Круг чтения Ф. М. Достоевского в Омске
Во все эпохи своей жизни Ф. М. Достоевский неизменно был страстным книжником. Именно из-за чтения и обсуждения «крамольных» (с точки зрения государства) книг из библиотеки М. В. Буташевича-Петрашевского Достоевский, собственно, и был сослан в Сибирь. С января 1847 г. он изредка бывал на пятницах М. В. Петрашевского, пользуясь книгами его библиотеки, организованной по строгому плану, отражающему цели и задачи кружка русских социалистов. Рефераты и споры русских фурьеристов обильно питались из этого источника реформаторских идей, программ и планов. Состав библиотеки Петрашевского известен по сохранившемуся описанию.[1] Центральное место в ней занимали издания Фурье, Прудона, П. Леру, О. Конта, М. Штирнера, а также Вольтера, Руссо, Дидро, Жорж Занд и др.
После ареста и четырехлетнего пребывания в омском остроге круг чтения Ф. М. Достоевского кардинально изменяется. Какие издания были доступны Достоевскому для чтения в Омске (1850-1854), какое место занимала книга в омском периоде жизни писателя, - вот тот круг вопросов, на который мы попытаемся ответить в данном очерке.
Книги для Достоевского были всегда нужны как воздух. Первый раз он был отлучен от них в Петропавловской крепости (1849 г.), откуда писал брату: «/…/ какой-нибудь книге я /…/ был бы рад. Тем более что это будет даже целительно, /…/ перебьешь чужими мыслями свои или перестроишь свои по новому складу.[2]» В петербургской тюремной камере он смог получать некоторые книги от брата. Из писем мы узнаем, что М. М. Достоевский отправил Федору Михайловичу Библию, несколько последних номеров «Отечественных записок», сочинения Батюшкова, Шекспира, Даля, «Сказания русского народа» И. П. Сахарова и др.
«Полном собрании законов Российской империи» данное положение было четко обозначено: «Запрещается разжалованным арестантам давать чернила, бумагу, перья, книги и тому подобное[4]». Правда, к 1850 г. в этот циркуляр было внесено небольшое изменение: «Состоящим в арестантских ротах, кроме духовных книг, других не давать.[5]» «Духовные книги», явленные Федору Михайловичу в Омске, имели на себе таинственную печать «благословенных книг» (они приходили к нему с «любовью» и «крестным знамением»). Благодаря этим книгам Достоевский начинает глубоко понимать природу своего духовного опыта каторжных лет, он впервые становится сопричастным таинству общения «христианского братства», которым жили «ссыльные старого времени» (декабристы): «Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением».(169) Прежде, чем очертить круг тех «благословенных» книг, необходимо первоначально понять, как Достоевский сам оценивал свое пребывание на каторге.
Свое существование в Омском остроге Ф. М. Достоевский в письме к брату Андрею (6 ноября 1854. Семипалатинск) определил как «тяжелый сон»: «/.../ те 4 года считаю я за время, в которое я был похоронен живой и закрыт в гробу. /.../ Это было страдание невыразимое, бесконечное /.../ Но это время прошло, и теперь оно сзади меня, как тяжелый сон, так же как выход из каторги представлялся мне прежде, как светлое пробуждение и воскресение в новую жизнь.» (181) В данном высказывании писателя проявляется в форме аллюзии евангельская притча о Лазаре, который «воскрес» после «четырех дней как во гробе» «смердил» (Ио. 11, 1-57.). Достоевский ощущал четыре года в Омском остроге как четыре дня во гробе Лазаря. В первых двух письмах из Омска он так описал свое состояние «во гробе Лазаря»:
· это было пространство, в котором человек «смердил»: «Жили мы все в куче /…/ Летом духота нестерпимая, зимою холод невыносимый. Все полы прогнили. Пол грязен на вершок, можно скользить и падать. /…/ Нас как сельдей в бочонке /…/ Тут же в казарме арестанты моют белье и всю маленькую казарму заплескают водою. /…/ Выйти за нуждой уже нельзя с сумерек до рассвета /…/ ставится в сенях ушат, и потому духота нестерпимая. Все каторжные воняют как свиньи. /…/ Блох, и вшей, и тараканов четвериками.» (170);
