церкви, связанных с пребыванием Достоевского в Кузнецке.
Сопоставляя факты из жизни уездного Кузнецка все того же 1904 года, натолкнулись на череду не совсем понятных параллелей и обстоятельств. В вышедшей в октябре статье «Ф. М. Достоевский в Кузнецке» Валентин Булгаков пишет: «Нынешним летом мне удалось собрать в Кузнецке кое-какие сведения о самом писателе, а также о его невесте. Я пользовался при этом воспоминаниями некоторых старожилов и, кроме того, в архиве церкви, где происходило вен-чание, нашел интересный документ — «выпись» из так называемого «брачного обыска». При этом Булгаков в постраничной сноске отмечает: «Самый обыск затерялся неизвестно где»8.
«брачного обыска» Ф. М. Достоевского в архиве Одигитриевской церкви уже не было, он где-то «затерялся», но существовала «выпись», т. е. его копия,
В Семипалатинском Доме-музее Достоевского хранится копия с брачного обыска Досто-евского, которая давно опубликована. Копия сделана рукой кузнецкого священника Николая Рудичева, но даты ее снятия с подлинника на самой копии не обозначены. "Его же, Рудичева, рукою была сделана и копия с прошения подполковника Белихова об обвенчании кузнецкими священниками Достоевского с Исаевой. На обоих документах, ранее хранившихся в Кузнецком Одигитриевском церковном архиве, перед подписью Н. Рудичева стоит приписка: «С подлин-ным верно». Стало быть, копии Рудичевым снимались с подлинников, а не с «выписи», о кото-рой поминает Булгаков, Копии снимались Н. Рудичевым, очевидно, для Семипалатинского подотдела Географического Общества (дореволюционная печать общества стоит на копии обы-ска) и, возможно, были востребованы и переправлены туда именно по инициативе Д. Поника-ровского, проживающего в Кузнецке и связанного с Географический Обществом, поскольку последний являлся еще и членом-учредителем его Алтайского Подотдела. По важно другое — копии снимались с подлинников и могли быть сняты Рудичевым только до лета или, по крайней мере, летом 1904 г., т. е. до приезда Валентина Булгакова в церковный архив, когда подлинни-ков там уже не было.
Но — удивительная вещь: из клировых церковных ведомостей мы вдруг узнаем, что Н. Рудичев священником Одигитриевской церкви значится лишь… с 1906 года, что не сообразует-ся с изложенными выше фактами. Однако в тех же ведомостях находим и другое — в период с 17 июня по 17 сентября 1904 года Рудичев, будучи священником кузнецкого собора, исполняет обязанности благочинного священника, курирующего работу других кузнецких священников по благочинию № 14, куда входит и Одигитриевская церковь. 9 Очевидно, архив Одигитриев-ской церкви в этом качестве ему доступен. С 1893 г. он служит священником в Градокузнецком Соборе, с 1899 г. — в пророкоильинской церкви близлежащего села Красноярского (Ильинско-го), с 1901 г. — опять в соборе10. В эти годы к службе в Одигитриевской церкви он не мог быть причастен и было бы странным видеть его подпись под копией с подлинного документа из ар-хива церкви, в которой он не служит. Остается только одна логически выверенная возможность — подлинники были скопированы Рудичевым летом 1904 г., в бытность им исполняющим обя-занности благочинного священника в течение трех месяцев, тогда же они нечаянно «затеряли», ибо приехавший летом в архив Булгаков их не обнаружил.
— «Исчезновение» подлинников, пожалуй, не очень и удивительно. Имя ве-ликого писателя, которое во второй половине прошлого века было в Кузнецке на слуху — такое романтическое венчание! — понемногу выходило из фокуса внимания кузнечан, несмотря на громкое российское признание, потому что — признание это там, в России, а интерес в провин-ции вызывают скорее сугубо личные жизненные эпизоды. Но в начале нового века в Кузнецке имя Достоевского опять на слуху. Иначе не объяснишь, к примеру, почему в 1901 г. улица, на которой некогда останавливался Достоевский, стала носить его имя. Впрочем — объяснение напрашивается само собой. Ведь примечательно то, что переименование совпало с 80-летним юбилеем писателя, успевшего стать всемирно известным. Документы могли стать «приманкой» для любителей местных достопримечательностей. Все, что было сопричастно с Достоевским, — а, стало быть, и церковные документы, — в начале века приобретали «вес». И опять же не слишком значительный в самом Кузнецке, ибо вслед за пропажей подлинников никакого скан-дала не воспоследовало. Факт «утери» зафиксировал Булгаков — и только.
Однако интересно нам и другое. Священник Рудичев, волею случая, тоже стал со-причастен к «кузнецкой историографии» Достоевского. Мог ли он не знать о пропаже подлин-ников, которые сам же и копировал и, возможно, в столь незначительной временной дистанции от момента пропажи? Можно, конечно, при желании объяснить приписанные рукой Рудичева слова — «с подлинным верно» — невеликой юридической грамотой священника, спутавшего, де, «подлинник» с «выписью». Но это кажется маловероятным. Работа с церковными брачны-ми, нативными и «смертными» документами — это профессиональная обязанность священни-ка. Такая ошибка подобна, скажем, случаю, когда хирург велел бы вместо скальпеля подать за-жим.
Гораздо вероятнее другая гипотеза. Но сперва зададимся вопросом: столь ли уж незапятнанной была репутация Рудичева, каковой рисуют ее клировые церковные ведомости, в которых — одни благодарности да поощрения. И — не налагается ли загадочное исчезновение подлинника на подспудные, доселе малоизвестные факты его биографии? Малоизвестные, по-скольку не отражены в клировых ведомостях — тех самых, каковые, ввиду их многочисленно-сти, лежат на поверхности архивного поиска начинающего исследователя.
К сему — в пору помянуть письмо, направленное от имени кузнецкой мещанской девицы Дарий Луняевой в Томскую Духовную Консисторию, при чтении которого испытыва-ешь довольно сложные чувства, сопоставляя содержание его с официальными «парадными» сведениями о Рудичеве:
«Прошу Духовную Консисторию во имя человеколюбия и справедливости внять слезным мольбам несчастной матери. Находясь в незаконном сожительстве со священником отцом Николаем Рудичевым, я имею от него троих детей, В начале нашего сожительства он об-ращался со мной хорошо, обижал только тем, что перед родами удалял меня из дома, отправляя родить в село Ильинское, после вновь принимал, ребенка записывал подкидышем, но так как дети были ему живым укором, то, когда они хворали, их не лечили, вследствие чего двое детей умерло. Сожительством нашим он не стесняется и ни от кого не скрывает, и наши близкие, зна-комые зовут меня матушкой. Теперь же он прогоняет меня от себя и даже бьет, потому что я мешаю ему развратничать... Я в таком отчаянии и горе и кровавыми слезами прошу защиты и справедливости не для себя, а для ребенка. Я уже хотела осрамить его во время богослужения в церкви и тут же покончить с собой и ребенком. Своей жестокостью он довел меня до того, что доношу на него, что он жил со мной еще и при жизни покойной своей жены, что и довело ее до самоубийства... Не скрываю и того, что он так сильно пьет и совершает богослужение настоль-ко пьян, что и с крестом, и кадилом, падал в церкви...»11.
В томском архиве — несколько примечательных документов о Рудичеве и Луняе-вой, скомпонованные в разные дела, за разные годы и фиксирующие свидетельства разных лиц. Большая часть из них — анонимные. От них отказывался Рудичев и ставила под сомнение Кон-систория. Но кузнецкий священник Дмитрий Хандорин, тем не менее, девицу Д. Луняеву назы-вал наложницей Руди-чева открыто и не стесняясь12. И, хотя по консисторским разбирательст-вам Рудичев не был завинен, а сельские общества даже считали его очень авторитетным свя-щенником, однако многолетняя методичность и настойчивость обвинений говорит о том, что Рудичева, равно и Луняеву, многие в Кузнецке не любили. Вот он — психологический фон уез-да, заставляющий нас еще и еще раз дивиться дотошности и «коварству» обвинений. Однако в провинции они принимают драматические масштабы, «шекспировские страсти» легко заслоня-ют в сознании самого Рудичева, да и Консистории тоже, — пропажу подлинников упомянутых документов отнюдь не провинциального значения, поскольку кровно не затрагивают никого из участников рудичевской «драмы», а потому — лишь «второстепенно интересных».
«Проглазеть», не увидеть исчезновения документов, сопричастных к мировой культуре...
вкус тех лет, конечно же, были гораздо интереснее и предпочтительнее свидетельств о сибирском пребывании «заезжей знаменитости», каковой, на-верное, слыл Достоевский в Кузнецке, — что это? Парадоксы времени или климат провинции?
— вопрос: не мог ли, — при столь неоднозначном представлении о нормах мо-рали, — не мог ли сам Рудичев «заинтересоваться» подлинником «обыска брачного» великого писателя... Тем более, можно полагать, в маленьком Кузнецке уже всем известно, что вдова Достоевского пишет о нем книгу и даже некогда обращалась через посредника к священнику Тюменцеву в поисках сведений о кузнецких днях супруга...
Слухи. — Но вернемся к Поникаровскому. Неточность написан ной им фразы на-талкивает на размышления. Не могла ли питательной средой для этой неточности выступить «ее величество молва», а также легенды, распространяемые по Кузнецку и «шлейф» слухов, по-тянувшийся за Достоевскими после их отъезда из Семипалатинска? Не они ли вытеснили из памяти Поника-ровского почти пятилетнее, с 1859 по 1864г., личное знакомство с. Н. Вергуно-вым по семипалатинскому училищу?
Однако каковы же они, эти легенды?
Вот одна из них, рассказанная журналистом А. Кручиной в очерке «В глухом углу, в Кузнецке», но уже в 1923 г.:
«Одноэтажный, потемневший от времени, продолговатый кряжистый домик. Слегка покосился, но долго еще проживет... Лист-•венный дом, крепко сработан, по-сибирски.
В этом доме жил Федор Михайлович Достоевский. Сейчас в нем живет внучка петрашевца — Михаила Дмитриевича Дмитриева.
Дмитриев был старый знакомый Достоевского, и когда последний приехал в Куз-нецк — предоставил комнату в своем доме.
Вскоре Достоевский женился и снял себе квартиру в доме Вагина по Картасской ул., в которой прожил пять лет.
Дом Вагина сгорел, и на его месте теперь цветет чей-то огород. Дом петрашевца Дмитриева находится на ул. Достоевского под № 23. Раньше улица называлась Большой Бере-говой.
И узнать, что именно в доме Дмитриева жил писатель, Достоевский, можно только от таких старожилов, как Ярославцев. Остальных жителей это, по-видимому, не интересует. Охраной памятников старины здесь вообще не интересуются.
Следовало бы, конечно, этот домик купить на средства государства, открыть в нем библиотеку имени писателя и т. п. или, по крайней мере, хоть доску медную прибить к дому с указанием, что здесь жил Достоевский.
Подумать об этом некому!»13.
В этом рассказе многое покажется странным, но особенно фантастическим выгля-дит сообщение о пятилетнем пребывании Ф. М. Достоевского в Кузнецке. Еще более удиви-тельно то, что в первых абзацах статьи Кручины мы наталкиваемся на имя... Поникаровского. Поминается здесь и работа Поникаровского, но ее название в очерке Кручины прямо не фигурирует:
«Незадолго до начала войны 14 г. местный помощник уездного исправника, Пони-каровский, поставил себе задачей по архивам собрать данные по истории города. Работа эта ему удалась.
Партизаны-роговцы уничтожили все архивы гор. Кузнецка — и учрежденческие, и церковные.
Работа Поникаровского, случайно сохранившаяся у одного из кузнецких граждан, сейчас, конечно, представляет собой безусловную ценность.
Исторические данные о Кузнецке настолько интересны, что я считаю нелишним привести наиболее выдающиеся из них...»14.
Под работой Поникаровского, возможно, подразумевалось «Описание...», о кото-ром мы говорили выше. Но написано оно было отнюдь не «незадолго» до 1914 г., а целым деся-тилетием ранее, в 1904 г. Краевед В. Шемелев в свое время подверг сомнению и утверждение А. Кручины, что работа Поникаровского написана по' архивным источникам. Допуская воз-можность существования двух работ Поникаровского, написанных по разным источникам (одна — по литературным, другая — по архивным) и с 10-летним интервалом, нельзя не отметить, однако, что Поникаровский ни о каком пятилетнем пребывании Достоевского в Кузнецке гово-рить не мог. Вспомним уже процитированную выше не столь точную, но все-таки куда более соответствующую исторической правде строчку Поникаровского: «В 1858 г. проживал Досто-евский Ф. М.». Не мог же, в самом деле, А. Кручина, знакомившись с работой Поникаровского, не заметить этого? Ведь даже если допустить наличие неизвестной нам работы, сочиненной «незадолго до 14 г.», то как же мог Поникаровский выпустить из фокуса своего внимания столь важный для хронологической канвы Кузнецка факт, как венчание Достоевского?
—
Машинистка, вместо положенного по смыслу словосочетания «В 1636 г. Кузнецк получил свой герб с изображением волка», не разобрав, очевидно, почерк Поникаровского, на-печатала совершенно несуразное: «с изображением войны». Кручина же, слабо разбиравшийся в геральдике, полностью в своем очерке воспроизвел опечатку15. Неточная фраза о Достоев-ском, вернее, неточная дата, — именно в том варианте, где упомянутая опечатка о «войне».
Но тогда — почему, прочитав фразу о Достоевском, Кручина посчитал, что Пони-каровскому именно здесь веры нет? Не потому ли, что еще жили и здравствовали два куда бо-лее авторитетных для Кручины «свидетеля» (нежели бывший помощник окружного исправни-ка) — внучка Дмитриева и Ярославцев?
— спутавших, возможно, Достоевского с каким-либо другим писателем, может быть, с Наумовым или Берви, пребывавших в Кузнецке более длительный срок, — «легенда» была опубликована, а опроверг-нуть ее местными архивными свидетельствами не представлялось возможным. Оно и понятно: сыграли свою роль и пропажа (по недогляду Рудичева?) подлинников из церковного архива, и сожжение кузнецких архивов во время нашествия скопищ Рогова на Кузнецк в 1919 г.
Документальная нить, связующая факты биографии Достоевского, для кузнечан была оборвана надолго. Единственными Источниками — местного, кузнецкого, происхождения и характера — были отосланные тем же Рудичевым в Семипалатинский подотдел географиче-ского общества копии с подлинников (слава богу, сохранившиеся и по сей день!), а также пуб-ликация Валентина Булгакова, да воспоминания старожилов, которые по прошествии более 60 лет после венчания Достоевского не могли быть вполне надежными.
Ярославцев. — Имя Дмитрия Тимофеевича Ярославцева мало кто сейчас припом-нит. А вот для Кузнецка 20-х годов это имя было очень даже известным. Краевед. Геолог. Про-водник ряда геологических экспедиций. Золотоискатель. Основатель краеведческого музея. Эт-нограф. Фольклорист. Наконец — публицист и писатель, представляющий Кузбасс на I Сибир-ском съезде писателей в 1926 г., причем в единственном числе16.
Но нас интересует Ярославцев — «достоевсковед». Ведь именно с его невольной подачи в 20-е годы развернулась своеобразная «дискуссия» о сибирском периоде Достоевского и его кузнецком пребывании в частности. Ярославцев был авторитетным краеведом и исследо-вателем. В случае с Достоевским он лишь беспристрастно, по доступным в провинции источни-кам, зафиксировал уже давно, надо полагать, устоявшиеся взгляды кузнецкой интеллигенции. К мнению Ярославцева прислушивались. Неудивительно поэтому, что в сибирских писательских кругах эти взгляды были достаточно своевременно и столь же, — как у Ярославцева, — педан-тично отражены: достаточно вспомнить очерк Кручины «В глухом углу, в Кузнецке» (1923 г.), равно и статью В. Зазубрина «Неезженными дорогами», написанную три года спустя — к ней мы еще вернемся.
— вряд ли ошибемся, если скажем, что интерес к Достоевскому пона-чалу был скорее «попутным». На первом плане в очерках Кручины и Зазубрина стоял все-таки Ярославцев и местная краеведческая традиция, которая бережно относилась к любому — пусть даже не вполне истинному — свидетельству, поскольку любое свидетельство полезно, по опре-делению. То, что на первый взгляд кажется «вымыслом», все равно впоследствии обретает ка-кие-либо контуры правдоподобности — пусть даже в иной ипостаси. Что-то ведь да было в ос-нове утверждений Кручины о 5-летнем пребывании Достоевского в Кузнецке! Не наложились ли в сознании кузнечан действительные, — помимо возможных опечаток незадачливой маши-нистки, — факты биографии Достоевского на свидетельства о каком-либо другом писателе?
Отметим, что столь скрупулезное перечисление особенностей бытования Достоев-ского в Кузнецке (название улиц, домов, фамилий), так контрастирующее с отсутствием каких-либо дат, на которые память «всегда плоха», — не может не вызвать удивления, а отсюда — смутного предчувствия, что, как уже было сказано, происходит наложение двух весьма точных по своей сути свидетельств, но — относящихся к разным людям.
На такую же скрупулезность мы наталкиваемся и в невероятном рассказе о том, что в кузнецкой «тюрьме, в камере № 6, сидел Ф. М. Достоевский» и что «до нашествия скопищ Рогова камера Федора Михайловича показывалась посетителям». Все это мы читаем в статье Зазубрина17. Так, значит, «легенды» появились задолго до Ярославцева? Ибо — у него, Зазуб-рина, сказано: камеру № 6 показывали посетителям еще «до революции». Это важно, поскольку доказывает, что источник «легенд» — отнюдь не Ярославцев. Но тогда — отчего же ни у Бул-гакова, ни, скажем, в уже упомянутом очерке Кручины, мы столь сенсационной подробности из жизни «заезжей знаменитости», как «сидение в камере», не находим?
И, наконец, контрастирует с вышесказанным еще один рассказ Ярославцева, также помещенный в очерке В. Зазубрина. Вчитаемся:
«Мы едем к местному культуртрегеру Д. Т. Ярославцеву. Я хочу записать все, что ему известно о жизни здесь Достоевского. Вот рассказ Ярославцева.
— Два месяца Федор Михайлович жил на Большой улице в доме Дмитриева. Большая улица теперь названа улицей Достоевского. Хотя правильнее было бы назвать его именем Картасскую, на которой он жил два года. На Картасской улице (угол Блиновского пере-улка) Достоевский жил в доме Вагина.
Домик был одноэтажный, старинный, на две «стопы» (два сруба, соединенные се-нями), крыт был драньем, с низенькими потолками, с маленькими окошечками в разноцветных стеклах. Дом, к сожалению, не сохранился — разобран на дрова. На его месте теперь пустырь.
Шатровый одноэтажный дом Дмитриева на Большой улице тоже не сохранился в том виде, как он был при Достоевском. Дом перестроен, перекрыт.
В Кузнецке Достоевский был дважды...»18.
«всего лишь» два года и два месяца и ни в какой «камере № 6» не сидит.
Но показательно, пожалуй, не только то, что рассказ, как и в случае с очерком Кручины, дается в изложении, и поэтому мог быть не точен. Важно другое. В 20-е годы прямых свидетелей венчания Достоевского в Кузнецке — Б. Тюменцева, Д. Окорокова, Ф. Булгакова — уже нет в живых. Документы церковного архива или «затерялись», как уверяет Валентин Бул-гаков, или сожжены Роговым. Братьев Булгаковых в Кузнецке тоже нет. Тем же Роговым убиты священник Рудичев, равно и треть жителей Кузнецка, среди которых, несомненно, было немало более сведущих в деталях кузнецкого венчания Достоевского, чем Ярославцев. Но первым, по-сле катаклизмов варварства и беспамятства, берется за воссоздание нити краеведческих тради-ций именно Ярославцев. В этом непреходящее значение его неутомимого поиска, по достоин-ству оцененного и Кручиной, и Зазубриным.
«Дискуссия». — «легенд» не могло не вызвать от-ветную реакцию исследователей близлежащих культурных центров, куда менее пострадавших от революционеров вроде Рогова, чем Кузнецк. Вспомним — снятые Рудичевым копии были отправлены в Семипалатинск. Семипалатинский исследователь Борис Герасимов, в ответ на статью В. Зазубрина, публикует в 1927 г. в альманахе «Сибирские огни» (№ 4) материал «Где же отбывал каторгу и ссылку Ф. М. Достоевский» и разоблачает в нем уже упомянутые «леген-дарные» неточности. Восемь лет спустя краевед В. Шемелев, разбирая статью Б. Герасимова, специально подчеркивает в одной из своих рукописей значение «документов Омского и Семи-палатинского архивов», при этом помянет и «обыск брачный», сделав такую приписку: «Этот документ, по ходатайству Семипалатинского Отдела Географического Общества, в свое время был извлечен из церковного архива и переслан из Кузнецка в Семипалатинский музей. Он был опубликован»19.
Здесь необходимо сделать небольшую поправку и напомнить: в Семипалатинск попала копия Рудичева, а не сам документ. Выходит, что В. Герасимов — о, парадоксы време-ни! — развенчивает «кузнецкий пассаж» кузнецкими же (в числе прочих!) документами. Но — достаточно дискуссионный материал Герасимова, как ни странно, служил той же цели, что и усилия Ярославцева, Кручины или Зазубрина. Легенды не столько разоблачались, сколько зада-вали новую, еще не разгаданную загадку: что за ними стояло? В чем суть разногласий между молвой и документами?
«Советской Сибирской Энциклопедии», написал статью «Ссылка Ф. М. Досто-евского в Сибирь и его поездка в Кузнецк». Рукопись эта, ныне хранящаяся в Новосибирском облгосархиве и пока полностью нигде не опубликованная, является логическим звеном в уже известной нам цепи публикаций о кузнецких днях Достоевского, вышедших за первую треть века: Булгаков — Ярославцев — Зазубрин — Герасимов.
Историографическая часть рукописи выдержана в тоне безжалостной полемики. «Кузнецкие краеведы, — пишет В. Шемелев, — в погоне за местными достопримечательностя-ми создали легенду о длительном пребывании Достоевского в Кузнецке. Здесь показывали и «домик Достоевского» и камеру в крепостной тюрьме, где он якобы отбывал каторгу. Его име-нем названа главная улица в городе. Эта легенда пошла гулять по страницам сибирских газет и журналов»20.
После цитирования уже упомянутых нами мест из статьи В. Зазубрина, повест-вующих о «камере № 6» и двухлетнем «житии» Достоевского в Кузнецке, мы с удивлением об-наруживаем в рукописи В. Шемелева следующее «резюме»: «Эти совершенно неверные сведе-ния о пребывании Достоевского в Кузнецке распространялись еще в дореволюционной печати на основе все тех же изустных преданий местных людей»21. Причем после такового заключения идет отсылка В. Шемелева на... статью Булгакова за 1904 г.
Но помилуйте, — воскликнет читатель, и будет прав, — статья Валентина Булга-кова действительно написана большею частью по воспоминаниям старожилов. Причем — не просто старожилов, а действительных свидетелей «кузнецкой коллизии» Достоевского, како-выми являлись для Булгакова Т. М. Темезева и родственник Евгения Тюменцева Д. И. Окоро-ков. Но никто до В. Шемелева не называл факты из статьи В. Булгакова «неверными сведения-ми» только потому, что источником для статьи последнего послужили «всего лишь» воспоми-нания очевидцев.
— с позиций В. Герасимова, конечно, — почему-то не опровергает и даже не упоминает ни одного факта из булгаковской статьи, который можно было бы хоть отдаленно назвать «неверным сведением».
Остается думать, что виной гнева Шемелева была вовсе не булгаковская статья или изложенные в ней факты, а — условия времени, в которых жил В. Шемелев. Те условия, которые, в конце концов, его же и «сгубили», ибо умирает он, лишенный всякой возможности публиковаться. В угоду именно этим пресловутым условиям он кончает статью тезисом о «ре-акционном характере» заключительного этапа в творчестве Достоевского и не отказывает себе в печальной необходимости «пнуть» дореволюционную местную историографию, хотя бы и представленную столь блестящим краеведческим поиском Булгакова. Откроем скобку и напом-ним, что в ту пору Валентин Булгаков — лицо вдвойне неблагонадежное: толстовец, отсидев-ший в тюрьме пацифист, и, наконец, — «белоэмигрант». Давно ли во время телепоказа Дома Толстого в Ясной Поляне в рассказе о последнем годе жизни писателя среди поминаемых имен близких к нему людей фамилия Булгакова ни разу не называлась? Каково время — таково и от-ношение к фактам.
В своей статье Булгаков — ученик Потанина! — был как нельзя более точен и пунктуален и никак не мог бы, в отличие от В. И. Шемелева, даже предположительно, заявить, что Градокузнецкая Богородская и Одигитриевская церкви, где венчался Достоевский, — суть разные храмы. Конечно, это только один из примеров. Но с точки зрения фактологии статья Булгакова и по сей день — непревзойденный этап в «достоевсковедении» Кузбасса. Тем более печально, что в полном объеме она была переиздана лишь в 1990 году22...
Быть может, в основе отношения В. Шемелева к В. Булгакову лежали и личност-ные мотивы. Известно, что и тот, и другой были «связаны» не только Кузнецком — мать В. Шемелева Раиса Флегонтовна жила в Кузнецком округе на прииске Неожиданном — но и Том-ской гимназией, где оба учились примерно в одно и то же время и могли быть знакомы23. Оба — талантливые исследователи. У обоих тяга к творчеству и биографии Достоевского была лишь косвенным, но не главным увлечением. Валентин — автор добротных книг о Л. Толстом. Шемелев — автор пока не изданной «Истории Кузбасса», которая, по мнению некоторых уче-ных, составляет эпоху в изучении Сибири»24— неостепененные краеведы и оба — без высшего образования, в нынешнем понимании.
Так, может, признавая Булгакова солидным исследователем, которого «бить не за что», но — «бить надо», поскольку тот — «дореволюционный», Шемелев специально, по-эзоповски, выставляет напоказ самое слабое место своей статьи, которое от него требует цензу-ра, но не дает себе труда его расшифровать, как бы подчеркивая этим, что оно мало чего стоит? Но это — из области предположений, которые, возможно, никогда не суждено будет кому-либо доказать...
Вторая волна беспамятства. — Рукописи В. Шемелева «Ссылка Ф. М. Достоев-ского в Сибирь и его поездка в Кузнецк» не суждено было увидеть свет. Не был опубликован и главный труд жизни Шемелева — «История Кузбасса», не напечатанный по идеологическим мотивам. В эпоху культа автор многих исторических исследований стал неприемлем и его ра-боты не подлежали публикации. Вслед за первой волной беспамятства, уничтожившей архивы Кузнецка, наступила вторая, надолго вычеркнувшая из истории края имена Шемелева, братьев Булгаковых, Ярославцева.
На смену «неофициальному», неостепененному краеведению пришло — с претен-зией на особый авторитет и «всеохват» — краеведение вузовское, которое особенного пристра-стия к Достоевскому в Кузбассе никогда не питало и не выказывало. Мы видим «Историю Куз-басса» без Достоевского. Без Ярославцева. Без Булгаковых. Возможно ли? А между тем "в ар-хивах десятилетиями лежали мертвым грузом бумаги Шемелева — не опубликованные за от-сутствием к ним какого-либо интереса. Впрочем, оговоримся — известно, что еще при жизни Шемелева ему навязывали «соавторство» более «маститые» и «социально надежные» партнеры, а после смерти его историко-краеведческие изыски публиковали даже под чужой фамилией. Было все это, было...
«повезло». Рукопись Вениамина Булгакова лежала в запасниках Новокузнецкого краеведческого музея около 30 лет и ею мало кто интересовался. А недавно выяснилось, что в Кемеровском облгосархиве в начале 1980-х жгли бумаги — о Вален-тине Булгакове и рукописи Шемелева25. Любопытно, что истребляющая рука опять соединила эти фамилии вместе...
Совсем недавно довелось услышать и другое. Что Валентину Булгакову, де, веры мало и качество статьи его — сомнительно. Причины? Один из его информаторов, — родствен-ник Е. Тюменцева Д. И. Окороков, — «... часто просыпал и опаздывал по молодости лет на цер-ковные службы». Воистину — сколь ничтожны могут быть порой аргументы, пусть даже осно-ванные на архивных данных. О, парадные и «карательные» послужные списки, с помощью ко-торых в ризы непогрешимости облекаются одни свидетели и вовсе перечеркиваются другие, ставшие, волею судьбы, одними из самых надежных звеньев в современных историографиче-ских построениях!
«По Горной Шории»26. Шемелев, конечно, и не думал публиковать материал Ярославцева под своей фамилией,1 это были всего лишь черновые записки, или конспекты, но чья-то «профессиональная» рука — возможно, по незнанию — без излишних комментариев это сделала, бросив тем самым тень на Шемелева. Теперь «вместе» — уже Ярославцев и Шемелев. При обстоятельствах, возможно, не менее озадачивающих, чем то, что во время сожжения ряда архивных документов связали имена Булгакова и Шемелева...
хотя покровительственные нотки при упоминании их имен еще звучали весьма недавно. Сейчас, похоже, — не то время. Любя или не любя, прихо-дится, наконец, воздать им должное и признать, что для воссоздания исторической памяти края они сделали куда более, чем те, кто попросту ЗАБЫЛИ вписать имя Достоевского в свои пухлые, но обезличенные «Истории», написанные в стиле торжествующего соцреализма…
Примечания:
— 8.
2. ГАНО, ф. 869, оп. 1, д. 8, л. 11 — 12.
3. Повествование о Земле Кузнецкой /Автор-составитель В. Тогулев. — Кемерово, 1992. — С. 84 — 91, 107 — 109.
— С. 91.
— С. 107 — 108; В. Тогулев. Рассеять легенду // Кузбасс. — 1991. — 27 ноября.
6. ГАТО, ф. 3, оп. 2, д. 2438, л. 4 — 5. См. также л. 3.
7. ГАТО, ф. 3, оп. 2, д. 380, л. 150 — 157.
8. См. приложения к наст. изд.
— 23.
10. Там же.
11. Следственное дело Н. Рудичева: ГАТО, ф. 170, оп. 2, д. 3254. См. также ф. 170, оп. 2, д. 3684. О священнике Н. Рудичеве см. подробнее: В. Тогулев. Священники Кузнецка // Кузбасс. — 1992. — 30 сентября.
12. ГАТО, ф. 170, оп. 2, д. 3254, л. 44. О священнике Д. Хандорине см. подробнее: В. Тогулев. Соборные священники // Из истории Юга Западной Сибири. — Кемерово, 1993. — С. 139 — 142; В. Тогулев. Отец Дмитрий // Кузбасс. — 1993. 25 мая.
— С. 100 — 101. Об очерке А. Кручины см. там же, с. 108 — 109.
— С. 92.
15. Там же. Ср.: с. 87 и с. 93.
16. См подробнее: В. Тогулев. Дмитрий Ярославцев // Кузбасс. — 1993. — 24 фев-раля.
— 1926. — № 3. — С. 193 — 198.
18. Там же.
20. Там же.
22. См.: М. Кушникова. Кузнецкие дни Федора Достоевского. — Кемерово, 1990. — С. 99 — 102,
23. О гимназических годах Булгаковых и Шемелева см. подробнее: В. Волчек, В. Тогулев. Гимназисты //Разыскания. Историко-краеведческий альманах. — Выпуск третий. — Кемерово, 1993, — С. 24 — 29.
— 1923. — 6 июля.
— 1994. — 13 января.
26. В. Шемелев. О происхождении Шорцев // Кузбасс. — 1991. — 19 ноября, — публикация доцента КемГУ А. У. Халиулиной. Ср.: Д. Т, Ярославцев. По Горной Шории // Си-бирские огни, — 1926, — № 3, — С. 165 — 181.