ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ, ИЛИ В ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ПРЕДЧУВСТВИЙ
В последние годы высказывались «дерзкие» гипотезы, касающиеся так называемого «кузнецкого периода» Достоевского. Период этот — столь короткий, что исследователи за последние сто лет едва его заметили. И то сказать: 22 дня в Кузнецке и 2 года переписки между обитающей там М. Д. Исаевой и отбывавшим ссылку в Семипалатинске Достоевским. Не считая множества писем, адресованных ряду близких людей, которые тоже были причастны к кузнецкому роману.
Сколько писем написали герои его друг другу, — пока не скажешь. Поскольку, похоже, рачительная рука Анны Григорьевны Достоевской, второй жены писателя, была к тому причастна.
Мы говорим «пока» — потому что годы показали, что факты, еще вчера казавшиеся сугубо гипотетическими, назавтра оказывались подтвержденными архивными данными либо вовсе опровергнутыми.
в том же году, в русском переводе в Москве, изобилует самыми недоброжелательными отзывами о Марии Дмитриеве Исаевой и о Николае Борисовиче Вергунове. Первую она аттестует не иначе, как «белой негритянкой», из рода попавшего в плен наполеоновского мамелюка; второго же несколько раз обозначает как красивого, но совершенно ничтожного уездного учителя, которого М. Д. Исаева «повсюду таскала за собой, как собачонку»1.
И еще вчера эта книга вызывала своей предвзятостью лишь раздражение, причем в предисловии к русскому изданию переводчик особо подчеркивает «грубые ошибки и искажения фактов, допущенные Л. Ф. Достоевской»2. Но прошли многие годы, и архивные документы выявили удивительную картину. Большинство фактов, приведенных в книге дочери Достоевского, связанных с взаимоотношениями М. Д. Исаевой и Н. Б. Вергунова, во многом, если не полностью, подтверждаются документально. Как будто из негатива проявился истинный образ Н. Б. Вергунова, вовсе не совпадающий с оценкой Л. Ф. Достоевской; равно важные факты — отъезд Вергунова в Семипалатинск вслед за Достоевскими; почти окончательно доказанное путешествие его вслед за ними же до Твери; в большой мере подкрепленная документально гипотеза о предсмертном свидании Вергунова с Исаевой-Достоевской, а следовательно, и признание последней Достоевскому в том, что не вовсе оборваны были нити, связывавшие двух «униженных и оскорбленных», Исаеву и Вергунова, — все это, простодушно и злобно изложенное Л. Ф. Достоевской, на самом деле «приобретает плоть и кровь». Сместились лишь оценки в трактовке фактов.
Если вчера заклейменная Л. Ф. Достоевской «белая негритянка» и «прелюбодейка» отталкивала читателей настолько, что эта едва ли не лидирующая фигура в биографии и творчестве писателя как бы утратила доступ в историю российской культуры, то сегодня, обладая множеством документальных свидетельств, мы уже вполне можем понять, почему Достоевский так опасался «ничтожного» соперника; почему столь «грозным» было его чувство к Исаевой; почему его столь высокие оценки Исаевой как личности, обладающей «рыцарской душой» и недюжинным интеллектом, так разительно расходятся с оценками Л. Ф. Достоевской.
Более того, — «неблаговидная связь» Исаевой с Вергуновым, еще вчера вызывавшая у многих исследователей полное неприятие, сегодня открывается, как удивительный роман, — совершенно по-достоевскому, — и сейчас восхищает, отчасти, именно силой чувства Н. Б. Вергунова. Столь значительным оказалось смещение акцентов, вернее, полюсов в трактовке, почти неизбежно наступающее в промежутке между «вчера» и «завтра», по мере накопления новых документальных свидетельств.
не случайно.
Впрочем, вся книга Л. Ф. Достоевской, хотя и с «грубыми ошибками», оказалась в смысле «негатива» ценнейшим документом. Она толкнула к архивному поиску, чтобы, как бы исходя от противного, этот «негатив» проявить. Книга дочери Достоевского — на удивление правдива по ряду изложенных фактов, и поразительно тенденциозна по части их трактовки.
К слову сказать, — еще вчера прижившийся штамп «белой негритянки» — Исаевой, сегодня наголову разбит, благодаря документальным данным, найденным сотрудницей Семипалатинского Дома Достоевского Н. И. Левченко в Астраханском архиве. Равно усилиями Н. И. Левченко и директора Новокузнецкого Литературно-мемориального музея Ф. М. Достоевского Т. С. Ащеуловой документы из этого же архива помогли понять «долг и счет», который Достоевский в ряде произведений ведет с А. И. Исаевым, первым мужем Марии Дмитриевны, равно и противоречивые оценки давно усопшего Исаева, приведенные Достоевским в письмах к другу А. Е. Врангелю и брату М. М. Достоевскому. По принципу — «мы более всего не любим тех, кого сами обидели». И, в то же время, честное перо великого писателя Достоевского не могло не исправить строк ревнивого влюбленного, Достоевского-человека, и часто сталкивало эти две ипостаси гениального психолога. Так рождались образы Мармеладова («Преступление и наказание») и Трусоцкого («Вечный муж»).
Таковы трансформации в подаче и оценке фактов, происходящие на протяжении менее чем одного столетия, если вести речь на примере книги Л. Ф. Достоевской.
Но маленькие сдвиги оценок, и — по сравнению с вышеизложенным, — крохотные смещения трактовок в накоплении фактов происходит постоянно. Так, авторитетный исследователь в содержательной статье о кузнецком уездном училище недавно сообщил, что в течение XIX века в нем служили всего 4 директора3«директорами» именовались они, а смотрителями — мы помним, что Н. Б. Вергунов поначалу служил именно в Кузнецком училище.
Еще вчера, обрисовывая знакомых Достоевского по Кузнецку, уважаемый исследователь писал о «безусловном» знакомстве местного смотрителя уездного училища Н. Ананьина с Достоевским, подразумевая, несомненно, годы 1856-57, когда Достоевский в Кузнецке бывал4. Тогда как сегодня уже известно, что с марта 1856 г. Ананьин проживал в Томске и потому никак не мог с Достоевским встретиться в Кузнецке.
Еще вчера один из авторов этой главы упоминал о деяниях священника Тюменцева, относя их к годам более поздним, чем его кончина5. Однако другой исследователь «разоблачает» ошибку, вызванную лишь тем, что к моменту написания первой работы документы о смерти Тюменцева вообще еще не были найдены никем, и «уточняет» дату, называя «безусловно» 1898 год6— 1893-й7.
Еще вчера, говоря фигурально, а точнее, в 1985 г., в 28 томе 2 книги Полного Собрания Сочинений Достоевского в справке о Н. Б. Вергунове сказано, что «он приезжал к Достоевским в Семипалатинск»8. Тогда как сегодня мы знаем по архивным данным о стремительном переезде Вергунова в Семипалатинск вслед за Достоевскими и о пребывании его там до сентября 1864 г., с последующим перемещением в Барнаул и снова в Семипалатинск.
«вчера», можно сопроводить временным определением «пока». Ввиду почти столетия разрознения людей, фактов, документов, — сиречь обрыва связи времен.
Провинциальная хроника. — В чем же доказательство силы гипотез, которые часто возникают на грани таинственного предчувствия, как бы ведущего и подсказывающего, в какую архивную папку заглянуть, какой именно лист нужно почему-то особенно выделить, хотя в данную минуту он еще никак не ложится в затронутую тему?
…
Какова же тема, ставшая для нас ведущей в последние годы изучения столь краткого «кузнецкого периода» Достоевского? — задаемся вопросом.
И не ошибутся ли те, кто посчитает, что руководит нами сугубо местнический краеведческий азарт: доказать, что именно Кузнецк был особо важен для Достоевского и потому — «ура Кузнецку»! в мировой литературе.