· это было страшное телесное и духовное изнеможение: «Я расстроил желудок нестерпимо и был несколько раз болен. /…/ Я часто лежал больной в госпитале. От расстройства нервов у меня случилась падучая/../» (170-171); «я был болен душою и телом. Тоска меня ела/…/» (175);
· это было угнетающее состояние отчаяния, злобы, малодушия: «в уединенном, замкнутом положении моем я несколько раз впадал в настоящее отчаяние», «меня брала … злоба (но это было в болезненные часы, которых у меня было много)» (166); «эта долгая, тяжелая физически и нравственно, бесцветная жизнь сломила меня» (175); «в насильственном этом коммунизме сделаешься человеконенавистником. Общество людей сделается ядом и заразой /…/ Были и у меня такие минуты, когда я ненавидел всякого встречного, правого и виноватого, и смотрел на них, как на воров, которые крали мою жизнь безнаказанно. Самое несносное несчастье это когда делаешься сам несправедлив, зол, гадок, сознаешь все это, упрекаешь себя даже – не можешь себя пересилить.» (177);
· это было ужасающее для писателя переживание немоты: «как передать тебе мою голову, понятие, все, что я прожил, в чем убедился и на чем остановился во все это время» (167); «что сделалось с моей душой, с моими верованиями, с моими умом и сердцем в эти четыре года – не скажу тебе.»
Но «болезнь» Лазаря дается не к «смерти, а к славе Божией» (Ио. 11,4). Понимал ли Достоевский тогда, когда испытывал ежедневно невыносимые мучения в течение четырех каторжных лет, что эти страдания «не к смерти, а к славе Божией»? Письма к брату Михаилу из Петропавловской крепости свидетельствуют, что он предчувствовал эту тайну «воскресения» накануне своего вхождения в омский острог:«Как оглянусь на прошедшее да подумаю, сколько даром потрачено времени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, в праздности, в неуменье жить; как не дорожил я им, сколько раз я грешил против сердца моего и духа, - так кровью обливается сердце мое. Жизнь – дар, жизнь – счастье, каждая минута могла быть веком счастья. Si geunesse savait! Теперь, переменяя перерождаюсь в новую форму. Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте. Я перерожусь к лучшему. Вот вся надежда моя, все утешение мое.»(164) В первые дни после освобождения из омского острога Достоевский отправляет неофициальными путями два письма к своим самым близким людям, в которых делится интимными переживаниями, где сказывается его вера в то, что все принятые страдания оправдываются грядущим «воскресением из мертвых»:
· из письма к брату Михаилу (февраль 1854,Омск)[6]: «У меня теперь много потребностей и надежд таких, об которых я и не думал. Но это все загадки» (171); «/…/ я теперь вздору не напишу./…/ На душе моей ясно. Вся будущность моя и все, что я сделаю, у меня как перед глазами.» (172);
· из письма к Н. Д. Фонвизиной (февраль 1854, Омск): «Я слышал от многих, что Вы очень религиозны, Наталья Дмитриевна. Не потому, что Вы религиозны, но потому, что сам пережил и прочувствовал это, скажу Вам, что в такие минуты жаждешь, как «трава иссохшая», веры, и находишь ее, собственно потому, что в несчастье яснеет истина. Я скажу Вам про себя, что я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю, что другими любим, и в такие минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной.» (176)
Здесь важно подчеркнуть, что Достоевский доверяет свой выстраданный на каторге символ веры Той, которая на пути писателя из Тобольска в Омск даровала ему первую «благословенную» книгу – Святое Евангелие, ставшее навсегда его главной книгой. Теперь свою жизнь и жизнь России Достоевский будет соизмерять евангельским текстом. В свое время Н. Н. Страхов вспоминал: «/…/ постоянным чтением его было Евангелие; он читал его по той самой книге, которую имел в каторге и с которой никогда не расставался.»[7]
