Мочульский К.: Достоевский. Жизнь и творчество.
Глава 22. Последние годы. История создания "Братьев Карамазовых"

Глава 22. Последние годы. История создания «Братьев Карамазовых»

В ноябре 1880 года, отсылая в «Русский вестник» эпилог «Братьев Карамазовых», Достоевский писал Любимову: «Ну вот, и кончен роман! Работал его mpu года, печатал два — знаменательная для меня ми нута». Итак, по свидетельству автора, начало работы ад романом восходит к 1877 году. Вот почему в октябрьском номере «Дневника писателя» за 1877 г он сообщал читателям свое решение прекратить издание на год или на два, а в последнем де кабрьском выпуске признавался, что хо чет заняться одной «художественной ра ботой». Замысел «Братьев Карамазовых» уже безраздельно владел его воображением.

Весной 1878 года начинается обработка собранных в «Дневнике» материалов и планировка романа. Достоевский сосредоточен на «детской теме» и с добросовестностью ученого исследователя изучает факты. Он пишет педагогу В. В. Михайлову: «В вашем письме меня очень заинтересовало то, что вы любите детей, много жили с детьми, да и теперь с ними бываете. Ну вот, и просьба к вам, дорогой Владимир Васильевич: я замыслил и скоро начну большой роман, в котором между другими будут много участвовать дети и именно малолетние с 7 до 15 лет, примерно. Детей будет выведено много, я их изучаю и всю жизнь изучал и очень люблю и сам их имею. Но наблюдения такого человека, как вы, для меня (я понимаю это) будут драгоценны. Итак, напишите мне об детях то, что сами знаете. И о петербургских детях, звавших вас дяденькой, и о елисаветтрадских детях и о чем зяаете. Случаи, привычки, ответы, слова и словечки, черты, семейственность, вера, злодейство и невинность; природа и учитель, латинский язык и проч. и проч. — одним словом, что сами знаете».

«скоро начать» роман. Действительно, первые записи в черновых тетрадях отно сятся к апрелю 1878 года. Идеология рома на строится, однако, не на одних фактах и наблюдениях. Два больших мыслителя входят в эту эпоху в жизнь Достоевского, определяя своим влиянием его религиозно философскую концепцию. Это — Владимир Сергеевич Соловьев и Николай Федорович Федоров. Молодой магистр и доцент Московского университета, автор блестящей диссертации «Кризис западной философии» и замечательного исследования «Философские начала цельного знания», В. С. Соловьев очаровал Достоевского смелостью своих построений и вдохновенным учением о мистическом преображении мира. Он проповедовал учение о Софии Премудрости Божией и изъяснял смысл истории как богочеловеческого процесса. Двадцатипятилетний философ, мистик и поэт в логических понятиях и отвлеченных схемах пытался выразить свой личный религиозный опыт. В поэме «Три свидания» он писал:


Под грубою корою вещества
Так я прозрел нетленную порфиру

У Достоевского тоже был мистический опыт божественной основы мира (МатериЗемли–Богородицы), он тоже был визионером и в своих экстазах переживал секунду «мировой гармонии». Соловьев стал его любимым другом и собеседником. Анна Григорьевна сообщает, что Федор Михайлович был горячо привязан к молодому философу; отношение его к нему походило на отношение старца Зосимы к Алеше Карамазову; он говорил, что Соловьев своим духовным обликом напоминает ему друга юности И. Н. Шидловского, и сравнивал прекрасное лицо юного магистра с лицом Христа на картине Караччи. В 1877 г. Соловьев читал в Обществе любителей российской словесности вдохновенную речь «Три силы». Идеи его очень близки идеям Достоевского; лектор жестоко обличает западную цивилизацию, закончившую свое развитие утверждением «безбожного человека», и верит, что Россия «оживит мертвые в своей вражде элементы высшим примирительным началом»… «Великое историческое призвание России, — заключает он, — есть призвание религиозное». Эти идеи знакомы нам по «Дневнику писателя». Мысль о вселенскости русского духа, лежащая в основе Пушкинской речи Достоевского, была формулирована до него Соловьевым.

«О Богочеловечестве» в Соляном Городке в Петербурге; эти чтения превратились в большое событие духовной жизни столицы. Их посещали видные бюрократы, дамы из аристократии, общественные деятели, писатели, студенческая молодежь. Достоевский был внимательным слушателем Соловьева, и система его отразилась на идейном построении «Братьев Карамазовых». Писатель нашел у философа ясную и острую формулировку своих заветных мыслей. Вот как определяет Соловьев задачу «христианской философии»: «Старая традиционная форма религии исходит из веры в Бога, но не проводит этой веры до конца. Современная внерелигиозная цивилизация исходит из веры в человека, но и она не проводит своей веры до конца; последовательно проведенные и до конца осуществленные обе эти веры — вера в Бога и вера в человека — сходятся в единой, полной и всецелой истине Богочеловечества».

«Братья Карамазовы» вдохновлены этой истиной. Анна Григорьевна полагает, что некоторые черты автора «Чтений о Богочеловечестве» перешли к Ивану Карамазову. Действительно, блестящий диалектик Иван с его силой формальной логики и рациональной этики, с его размахом социальной утопии и религиозной философии напоминает Соловьева. Недаром в романе именно Иван излагает «идею» о теократии, над которой в это самое время работал молодой магистр.

«Философии общего дела», такой же одинокий и непонятый мыслитель, каким был и Сол&вьев. Последователь Федорова народный учитель Н. П. Петерсон прислал писателю изложение его книги. Она глубоко взволновала Достоевского, и 24 марта 1878 года он отвечал своему корреспонденту: «Скажу, что, в сущности, совершенно согласен с этими мыслями. Их я прочел как бы за свои: сегодня я прочел их анонимно В. С. С. (т. е. В. С. Соловьеву). Я нарочно ждал его, чтобы прочесть ваше изложение идей мыслителя, т. к. нашел в его воззрении много сходного. Это нам дало прекрасных два часа. Он глубоко сочувствует мыслителю». И в заключение писатель торжественно заявляет: «Мы здесь, т. е. я и Соловьев, по крайней мере, верим в воскресение реальное, буквальное, личное и в то, что оно будет на земле».

Изучив систему Федорова, Соловьев писал автору: «Прочел я вашу рукопись с жадностью и наслаждением духа… «Проект» ваш я принимаю безусловно и без всяких разговоров… Пока скажу только одно, что со времени появления христианства Ваш «проект» есть первое движение вперед человеческого духа по пути Христову. Я, со своей стороны, могу только признать вас своим учителем и отцом духовным». В чем же заключалось учение, очаровавшее двух таких людей, как Достоевский и Соловьев?

«Философия общего дела» Федорова сводится к парадоксальному положению: объединение сынов для воскресения отцов. Люди живут в разъединении, и их духовные силы парализованы враждой и борьбой. Нужно уничтожить распрю между государствами, народами, классами, нужно создать бесклассовое общество, единую семью, братство. И тогда объединенное человечество сможет выполнить свое великое призвание. Все живущие сыны направят свои силы на единственную задачу — воскрешение умерших отцов. «Для нынешнего века, — пишет Федоров, — отец — самое ненавистное слово, а сын — самое унизительное». Когда человечество превратится в одну семью, оно завершит дело Христа на земле. «Религия и есть дело воскресения», — утверждает философ. Христос своим воскресением указал нам путь; человеческому братству все будет возможно; оно, действительно, станет владычествовать над землей и управлять стихиями. Наука и техника преобразят мир. Тогда смертоносная сила природы сделается живоносной, рождение будет заменено воскрешением, любовь половая любовью сыновней. «В регуляции, в управлении силами природы, — пишет автор, — и заключается то великое дело, которое может и должно стать общим». Если человечество объединится в любви, не будет катастрофического конца света и Страшного Суда. Наш земной мир без потрясений эволюционно превратится в Царство Божие. «Проект» Федорова поражает своим огненным героическим духом. Во всей мировой философии нет построения более загадочного и дерзновенного. Федоров говорит о религии как о реальной космической силе, преображающей мир, ста–вит христианину грандиозную практическую задачу — всеобщего воскресения, требует полного осуществления человеческого творчества, религиозного, социального, научного и технического и пламенно верит, что Царство Божие явится завершением богочеловеческого процесса.

«единства», «семейственности» и «братства», его вера в религиозный смысл истории и в преображение мира любовью нашли в учении московского философа блестящее подтверждение. Его пленил практический, деловой характер «проекта»; запомнилась фраза о том, что «для нынешнего века слово отец — самое ненавистное». Федоров призывал сынов у воск решению отцов; в центре «Братьев Карамазовых» стоит отцеубийапво: сыновья смертельно ненавидят отца. Преступление, ответственность за которое падает на Сме рдякова, Ивана и Дмитрия, становится символом отпадения человечества от всеединства. «Доказательством от противного» автор приводит нас к утверждению религиозного смысла жизни. Сыновству по крови противоставляется сыновство по духу (Алеша -. старец Зосима), убивающей ненависти — воскрешающая любовь». «Проект» Федорова повлиял на «практический» характер христианского служения Алеши. Он уходит из монастыря в мир и кладет первое основание будущему человеческому братству (речь: на могиле Ильюши). Он тоже, как и Федоров, верит в «воскресение реальное, буквальное, личное» здесь на земле.

«Воскресение предков»… «Воскресение предков зависит от нас». Под влиянием Федорова Достоевский развил тему отцеубийства как последний смысл мировой трагедии.

* * *

В апреле 1878 г. заносятся в черновую тетрадь первые заметки о романе.

Momento (о романе).

— Узнать, можно ли пролежать между рельсами под вагоном, когда он пройдет во весь карьер. — Справиться, жена осужденного в каторгу тотчас ли может выйти замуж за другого.

— Имеет ли право идиот держать такую ораву приемных детей, иметь школу и пр.

— Справиться о детской работе на фабриках.

— О гимназиях, быть в гимназии.

— Справиться о том, может ли юноша, дворянин и помещик на много лет заключиться в монастыре (хоть у дяди) послушником? (NB по поводу провонявшего Филарета.)

— В детском приюте.

— У Михаила Николаевича (Воспит. дом).

— О Песталоцци, о Фребеле. Статью Льва Толстого о школьном современном обучении в «От. Зап.».

— Участвовать в Фребелевской прогулке.

«детской теме». Автор посещает школы и приюты, читает педагогические сочинения. Среди «оравы детей» возникает образ Алеши Карамазова. Очень знаменательно, что он назван еще «идиотом». Алеша генеалогически связан с князем Мышкиным. Он наследует от него идуо основания братства детей. Автор еще неясно различает характер его деятельности («приемные дети», школа), но уже задумывает «заключить» его на много лет послушником в монастыре. Заметка о «провонявшем Филарете» — относится к замыслу главы «Тлетворный дух». Задуман уже и Коля Красоткин, и рассказ о том, как он пролежал между рельсами под вагоном: автор хочет справиться, возможен ли этот факт? На втором плане появляется образ осужденного на каторгу Мити Карамазова. План романа ясен автору в самых общих чертах; конкретизируются отдельные детали, наводятся «справки», собирается «фактический» материал.

* * *

В апреле 1878 г. заносятся в черновую тетрадь первые заметки о романе. Momento (о романе).

— Узнать, можно ли пролежать между рельсами под вагоном, когда он пройдет во весь карьер.

— Справиться, жена осужденного в каторгу тотчас ли может выйти замуж за другого.

«К московским студентам». Он впервые выступает наставником русской молодежи и учителем жизни. Работая над темой «отцов и детей», автор пытается точно определить свою позицию. Дети ни в чем не виноваты, вся ответственность падает на отцов. «Никогда, — пишет он, — наша молодежь не была искреннее и честнее (что не малый факт, а удивительный, великий, исторический). Но в том беда, что молодежь несет в себе ложь всех двух веков нашей истории… По–моему, вы ничем не виноваты. Вы лишь дети того же «общества», которое вы теперь оставляете и которое есть «ложь со всех сторон»… Какие же возможности открыты для молодого русского поколения? Достоевский ясно видит два пути: один — ложный, другой — истинный. Ложный ведет в «европеизм», истинный — в народ. «Но, — продолжает он, — отрываясь от общества и оставляя его, наш студент уходит не к народу, а куда‑то за границу, в «европеизм», в отвлеченное царство не бывалого никогда общечеловека и таким образом разрывает с народом, презирая его, не узнавая его… А между тем в народе все наше спасение (но это длинная тема)…» Истинный путь ведет в народ; он труден для современного поколения. «Чтобы прийти к народу и остаться с ним, надо прежде всего разучиться презирать его. Во–вторых, надо, например, уверовать и в Бога».

Под видом нравоучения студентам Достоевский излагает идеологический план своего будущего романа. В трагедии детей виноваты отцы, которые — «ложь со всех сторон». Таким растленным отцом будет представлен Федор Павлович Карамазов. Два пути, открывающиеся перед детьми, определяют собой судьбу двух его сыновей: Иван уйдет в «европеизм», в «отвлеченное царство общечеловека», он оторвется от почвы и потеряет веру; Алеша пойдет в народ и уверует в народную святыню — Христа. Идеологическая схема «отцов и детей» готова; антитеза «общечеловека» Ивана и русского послушника Алеши определилась окончательно.

Работа над романом была прервана трагическим событием в семейной жизни писателя: 16 мая умер его любимчик — трехлетний сын Алеша. Любовь Достоевская рассказывает в своих воспоминаниях: «У Алексея был странный, овальный, почти угловатый лоб, головка яйцеобразной формы… У него сделались судороги, на утро он проснулся здоровый, попросил свои игрушки в кроватку, поиграл минуту и вдруг снова упал в судорогах». Бедный ребенок унаследовал эпилепсию отца. Анна Григорьевна описывает горе писателя. «Ф. М. пошел провожать доктора, вернулся страшно бледный и стал на колени у дивана, на который мы переложили малютку, чтобы было удобнее осмотреть его доктору. Я тоже стала на колени рядом с мужем, хотела его спросить, что именно сказал доктор (а он, как я узнала потом, сказал Ф. М., что уже началась агония), но он знаком запретил мне говорить… И каково же было мое отчаянье, когда вдруг дыхание младенца прекратилось и наступила смерть. Ф. М. поцеловал младенца, три раза его перекрестил и навзрыд заплакал. Я тоже рыдала». Любовь дополняет рассказ матери. «Везли гробик в коляске на Охтенское кладбище. По дороге мы много плакали, гладили маленький белый гробик, покрытый цветами».

«Ф. М., — продолжает Анна Григорьевна, — был страшно поражен этой смертью. Он как‑то особенно любил Алешу, почти болезненною любовью, точно предчувствуя, что его скоро лишится. Ф. М. особенно угнетало то, что ребенок погиб от эпилепсии — болезни, от него унаследованной. Судя по виду, Ф. М. был спокоен и мужественно выносил разразившийся над нами, удар судьбы, но я сильно опасалась, что это: сдерживание своей глубокой горести фатально отразится на его и без того пошатнув-, шемся здоровье. Чтобы несколько успокоить Ф. М. и отвлечь его от грустных дум, я упросила Вл. »… Достоевский перевозит семью в Старую Руссу и 20 июня едет в Москву; сговорившись с редакцией «Русского вестника» о романе, он с В. Соловьевым уезжает в Оптину Пустынь.

* * *

Имя умершего мальчика Алеши переходит к младшему из братьев Карамазовых, который прежде в черновых набросках именовался «идиотом». И вместе с именем вся отеческая нежность, все неосуществившиеся надежды на светлое будущее сына переносятся на юного героя романа. Достоевскому суждено было пережить это тяжелое испытание, чтобы величайшее из его созданий сделало бессмертным его любовь и муку. Анна Григорьевна сообщает, что в главе «Верующие бабы» Федор Михайлович запечатлел «многие ее сомнения, мысли и даже слова».

Личное горе писателя выливается в жалобах и причитаниях жены извозчика, ищу щей утешения у старца Зосимы. «О чем плачешь‑то?» — спрашивает ее старец. «Сыночка жаль, батюшка, — отвечает баба, — трехлеточек был, без двух только месяцев и три бы годика ему. По сыночку мучусь, отец, по сыночку. Последний сыночек оставался, четверо было у нас с Ники тушкой, да не стоят у нас детушки, не стоят, желанный, не стоят… Последнего схоронила, и забыть его не могу. Вот точно он тут передо мною стоит, не отходит. Душу мне иссушил. Посмотрю на его бельишко, на рубашоночку, аль на сапожки и взвою… Разложу, что после него оста лось, всякую вещь его, смотрю и вою… И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку единую повидать, по слыхать его, как он играет на дворе; придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать‑то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, нож ками‑то своими тук–тук, да так часто, ча сто, помню, как бывало ежит ко мне, ри чит да смеется, только бы я его ножки‑то услышала, услышала бы, признала!..» Художественный реализм Достоевско го достигает здесь подлинного ясновиде ния. Материнская любовь воскрешает об раз умершего младенчика; конкретность ее бдения граничит с чудом.

Тоска отца по любимому сыну усиливает эмоциональный тон рассказа о детях; описание смерти Илюшечки и скорби капитана Снегирева навсегда пронзает сердце незабываемой болью. В этом «мучительстве» нельзя не почувствовать личной муки автора.

* * *

‑за границы Достоевский часто говорил о желании побывать в русском монастыре. Он давно уже (в на бросках к «Атеизму» и к «Житию вели кого грешника») собирался изобразить монастырь. Оптина Пустынь, в которую он поехал с В. Соловьевым, находилась в Калужской губернии, около Козельска, и в XIX в. была прославлена своими старцами. К их мудрому руководству обращал ся Гоголь; с ними сотрудничал в деле издания аскетических сочинений известный славянофил Ив. Киреевский. Константин Леонтьев подолгу живал в обители. Бывал в ней и Лев Толстой. Монастырь сиял на всю Россию своею святостью. О старце Амвросии — подвижнике, чудотворце и исцелителе — в народе слагались легенды. В Оптиной Пустыни Достоевский нробыл двое суток. «С тогдашним знаменитым старцем о. Амвросием, — пишет Анна Григорьевна, — Ф. М. виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине». Старец Зосима в романе трогательно утешает несчастную мать. Анна Григорьевна думает, что Достоевский вложил в его уста слова, сказанные ему лично отцом Амвросием: «И не утешайся, и не надо тебе утешаться, — говорит Зосима, — не утешайся и плачь… И надолго еще тебе сего великого материнского плача будет, но обратится он под конец тебе в тихую радость и будут горькие слезы твои лишь слезами тихого умиления и сердечного очищения, от грехов спасающего. А младенчика твоего помяну за упокой; как звали‑то?» — «Алексеем, батюшка».

Из Оптиной Пустыни Достоевский вернулся утешенный и с вдохновением приступил к писанию романа.

* * *

Первые две книги «Братьев Карамазовых» — «История одной семейки» и «Неуместное собрание» были окончательно готовы в конце октября 1878 г.; наброски к ним посвящены, главным образом, характеристике Алеши Карамазова[135]. Автор мотивирует уход героя в монастырь: «Прямолинейность юности. Может быть, — подействовали на юношеское воображение его эта сила и слава — он видел, как стекались особенно бабы и шумливые. — А, может быть, старичок поразил его тогда и какими‑нибудь особенными свойствами души своей, только он прилепился к нему весь беззаветно». «Красота пустыни, пение, вернее же всего, старец». «Честность поколения. Герой из нового поколения. Захотел и сделал». «Глава — почему в монастыре? Мистик ли? никогда, фанатик — отнюдь». «Он уверовал, как реалист. Такой, коли раз уверует, то уверует совсем, бесповоротно. Мечтатель (и поэт) уверует с условием, по–лютерански… Он понял, что знание и вера — разное и противоположное, что если есть другие миры и если правда, что человек бессмертен, т. е. и сам из других миров, то, стало быть, все есть связь с другими мирами. Есть и чудо. И он жаждал чуда. Но тут старец в святости, в святыне». Это рассуждение о других мирах переносится в романе в поучения старца Зосимы и превращается в экстатическое переживание Алеши.

Беседа Алеши с детьми задумана очень широко. «Он разъясняет детям о положении человечества в десятом столетии (Тэн). — Разъясняет детям Поминки: злое злой конец приемлет. — Разъясняет дьявола (Иов, пролог). — Разъясняет Искушение в пустыне. — Разъясняет о грядущем социализме, новые люди. Maxime du Camp, отрицательное, нет положительное, положительна Россия — христиане». «Поминки» — стихотворение Шиллера «Das Siegesfest», из которого Достоевский цитирует один стих в переводе Тютчева; «разъяснение» его в текст романа не вошло. О книге Иова в окончательной редакции говорит не Алеша, а старец Зосима. «Искушение в пустыне» становится главной темой «Легенды о Великом инквизиторе»; книга Максима дю Кан «Convulsions de Paris», посвященная парижской коммуне, пригодилась писателю для обличения социализма. Первоначально Алеша задуман был таким же философом, как и Иван.

«Старчество, инок Парфений». «Старчество из Оптиной: приходили бабы на коленях». Зосима носит еще имя Макария; образ его не окончательно отделился от фигуры странника Макара Долгорукого («Подросток»). «Говорили, Макарий видит по глазам».

«Были в монастыре и враждебные старцу монахи, но их было немного. Молчали, затаив злобу, хотя важные лица. Один постник, другой полуюродивый». Эти два врага Зосимы в романе сливаются в одно лицо — Ферапонта.

«ученый», «ученый брат», «убийца». Идейная концепция романа уже создана; настоящий отцеубийца не Смердяков, а безбожник Иван.

Автор записывает: «Ученый брат, оказывается, был у старца прежде». В романе мы не находим никаких следов этого первоначального замысла. Возможно, что автор хотел поставить идейных противников Зосиму и Ивана в более тесную связь, как он сделал это в «Бесах» (встреча архиерея Тихона со Ставрогиным). Спор в келье старца планируется иначе, чем в окончательном тексте. Иван защищает свой тезис: «Есть ли такой закон природы, чтобы любить человечество? Это — закон Божий. Закона природы такого нет. Ему возражает Миусов — сторонник теории разумного эгоизма. Вот запись этого диалога: «Он (убийца) утверждает, что нет закона и что любовь лишь существует из веры в бессмертие.

Все молчат. «Стараться не для чего», — бормочет кто‑нибудь.

»

(Миусов). Предел, когда я врежу человечеству.

(Миусов). Да, чтоб хоть прожить удобнее. Если не будет любви, то устроятся на разуме.

(Иван). Если бы все на разуме, ничего бы не было.

».

* * *

Дмитрий Карамазов в черновых записях носит имя Ильинского. По свидетельству Анны Григорьевны, так звали того отцеубийцу, история которого рассказывается в первой главе «Записок из Мертвого дома». «Особенно не выходит у меня из памяти один отцеубийца, — пишет автор. — Он был из дворян, служил и был у своего шестидесятилетнего отца чем‑то вроде блудного сына. Поведения он был совершенно беспутного, ввязался в долги. Отец ограничивал его, уговаривал; но у отца был дом, был хутор, подозревались деньги, и сын убил его, жаждая наследства. Преступление было разыскано только через месяц.

Весь этот месяц он провел самым развратным образом. Наконец, в его отсутствие, полиция нашла тело… Он не сознался, был лишен дворянства, чина и сослан в работу на двадцать лет. Все время, как я жил с ним, он был в превосходнейшем, в веселейшем расположении духа. Это был взбалмошный, легкомысленный, нерассудительный в высшей степени человек, хотя совсем не глупец. Я никогда не замечал в нем какой‑нибудь особенной жестокости… Разумеется, я не верил этому преступлению. Йо люди из его города, которые должны были знать все подробности его истории, рассказывали мне все это дело. Факты были до того ясны, что невозможно было не верить». Однако интуиция не об манула писателя. В 7–й главе «Мертвого дома», напечатанной в журнале «Время» через олтора года после первой главы, автор сообщает, что он получил уведомление из Сибири. «Преступник был, действительно, прав и десять лет страдал в каторжной работе напрасно; невинность его обнаружена по суду официально: наетоя щие преступники нашлись и сознались; несчастный уже освобожден из острога». И Достоевский заключает: «Нечего гово рить и распространяться о всей глубине трагического в этом факте, о Загубленной еще смолоду жизни, под таким ужасным обвинением».

романа. Взбалмошный и легко мысленный Митя Карамазов поставлен в те же отношения к отцу, «у которого подозревались деньги», как и Ильинский. Подобно герою романа, мнимый убийца был здоровым и крешсим человеком, жил в небольшом провинциальном городе (Тобольске), происходил из дворянской семьи и имел чин подпоручика линейного батальона, Отцу Ильинского — 60 лет, Федору Павловичу Карамазову — 55. Ильинский был сослан на каторжные работы на 20 лет по высочайшей резолюции. Митя — «двадцать лет рудников понюхает».

Столкновение между Дмитрием Карамазовым и отцом в келье старца Зосимы задумано автором в прямой связи с идеей Федорова о воскресении предков. Он записывает: «Воскресение предков. Помещик (т. е. Федор Павлович) про Ильинского: «Этот не только не воскресит, но еще упечет». Ильинский встает: «Недостойная комедия». Очевидно, «проект» Федорова был первоначально одной из тем беседы между гостями старца. Когда появляется Дмитрий, Федор Павлович, указывая на сынасоперника, делает шутовский вывод из разговора. В печатной редакции ссылка на не известного широкой публике философа была выпущена. Но эта важная запись доказывает, что тема отцеубийства была сознательно выбрана Достоевским, как антитеза к учению Федорова. В преображенной вселенной плотская любовь превратится в родственную и сыновья будут возвращать жизнь отцам; в нашем падшем мире — плотская страсть ведет к отцеубийству.

На следующей странице мы читаем: «Кастет. Компрометирующее слово — вперед (о убийстве отца)… «Карл Мор и Франц Mop. Regierende Graf von Moor». В романе эта запись развернута в словах Карамазова–отца. «Божественный и святейший старец! — вскричал он, указывая на Ивана Федоровича. — Это мой сын, плоть от плоти моея, любимейшая плоть моя! Это мой почтительнейший, так сказать. Карл Мор, а вот этот, сейчас вошедший сын Дмитрий Федорович, и против которого у вас управы ищу, это уж непочтительнейший Франц Mop, — оба из «Разбойников» Шиллера, а я, я сам, в таком случае уж Regierende Graf von Moor»!

«Братьев Карамазовых» отдаленно напоминает сюжет драмы Шиллера. Иван, под маской почтительности скрывающий ненависть к отцу и морально ответственный за его смерть, и Дмитрий, подозреваемый отцом в покушении на его жизнь и подавленный ложным обвинением, занимают в композиции романа места, аналогичные местам братьев–врагов в «Разбойниках». Драму Шиллера Достоевский видел еще в детстве и на всю жизнь запомнил игру знаменитого актера Мочалова. Образ благородного, но беспутного сына Карла Мора связался в его воображении с пылким и великодушным Дмитрием. Шиллеровский патетический романтизм окрасил собой образ «непочтительного сына». Недаром Дмитрий декламирует гимн «К радости» немецкого поэта и вдохновляется его космическим чувством жизни.

* * *

циник и бесстыдный шут. Перед нами снова факт возникновения персонажа из стихии речи. Для «буффонады» старика Карамазова подбираются поговорки, каламбуры, анекдотики. «Я рыцарь, я рыцарь чести…» «Деньги в пакете моему цыпленочку». «Влюблен, как моська!» «Я страстный человек»… «La Russie se recueille». «Одно высшее государственное лицо. Я говорю: mon cher. А тут входит самое высшее государственное лицо». «Дидро и Платон. Рече безумец в сердце своем несть Бог. Преклонился». «С муровием». «Свою главу любезно лобызаше». «Дмитрий Федорович, впредь не знайте меня! Да, я готов на дуэль вас вызвать». Ильинский ему: «Комик, проклинаю». Из этого хаотического словесного материала вырастает личность Карамазова–отца. Словечки, придуманные и записанные заранее, — краски на палитре художника: распределяя и сочетая их на полотне, он пишет портрет своего героя.

«Смердяков ударил ножом», — вскричала она и стала ловиться за нож. Смердяков. Нет–с, женщину я бы стал в повиновении держать–с». В романе эти словечки остались неиспользованными; писателю важен не смысл, а интонация и звук этих выражений: он упражняется в «выговаривании» своего героя. Психологический образ Смердякова фиксируется с помощью цитат из Виктора Гюго. Достоевский записывает: «НшпЫе et hautain commc tous les fanatiques (V. Hugo)» и «L'ame d'un conspirateur et Tame d'un laquais».

«Les Miserables», вторая из его драмы «Ruy Bias». Комарович указывает на сходство незаконного сына Смердякова с сыщиком Жавером в «Les Miserables». Жавер родился от уличной женщины в каком‑то темном углу и за свое незаконное происхождение стал мстить — кому, чему, «этого он никогда не мог решить и понять». О Жавере вспоминает Достоевский в одной ненапечатанной статье, предназначенной для «Дневника писателя» 1876 года. Бесцельную мстительность и злобу героя Гюго автор передал своему «незаконнорожденному» — Смердякову.

В ноябре 1878 г. две книги 1–й части романа были закончены и писатель отвез их в Москву в редакцию «Русского вестника». Катков «перелистал» рукопись и остался доволен: его соредактор Любимов «прочел первую треть и нашел все очень оригинальным». 31 января 1879 г. Достоевский выслал 3–ю книгу романа «Сладострастники». «Я эту третью книгу, теперь высылаемую, — писал он Любимову, — далеко не считаю дурною, напротив, удавшеюся».

«Карамазовых» в правительственные круги, и государь поручает ему духовное руководство младшими великими князьями Сергеем и Павлом. Достоевский знакомится с наследником и государыней цесаревной, сближается с великим князем Константином Николаевичем и ведет беседы с его сыновьями: будущим поэтом К. Р. и Дмитрием. Наследнику Александру Александровичу писатель почтительнейше подносит «Бесов» и «Дневник писателя». В конце 70–х годов он состоит вице–президентом Славянского благотворительного общества, в которое входят славянофилы, представители военного мира и правой журналистики. Прославленный писатель становится постоянным посетителем аристократических салонов: он бывает у графини С. А. Толстой, Е. Нарышкиной, графини А. Комаровской, Абаза, княгини Волконской, С. П. Хитрово, Гейден, А. Философовой. В 1906 г. Победоносцев писал Анне Григорьевне: «А в последние годы часто приходил он ко мне по субботам вечером на беседу — и как теперь помню, как бывало, одушевляясь и бегая по комнате, рассказывал он главы «Карамазовых», которых писал тогда».

«Дневника писателя» в значительной мере определила собой направление политики царствования Александра III.

В 1878 году суд присяжных оправдал террористку Веру Засулич. В правой печати началась жестокая кампания против овых судов. Редактор «Русского вестника» воинствующий националист М. Катков писал негодующие статьи. Достоевский был на процессе и разделял возмущение Каткова. У него возникло намерение сатирически изобразить новые суды в «Братьях Карамазовых». Многие подробности процесса Дмитрия заимствованы из судебного разбирательства дела Веры Засулич. В феврале 1879 года Достоевский работает над четвертой книгой романа — «Надрывы». Создается живописная фигура идейного противника старца Зосимы — отца Ферапонта, постника и молчальника. В. Комарович[137] выяснил генеалогию этого представителя старого монашества. В 11 главе «Истории Оптиной Пустыни» писатель нашел рассказ об отце Палладии, который жил в хижине в лесу и подвергался многим искушениям дьявола. Строгий законник, он твердо знал все правила устава; воздерживался от разговоров и общения с женщинами; говорил: «Не верь, брат, их слезам; между нами и ими вражда до гроба… К монахам, пребывающим в праздности, черти толпами приходят, а х тем, кто занят рукоделием, только поодиночке являются». Когда посетители спросили однажды отца Палладия, есть ли у него древности, он показал им картину Страпного Суда и, указав на Сатану, сказал: «Boт древнейшая древность у нас, древнее ее не бывает. Еще старые отцы наши называли его древним врагом». Cветлое христианство, по мысли До стоевского, есть дар Святого Духа. Поэтому хулитель его отец Ферапонт подменяет почитание Духа Святого ересью о Святоду хе. Беседа постника с обдорским монашком о Святодухе, который слетает птицею и говорит человеческим языком, взята была автором из жития Оптинского старца Леонида. В его время жил в скиту иеромонах Феодосий, умевший предсказывать будущее. Отец Леонид спросил его, как он это делает, Феодосий ответил, что к нему в виде голубя слетает Дух Святый и говорит с ним человеческим языком. Из этих скудных материалов Достоевский создал удивительную по выразительности фигуру одержимого бесами изувера Ферапонта… «Старик сильный, высокий, державший себя прямо, несогбенно, с лицом свежим, хоть и худым, но здоровым. Сложения же был атлетического. Глаза его были серые, большие, светящиеся, но чрезвычайно вылупившиеся, что даже поражало. Говорил он с сильным ударением на о. Одет был в рыжеватый длинный армяк грубого, арестантского, по прежнему наименованию, сукна и подпоясан толстой веревкой. Шея и грудь обнажены. Толстейшего сукна, почти совсем почерневшая рубаха, по месяцам не снимавшаяся, выглядывала из‑под армяка. Говорили, что он носит на себе, под армяком, тридцатифунтовые вериги. Обут же был в старые, почти развалившиеся башмаки на босу ногу». Этот «реалистический» портрет, несомненно, списан с натуры; можно предположить, что автор зарисовал в нем одного из монахов Оптиной Пустыни, поразившего его своим народным обликом.

* * *

вместе на литературном вечере. Достоевский читает отрывки из «Братьев Карамазовых». Его мастерское чтение имеет огромный успех; он завален приглашениями и окружен поклонниками и поклонницами. Одно чтение следует за другим: 3 апреля он выступает в Соляном Городке, на Пасхе читает главы из «Преступления и наказания»; в декабре — рассказ «Мальчик у Христа на елке» и «Легенду о Великом инквизиторе». Публичные выступления стоят ему большого напряжения; он страдает эмфиземой легких, быстро задыхается, с трудом владеет своим глухим, хриповатым голосом. Но Достоевский любит общение с публикой, восторги молодежи и взрывы рукоплесканий.

* * *

В апреле 1879 г. писатель работает над пятой книгой романа — «Pro и contra». Для главы «Смердяков с гитарой» он набрасывает историю романа Смердякова с доче–рью соседки. Следы его остались в следующем пассаже романа. Алеша случайно присутствует при свидании лакея с горничной. «Мужчина — это, кажется, Смердяков, — подумал он, — по крайней мере, по голосу, а дама — это, верно, хозяйки здешнего домика дочь, которая из Москвы приехала, платье со шлейфом носит и за супом к Марфе Игнатьевне ходит…» В черновой тетради догадке Алеши соответствует подробное описание соседок старика Карамазова. «Сад Федора Павловича забором отделялся от другого сада соседского… Хозяева домика были — безногая старуха вдова мещанка и ее дочь… Старуха еще года два тому назад могла ходить, кое‑что работала, ходила по людям комиссионеркой, вещи продавала и процент брала, но зарабатывала чем дальше, тем меньше. Когда же у нее отнялись совсем ноги, то приехала к ней ее двадцатидвухлетняя дочка Марья Николаевна, проживавшая до того в губернском городе «на месте» в одном богатом доме. Хоть и была она всего только горничной, но держалась, как барышня, и имела два–три недурных платья. Делать она ничего не умела, даже шить…

Одну ошибку она сделала в самом начале, а именно, как бы не заметила Смердякова по какому‑то предрассудку, отдаленному преданию или вообще почему‑то, считая его внимания не стоящим. И что же? Случилось нечто, чего даже ожидать нельзя было. Марье Николаевне, любившей господ и высшее общество, понравилась именно неподатливость Смердякова, именно его холодный тон и совершенное несходство ни с каким «человеком» из того класса, в котором пребывал Смердяков. Смердякову же очень понравились два ее платья — одно с хвостом и то, что она умеет повернуть этот хвост. Вначале он пришел от хвоста в негодование, но потом очень понравилось. Оба отличали друг в друге высших людей. При всем этом Марья Николаевна не отличалась слишком большой красотой; она была высока ростом и очень худощава, на лице же ее было несколько даже рябинок, правда, лишь несколько, но все же ее портивших. Добрая Марфа Игнатьевна находила ее даже очень хорошенькой.

‑то мычал в ответ, по крайней мере не бранился. Все‑таки она пригласила с какойто улыбкой и даже развязностью. Смердяков не шел. Но вот, наконец, стала приглашать уже без всякой развязности и прямо с просящим лицом.

— Да чтой‑то ты не хочешь пожаловать, время, что ли, нет у тебя, — заметила наконец раз Марфа Игнатьевна, которой было очень про себя приятно видеть знакомство двух молодых людей. Скажи при этом Марфа Игнатьевна какую‑нибудь неловкость, намекни она на то, что вот, дескать, вы молодые люди, и в дальнейшей судьбе волен Бог, и все бы испортила. Ни за что бы и никогда не пошел к соседям Смердяков и даже говорить бы перестал. Но Бог пронес тучу, и Смердяков пошел в гости; не на другой день, не на третий, а лишь на четвертый. Конечно, он считал это изящнее».

Этот эпизод, содержащий драгоценные черточки, дорисовывающие личность Смердякова, художественно вполне закончен. Но автор побоялся, что он внесет замедление в стремительное действие романа, и пожертвовал им.

«Pro и contra» («Сговор», «Смердяков с гитарою», «Братья знакомятся» и «Бунт»). В сопроводительном письме к Любимову он пишет: «Эта пятая книга в моем воззрении есть кульминационная точка романа и она должна быть закончена с особенной тщательностью. Мысль, как вы видите из посланного текста, есть изображение крайнего богохульства и зерна идеи разрушения нашего времени в России, в среде оторвавшейся от действительности молодежи, а рядом с богохульством и анархизмом опровержение их, которое и приготовляется мною теперь в словах умирающего старца Зосимы, одного из лиц романа… В целом глава будет исполнена движения. В том же тексте, который я теперь выслал, я изображаю лишь характер одного из главнейших лиц романа, выражающего свои основные убеждения. Эти убеждения есть именно то, что я признаю синтезом современного русского анархизма. Отрицание не Бога, а смысла Его создания. Весь социализм вышел и начал с отрицания смысла исторической дей–ствительности и шел до программы раз рушения и анархизма. Основные анархисты были, во многих случаях, люди искренне убежденные. Мой герой берет тему, по — моему, неотразимую: бессмыслицу страдания детей и выводит из нее абсурд всей исторической действительности. Не знаю, хорошо ли я выполнил, но знаю, что лицо моего героя в высочайшей степени реальное… Все, что говорится моим героем, основано на действительности. Все анекдоты о детях случились, были напечатаны в газетах и я могу указать, где, ничего не выдумано мною. Генерал, затравивший собака ми ребенка, и весь факт действительное происшествие, было опубликовано нынешней зимой, кажется, в «Архиве» и перепечатано во многих газетах. Богохульство же моего героя будет торжественно опровергнуто в следующей (июньской) книге, для которой и работаю теперь со страхом, трепетом и благоговением; считаю задачу мою (разбитие анархизма) гражданским подвигом». Письма Достоевского этого периода, особенно к Любимову и Победоносцеву, — исключительный по ценности авторский комментарий к роману. Писатель подробно излагает идеологию создаваемого им произведения. Гениальная пятая книга, заключающая в себе «Легенду о Великом инквизиторе», признается им кульминационной точкой. Поразительно заявление автора о том, что темп его героя — неотразима: страдание детей бессмысленно, а следовательно, вся историческая действительность абсурдна. Разрушение и анархизм — вполне логический вывод из этого страшного силлогизма. Автор «со страхом и трейе том» готовит опровержение «богохульства». Старец Зосима задуман как антагонист «ученого брата» Ивана. Через десять дией писатель возвращается к той же теме в письме к Победоносцеву. Почему Иван отрицает не Бога, а Его создание? Он объясняет: «Богохульство это (т. е. Ивана) я взял, как сам чувствовал и понимал сильнее, т. е. так именно, как происходит оно у нас теперь в нашей России у всего (почти) верхнего слоя, а преимущественно у молодежи, т. е. научное и философское опровержение бытия Божия уже заброшено, им не занимаются вовсе теперешние деловые социалисты (как занима лись во все прошлое столетие и в первую половину нынешнего), зато отрицается изо всех сил создание Божие, мир Божий и смысл его. Вот в этом только современная цивилизация и находит ахинею. Таким образом, льщу себя надеждою, что даже и в такой отвлеченной теме не изменил реализму».

В мае 1879 г. Достоевский заканчивает величайшее из всех своих созданий — «Легенду о Великом инквизиторе». В черновой тетради наброски к главе «Бунт» сперва переплетаются с записями к «Великому инквизитору», пот ом постепенно соединяются в связный текст, очень близкий к печатной редакции: «Иван. И ведь мы знаем, что Он там ничего не нашел. Глупая проба, так ведь это мне обидно даже, вот ведь что.

— сама правда, ты не можешь лгать.

— Не проклинай…

— Ты думаешь, я про бедных, про мужика, про работников? Они так вонючи, грубы, пьяны, я желаю им всего лучшего, но не понимаю, как Христос согласился это любить, я Христовой любви не понимаю…

Инквизитор. Зачем нам «там»? Мы человечнее тебя. Мы любим землю. Шиллер поет о радости, Иоанн Дамаскин. Чем куплена эта радость? Каким потоком крови, мучений, подлости и зверств, которых нельзя перенести. Про это не говорят. О, Распятье, это страшный аргумент.

— О, да, отдал Сына Своего, послал Сам на проклятие — смущал. О, это страшной силы аргумент, вековечный аргумент.

— Эвклида геометрия. А потому приму Бога тем более, что это вековечный старый Боженька и его не решишь. Итак, пусть Боженька. Это стыднее…

— Это было движение любви: хоть посмотрю на них, хоть пройду между ними, хоть прикоснусь к ним… От риз Его исходила сила.

— Как его узнали? Да разве Он был похож на нас, ведь Он — чудо, тайна небесная.

В черновике «богохульство» Ивана показано с большей резкостью. Христос не воскрес; это была глупая проба. Бога Иван принимаег, но с какой убийственной насмешливостью: «вековечный старый Боженька, его не решишь». Идея о том, что людей любить невозможно, выражена в словах о бедных, которые «вонючи, грубы и пьяны». На другой странице тетради записана мысль, которая, несомненно, принадлежит Ивану: «Я бы желал совершенно уничтожить идею Бога». В этом весь смысл его «бунта»: отрицание безбожника непосредственно конкретизируется в историко–философской картине; бессмысленность мира раскрывается в мифе о Великом Инквизиторе. Иван хочет уничтожить идею Бога; Инквизитор уже уничтожил ее в своем сердце и действует так, как если бы Бога не существовало. Он борется против «страшного аргумента Распятия», так как в эту «пробу» не верит, отрицает загробную жизнь и противоставляет ей «землю». Так, безбожная аргументация Ивана логически рождает из себя «Легенду». Черновики отчетливо вскрывают духовную связь Ивана с атеистом Кириловым в «Бесах». «Ученый брат» хочет уничтожить идею Бога и переходит на сторону Великого инквизитораАнтихриста. Кирилов убежден, что эта идея погаснет в сознании человечества, поэтому отрекается от Богочеловека ради Человекобога и, чтобы убить Бога, — убивает себя. Последние записи о Христе («это было движение любви», «от риз Его исходила сила», «как Его узнали»), вероятно, относятся к опровержению богохульства и должны быть приписаны старцу Зосиме. На следующей странице мы находим такую заметку: «Исповедь старца. Не хочу оставить вас в неведении, как это сам понимаю».

«Легенды» повторяет мысль Ивана о том, что после смерти нет воскресения. Знамя «хлеба земного» соединило бы всех людей в бесспорном согласии, тогда как идеал «хлеба небесного» обрек христианский мир на вечную войну. Вот этот замечательный отрывок: «Где же будет тут общность поклонения, когда большинство людей даже и не понимает, что такое. Вместо согласного преклонения воздвиглось знамя раздора и война вовеки, не то было бы со знаменем хлеба земного. Но взгляни, что религия невместима для безмерного большинства людей; а потому не может быть названа религией любви, что приходил Он лишь для избранных, для сильных и могучих и что и те, претерпев крест Его, не найдут ничего, что было бы обещано, точно так же, как и Он сам не нашел ничего после креста своего. Вот твой Единый Безгрешный, которого выставляли твои. А стало быть, идея рабства, порабощения и тайны — идея Римской церкви и, может быть, масонов, гораздо вернее для счастья людей, хотя бы основанного на всеобщем обмане. Вот что значит твой Единый Безгрешный».

Изображение истории христианства как вечной вражды и мысль о невозможности религии для большинства человечества не соответствует образу Инквизитора, который «исправляет» дело Христа, прикрываясь Его именем. Эти страшные слова были исключены из «Легенды».

* * *

— «Русский инок». Она стоила ему мучительных усилий. В письме из Старой Руссы к XXX (11 июля) писатель жалуется: «Я все время был здесь в Руссе в невыносимо тяжелом состоянии духа. Главное — здоровье мое ухудшилось, были все больные, сначала сын — тифом, а потом оба теперь коклюшем. В этом состоянии духа и при таких обстоятельствах все время писал, работал по ночам, слушая, как воет вихрь и ломает столетние деревья…»

–й книге состоят из кратких заметок к житию и беседам старца Зосимы. Автор намечает основные темы поучений. Много раз повторяется мотив «рая на земле», как центра религиозного мировоззрения старца: «Все рай. Немногим дано, но'так легко видеть». «Жизнь есть великая радость». «Всю землю спасти можешь». «Все счастливы, все прекрасны, все сейчас же бы могли сделать рай». «Воистину жизнь есть рай! Раз в мириады веков дается». «Жизнь есть рай, ну какой рай, голубчик! — Потому говорю, что у меня рай в душе».

Писатель подготовляет «торжественное опровержение богохульства» Ивана. Атеист презрительно не принимает Божьего мира. Зосима утверждает, что жизнь есть радость и мир есть рай. Иван не желает мировой гармонии, купленной страданиями детей; Зосима утверждает, что «все за всех виноваты», а потому и всем простить можно. Эта идея развивается подробно: «Всякий за всех и за все виноват». «А коли младенца убьют? Пойди и прими за кого нибудь муки — легче будет». Главное. «За всех виноваты, загноили землю. Мог светить, как Единый Безгрешный. Ибо всяк может поднять ношу Его, всяк; если захочет такого счастья. Он был человеческий образ». «Прости злодею — земля прощает и терпит. Если же очень удручает тебя, — страдайья для себя ищи». «За всех и все виноват, без этого не возможешь спастися. Не возможешь спастися, не возможешь и спасти. Спасая других, ам спасаешься». Ответ Зосимы Ивану приобретает, наконец, свою окончательную формулу. «Но если все все простили (за себя), неужто не силь ны они все простить все и за чужих? Каждый за всех и все виноват, каждый потому за всех все в силах простить и станут тогда все Христовым делом, и явится сам среди их, и узнают Его и сольются с Ним, простит и Первосвященнику Каиафе, ибо на род свой любил, по–своему, да, любил, простит и Пилата высокоумного, об истине упавшего, ибо не ведал, что творил». Не которые изречения старца могли показаться слишком дерзновенными и были исключены из окончательной редакции, например: «Люби людей во rpecex их, люби и грехи их». «Дети, любите друг друга и не бойтесь греха людей; люби во грехе, ибо сия уже Божеская любовь» и, наконец, со блазнительная запись: «Люби грехи!» В онце июля Достоевский уезжает лечиться в Эмс и 7 августа высылает оттуда 6–ю книгу. Он комментирует ее по своему обыкновению в сопроводительном письме к Любимову: «Назвал эту шестую книгу «Русский инок» — название дерзкое и вызывающее, ибо закричат все нелюбящие нас критики: «Баков ли русский инок, как сметь ставить его на такой пьедестал!» — Но тем лучше, если закричат, не правда ли? (А уж я знаю, что не утерпят.) Я же считаю, что против действительности не погрешил: не только как идеал справедливо, но и как действительность справедливо. Не знаю только, удалось ли мне. Сам считаю, — что и одной десятой доли не удалось того вы разил,, что хотел. Смотрю, однако, на эту книгу естую, как на кульминационную точку романа. Само собой, что многое из поучений старца Зосимы (или, лучше сказать, способ их выражения) принадлежит лицу его, т. е. художественному изображению его. Я же хоть и вполне тех же мыслей, какие он выражает, но если б лично от себя выражал их, то выразил бы их в другой форме и другим языком, он же не мог ни другим языком, ни в другом духе выразиться, как в том, который я придал ему. Иначе не создалось бы художественного лица. Взял я лицо и фигуру из древнерусских иноков и святителей. При глубоком смирении надежды беспредельные, наивные о будущем России, о нравственном и даже политическом ее предназначении. Св. Сергий, Петр и Алексей митрополиты разве не имели всегда в этом смысле Россию в виду?»

«древних иноков и святителей», типа Константина Леонтьева, не признали старца Зосиму идеалом «русского инока». Образ, созданный Достоевским, был отвергнут также и оптинскими старцами.

* * *

«Я здесь лежу и беспрерывно думаю о том, что, уж разумеется, я скоро умру, ну через год или через два, и что же станется с тремя золотыми для меня головками после меня? Впрочем, я здесь и вообще в самом мрачном расположении духа. Узкое ущелье, положим, живописное, как ландшафт, но которое я посещаю 4–е лето и в котором каждый камень ненавижу, потому что трудно себе и представить, сколько тоски вынес я здесь в эти четыре приезда. Нынешний же приезд самый ужасный: многотысячная толпа всякого сброду со всей Европы (русских мало, и все какие‑то неизвестные из окраин России) на самом тесном пространстве (ущелье), не с кем ни одного слова сказать, и, главное, все чужое, все совсем чужое. Это невыносимо…»

Победоносцев прочел «Великого Инквизитора» и смутился. «Ваш Великий Инквизитор, — пишет он Достоевскому, — произвел на меня сильное впечатление. Мало что я читал столь сильное. Только я ждал, откуда отпор, возражение и разъяснение, но еще не дождался».

Замечание Победоносцева очень взволновало писателя, и он ответил ему из Эмса (24 августа 1879 г.). Это один из важнейших комментариев автора к «Братьям Карамазовым». «Мнение ваше о прочитанном в Карамазовых, — пишет он, — мне очень польстило (насчет силы и энергии написанного), но вы тут же задаете необходимейший вопрос: что ответа на все эти атеистические положения у меня пока не оказалось, а их надо. То‑то и есть, и в этомто теперь моя забота и все мое беспокойство. Ибо ответом на всю эту отрицательную сторону я и предположил быть вот этой 6–й книге «Русский инок», которая появится 31 августа. А потому и трепещу за нее в том смысле — будет ли она достаточным ответом? Тем более, что ответто ведь не прямой, не на положения прежде выраженные (в В. Инквизиторе и прежде) по пунктам, а лишь косвенный. Тут представляется нечто прямо противоположное выше выраженному мировоззрению, но представляется опять‑таки не по пунктам, а, так сказать, в художественной картине. Вот это меня и беспокоит, то есть буду ли понятен и достигну ли хоть каплю цели? А тут вдобавок еще обязанность художественности: потребовалось представить фигуру скромную и величественную, между тем жизнь полна комизма и только величественна лишь во внутреннем смысле ее, так что поневоле, из‑за художественных требований, принужден был в биографии моего инока коснуться и самых пошловатых сторон, чтобы не повредить художественному реализму. Затем есть несколько поучений инока, на которые прямо закричат, что они абсурд, ибо слишком восторженны; конечно, они абсурдны в обыденном смысле, но в смысле ином, внутреннем, кажется, справедливы».

«Русский инок» задуман как теодицея. Писатель отказывается от схоластических «доказательств бытия Божия» по пунктам и параграфам. Логической аргументации Ивана Карамазова противоставляется религиозное мировоззрение старца Зосимы. Эвклидов разум отрицает, мистический опыт утверждает. Ответ дается не в плане вопроса. Достоевский боится, что ответ его покажется «недостаточным»; он сам не сознает всей гениальности своей религиозной диалектики.

* * *

«Здесь цветов ужасно много и продают их кучами. Но я не покупаю, некому подарить, царица моя не здесь.

А кто моя царица, — вы моя царица. Я так здесь решил, ибо, сидя здесь, влюбился в вас, так что и не предполагаете…»

«…И вот я убедился, Аня, что я не только люблю тебя, но и влюблен в тебя и что ты единая моя Госпожа, и это после 12–ти лет! Да и в самом земном смысле говоря, это тоже так, несмотря на то, что ведь уж, конечно, ты изменилась и постарела с тех пор, когда я тебя узнал девятнадцати лет… Но теперь, веришь ли, ты мне нравишься в этом смысле несравненно более, чем тогда. Это бы невероятно, но это так…»

Вернувшись из Эмса, Достоевский усиленно работает над 7–й, 8–й и 9–й книгами романа и заканчивает их к началу января 1880 года. Черновые записи очень близки к печатной редакции. В набросках к главе «Такая минута» 7–й книги мы встречаем план идеологического спора между Алешей и Ракитиным. В романе Ракитин изображен беспринципным карьеристом без собственных идей. Он — семинарист, автор брошюры духовного содержания «Житие в Бозе почившего старца Зосимы», но в Бога он не, верит и над всем глумится. Иван предсказывает ему блестящее будущее: «Изволил выразить мысль, — говорит Ракитин, — что если я‑де не соглашусь на карьеру архимандрита в весьма недалеком будущем, и не решусь постричься, то непременно уеду в Петербург и примкну к толстому журналу, непременно к отделению критики, буду писать лет десяток и, в конце концов, переведу журнал на себя. Затем буду опять его издавать и непременно в либеральном и атеистическом направлении, с социалистическим оттенком». Достоевский вспоминает о своем журнальном враге 60–х годов, сотруднике «Искры» и «Современника» Г. Елисееве и рисует на него злую карикатуру. Елисеев был бакалавром Казанской духовной академии, написал «Историю жизни первых насадителей и распространителей Казанской церкви. Святителей Гурия, Варсонофия и Германа», но потом сделался сотрудником «Современника», писал «внутреннее обозрение» с «социалистическим оттенком» и оставил после себя капитал в 50 тысяч. В черновике семинарист–атеист Ракитин спорит с Алешей о религии и народе. Вот этот набросок: «Алеша: Да этого народ не позволит.

–ж, истребить народ, сократить его, молчать его заставить. По тому что европейское просвещение выше народа..; Ракитин шел гневный от Грушеньки. Алеша молчал, а Ракитин пустился говорить: «Без религии все сделать, просвещение… Люди все гуманнее делаются. Религия дорого стоит. Ты бы хопчь Бокля прочел. А мы ее уничтожим». Черновые записи дорисовывают личность Ракитина. Это — шестидесятник, бу дущий социалист и обличитель, сторонник. Европейского «просвещения» и почитатель Вокля.

* * *

–ю книгу — «Митя», Достоевский сообщает Любимову, что девятая книга «Предварительное следствие» возникла у него «внезапно и неожиданно». «Первоначально, — пишет он, — я хотел лишь ограничиться одним судебным следствием уже на суде. Но, советуясь с одним прокурором, большим практиком (вероятно, А. Ф. Кони), решил осветить и ту часть судебного процесса, которая называется «предварительным следствием», со старою рутиною и с новейшею отвлеченностью в лице молоденьких правоведов, судебных следователей и пр.». Черновик доказывает, что критику государственного суда автор задумал в широком масштабе, в духе тех обличений, которые мы находим в «Воскресенин» Толстого. В окончательном тексте сатира была очень смягчена. Кроме того, в девятой книге писатель хотел «наметить сильнее характер Мити Карама зова: он очищается сереем и совестью под грозой несчастья и ложного обвинения. Принимает душой наказание не за то, что он сделал, а за то, что он был чиж безобразен, что мог и хотел сделать преступление». Эта тема стала доминирующей в печатной редакции и заслонила собой критику судопроизводства. 8 декабря Достоевский пишет Любимову: «Опять я выхожу до крайности виноватым перед вами и перед «Русским вестником». Обещанную столь утвердительно девятую книгу Карамазовых на декабрь я не могу прислать в декабре. Причина та, что зарабо тался до болезни, что ема книги (предварительное следствие) удлинилась и усложнилась, а главное, что эта книга выходит одна из важнейших для меня в романе и требует (я вижу это) такой тщательной отделки, что если б я понатужился и скомкал, то повредил бы себе, как писателю и теперь и навеки. Да и идея моего романа слишком бы пострадала, а она мне дорога». Он работает над этой книгой целых два месяца и посылает ее в редакцию только в начале января 1880 года.

Самым патетическим местом девятой книги является сон Мити в Мокром: он видит погорелую деревню, худых баб с коричневыми лицами, слышит, как плачет иззябшее и голодное «дате». И вдруг в сердце его «подымается какое‑то, никогда еще не бывшее в нем, умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всем сделать что‑то такое, чтобы не плакало больше «дате», не плакала бы и черная, иссохшая мать дити, чтобы не было вовсе слез, от сей же минуты ни у кого». Это — «экстаз» Мити, соответствующий экстазу Алеши (Кана Галилейская). Оба брата после духовного потрясения и страдания (у Алеши — смерть старца, у Мити — обвинение в отцеубийстве) очищаются сердцем и испытывают просветленное умиление. Черновики доказывают, что сопоставление «видений» двух братьев было сознательным художественным приемом автора. Мы находим в рукописи следующую запись. «Митю везет становой. Вспомнил про Грушеньку и крик ее. Начало очищения духовного (патетически, как и главу Кана Галилейская)».

Достоевскому не удалось закончить романа к началу 1880 года. Десятая книга «Мальчики» была отправлена в редакцию только в апреле 1880 г. Потом наступил большой перерыв в работе: писатель готовился к речи о Пушкине, ездил в Москву на пушкинские торжества и вернулся только 12 июня. 11–я книга была готова в начале августа, 12–я в октябре. Стремление автора к абсолютной точности в изображении психических состояний своих героев засвидетельствовано в письме к Любимову по поводу кошмара Ивана Карамазова: «Долгом считаю, однако, вас уведомить, что я давно справлялся с мнением докторов (и не одного). Они утверждают, что не только подобные кошмары, но и галлюцинации перед «белой горячкой» возможны. Мой герой, конечно, видит и галлюцинации, но смешивает их и со своими кошмарами. Тут не только физическая (болезненная) черта, когда человек начинает временами терять различие между реальным и призрачным (что почти с каждым человеком хоть раз в жизни случалось), но и душевная, совпадающая с характером героя: отрицая реальность призрака, он, когда исчез призрак, стоит за его реальность. Мучимый безверием, он (бессознательно) желает в то же время, чтобы призрак был не фантазия, а нечто в самом деле».

— порождение безверия Ивана, но перед надвигающимся на него ужасом небытия атеист цепляется за призрак реальности: желает, чтобы черт был «нечто в самом деле». Автор тщательно отделывает каждую фразу этой главы: он боится, что цензура не пропустит «двух слов». «Не думаю тоже, — пишет он в конце письма, — чтобы хоть что‑нибудь могло быть нецензурно, кроме разве двух словечек: «истерические взвизги херувимов». Умоляю, пропустите, так как это ведь черт говорит, он не может говорить иначе. Если же никак нельзя, то вместо истерические взвизги, поставьте: радостные крики. Но нельзя ли взвизги? А то будет очень прозаично и не в тон».

Достоевский прав: замена одного–единственного слова другим разрушает стилистическое единство этой гениальной главы.

«Братья Карамазовы» были закончены.

136. См. Л Гроссман. Достоевский и правительственные круги 1870 годов. Литературное наследство, № 15. М., 1934.