И что такое — Кузнецк?
Архивные папки подтвердили правильность подспудного восприятие его, как особого явления.
— чувство причастности к жизни вековой и полуторавековой давности маленького уездного города, и убежденность, что Россия той поры — или, по крайней мере, что касается нашего региона, — это преимущественно «уездная страна»: сколько-то крупных губернских городов; конечно же, «просвещенные столицы» в европейской части; а в остальном, — Кузнецки разных масштабов и в разных географических точках России. К этому же первому ощущению относится и то, что несколько раз, встречая в архивных папках одни и те же фамилии, уже воспринимаешь их носителей как старых знакомцев, причем невольно вспыхивают в памяти ассоциативные связи — тот приходится тому-то кумом, а тот — давним покровителем; эти же двое — непримиримые недруги.
Непримиримые недруги…
Но какие-такие коллизии могут порождать непримиримую вражду, да и вообще возникать в рамках уездного городка, где люди знают друг друга чуть не с колыбели. Через полвека после «кузнецкой драмы» Достоевского (а что такое полвека для истории маленького города?) в 1900-х годах, по свидетельству одного из летописцев Кузнецка, Вениамина Федоровича Булгакова, в нем было всего 3000 жителей. И многие, из поколения в поколение, перероднились, передружились и перевраждовались. Так что человек пришлый, попадая в такой городок, ступает как по тонкому льду, — не затронуть бы ненароком чье-то «родственное» самолюбие, не выказать бы по неведению излишнюю приязнь к кровному врагу собеседника...
Сколько судеб было загублено незнанием «правил безопасности» при столкновении с подводными рифами провинциальной жизни — тому в архивных папках премножество доказательств: хотя бы печальная судьба смотрителя кузнецкого уездного училища И. Шункова, любимого и почитаемого в родном городе, но бесславно закончившего свою карьеру, к тому же прослыв выпивохой, в Мариинске, куда был переведен явно злонамеренной волей.
Неуют вторжения в плотно сбитую структуру чужого города очень могла испытывать и Мария Дмитриевна Исаева, очутившись в 1855 г. в Кузнецке с больным мужем и оставшись после его смерти в одиночестве; два года сообщает она Достоевскому в Семипалатинск — судя по его письмам к другу, А. Е. Врангелю, — отнюдь не радужные впечатления; в письмах, что приходили достаточно часто и на которые Достоевский отвечал чуть не с каждой почтой, несомненно, с присущей ему эмоциональностью реагируя на описанные ею события; так что письма их в совокупности — ее к нему и его к ней, — составляли нечто вроде провинциальной хроники с комментариями Достоевского; в письмах, из коих сохранилось и, похоже, — ни одного из ее писем к Достоевскому (по крайней мере, до сих пор таковые не известны), так что мы читаем лишь отзвуки этой переписки в письмах Достоевского к другу Александру Егоровичу Врангелю…
И все же — какие-такие коллизии в провинции?
«Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели»? Какие «деяния», какие страсти…
Наше первое побуждение в отношении этой книги было назвать ее «Большие страсти маленького Кузнецка». Это могло относиться к любому другому российскому уездному городку. Вспомним, хотя бы, «Леди Макбет Мценского уезда»…
Хвала дотошности. — Но, возможно ли, — такие шквалы чувств? И опять же, вспомним: «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково» поначалу довольно холодно были восприняты просвещенными ценителями. Почему бы? Не потому ли, что эти смешные, сосредоточенные на самих себе и на мельчайших дуновениях собственной судьбы мордасовские жители, степанчиковские тоже, придающие космическое значение каждому слову и оттенку голоса, поскольку таковые касались их самих, драгоценной и самоценной их личности (впрочем, каждый из них понимает драгоценность и самоценность личности партнера по той или иной коллизии), — эти малопонятные люди «одной доминанты», т. е. сиюминутного состояния и сиюминутной ситуации, должны были показаться где-нибудь в Петербурге чуть не инопланетянами.
«Достоевский, создавая свои лица по своему образу и подобию, написал множество полупомешанных и больных людей, и был твердо уверен, что списывает с действительности и что такова именно душа человеческая»9.
И могло ли понравиться «Село Степанчиково», например, Некрасову, живущему преимущественно «социальным накалом», чье творчество, смеем сказать, было глубоко идеологизировано?
«Село Степанчиково» Некрасову и не понравилось.
Чтобы возразить против мнимой ненатуральности персонажей Достоевского, надо перво-наперво парадоксально поклониться тому самому, столько раз высмеянному, проклинаемому и ошельмованному сатириками чиновничьему укладу царской России; это благодаря ему сохранились в архивах многолистовые разбирательства по поводу шляпки нелюбимой учительницы, брошенной в сортир озорными учениками; или «поединок иереев» Тюменцева и Стабникова, оспаривающих в течение нескольких лет завещание, написанное рассеянной рукой набожной купчихи, неточно указавшей, которому из двух храмов Кузнецка предназначает свои капиталы.
Или — короткая, но пронизанная поистине трагической ненавистью схватка смотрителя семипалатинского училища Делаткевича с учителем Вергуновым, соперником Достоевского. Вплоть до домашнего ареста Вергунова. Вплоть до полной ломки его судьбы, да и своей собственной.
— его же, Вергунова, зафиксированные в донесениях «ввысь», самовольные отлучки, когда надо было мчаться из Кузнецка в Томск, чтобы ускорить свой перевод в Семипалатинское училище. Вслед за Марией Дмитриевной. Уже — Достоевской.
И — его же настоятельные, чем-то напоминающие сдержанный вскрик, обращения в Томск же за досрочным и еще дополнительным отпуском — Вергунов пытается последовать за Достоевскими при их отъезде из Сибири.
Нет, ничего этого в документах вы не прочтете. Но вы перечитаете письма самого Достоевского, вчитаетесь чуть не в каждую букву архивного листа, сопоставите даты, и вдруг вспомните, что, чуть не слово в слово, прочли в таком-то произведении великого писателя «сколок» с высветившейся ситуации; или — поймете, что многие из воспоминаний дочери Достоевского в ее книге, посвященной отцу, отнюдь не беспочвенный и злобный вымысел, в том, что касается отношений между Марией Дмитриевной и Николаем Борисовичем Вергуновым.
А потому — хвала чиновничьей дотошности той многажды и по-разному описанной, но, наверное, совсем не знакомой доселе и вовсе нами не познанной до сих пор России.
Это — еще одно ощущение, возникающее при изучении архивных дел, в поисках подтверждений или опровержений высказанных ранее гипотез.
— чем дальше, тем больше убеждаешься, что подлинно шекспировские страсти если и бушевали во флегматичной, по определению, обывательской, равно и «усадебной» России, — так это в маленьких провинциальных городах.
Да и не миф ли «флегматичность» российского нрава — задаешься вопросом, листая архивные дела…
Не миф ли и присвоенная России светочами современной философии особая устремленность к любви-«филии», любви-сочувствию и «жалению», — словом, к почти ангельскому «строю любви».
Архивные папки говорят об обратном. Самоубийства из-за отвергнутой любви. Убийства из-за измены. Жестокие надругательства над изменницей…
И — разве у Достоевского в «Мертвом Доме» и в последующем пребывании в провинции много наслышанного об этой диковинной флегматично-отчаянно-жестокой манере любить, Рогожин не убьет Настасью Филиппову очень «по-русски» — странно, вероломно, смиренно, покаянно и изуверски.
— человек есть тайна.
Поистине — провинция есть тайна.
«Чистые краски» провинции. — Впечатления провинциального жителя как бы выписаны «чистыми красками», почти лубочной ярости. Как картины так называемых «самодеятельных» художников. Которым, по причине исключительной самобытности, одинаково важным кажется каждое изображаемое ими явление или сущность: облако, дерево, какая-нибудь курица-красавица. И потому — первое, второе и третье оказываются нередко равновеликими в самом прямом смысле.
— величиной с рядом стоящий куст.
Рыба — похожая по форме и величине на проплывающее над ней облако.
Впечатления и чисто личностные переживания провинциального жителя первостепенны и абсолютны. Где-то там, при дворе, — державные громы; где-то там, на позициях, — жестокие войны. Провинциала это кровно затронет лишь в той мере, в какой отразится на нем и на его семье. Общественная жизнь, которая, как ни странно, «бьет ключом» в провинции, тоже диктуема и воспринимаема через личностную «затронутость». Благотворительность — способ занять прочную позицию на своем «пятачке», а то и замолить тайный грех. И такое тоже — лицо провинции. Дело купца Михаила Васильева, косвенно отраженное, возможно, в «Братьях Карамазовых» и пространно зафиксированное в архивных листах, — тому свидетельство.
Никак не разбавленные и не разжиженные условностями «высшего света», политическими страстями и социальными сотрясениями, в провинции характеры самобытны и цельны, а потому радости и печали, любовь и ненависть, карьеризм и стяжательство, протекционизм и «гнобление» — по-уездному мелки и по-шекспировски велики.
Мелки, и оттого подлежат рассмотрению «под лупу», и тогда — такое увидишь…
— потому что будоражат сердца людей «одной доминанты». Доминанта же — «большое Я», собственная личность. Во всем величии одной-единственной коротюсенькой, и оттого бесценной человеческой жизни.
Все сказанное о провинции — это и о Кузнецке.
Любовь Вергунова к Марии Дмитриевне кузнечанам, несомненно, казалась «безумной», соответственно и многие его поступки — скандально-необычными. И эта «безумность» и «скандальность», и само возмущение окружающих ими — тоже провинциальная норма.
Знакомый с кузнецкими нравами, Достоевский, «сводящий счеты» с Вергуновым в «Дядюшкином сне», приписывает учителю Васе и незадачливому жениху Мозглякову, — во многом списанных с Вергунова, — мелкие, мстительные и щемяще-жалкие ходы. Которые тоже должны были показаться местным обывателям и безумными, и скандальными, но — и обычными, потому что речь идет о СТРАСТЯХ с большой буквы, совсем как в романах, а без таковых — какая же жизнь, помилуйте…
«Грозное чувство» Достоевского, доведись испытать ему таковое в Петербурге, возможно, было бы всеохватным, бурным, драматичным, роман с Апполинарией Сусловой тому пример. Но — не «грозным». Не определяющим чуть не на всю жизнь вперед его способ мышления и его творчества.
лично с тобою и сейчас, для впечатлительного сочинителя Достоевского за несколько лет провинциального бытования было не то что естественно, а неизбежно.
Корневая система— Для каждого существует свой Достоевский. Для нас — прежде всего тот, что как бы недозволенно приподнимает сокровенные завесы над «подсмотренными», подспудными, мельчайшими извилинами человеческой души и мысли, тщательно скрываемыми, болючими, часто — стыдными.
Когда листаешь архивные дела, ощущение почти такое же. Сгустки страстей — мелких и великих, обрушиваются на тебя; ты как будто, опять же недозволенно, подглядываешь за чьей-то частной, драгоценно-личной судьбой.
Возможно, в свое время, именно при первом в его жизни врастании в провинциальный климат, Достоевский получил эту психологическую «зарубку» — рассматривать «под лупу» тайники человеческой души и, кажется, чем неприметнее человек, тем тайники неожиданнее. Ибо — сказано: «человек есть тайна».
Именно в силу упомянутого выше, мы придавали такое значение психологическому климату провинции, читай Кузнецка, и изучали не только архивные дела, отражающие быт кузнецкой интеллигенции — учителей и священнослужителей, — но и обывателей; с их дебошами и истовыми крестовыми ходами, а также с ничем как будто немотивированными убийствами, часто совершаемыми нелепо, как фарс, за которыми читались все те же скрытые страсти однодоминантной личности…
«кузнецким периодом» Достоевского, но и куда как более поздних лет, потому что в провинции время как бы замедляет ход, да и в 90-е и в первые годы прошлого века еще живы были люди из близкого окружения Достоевского, даже очевидцы его кузнецкого венчания, чему свидетельство статья Вал. Ф. Булгакова, опубликованная в 1904 г., приведенная в приложениях к книге. Они, эти обитатели Кузнецка, настолько еще «современники» Достоевского, что в работе И. С. Конюхова, бытописателя уездного городка с самого его основания, имя великого писателя в связи с Кузнецком вообще не поминается. Ну приезжал, ну, где-то там, в России, известный писатель — но какое же дело до него кузнечанам… Притом, что Конюхов с Достоевским очень вероятно могли быть знакомы — полнее всего о кузнечанине, старце Зосиме, послужившем одним из возможных прототипов одноименного же старца в «Братьях Карамазовых», Достоевский мог слышать именно от Конюхова, отец и сноха которого за кузнецким Зосимой следовали с полной верой.
Явление Достоевского Кузнецку и память кузнечан о нем никак не сопоставимы с «явлением Кузнецка» Достоевскому и с силой произведенного им впечатления, как образчика российской глубинки, на будущего великого писателя.
А поскольку живейшие впечатления кузнецкой поры отложили столь явный отпечаток не только на творчество, но, очевидно, и на психологию Достоевского, нам важно было хоть исподволь заглянуть в частную жизнь, а следовательно, и в личностные свойства кузнечан, которые были к Достоевскому причастны, да и тех, кто просто жили-были в ту пору, и о поступках, характерах и действиях которых Достоевский мог быть наслышан от их сограждан, — как уже сказано, все знают друг друга.
Именно потому провинциальное общество подобно корневой микроструктуре, которая поражает своей срощенностью, когда всковырнешь прочную, гладкую земную скорлупу. Поглядишь и задумаешься, как легко, вторгнувшись в эту микроструктуру, ее повредить. А задумавшись, представишь себе, — как хрупко видимое общественное равновесие провинциальной жизни, и не мог ли Достоевский, поразившись этим феноменом провинции, сделать вывод о хрупкости микроструктуры человеческих отношений вообще. Настолько, что каждый новых персонаж, возникающий на чьем-либо жизненной горизонте, легко может превратиться в могучего ферзя и невзначай «провалить» шахматную партию любой человеческой судьбы.
Разве появившись в Семипалатинске, а потом в Кузнецке, Достоевский не «всковырнул» уже устоявшуюся, хотя и вовсе не отрадную жизнь М. Д. Исаевой, и разве, появившись в Кузнецке, приехавший из Томска Вергунов не стал своего рода «явлением», потому что — чужак; и вот уж особо пристально следит за ним кузнецкое общество…
. — Думается, «игра на жизнь» была постигнута Достоевским в Мертвом Доме. Но — в провинции тоже. Причем не столь в семипалатинской (все же в нем даже отделение географического общества существует), сколько в Кузнецке — типичном, не только для региона, но и для России, уездном городе. Тем более — это была первая в жизни Достоевского встреча с провинцией, да и воспринимал он ее, провинцию, будучи в состоянии обостренной эмоциональности («грозное чувство») и, во многом, через восприятие объекта «грозного чувства» — М. Д. Исаевой.
Игра на жизнь…
Достоевский — игрок.
«Игроки» — одна цепочка. Неполная, потому что важнее всего — на что игра. Достоевский — игрок виртуозный. На шахматной доске жизни, властью сочинителя, он «не шахматно», а азартно передвигает фигуры сопутствующих ему людей, но притом рассчитывает ходы надолго вперед, как и положено игроку-виртуозу. Не задумываясь, конечно же, о «самочувствии» фигур — потому что игра ведь.
Властью сочинителя…
А что есть власть сочинителя? Не «богоравность» ли? Позволяющая манием пера строить и разрушать судьбы…
«богоравность» свою верил. Иначе не появилась бы в «Братьях Карамазовых» глава о Великом Инквизиторе.
В Кузнецкий период «богоравность» Достоевского-игрока представала, похоже, в двух ипостасях: «вершителя» и «сочинителя». В реальной жизни Достоевский-вершитель искусно чертит сценарий своей коллизии с Исаевой, и в коллизию эту оказываются невольно втянутыми друг Врангель, брат Миша, сестра Варя. В подробнейших письмах, им адресованных, Достоевский излагает одну и ту же ситуацию с разной степенью открытости и и уснащая ее наиболее приемлемыми для адресата нюансами; диктуя дословные послания, которые адресат должен направить Марии Дмитриевне по принципу «если Вы напишите так-то, то она отреагирует этак-то, а если так случится, то Вы предпримите следующий шаг и она ответит соответственно».
Таким образом вершитель превращается, по сути, в прорицателя. Предвидя возможную реакцию того или иного лица в ответ на предпринятый им «сценический ход», он предопределяет наперед ход событий и, будучи блистательным психологом, ошибается редко. «Прорицательство», возможно, постигнутое в пору «грозного чувства», когда игра с судьбой шла буквально на жизнь (или Исаева, «или в Иртыш») — еще одна зарубка, которая так веще реализовалась впоследствии в «Бесах».
А что же сочинитель?
Но разве «вершитель» и «сочинитель» е переплетаются столь тесно, что сам Достоевский вряд ли смог бы проложить черту меж ними. Когда пишет Исаевой «терзательные» письма, прекрасно понимает, что — «терзательные», но не может не писать именно так, потому что Исаева не просто любимая им женщина, но и героиня его романа, который он непрестанно пишет въяве почти сознательно создавая «запредельные» ситуации, без которых возможна ли любовь «по Достоевскому»…
«братается» с Вергуновым накануне венчания, и когда принимает его шаферство, и когда до того умоляет Врангеля исхлопотать Вергунову авантажную должность, разве же не «запредельные» узелки своего ненаписанного, но уже вершащегося романа завязывает? И не есть ли это тоже одна из «зарубок», которая властно потребует от великого писателя постоянно ввергать главных и второстепенных героев своих творений в невероятные и, кажется, даже невыносимые ситуации, которые единственно дают возможность раскрыться их личности без личин.
Листая архивные папки полуторавековой давности, мы убедились, что невероятных ситуаций вообще не бывает. Все вероятно. И любое, самое неожиданное проявление человека вполне органично вписывается в нить его поведения, и более того, он с полной убежденностью найдет логическое обоснование для любой вершимой им «невероятности».
Побег от себя к себе. — Совмещая в себе «вершителя», подчиненного «сочинителю», Достоевский, — «игрок на жизнь», — сам себе палач и казнимый. Сам себе Великий Инквизитор, силой царственного разума сознающий свое право на исключительность, а соответственно, и на положение того, «кому закон не писан». Известно, — недостатки суть продолжение наших качеств. И Родион Раскольников, ощущающий себя ЛИЧНОСТЬЮ совершенно в провинциальном смысле слова, то есть абсолютно, убивает старуху. Но разве Раскольников не сидит в каждом, кто — Личность? И тогда, — в Достоевском?
— первее всего. Это — оттуда, из глубин, оставивших «зарубки» навечно. Это — из Мертвого Дома. Из кузнецко-семипалатинского бытования…
Но великий психолог и сам себе — Мессия. Который пытается распутать клубок добра и зла, — что, в сущности, таится в душе каждого человека, — и высвободить добро.
Однако возможно ли освобождение абсолютного добра при малейшем вторжении разума, — ибо есть ли оно, абсолютное добро? Неся добро одному, невольно наносишь удар другому. За добро одного платится злом для другого. И здесь объяснения и аналитическая раскладка ситуации бессмысленны. Здесь — область слепой веры в неизбежное торжество добра и в справедливость провидения. Не отсюда ли бегство Достоевского от себя, Великого Инквизитора, к себе, Мессии, через глубокую и скорее догматическую богобоязненность. Похоже, до конца жизни он мог бы справедливо поставить подпись под словами, написанными в феврале 1854 г. Н. Д. Фонвизиной: «Я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор… Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов»10.
После «Записок из подполья», что первоначально именовались «Исповедь», — выход один: Вера и Церковь.
Лев Николаевич Толстой, очень неоднозначно относившийся к творчеству Достоевского, в письме к Н. Н. Страхову от 26 сентября 1880 г. пишет: «На днях нездоровилось и я читал «Мертвый Дом». Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина»11.
— в письме к А. К. Чертковой от 23 октября 1910 г. читаем: «Я — все забывши, — хотел вспомнить и у забытого Достоевского взял читать «Братьев Карамазовых» (мне сказали, что это очень хорошо). Начал читать и не могу побороть отвращения к антихудожественности, легкомыслию, кривлянию и неподобающему отношению к важным предметам»12.
Столь же неоднозначно было, очевидно, отношение Толстого к Достоевскому-человеку. В письме к Н. Н. Страхову от 5-10 (?) февраля 1881 г. Толстой пишет: «…Я никогда не видел этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек…»13.
Пройдет два года — и в другом письме Страхову, 5 декабря 1883 г. читаем: «Мне кажется, Вы были жертвой ложного, фальшивого отношения к Достоевскому не Вами, но всеми — преувеличения его значения и преувеличения по шаблону, возведение в пророки и святого, — человека, умершего в самом горячем процессе внутренней борьбы добра и зла. Он трогателен, интересен, но поставить на памятник в поучение потомству нельзя человека, который весь борьба (здесь курсив Л. Н. Толстого, — авт.)»14.
Исааковича Тюменцева, венчавшего Достоевского с Исаевой, мы прочли и иные строки, в которых отражены его весьма неожиданные и противоречивые поступки, лишь подтверждающие, что «человек есть тайна». И не потому ли — «тайна», что всю жизнь — как и каждый, — пытается распутать узел добра и зла в своем внутреннем мире…
И не такова же разве двойственность, присущая другому весьма примечательному обывателю Кузнецка, и тоже свидетелю кузнецкой драмы, — смотрителю местного уездного училища Федору Булгакову. Или — опять же одному из первых смотрителей училища Н. И. Ананьину, который при первом приближении по праву заслуживает памятник за свое подвижничество в течение более 30 лет.
В романе «Братья Карамазовы» мы находим главу о старце Зосиме, а в архивных документах — убедительные аргументы в пользу того, что Зосима отчасти написан с некоего реального лица, о котором Достоевский мог узнать (вернее, просто не мог не узнать!), пребывая именно в Кузнецке. Причем, вероятнее всего, либо от И. С. Конюхова, либо от Е. Тюменцева, с которым почему-то же сблизился настолько, что впоследствии написал ему письмо-автобиографию, читай исповедь. Вряд ли мог заинтересовать Достоевского, а тем более запомниться ему человек одногранный, «неинтересный». Тюменцев одногранным никак не был. Документы тому свидетельство.
Дозволенные пределы. —
Прежде всего нам казалось необходимым опровергнуть устоявшееся, — как ни странно, по сю пору, — довольно широкое мнение, что кузнецкое бытование Достоевского, — всего лишь малозначительный эпизод в его жизни. В 70-е годы, в пору, когда речь шла об открытии Музея Ф. М. Достоевского в Новокузнецке, это мнение, особенно на локальном чиновничьем уровне, звучало вполне однозначно: не везде же, где у писателя случился роман, открывать музеи. Шло время, в 80-е годы музей был открыт и успешно действует. В 80-е же годы литературоведение медленно, как бы исподволь, допустило новое понятие: «кузнецкий период» Достоевского. И все же — сейчас, в годы 90-е, нередко поминаются те «всего лишь 22 дня» в общей сложности, проведенные Достоевским в Кузнецке, а потому — стоит ли так уже переоценивать значение этих дней в его жизни и творчестве…
Все это — напрочь забывая, что не количеством времени, а интенсивностью переживаний, в это время вписанных, измеряется значение того или иного периода в человеческой жизни. А если это писатель масштаба Достоевского…
Впрочем, стоит ли доказывать очевидное. Пребывание Достоевского на Семеновском плацу в ожидании смертной казни укладывается в весьма недолгое время — много ли его ушло с 7 часов утра 22 декабря 1849 г., пока «прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, преломили над головами шпаги и устроили наш предсмертный туалет (белые рубахи)… я был во второй очереди, и жить мне оставалось не более минуты»15.
Итак, сколько же времени? Час? Два?
По фатальному стечению причин и обстоятельств за последние сто лет исследователи жизни и творчества Достоевского, твердо запомнив «всего лишь 22 дня», похоже, не пытались придать должного значения такому ответственному определению, как «грозное чувство», которым Достоевский обозначил свои отношения с М. Д. Исаевой.
Смертная казнь…
«О, не дай господи никому этого страшного, грозного чувства»…
Исаева, а не то — «или с ума сойду, или в Иртыш»…
Не странно ли, что, задумав написать посмертную биографию мужа, А. Г. Достоевская обращается за описанием его кузнецкого «эпизода» не к закадычному другу той поры А. М. Врангелю, не к Семенову-Тян-Шанскому, с которым Достоевский в кузнецкую пору встречался не раз и вел откровенные беседы (о чем мы читаем в воспоминаниях самого Семенова-Тян-Шанского, а также в его биографии, написанной никем иным, как Андреем Андреевичем Достоевским, племянником писателя), не в Барнаул, к С. И. Гуляеву, который вообще был близок к семейству Достоевских (с братом Мишей), и притом, что Достоевский в Барнауле бывал нередко, — а к А. Голубеву, знакомому преподавателю Томской семинарии, дабы тот узнал от Е. И. Тюменцева, что ему известно о кузнецкой поре ее супруга. Почему столь окольный путь? Не может ли оказаться, что, зная о болезненной ревности Анны Григорьевны к памяти Марии Дмитриевны, Достоевский о своих семипалатинско-кузнецко-барнаульских днях не очень с ней откровенничал, так что ей могли быть вообще не известны знакомые Достоевского по тем дням. Фамилия же Тюменцева была «на памяти», потому что факт венчания с Исаевой не вычеркнешь из хода жизни почившего супруга, а венчал — Е. И. Тюменцев. Притом священник. Уж он ничего не утаит и объективно все опишет…
После смерти Достоевского в 1881 г., вплоть до собственной кончины в 1918 г., Анна Григорьевна была единственной распорядительницей «посмертной биографии» мужа — великого писателя. Как мы знаем, ничто человеческое ей не чуждо, и она бестрепетно исключала из памяти о нем все, что касалось «грозного чувства». Не было этого периода в жизни Достоевского. Вообще ничего не было. Так, эпизод, не более…
Столь авторитетный биограф писателя, как Анна Григорьевна, бывшая и слывшая его неизменной помощницей во всех делах, высказала мнение, которое, вполне естественно, прижилось не только в России, но и во всем мире. Не было допущено других толкований. Потому что — не было таковых. Кроме единственного: Анны Григорьевны Достоевской.
Впрочем, — оговорились, поминая Россию.
«Прорвавшиеся» в 20-х годах воспоминания дочери писателя лишь подтверждали, что никакого «грозного чувства» не было, а лишь недолгая связь со вздорной, и к тому же неверной и сластолюбивой «африканкой».
С другой стороны, в те же 20-е годы существовало некое «обратное» течение воспоминаний. Которое велело съезду крестьянских и солдатских депутатов в 1918 г. принять решение об увековечивании пребывания писателя в Кузнецке, сделав мемориальной камеру в крепости, где он, якобы, содержался. В одной из своих статей известный сибирский писатель В. Зазубрин в 1926 г. подтвердил эту информацию, заведомо неверную, по местному преданию. Тот же В. Зазубрин, со слов местного краеведа Д. Т. Ярославцева, повествует о двухлетнем пребывании Достоевского в Кузнецке, а журналист А. Кручина, в очерке за 1923 г., «бьет рекорды», отпустив Достоевскому для пребывания в Кузнецке целых пять лет16.
Все это говорит о том, что семипалатинско-кузнецкий период Достоевского был удивительно мало изучен. И, похоже, не намного более исследован по сей день. Не может ли оказаться, что, подпав под гипноз различных «биографических хроник», дотошно — но нередко так неполно! — фиксирующих каждый шаг какого-нибудь деятеля, мы перестали учитывать реалии живой жизни, которые никак не поддаются абсолютной фиксации. Одно случайно найденное личное письмо, почему-то чудом сохранившееся в чьем-то архиве, мгновенно опрокидывает педантичные посмертные реконструкции иной жизни. Личная переписка на полях официального документа открывает неожиданные психологические глубины человека с безупречно-устоявшейся репутацией высокоэтической личности. Описание какого-нибудь провинциального происшествия вдруг косвенно вовлекает в орбиту неблаговидных дел почтенного чиновника с блистательным послужным списком…
Итак — семипалатинско-кузнецкий период Достоевского, похоже, слишком мало изучен.
«Белое пятно» в биографии Достоевского— В последние годы в публикациях, посвященных «кузнецкому периоду» Достоевского, обычно звучат «22 дня», которые в общей сложности провел великий писатель в Кузнецке в 1856-57 гг. Эта версия, похоже, прочно прижилась. Очевидно, 22 дня складываются из трех приездов Достоевского к его избраннице Марии Дмитриевне Исаевой: 2 дня в июне 1856 г., 5 дней — в ноябре того же года и 15 дней в феврале 1857 г. Такие цифры поминает сам Достоевский в своих письмах, что составляет в сумме именно 22 дня.
Этот на первый взгляд несложный, но, как оказалось, далеко не проясненный подсчет получил «прописку» в современном нам историческом краеведении, о чем можно судить хотя бы по последнему выпуску кемеровского альманаха «Разыскания»17.
Однако при более внимательном рассмотрении уже опубликованных литературных источников возникает ряд вопросов. Перед нами три издания, посвященных творчеству Достоевского. В «Материалах к биографии Ф. М. Достоевского», опубликованных в приложениях к 10-томному собранию его сочинений в 1958 г., поминается всего лишь два приезда Достоевского в Кузнецк18. В академическом Полном Собрании Сочинений — только один, если судить по указателю мест пребывания великого писателя, причем протяженностью в 24 дня (27 января — 19 февраля 1857 г.)19«Летописи жизни и творчества Ф. М. Достоевского», выпущенной в 1993 г. Институтом Русской Литературы Российской Академии Наук, мы обнаруживаем, что Достоевский якобы «прибывает в Кузнецк» 5 февраля 1857 г., 6 февраля венчается в Одигитриевской церкви, а всего же приезжал в Кузнецк три раза20. Что касается даты отъезда Достоевских из Кузнецка, то в «Летописи» она проставлена более чем приблизительно — «около 15 февраля».
Более того, в той же «Летописи» находим загадочную фразу, что «Достоевский с женой проводит в Кузнецке неделю», тогда как в письмах Достоевского к А. Е. Врангелю от 25 февраля 1857 г. и к В. М. Карепиной от 23 февраля 1857 г. он сообщает, что «ездил в Кузнецк на 15 дней». Таким образом, остается лишь гадать, — возможно, составители «Летописи» это место из писем Достоевского поняли так, что из 15 дней, которые «проездил» писатель, он всего 7 дней провел в Кузнецке, а остальные дни ушли на дорогу? Или — брал отпуск на 15 дней, а уж сколько пробыл в Кузнецке, — кто знает?
«Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского» — прекрасно аннотированное издание. За каждым упомянутым в ней мало-мальским фактом из жизни писателя следует отсылка на авторитетный литературный источник.
Тем более удивительно, что за столь неожиданными историко-биографическими выкладками, сократившими бытование Достоевского в Кузнецке на целую неделю, последовало, среди нескольких ссылок на книги М. Кушниковой («Остались в памяти края», «Кузнецкие дни Федора Достоевского», «Черный человек сочинителя Достоевского»), также и указания на то, что Достоевский якобы прибыл в Кузнецк 5 февраля, то есть буквально накануне венчания (6 февраля)21.
проясненный вопрос. По нашему мнению, при подобном разнобое трактовок надежнее всего считать дни пребывания Достоевского в Кузнецке, исходя из первоисточника, т. е. из его писем, в которых он весьма точно определяет сроки встреч с М. Д. Исаевой.
Почему приходится вновь возвращаться к этой уже ставшей сакраментальной цифре — 22 дня? Ответ прост: сколько раз не доводилось бы перечитывать письма Достоевского, в них постоянно обнаруживаются мельчайшие, доселе незамеченные оттенки, которые вдруг высвечивают новую загадку и позволяют предположить новую гипотезу, связанную с творчеством или с биографией писателя.
Так, поездка Достоевского в Кузнецк, где он венчался, из Семипалатинска, где он постоянно проживал — вообще цепь загадок. Достоверно известно, опять же сугубо из его писем, что выехал он из Семипалатинска 27 января 1857 г. и через некоторое время был в Барнауле, который находился на пути в Кузнецк. Известно также, что здесь Достоевский встретился с выдающимся ученым П. П. Семеновым-Тян-Шанским. Но — сколько же времени пробыл Достоевский в Барнауле?
В воспоминаниях Тян-Шанского упоминаются вовсе фантастические сведения: якобы Достоевский прожил у него «две недели в необходимых приготовлениях к своей свадьбе», и что в эти две недели «Записок из Мертвого Дома»22. Но — если Достоевский выехал из Семипалатинска 27 января, а пробыл у Семенова-Тян-Шанского 14 дней, то в Кузнецк он, стало быть, прибыл 10 февраля или около того, — тогда как из его писем и из широко известного сегодня «Обыска брачного» № 17, венчание его с Исаевой состоялось 6 февраля.
Эту ссылку на воспоминания Семенова-Тян-Шанского мы приводим намеренно, чтобы еще раз подчеркнуть, сколь мало изучен так называемый «кузнецкий период» Достоевского: в названной выше «Летописи» упомянуто, что сведения, почерпнутые из воспоминаний известного ученого — неточны. Но — до недавних пор на них ссылались, об их неточности заговорили совсем недавно. Из более новых данных в «Летописи» читаем, что Достоевский, по пути в Кузнецк, сделал остановку в Змиеве и 4 дня пробыл в Барнауле. В результате, учитывая 1 день на путь в Змиев и остановку в нем, 1 день пути в Барнаул, 4 дня пребывания там и 1 день пути в Кузнецк, получается, что Достоевский должен был прибыть в Кузнецк 2 февраля. Это было бы куда правдоподобнее приезда в самый канун свадьбы. Однако, в «Летописи» названо 5 февраля, и эта дата несомненно войдет в научный обиход, как представленная столь солидным источником.
Но — перечитывая письма Достоевского к Врангелю в смятенный период разлуки с Исаевой, — письма, проникнутые, особенно в последний год до венчания (1856), сомнениями, тревогой, отчаянием, вызванными присутствием соперника, Н. Б. Вергунова, в жизни Исаевой, — психологически неоправданным кажется, что с 27 января по 1-2 февраля (а тем более — по 5-е) Достоевский, который до последнего мгновения опасался, не уведет ли Вергунов Исаеву из-под венца — психологически недопустимым кажется, что он мог «упустить» 7-9 дней, пребывая то в Змиеве, то в Барнауле, вместо того, чтобы «ринуться» наконец в Кузнецк.
И тогда обратимся еще к одной дате. Мы знаем, — о чем упоминается в той же «Летописи», — письмо, что 1 февраля подполковник Беликов пишет из Семипалатинска в Кузнецк священникам с просьбой обвенчать Достоевского с Исаевой. Это тем более странно, что, судя по упомянутым выше датам, приведенным в «Летописи», Достоевский давно в пути, и уже совершенно необъяснимо, почему он, отправляясь венчаться, не взял с собою предусмотрительно тот документ, без которого обвенчать его, по существующим в те поры правилам, никак не могли23.
«летописи», по определению, не могут подневно и поминутно зафиксировать, ход человеческой жизни. Бытование человека на грешной земле не являет собою целенаправленный путь к будущей летописи, а потому отнюдь не каждый свой час каждый из нас документирует. Более того, современники, почти как правило, осознают важность, значительность, гениальность писателя, художника, политического деятеля, через долголетний период времени. При жизни он — просто современник. Воспоминания пишутся «спустя жизнь». Когда они изрядно потускнели и, если не подкреплены письмами или дневниковыми записями, могут быть далеко не точны по датам, и даже по сути излагаемых событий (что касается неточности дат, вспомним неточные воспоминаний Семенова-Тян-Шанского о двухнедельной побывке у него Достоевского накануне свадьбы).
Казалось бы, не к теме — но как не упомянуть, например, что даты рождения, смерти и место погребения В. П. Обнорского, достаточно долго прожившего в Кузнецке, даже после уточнений, введенных в его биографию кузнецким историком и краеведом А. И. Полосухиным еще в 1950-м году, — а Полосухин лично знал Обнорского и был свидетелем последних лет его жизни, — даже после этих уточнений в Энциклопедических словарях они еще долго оставались туманными, и в упомянутых данных бытовал полный разброд.
Так что точная дата приезда Достоевского в Кузнецк перед венчанием в феврале 1857 г., на наш взгляд, более чем загадочна, если ко всему сказанному добавить еще утверждение священника Е. И. Тюменцева, венчавшего Достоевского с Исаевой, что тот прибыл в Кузнецк даже не в феврале, а еще в конце января, о чем Тюменцев пишет адресату А. Голубеву, который обратился к нему за уточнениями по кузнецким дням Достоевского в 1884 г. по просьбе Анны Григорьевны Достоевской24.
Не менее загадочна и дата отъезда Достоевских из Кузнецка после венчания. Как уже было сказано, в «Летописи» поминается «около 15 февраля». Возможно, это и произошло в середине месяца, поскольку 20 февраля Достоевский возвращается в Семипалатинск с женой, о чем сообщает другу А. Е. Врангелю и родственникам, — притом, что по пути задержался на 4 дня в Барнауле, где у него случился сильнейший припадок эпилепсии. В «Указателе мест пребывания Ф. М. Достоевского с 1832 по 1859 гг.», в т. 28 кн. 1 академического издания сочинений Достоевского, мы читаем дату выезда из Кузнецка 19 февраля, а прибытия в Семипалатинск — 20 февраля. Таким образом, совершенно утраченными оказываются 4 дня болезни, проведенные в Барнауле25.
Все это еще более доказывает, что кузнецкий период Достоевского и по сей день — «белое пятно», и мы не можем, при нынешнем состоянии источников, даже предположительно утверждать, насколько продолжительным он был, кроме как ссылаясь на первоисточник — собственные письма писателя.
число дней, проведенных им под сенью маленького деревянного дома, где в Кузнецке жила М. Д. Исаева?
Не трактуем ли мы непозволительно узко этот период на манер школьно-краеведческого подхода: «в этом доме ночевал тогда-то такой-то»?
А как же эпистолярный роман — иначе не назовешь! — связывавший Семипалатинск с Кузнецком (считай Достоевского с Исаевой) в течение двух лет, с 1855 по 1857 гг.? Как известно из писем Достоевского к Врангелю, он писал Исаевой в Кузнецк с каждой почтой и почти столь же часто получал от нее ответы. Их письма не сохранились. Но содержание их нам, к счастью, известно. Потому что Достоевский почти полностью пересказывал описанные в них основные моменты в своих письмах, адресованных другу Врангелю. Не сохранились бы и эти письма, — сегодня мы знали бы, возможно, лишь то, что 6 февраля 1857 г. великий русский писатель венчался почему-то в Кузнецке с некоей М. Д. Исаевой, с которой прожил недолгие и несчастливые несколько лет. Но — письма Достоевского к Врангелю сохранились, как и воспоминания последнего. И это позволяет нам утверждать, что кузнецкий период Достоевского измеряется никак не 22 днями (или 20, или 19), «физически» проведенными в Кузнецке, а двумя годами, когда сугубо «физически» находясь в Семипалатинске, он мысленно, духовно и эмоционально пребывал рядом со своей избранницей в Кузнецке. «Только бы видеть ее, только бы слышать! Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде есть болезнь…», «Я как помешанный в полном смысле слова все это время…», «Я бросил все, я ни об чем не думаю, кроме как об ней» — это выдержки из писем Достоевского к Врангелю…
Однако, перечитывая не только сохранившиеся источники (письма и воспоминания), упомянутые выше, но и ряд произведений Достоевского, мы позволяем себе сделать, на первый взгляд, самые смелые сопоставления, часто отнюдь не подтверждающие установившиеся воззрения на историю написания того или иного романа, притом нередко искренно удивляясь: как могли доселе остаться незамеченными многие совершенно очевидные аналогии, не только ситуаций, но даже способы их изложения в романах и письмах писателя. И это касается отнюдь не только написанных «по-горячему» произведений, как «Дядюшкин сон» или «Село Степанчиково и его обитатели». Хрестоматийно известны отголоски кузнецкого периода в «Униженных и оскорбленных», в «Идиоте», в «Преступлении и наказании». К удивлению, недавно обнаружены вполне очевидные, а порой, почти буквальные, сколки кузнецкой драмы в «Вечном муже» и в «Записках из подполья».
Но удивительнее всего, что даже в «Беса» (1871), а тем более в «Братьях Карамазовых» (1880-81) мы находим отдаленные отголоски кузнецкого периода Достоевского.
«Братьях Карамазовых» мы находим не только старца Зосиму, в большей мере «списанного» с кузнецкого Зосимы, но и следы купца Михаила Васильева (зятя Тюменцева) в образе одного из описанных грешников, искавших покаяния, и тоже с сохранением имени — «Михаил», — после исследования документальных материалов почва для такого предположения кажется вполне устойчивой. В «Бесах» же мы находим странный треугольник имен: Мария (Лебядкина, болезненным чувством связанная с пьющим горькую братом) — Николай (Ставрогин, считавший себя виновным в ее смерти и бывший ее «тайным мужем») — Федька Каторжный (фактический убийца).
Мы ничего не утверждаем. Мы лишь удивляемся. В 1871 г., через полтора десятка лет после кузнецких событий, Достоевский умерщвляет несчастную Марию, замученную братом-алкоголиком (Исаев?), возлюбленным (Вергунов?) и, наконец, что, очевидно, самое мучительное для писателя, — (им самим?) Федором, который отбывал каторгу…
Предвидя возможные возражения и обвинения в «местническом патриотизме», рискнем все же предположить — не длился ли «кузнецкий период» Достоевского с 1855 г. до конца его дней, никак не умещаясь в точные цифровые рамки: 22 дня?
Свое чувство к Исаевой Достоевский называл «грозным». Этот роман и был подобен обрушившейся на них стены. Грозе, отголоски которой, как послегрозовые раскаты грома, отзвучали через четверть века — вместе с кончиной великого писателя.
Но вернемся к причинам явления. В 30-е годы, судя по роману И. Эренбурга «День второй», в Кузнецке о Достоевском мало кто помнил. И домик его интереса не вызывал. Стройка, великая стройка, КМК — в центре внимания. Разве отдельные «чудаки», вроде Ярославцева (которого, впрочем, к тому времени тоже уже нет в живых) еще вписывали недавно имя Достоевского в историю Кузнецка, но уже с упомянутыми огрехами, вызванными незнанием фактов верой в слухи…
«негласную опалу». Настолько, что во многих работах о Кузбассе 40-х и последующих годов о нем и поминаний нет. Но поскольку «опала» негласная, то на всякий случай, — вдруг найдется настырный опять же чудак, который тому подивится, — аргумент наготове: 22 дня, «эпизод»…
Устойчивость штампа. — Удивительно, что по сей день некоторые исследователи продолжают недоумевать: разве же случилось в жизни Достоевского что-либо особо примечательное в Кузнецке? В наших краях, к «месту событий» поближе — сколь позволяли приличия, от тесной связи Достоевского с Кузнецком еще недавно пристойно открещивались (очевидно, у многих чиновных лиц «краеведческая» опала с Достоевского долго так и не снималась — тому свидетельство трудности и «муки рождения» Новокузнецкого музея Ф. М. Достоевского в 1981 г.). Но время шло, замалчивание стало смешным, да и невозможным.
Но десятилетиями воспитанная робость сковывала мышление, не позволяя заглянуть под покровы «штампа восприятия», заданного еще в конце прошлого века А. Г. Достоевской. Так, как будто «сегодня» и «некогда» подали друг другу руки, перешагнув разделяющее их столетие и связывая прерванное представление о Достоевском, слово в слово и букву в букву.
Осмыслив сказанное выше, мы пришли к выводу, что насущнейшая задача — пристальное и нещадно низвергающее робость мышления исследование сибирского периода Достоевского, в частности, кузнецкого, и нарочито именно его. Поскольку «Достоевский начинается в Сибири», по справедливым словам одного известного японского исследователя, недавно посетившего новокузнецкий Дом-музей. А в сибирском периоде писателя — две отправные точки для последующего формирования его психологического и творческого строя: «Мертвый Дом», где Личность — ничто, и глубокая провинция, где Личность — все.
«чистого эксперимента», то есть подобные результату, полученному при решении задачи с неким неучтенным числом, каким был кузнецкий период. При наличии почти «белого пятна» психологической биографии писателя, причем — отложившего свой отпечаток на большую часть его творчества.
Потому наша первая задача состояла в том, чтобы возможно полнее, с помощью документов, хотя бы частично описать реалии кузнецкого «эпизода» Достоевского — ибо, увы, такое определение, как уже было сказано, бытует по сей день…
А потому другим важным моментом была необходимость, по мере возможности, документально подкрепить гипотезы (или право на выдвижение их) о личности Вергунова и о том обороте, который приняли его отношения с Марией Дмитриевной уже после венчания с Достоевским и вплоть до ее кончины. Это — чтобы проследить, сколь глубокий след оставило вынужденное раздвоение в психологии Достоевского, вызванное его «грозным чувством»: защитник «униженных и оскорбленных» трижды — по отношению к А. И. Исаеву, супругу Марии Дмитриевны, к Николаю Борисовичу Вергунову, да и к самой М. Д. Исаевой, — оказывается источником унижений и бед. Отсюда, думается, истоки «Вечного мужа», равно и «Записок из подполья».
Но, пожалуй, наиболее важным моментом для нас было изучение психологического климата провинции, в поисках все новых и новых аргументов, подкрепляющих уж вовсе «дерзкую» гипотезу: почти все герои Достоевского, где бы ни происходило действие романа и сколь бы высоких кругов оно ни касалось, были «провинциалами» по качеству отношений к самим себе и по оценкам окружающей их среды, поступков, своих и чужих. По замечанию Н. А. Добролюбова, у Достоевского — общая черта: «боль о человеке», который признает себя не в силах, или, наконец, даже не вправе быть человеком настоящим, полным, самостоятельным человеком, самим по себе…». Стало быть, — личностью.
«Под лупу» рассмотренные действия и переживания, чисто провинциальные «кружева» в отношениях даже высокопоставленных и весьма просвещенных героев Достоевского, думается, — властное следствие той неизбывной «зарубки», полученной в Мертвом Доме, где, как уже было сказано, Личность — ничто, и в провинциальном Кузнецке, «обидевшем» любимую женщину писателя, где Личность — все.
в сибирской глубинке.
Л. Н. Толстой, отвечая Страхову в письме от 3 сентября 1892 г. пишет: «Нет, я остаюсь при своем мнении. Вы говорите, что Достоевский описывает себя в своих героях, воображая, что все люди такие. И что ж! Результат тот, что даже в этих исключительных лицах не только мы, родственные ему люди, но иностранцы узнают себя, свою душу. Чем глубже зачерпнуто, тем общее всем, знакомее и роднее…»26.
Как отнеслись бы герои архивных страстей к героям романа Достоевского? Полагаем, они бы признали их кровной себе родней. Тому порукой архивные папки, что легли в основу нашей работы и без которых эта книга не могла бы появиться.
Наша книга состоит из двух частей. В «Ликах провинции» мы касались личной жизни священников, купцов и учителей, равно удивительных происшествий, случавшихся в жизни прочих обывателей Кузнецка. В период пребывания в нем М. Д. Исаевой, когда, как уже было сказано, она могла письменно делиться своими впечатлениями о Кузнецке с Достоевским, но и куда как в более поздние времена. Листая архивные папки, содержащие нелицеприятные жизнеописания многих видных и невидных обитателей Кузнецка, мы нашли, думается, некий ключ к пониманию удивительной правдивости и вместе с тем фантастичности произведений Достоевского. Как и у его персонажей, у героев нашей «провинциальной летописи» поражает полное расхождение между видимостью, т. е. формой поступков, и истинными их мотивами. Они бывают порой так мало связаны друг с другом, что нелегко распутать многослойную «вязку» фактов из деяний и взаимоотношений множества людей «одного пятачка», чтобы докопаться до истинных стимулов того или иного поступка. И нередко благообразие последнего в корне разнится с неблаговидностью породивших его корней. Думается, многие кузнецкие происшествия 40-х и 50-х годов прошлого века, поразившие нас сегодня, вполне могли удивить и чувствительную, воспитанную с детства в весьма просвещенном обществе М. Д. Исаеву. И, конечно же, она могла описать и факты, и произведенное ими впечатление в письмах к Достоевскому. Более того, в маленьком городе «нашумевшие истории» или странности поведения обывателей запоминаются надолго и передаются как легенды. Так что, пребывая в Кузнецке 10-15 дней, великий писатель вполне мог в «банк» будущих образов внести услышанное там от новых знакомых. Священник Тюменцев, исправник Катанаев, смотритель училища Булгаков — это же своего рода судьбою помеченные «летописцы» родного города.
«провинциальной летописи» каковой невольно оказалась вторая часть книги — это роль случая и мнимых случайностей в судьбах людей и ходе «городских происшествий». Другое дело, что все «случайности», если проследить их до самых истоков, оказываются давно и закономерно подготовленными характерами и обстоятельствами. Думается, эти особенности должен был подметить и Достоевский, впервые окунувшись, хоть ненадолго, в провинциальный быт. И именно он, в жизни которого Случай — своего рода перст судьбы, не мог не заметить фарсовость провинциальных хитросплетений, тех самых «кружев», которые провинциалы не умеют, да и не стараются плести «без узелков». И, думается, не могли эти «кружева» не отразиться, скажем, в «Дядюшкином сне» или в «Идиоте», где — что ни шаг, то расхождение между видимым поведением и внутренним стимулом поступка, равно наивно-ухищренные «подставки», которые персонажи подстраивают друг другу. Иногда злорадствуя, иногда — горько сожалея, а иногда, «заголяясь» до предела и предаваясь раскаянью.
Архивные папки, сохранившие, спрессовавшие страсти, будни, триумфы и злодеяния былых обитателей уездного города, думается, весьма типичного для России, подарили нам не только «Загадки провинции», но и «Лики» ее, что в совокупности составляет естественный и, главное, нелицеприятный фон для понимания «кузнецкого периода» Достоевского и для отражения этого периода в последующем его творчестве. «Лики» живописуют именно тот климат, в котором Достоевский жил много лет.
В заключение авторы выражают искреннюю благодарность сотрудникам Государственного Архива Алтайского края, Государственного Архива Новосибирской области, Тобольского филиала Государственного Архива Тюменской области, Зональной Научной библиотеки Томского Государственного Университета, а в особенности — директору Государственного Архива Томской области Анне Владимировне Большаковой и сотрудницам этого архива И. М. Семеновой, О. Б. Ткаченко, Л. С. Сухушиной, О. К. Русиной, С. П. Борисовой, В. В. Забаевой, предоставившим возможность в практически «полузакрытом», ввиду многолетнего ремонта, архиве изучать дореволюционные редкие фонды.
Эта книга не могла бы состояться без многолетнего финансирования и творческой заинтересованности Новокузнецкого Литературно-мемориального Дома-музея Ф. М. Достоевского, который и был вдохновителем этой работы, равно и без дружеской поддержки новокузнецкого издательства «Кузнецкая крепость», на счету которого, в числе прочих, — несколько книг, связанных с историей старого Кузнецка.
Л. Ф. Достоевской. — М. — Пг., 1922. Подробнее см. главу «Из жизни уездного учителя Вергунова».
3-4. А. Шадрина— один из немногих сохранившихся памятников архитектуры в Новокузнецке // Кузнецкий рабочий — 1989. — 5 января.
5. М. Кушникова— Новокузнецк, 1992.
6. Кузнецкий рабочий. — 1990. — 7 июня.
7. См. ГАКО, ф. ОДФ-60, кузнецкие метрические книги за 1893 г.
8. — Т. 28. — Кн. 2. — Л., 1985. — С. 551.
9. Л. Н. Толстой. Собр. соч. в 22 томах. — Т. 19. — М., 1984. — С. 251.
10. Ф. М. Достоевский— ПСС. — Т. 28. — Кн. 1. — Л., 1985. — С. 176.
11. Л. Н. Толстой. Собр. соч. в 22 томах. — Т. 18. — М., 1984. — С. 876.
12. Л. Н. Толстой— Т. 20. — М., 1984. — С. 745.
13. . Собр. соч. в 22 томах. — Т. 18. — М., 1984. — С. 878.
14. Л. Н. Толстой— Т. 19. — М., 1984. — С. 25.
15. Ф. М. Достоевский. — ПСС. — Т. 28. — Кн. 1. — Л., 1985. — С. 161.
«На протяжении века» в наст. изд.
17. Разыскания. Историко-краеведческий альманах. — Вып. 3. — Кемерово, 1993. — С. 15.
18. . Собр. соч. в 10 томах. — Т. 10. — М., 1958. — С. 533-620.
19. Ф. М. Достоевский. — ПСС. — Т. 28. — Кн. 1. — Л., 1985. — С. 543.
— 1881. — Т. 1. — Спб., 1993. — С. 224-235.
21. Там же. — С. 233.
22. Там же. — С. 233.
23. Там же. — С. 233.
24. Малоизвестные материалы о пребывании Достоевского в Кузнецке // Достоевский. Материалы и исследования. — Вып. 7. — Л., 1987. — С. 227-238.
25. Ф. М. Достоевский. — ПСС. — Т. 28. — Кн. 1. — Л., 1985. — С. 543.
26. — Т. 19. — М., 1984. — С. 250.