Тобольск. Она знала, какой спасительной силой обладала эта книга. В Тобольске Достоевский не раз встречался с Натальей Дмитриевной. Сохранились письма Н. Д. Фонвизиной, в которых она писала о своих переживаниях после тех памятных свиданий с петрашевцами: «Неужели же мне не пожалеть страждущего и не искать облегчить его страдания потому только, что, поставив себя на его месте, я бы страдания эти считала радостью. Господь судит внутреннее расположение человека, и невозможно свои собственные воззрения заставить иметь каждого, или каждого судить по своим убеждениям. Тогда и суждения и сочувствие наши к людям были бы слишком односторонни. Отчего бы только не страдал человек, но он страдает, а это уже достаточно для сострадания». (80)[8]
Тот экземпляр Святого Евангелия, который был подарен Достоевскому, являлся необычным изданием для России. В руки писателя попал русский перевод Нового Завета 1823 г. в издании Российского Библейского общества. В 1850 г. эта книга стала редким изданием, отражающим прогрессивные тенденции в духовной жизни России того времени. В 1821 году ректор Санкт-Петербургской Духовной академии архимандрит Филарет писал в письме к князю А. Н. Голицину по поводу выхода в свет русского перевода Псалтыри: «Благодарение Богу, со дня на день пространнее отверзающему дверь Своего слова для народа, не могущего входить в сие святилище чрез узкие и запутанные ходы ученого изыскания.[9]» Но в 1826 г. Николай I издал указ о приостановке всякой деятельности Российского Библейского общества. Естественно, что вскоре издания Нового Завета и Псалтыри на русском языке были повсеместно изъяты из обращения. В 1824 г. был изъят из продажи катехизис Филарета только за то, что в нем цитаты из Библии и некоторые молитвы были приведены в русском переводе. В 1825 г. был сожжен уже отпечатанный тираж русского перевода первых восьми книг Ветхого Завета. Власть боялась, что всякий сделается сам себе толкователем Библии. Таким образом, в 1850-е гг. русский перевод Нового Завета был редкостью, и за него в магазинах давали хорошую цену.[10]
Случайно ли Достоевскому декабристы передают столь необычное издание Нового Завета. Думается, что в таких делах случайностей не бывает. Есть некоторые документы, свидетельствующие о том, что для декабристов русские переводы Священного Писания были дороги. Например, сохранились записи бесед декабристов с Макарием Глухаревым (создателем письменности алтайских тюрков, возглавлявшим Алтайскую миссию), где обсуждались проблемы русского перевода Библии. «Мне припоминается теперь, - вспоминала Н. Д. Фонвизина, - что нам говорил покойный Алтайский Макарий. Когда он хлопотал, чтобы напечатать по-русски Библию, и спрашивал, отчего запрещено перепечатывание Нового Завета, в Синоде ему ответили, потому что в Св. Писании находится много опасных мест и даже в Новом Завете, как напр. слова: Упраздняйте всякое начальство и власть. Опасно, чтобы читающим не подано было мысли о упразднении власти. Макарий отвечал: но если это слово пророческое, оно всячески исполнится. Ему отвечали: так и не надо, чтобы об этом пророчестве знали. По-славянски не так понятно и при том в чтении церковном не заметят, а читая сразу до смысла не дойдет. На Макария после того дулись».[11] (86-87)
В отделе редких книг ОГОНБ сегодня хранится экземпляр одного из первых изданий русского перевода Святого Евангелия Российского Библейского общества за 1819 г. В качестве предисловия к этому изданию опубликовано обращение «К христолюбивым читателям», в котором его авторы – архиепископ Филарет и митрополиты Михаил и Серафим – объясняют, почему в России возникла необходимость появления русского перевода Священного Писания: «/…/ между тем как язык в книгах неизменно храниться может многие веки, язык в устах народа в одном веке изменяется много; и написанное за несколько столетий на нашем отечественном языке ныне нам уже мало понятно, без особенного изучения сего языка в древнем его состоянии. Из сего открывается /…/ необходимость не только переводить Священное Писание на отечественный язык, но и на сем самом языке от времени до времени возобновлять перевод, сообразно с состоянием сего языка в его народном употреблении.»[12] В этом же обращении было опубликовано высказывание Александра I, который с прискорбием отмечал: «/…/ многие из Россиян, по свойству полученного ими воспитания, быв удалены от древнего Словенского наречия, не без крайнего затруднения могут употреблять издаваемые для них на сем единственно наречии Священные книги, так что некоторые прибегают в сем случае к пособию иностранных переводов».[13] Мы не случайно обратились к этим документам. Они помогают разобраться в очень важном для нашей темы вопросе. Достоевский в письме к брату из Петропавловской крепости пишет: «/…/ всего лучше, если б ты мне прислал Библию (оба Завета). Мне нужно. Но если возможно будет прислать, то пришли во французском переводе. А если к тому прибавишь и славянский, то все это будет верхом совершенства». (158-159) Достоевский просит прислать славянский перевод как «прибавление» к французскому, ибо иностранный перевод понятнее. От французского превода к церковнославянскому – таков странный путь к пониманию славянской Библии был приуготовлен многим образованным думающим людям тогдашней России. Наталья Дмитриевна Фонвизина, передавая русский перевод Евангелия Достоевскому, понимала сложившуюся ситуацию.
В 1995 г. на чтениях в Старой Руссе священник Николай Балашов высказал любопытное замечание: «Комментаторы романов Достоевского давно заметили, что цитаты из Нового Завета, приводимые в «Преступлении и наказании», «Идиоте», «Бесах», содержат небольшие отличия от хорошо знакомого текста Синодального перевода Библии, но в ряде случаев поторопились объяснить это неточным цитированием. Причина разночтений часто в том, что Достоевский продолжал пользоваться своим «каторжным» Новым Заветом в переводе РБО даже и после публикации пересмотренного Синодального издания».[14]
которые просили своего омского знакомого, священника Александра Ивановича Сулоцкого[15], опекать по возможности Ф. М. Достоевского и С. Ф. Дурова. 15 февраля 1850 г. Сулоцкий писал Михаилу Александровичу Фонвизину (племянник писателя Д. И. Фонвизина): «Дуров и г. Достоевский очень благодарны, замечая, что главный лекарь принимает в них участие. Мы через Троицкого[16] наконец добились позволения пересылать им по крайней мере книги Священного писания и духовные журналы; и я отправил ныне Псалтырь на русском языке и «Христианское чтение» за 1828, где статьи о последних днях земной жизни Спасителя, и за 1847-ой.[17]» В Омском архиве сохранились документы, указывающие на то, что в Омск ежегодно поступал полный комплект годовой подписки «Христианского чтения».[18] Почему же Сулоцкий передает Достоевскому не последние номера журнала. Мы в самом начале отметили одну важную закономерность: «духовные книги» являлись Достоевскому как «благословенные», а с «крестным знамением» передавалось только очень дорогое и заветное. Священник Александр Сулоцкий посылает Достоевскому те номера журнала, где было опубликовано сочинение знаменитого русского богослова, архиепископа Иннокентия[19] «Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа, изображенные по сказанию всех четырех Евангелистов»[20]. Это произведение русского Златоуста (так называют Иннокентия православные христиане[21]) находилось в центре обсуждения «христианского братства» декабристов. Заинтересовало оно и Ф. М. Достоевского. Достаточно указать на то, что в дальнейшем в личной библиотеке писателя будут находиться сразу три разных издания этого сочинения ( за 1857, 1860, 1872 гг.).[22]
Чтение «духовных книг» на каторге приуготовляло Достоевского к глубоким религиозным переживаниям, таинственное бытие которых особенно чувствовалось им в пространстве православного храма. