Глава восьмая
МНИМЫЕ ЛЕГЕНДЫ
Еще один грех. — Чтобы «войти в стаю», в провинции прилагаются неимоверные усилия. Равно, — чтобы в ней удержаться. Свидетельство тому — взлет и падение зятя отца Тюменцева, купца Михаилa Васильева и его «аналога по ситуации» Степана Егоровича. Их параллельно идущие, а нередко и пересекающиеся бытийные дороги — иллюстрация к теме провинциального «талейранства», с которым мы уже знакомы по «поединку иереев». В Барнауле, де, сплошные талейраны, и городок-то хлопотливый, — писал Достоевский другу Врангелю, — но не то ли и в Кузнецке?
Однако откроем скобку и вернемся к теме достоверности так называемых косвенных свидетельств. Как уже говорилось, рассказ Г. Куртукова об обогащении купца Васильева по сей день считается полулегендой. Мы задались целью, опираясь на архивные данные, сделать попытку сопоставления куртуковских и документально подтвержденных фактов и пришли к выводу, что вряд ли стоит ставить под сомнение воспоминания Куртукова.
Итак — Екатерина Тюменцева, дочь отца Евгения, вышла замуж за купца Васильева, который, по свидетельству Г. В. Куртукова, был преступником — убийцей. В очерке «Тайные печали иерея Тюменцева» рассказано о том, что брак их, возможно, со стороны Екатерины был в некоторой степени вынужденным, ибо у нее — прижитый мальчик, которого она при рождении записала на чужое имя.
Зададимся, однако, вопросом, — насколько типичной могла быть такая ситуация, и не подсказывают ли нам другие событийные параллели, основанные на документальных данных, что Екатерина, равно и ее отец Евгений, были людьми глубоко несчастными, а история обогащения Васильева, вполне вероятно, — правдива.
Обратимся к тем же воспоминаниям Куртукова, в свое время записанным новокузнецким краеведом В. Девятияровым. В них мы с удивлением обнаруживаем историю, которая во многом воспроизводит житейскую ситуацию Васильева с его женитьбой на «повинной» девице. В этой истории Степан Егорович Попов, будущий купец и кузнецкий городской голова, — женится на повинной прислуге золотопромышленника Веселова, от которого она немногим ранее забеременела. Впрочем, приведем рассказ Куртукова полностью:
«Где-то в тех краях, где были прииски Степана Егоровича, раньше жил богатый золотопромышленник по фамилии Веселов. Имея семью, у Веселова в доме работало несколько прислуг, в т. ч. красивая девушка Анна. Веселов принудил ее к сожительству, и она со временем забеременела. У этого же Веселова был лакей, Степка Попов, молодой парень. Веселов решил сговорить лакея жениться на Анне. Призвав к себе Степку, Веселов предложил ему: «Хочешь быть счастливым, женись на Нюрке. Отдам прииск, людей, оборудование...». Степка не сразу согласился, все думал... Он знал про грех Нюрки... А Нюрка все плачет... Веселов же, в свою очередь, тоже все больше беспокоился о содеянном. И снова, и снова он агитирует лакея жениться на Нюрке... И сагитировал, уговорил. Устроив лакею своему богатую свадьбу, Веселов подарил Степке прииск Растай с его людьми и всем недвижимым имуществом. И стал бывший лакей Степка золотопромышленником Степаном Егоровичем Поповым, а служанка Нюра — Анной Васильевной. Повезло Степану в богатстве, но не повезло в жизни. Накопив денег, Степан Егорович Попов открыл прииск Изырыс, потом прииски на речке Тебу. Ежегодно его приискатели вымывали до 12 пудов золота.
Но не клеилась жизнь Степана Егоровича с Анной Васильевной: связалась она с кучером, запила... Как-то раз, собираясь ехать по делам службы, и рассчитывая к вечеру возвратиться, С. Е. Попов забежал домой, чтобы дать некоторые распоряжения домашним. Анну Васильевну он застал пьяной. Решив наказать, он запер ее в кладовую до возвращения, до вечера. Но что-то помешало возвратиться ему домой вовремя, и явился он только через сутки. И что же? Анна Васильевна была мертва, сгорела от вина, как говорили потом люди. Похоронив Анну Васильевну на кузнецком кладбище, где теперь Сад алюминиевого завода, Степан Егорович Попов долгие годы жил неженатым, а через много лет уже на склоне старчества, какой-то богатый шорный мастер, державший в Барнауле мастерскую, по изготовлению хорошей сбруи, сговорил Степана Егоровича жениться на своей воспитаннице, молодой, красивой и здоровой Елене Васильевне...»1
Звучит вполне в стиле романа Блюммера «На Алтае» («Около золота»). И что же? В томском архиве попадаются документы о второй жене Попова — Елене Васильевне, а в воспоминаниях Вениамина Федоровича Булгакова «В том давнем Кузнецке» находим упоминание и о первой жене Попова — и в той же скандальной ипостаси, в которой о ней говорит Григорий Куртуков. Мальчики Булгаковы на именинах у отца видели такую сцену: «Супруга городского старосты, запойная пьяница, ушла в детскую и там пьет уже третий стакан белой водки, тайно от мужа и от всех гостей, — а мы видим все это и довольны, что открыли тайну»2. Это — об Анне Поповой.
Значит, рассказ Куртукова — отнюдь не выдумка? И, стало быть, если есть основания верить рассказу Попова, то стоит ли сомневаться и ловить на неточностях того же Куртукова в поведанной им истории о купце Васильеве и, тем более, называть эту историю легендой?
И почему, наконец, сам Куртуков рассказывает их одну за другой, — не чувствуется ли им самим некая подспудная связь между этими столь сходными историями, в силу их типичности?
Сходство. — И в самом деле, — и Васильев, и Попов стали купцами не сразу, а лишь после сложных перипетий. Попов некогда служил прислугой, Васильев — солдатом. В обеих историях фигурирует золото. Судя по упомянутому роману Л. Блюммера и по архивным делам о кражах золота с приисков, этот сюжет как магнит притягивает воображение кузнечан той поры. Попов получил «в подарок» золотой прииск. Васильев находит дорогу к «жестяной банке», в которой, опять же — золото. Оба, наконец, женятся на «повинных» девицах, имевших до этого вполне благопристойные родственные или иные связи (священник Тюменцев, купец Веселов).
Столь странный подбор «схожестей», приведенных в одном и том же источнике, наводит на размышления. Не могла ли эта «схожесть» условий, поразивших воображение ребенка (Куртуков родился в 1888 г.), определить одинаковые следствия в судьбе двух семейных пар, одинаково, по сути, несчастных? Первый брак Попова закончился трагически. Не менее трагична история Васильева. Каждая из этих историй в отдельности, возможно, рассматривалась бы как своего рода феномен, но вместе они лишь подтверждают типичность и правдоподобность образов, нарисованных самой жизнью. Стало быть, «провинциальная хроника» Куртукова содержит отнюдь не легенды, а информативность его рассказов намного превышает то, что найдено на сегодняшний день в архивах. Даже если детский глаз не заметил некоторых подробностей, связанных, скажем, с датами постройки домов, то в главном, конечно, он был точен.
— Но сходство историй Васильева и Попова, а, вернее, условий, в которых они разворачивались, привели к несколько разным финалам. Васильев скончался, будучи несчастным в браке. Попов же после смерти первой жены, с которой также был несчастлив, женится вновь (и уже не по расчету) на второй — на обывательский взгляд тех лет куда более благополучной и благопристойной женщине, хотя и этот брак вряд ли можно было бы назвать счастливым.
Заметим, что подробности о первой жене Попова находят подтверждение не только в субъективных, а потому наиболее для нас интересных, впечатлениях Вениамина Булгакова, который писал о супруге кузнецкого городового старосты, напившейся на именинах его отца, не называя, тем не менее, ее имени и фамилии. Но вот в томском архиве содержится немало формулярных списков Попова, и в одном из них, наряду со сведениями о происхождении его и служебной общественной карьере — «из заводских крестьян... имеет деревянный двухэтажный дом на каменном фундаменте в Кузнецке... воспитание получил домашнее... причислен в кузнецкие 2-й гильдии купцы по указу Томской контрольной палаты от 13 сентября 1878 г.» — читаем, что его первую жену действительно звали Анной Васильевной и была она дочерью мастерового. Эти данные — за 1886 г.3. Стало быть, Куртуков опять точен.
ее письмо, написанное совместно с коллежским асессором А. Я. Малевым, кузнецкому уездному исправнику 25 февраля 1899 г., в котором она от имени «кружка интеллигентных дам города Кузнецка, желая придти на помощь бедствующим жителям от неурожая во внутренних губерниях европейской России», ходатайствует об устройстве специальной благотворительной лотереи в пользу пострадавших4.
Если судить по этой благотворительной акции, Попов благотворительные начинания своей жены вполне разделяет и поддерживает, ибо за ходатайством Елены Васильевны следует и его личное письмо «ввысь» некоему Асинкриту Асинкритовичу:
«Ваше Превосходительство, милостивый государь Асинкрит Асинкритович! Слух о постигшем неурожае некоторых губерний, как известно Вашему Превосходительству, тяжело отзывается на душе русского человека, ввиду чего и наши барыни, желая придти на посильную помощь страждущим братьям своими рукоделиями и разными пожертвованиями, и за разрешением на устройство лотереи Аллегри вместе с сим через господина уездного исправника обратились к Вашему Превосходительству ввиду желательного скорейшего устройства лотереи Аллегри. О благосклонном Вашем разрешении от имени всех барынь почтительнейше прошу Ваше Превосходительство, если будет возможно, сообщить телеграммой»5.
Асинкрит Асинкритович о благосклонном своем отношении к идее Е. В. Поповой действительно сообщает ее мужу телеграммой: «Ввиду запрещения устройства частным лицам лотерей, желательно устроить базар, на котором возможно разыграть заготовленные вещи»6.
Жену, выступающую душой «кружка интеллигентных дам», поддерживает муж, трогательно называя ее «барыней» в письме к всемогущему Асинкриту Асинкритовичу. В тесном семейном мирке — старательно афишируемая, особенно перед влиятельными лицами, идиллия и благополучие. Что, увы, ничуть не мешает барыне Елене Васильевне посещать ночами — естественно, втайне от мужа, — квартиру полковника Сухова, опять же судя по документам.
«финал» Попова был куда более благополучным, и после женитьбы на Елене Васильевне его личная жизнь — хотя и сугубо по видимости вещей — входит в благопристойное русло?
Попов — не чета Васильеву. Он никого не убивал, золота не крал и грех его — лишь первый брак с нелюбимой женщиной ради обогащения. Причем сожительство с ней и прижитым ею ребенком было скорее вынужденным, в отличие от Васильева, который женился на «повинной» девице Екатерине Тюменцевой — возможно, получив за это от кузнецкого общества своеобразный «кредит доверия» и право на «вхожесть в круги».
Наиболее изощренным сценаристом является, как известно, сама жизнь. В провинции — не столь уж велик выбор сценариев, ею написанных. Сценарий «священник», сценарий «купец», ну, может, еще извечный «путь наверх» и неизбежные «блеск и падение»...
Судя по совокупности обстоятельств, Васильеву и Попову предложен был типичный сценарий «путь наверх». И тот, и другой, каждый согласно своему характеру, «попадает в стаю», и каждый, своими способами, пытается в ней удержаться.
Разыгрывается типичный спектакль восхождения с искусно используемой благотворительностью в качестве опорного средства. Но в силу разности характеров, исполнители в общем типичной роли — разные, и, соответственно, их действия, что вырисовываются из воспоминаний Куртукова, и из архивных данных, выруливают к разным финалам: «блеск и падение» в случае рода купца Васильева и парадоксальное «житие во благообразии» для Попова с его «интеллигентной супругой».
— Эта несхожесть характеров, ведущих к упомянутым финалам, выражалась в самых обыденных ситуациях, временами сталкивающих интересы Васильева и Попова. Вот один из подобных случаев.
В феврале 1882 г. почетный блюститель кузнецкого приходского женского училища М. Васильев перед кузнецким сословным собранием обязался содержать женское училище за свой счет до начала 1885 г., т. е. на трехлетие. Нужно заметить, что женское приходское училище было выведено из стен кузнецкого уездного училища после уже упомянутого нами скандала, разразившегося в 1876 г. из-за шляпки учительницы Обрядиной, брошенной учеником Меркульевым в училищное отхожее место7. И, дабы грубые шалости учеников не оказывали дурного влияния на нравственное развитие девочек, женское приходское училище переместили в другое здание, а, точнее, в жилой дом... купца Васильева, на нижний этаж.
В мае 1884 г. в Кузнецке приключился небывалый пожар. Сгорело как уездное училище, с 80-летним сторожем, так и женское приходское. Блюстителем женского училища был Васильев, а уездного — Попов.
— Васильеву. Васильеву не нужно было тратиться на наем сторожа, поскольку училище помещалось в доме, где он сам жил. Иное положение было у Попова — вспомним, в пожаре сгорел старик сторож, очевидно, специально нанятый Поповым для уездного училища. Об этом трагическом случае рапортовал кузнецкий окружной исправник, донося о пожаре в томское губернское правление8.
На отопление печей Васильеву тоже не приходилось особенно тратиться — ведь, отапливая свой дом, он тем самым отапливал училище.
Ибо теперь, чтобы содержать женское училище, ему пришлось бы нести расходы на наем сторожа в размере 36 руб. и на отопление двух голландских печей 23 руб. 80 коп. — по смете, составленной кузнецкой управой. Удобства, связанные с пребыванием женского училища в доме Васильева, сменились сплошными невыгодами. А надо особо отметить, что содержание женского училища в своем жилом доме было выгодным вдвойне, поскольку его, человека с не очень завидной репутацией, оно овевало флером честного служения обществу, бескорыстия и благотворительности...
Платить деньги за содержание училища Васильев не хочет. А потому он за три месяца (!) до окончания срока своего обязательства объявляет городской управе, что от дальнейших затрат на училище отказывается, поскольку оно переведено в дом наследников Лоншаковых без «всякого его согласия».
И тут вновь возникает фигура Попова, о чем мы можем судить из письма губернатору, отправленного кузнецким городским головой:
«... по выслушании такого отзыва Васильева, городская дума постановила поручить управе расход на наем сторожа для женского училища 36 руб. и на отопление двух голландских печей 23 р. 80 коп. внести в роспись на 1885 год, дальнейшую благотворительность Васильева посему как отказавшегося от выполнения, не считать осуществившеюся. Принимая же во внимание, что кузнецкий второй гильдии купец Степан Егорович Попов из сочувствия и искреннего намерения не оставить молодое поколение города без просвещения, так как уездное и приходское училища в пожар, бывший в г. Кузнецке, сгорели, принял на себя наем квартиры для оных на два года с платою 600 руб., то и поручила мне принести г. Попову искреннюю благодарность и довести об этом до сведения Вашего Превосходительства. О таковом заключении Думы в отношении благотворительности г. Попова на пользу Народного Просвещения, я считаю обязанностью довести на благоусмотрение Вашего Превосходительства. Городской голова Медников»9.
Простая арифметика. — Как видим, имена Попова и Васильева, знакомые нам по воспоминаниям Куртукова, опять встретились. И, выходит, благотворительность Васильева перестала «считаться осуществившеюся» не без участия Попова? Займемся несложными подсчетами. До окончания срока «благотворительности» — 3 месяца. Наем сторожа на этот срок для переведенного в дом Лоншаковых училища обошелся Васильеву в 9 рублей (36 руб. годовых : 12X3 мес. = 9). Содержание двух печей на тот же срок — около 6 руб. (23 р. 80 к. годовых : 12X3 мес. = примерно 6). Значит, всего 15 рублей. Мог ли Васильев бросить тень на собственное имя из-за столь незначительной суммы? Попов, к примеру, на содержание уездного училища долголетне платил по 200 руб. в год10. По сравнению с этим сумма в 15 рублей кажется просто ничтожной. Так зачем же Васильеву после продолжительного содержания женского училища в собственном доме, за три месяца до окончания срока «благотворительности» ставить публично на ней крест?
даже не советуются с ним, когда переводят училище почему-то именно в дом Лоншаковых. Возможно, в этом случае вполне логичной выглядела бы следующая схема: Попов, де, хорош, жертвует деньги на благотворительные цели; Васильев же, напротив, скуп, и ради 15 рублей может подставить даже собственное имя, а благотворительность для него — лишь фасад, за которым застарелый страшный грех.
Однако не будем спешить с выводами. Васильев, очевидно, достаточно искушен в местной «политике», а история с 15 рублями, возможно, лишь своеобразная веха в соперничестве различных группировок внутри кузнецкого общества, о чем ниже. И, скорее всего, благотворительность в Кузнецке вообще была просто ширмой, за которой кипели такие же страсти, как «поединок иереев»...
Опять мясо. — Итак, историю об отказе содержать училище можно рассматривать и с точки зрения соперничества вполне определенных сил. В данном случае расклад их таков: купец Медников, Попов и Дума — с одной стороны; Васильев, а, скорее всего, не только он — с другой. «Скорее всего» — потому что кто-то ведь да заинтересован был в ослаблении позиции Медникова и Думы. Дума и Управа, де, превышают свои полномочия, самоуправно переводя училище с одного места на другое...
— у того давние счеты с Поповым, который в начале 1885 г. пришел на смену Медникову в должности городского головы. Так нельзя ли с позиции такого расклада сил присмотреться и к другим подобным «схваткам»? Например, к историй с мясом, о которой уже рассказывалось в главе «Тайные печали иерея Тюменцева».
Напомним суть этой истории, известной нам со слов и. д. исправника Окорокова, направившего томскому губернатору 14 февраля 1885 г., т. е. всего через три месяца после «училищного дела» Васильева, следующий рапорт:
«Исполняя предписание от 22 января за № 345 по предмету заарестования у купца Васильева в городе Кузнецке мяса, имею честь почтительнейше донести Вашему Превосходительству, что 8 минувшего января я известился, что означенному Васильеву привезено в Кузнецк мясо из Уксунайской волости, в большинстве селений которой существовала или существует эпизоотия, почему я немедленно командировал Полицейского Надзирателя дознать, из какой именно местности привезено мясо, есть ли свидетельства и если есть, то ли количество туш привезено, которое значится в них или более, и по удостоверению оказалось, что мясо привезено из деревни Черемшанской, где не было и нет эпизоотии, в количестве 33 туш по двум свидетельствам общественников, ветеринарного фельдшера и Земского Заседателя. После сего 9 января я получил отношение городского головы (Попова, — авт.) о поступлении с означенным мясом, как привезенного из зачумленной местности и в противность обязательного постановления Думы, по закону, в видах предупреждениях заразы. Получивши это отношение, — продолжает Окороков, — я немедленно командировал своего помощника для освидетельствования означенного мяса через двух врачей и по освидетельствованию оказалось, что мясо очень хорошего качества, о чем я того же числа и сообщил городскому голове, присовокупив, что, если засим Дума найдет необходимым уничтожить мясо, то последствия должны остаться на ее ответственности, а не чинов полиции, причем действительно высказался, что в случае надобности могу командировать полицейского чиновника. Это же самое я повторил лично городскому голове, приезжавшему ко мне того же числа»11.
Итак, Дума и городской голова Попов, обвиняющие Васильева и покушающиеся на его собственность, — с одной стороны; Васильев и вступающийся за него исправник Окороков, — с другой. Расклад сил — тот же, что и в деле об отказе содержать женское училище, в коей Медников с Поповым и Васильев — на разных полюсах.
Сам исправник Окороков далее пишет, что «благодаря... личным интригам разных лиц весь город положительно был взволнован, воображая, что вследствие мяса, привезенного Васильеву, немедленно появится чума»12«интриганам», преследующим Васильева, вполне однозначно: мясо Васильева, проверенное Окороковым, отличного качества.
Тех, кто поднял шум, Окороков называет интриганами, однако именно Дума постановила арестовать мясо. Значит, столь незавидная аттестация распространялась Окороковым и на Думу? Ведь исправник Окороков объясняется с губернатором уже после такового «заарестования»?
После личного объяснения городского головы Попова с исправником Окороковым последний был приглашен на заседание Думы и впоследствии очень подробно объяснял губернатору, почему он принял это приглашение. Если бы он, Окороков, к такому приглашению отнесся безучастно, «а между тем внезапно появилась бы чума, свирепствующая недалеко от Кузнецка, тогда бы все общество положительно озлобилось на меня и разные интриганы воспользовались бы этим, хотя чума появилась бы, конечно, не от мяса, привезенного Васильеву, а от того, например, что кому-либо могли привезти сало в возу с хлебом или кожи в возу с сеном, полученные от скота зараженного»13.
«контрах» с исправником Окороковым, как и с Васильевым. Интересно, что уничтожить мясо она не решилась, а только арестовала его, поскольку, во-первых, боялась последствий и, наверное, небеспричинно, а, во-вторых, она не имела, со слов Окорокова, средств не только для того, чтобы уплатить за неправильно уничтоженное мясо, но даже не имела возможности нести расходы «по правильному и совершенному уничтожению оного»14.
«Паучья банка». — Но, не переоцениваем ли мы степень противостояния Васильева и Окорокова, скажем, Медникову и Попову? Ответим: вот еще событие, которое вполне укладывается в нашу схему. Произошло оно приблизительно в то же время, что и история с отказом Васильева от содержания женского училища и почти одновременно с «мясной эпопеей».
Итак, 14 февраля 1885 г. все тот же и. д. исправника Окороков рапортует томскому губернатору по поводу ареста кузнецкого мещанского старосты Почекунина:
«1-го Января в 10-ть часов вечера, — пишет Окороков, — когда я находился в разъезде по городу, явились в квартиру мою трое пьяных и неизвестных мужиков, лица которых были закрыты платками, и хотя личности эти были останавливаемы на крыльце и не пропускаемы вышедшею из комнат кухаркою, заявившею им, что меня дома нет, тем не менее ворвались в комнаты, где были только больная жена моя и двое малолетних детей, которых они само собой перепугали в высшей степени и до каких пределов могла бы дойти дерзость и безобразие означенных лиц, неизвестно, если бы к счастью на крик кухарки не явился полицейский стражник и не выгнал их. Такая крайняя дерзость со стороны каких-то пьяных буянов, когда я, по возвращении домой, узнал об ней, сама собой не могла не оскорбить меня в высшей степени, а тем более когда мне стражник доложил, что в числе трех человек был мещанин Почекунин — содержатель лошадей и конюхов на пожарном обозе, который вместо того, чтобы находиться безотлучно при этом обозе, особенно ввиду ночного праздничного времени, когда в народе был разгул, и, конечно, не соблюдалось никакой осторожности с огнем, сам пьянствовал и безобразничал, совершенно забывши, что недавно ни за что, ни про что, выгорела половина города и большинство погорельцев приобрело новый кров только благодаря горячему и своевременному участию к участи их. За означенную дерзость и крайне небрежное отношение к исполнению своих обязанностей, как содержателя пожарного обоза, Почекунин 2-го числа действительно был мною арестован при полицейском Управлении, но не как мещанский староста, а как пьяный буян, и что он староста, я совершенно не знал, а знал его как содержателя обоза, ездившего нередко во время репетиций вместо конюха. Под арестом Почекунин пробыл, полагаю, минут 15, потому что по отправке его я вскоре отправился к зданию, занимаемому Полицейским Управлением, для осмотра лошадей и экипажей нового подрядчика по содержанию земской гоньбы и тут, узнав, что Почекунин мещанский староста, я велел его выпустить»15.
И — самое интересное. Почекунин, чувствуя свою вину, никаких претензий к Окорокову предъявлять не стал. Ибо за Почекуниным — целый шлейф подобных «подвигов» и его не раз задерживала Полиция. В 1883 г., к примеру, он был взят в «непотребном доме», причем с казенными деньгами и должностной печатью, о чем Окороков также напоминает губернатору.
— Попов! — спешит донести на Окорокова.
И Окороков пишет: «Меня более всего удивляет горячая защита со стороны городского головы Попова подобной личности, как Почекунин. Не разузнавши в чем дело, он, несмотря на то, что кроме уважения и вежливости никогда от меня ничего не видел, поспешил донести на меня Вашему Превосходительству, вместо того, чтобы обратить внимание на то, что Почекунин жестоко и безо всякой причины нанес мне оскорбление и тем вынудил на арест его и притом не как мещанского старосты, а как известного пьяного буяна»16.
Послав губернатору донесение на исправника Окорокова, городской голова Попов пришел к последнему и признался, что он, Попов, «крайне необдуманно поступил в этом случае, так как Почекунин сам виноват». Примечательно и то, что, испугавшись последствий своего шага, Попов пытается свалить вину на... бывшего городского голову Медникова. Он, Попов, де, «послушался лишь единственно настояний бывшего головы».
Круг замкнулся. — «Училищное дело», «дело о мясе» и «дело Почекунина» делят «высшее общество» на заинтересованные партии. Противостояние властей усугубляется Позиция Окорокова тяготеет к Васильеву, а Медникова — к Попову. Страсти кипят, вовлекая в свою орбиту даже губернатора.
Ясно, что ради поддержания интересов одной из «могучих кучек», из желания продемонстрировать свое отношение к противоположной стороне, Васильев вполне мог отказаться платить 15 рублей за содержание женского училища, поступая как будто совершенно необоснованно. Любой факт кузнецкой жизни, даже самый мелкий, истолковывался каждой из сторон сугубо с личной точки зрения. Таким фактом для Васильева могло стать демонстративное, а, может, — даже спровоцированное, неуважение к нему со стороны Управы, когда она, не спросивши его совета, переводит женское училище в дом Лоншаковых. Не только ему, — исправнику тоже оказан афронт!
В очерке «Тайные печали иерея Тюменцева» мы, лишь затронув описанные выше истории, истолковывали их не в пользу Васильева. Но вот те же истории — под другим углом зрения, подчиняющим «ход событий» законам провинциального соперничества. Так оказался ли новый расклад ситуации в его пользу?
История повторяется. — «партий», вполне соответствуют еще некоторые факты служебной биографии Попова, недавно обнаруженные в Томском архиве. В «истории с мясом» Васильев выступал лишь детонатором, усугубляющим затяжной, многоаспектный конфликт городского головы и окружного исправника. Но — насколько характерны были такие конфликты и кто был их инициатором?
Приведем еще одно дело в доказательство стойкости провинциально-корпоративных симпатий и антипатий.
Итак — прошло 20 лет. 18 апреля 1903 г. кузнецкий уездный исправник (Остржевский?) сообщил томскому губернскому управлению, что предписание последнего об отпуске нижним чинам полиции квартирного довольствия и отвод для них особого помещения городским общественным управлением почему-то не выполняется17.
По произведенному губернским правлением разбирательству выяснилось, что дело упирается... все в того же городского старосту Попова, который с непреклонной убедительностью доказывал, что содержать помещение для полицейских чинов — вовсе не дело городского общественного управления, о чем писал даже томскому губернатору. Расходы, де, эти не должны превышать положенного по штату, а по штатам же полицейских команд, утвержденных Министерством Внутренних Дел еще в 1882 г., подобных расходов вообще не предусмотрено.
«Что же касается до указания кузнецкого городового старосты, на то, что по штату полицейской команды г. Кузнецка, утвержденному М. В. Д. в 1888 г., назначены расходы лишь на содержание и обмундирование городовых, квартирного же довольствия им не положено, то таковое указание не может быть принято в уважение», — писалось в Сенатском Указе18.
— как и в случае с мясом, затяжной конфликт был начат Поповым, а страдательной стороной выступал окружной исправник, которому в первый раз пришлось отчитываться перед губернатором за арестованное мясо, а во втором — уже другому исправнику, давно не Окорокову — объясняться с губернским правлением по поводу квартирного довольствия для нижних полицейских чинов Кузнецка. Исправники разные, зато инициатор конфликтов — все тот же, Попов. Но — Попов ли? Ведь он лишь представитель одной из конфликтующих сторон. Остается лишь удивляться непредусмотрительному упорству «партии» городского головы, ведь в обоих случаях Попов оказался не прав: в первом — мясо оказалось здоровым, во втором — по существующим законам отпуск довольствия в таких городах, как Кузнецк, действительно лежал на обязанности городского общественного управления. Но противостояние ослепляет, противники идут напролом...
Таким образом, конфликты Попова с исправниками выглядят довольно симптоматично. Значит, дело не в неуживчивости Попова или в его неприятии, скажем, Окорокова в сугубо личностном плане. И в случаях с «несостоявшейся благотворительностью», и с «чумным мясом» дело вовсе и не в Васильеве. Васильев в войне властей — чуть повыше пешки. Оба, и он, и Попов, лишь выразители противостояния властей. Цель? Каждый стремится «остаться в стае» — неважно по какую сторону «баррикады», разделяющей стаю изнутри. Поскольку внутри ее столкновения, и даже схватки, и неизбежны, и всеми поняты, и даже снискивают среди горожан сочувствующих «болельщиков» с той и другой стороны. Но «стая» в провинции — монолит, а ее внутренние раздоры — дела семейные. И горе не только тому, кто из нее выпадет, но и всякому, кто на нее посягнет извне.
«Отбившиеся» отверженность переносят очень по-разному. Одни, вроде Стабникова, иногда даже дожидаются своего часа — не был ли таковым часом стабниковский юбилей? — иные же «увядают» и сходят с провинциальной сцены, как безумный иерей Космодемианский, другие же стойко встречают неприятие «цветом провинции» и живут себе, как умеют. О чем — особая глава.
Примечания:
1. Кузнецкая старина — Вып. 1. — Новокузнецк, 1993. — С. 159 — 160.
— Кемерово, 1991. — С. 84.
3. ГАТО, ф. 126, оп. 4, д. 3, л. 221 — 224.
4. ГАТО, ф. 3, оп. 2, д. 4321, л. 168.
5. Там же, л. 169.
6. Там же, л. 167.
8. ГАТО, ф. 3, оп. 2, д. 2232, л. 806, 845.
9. ГАТО, ф. 3, оп. 2, д. 2438, л. 17.
10. ГАТО, ф. 126, оп. 4, д. 3, л. 221 — 224.
11. ГАТО, ф. 3, оп. 2, д. 2438, л. 90.
13. Там же.
14. Там же.
15. Там же, л. 93 — 96.
16. Там же.
18. Там же, л. 5.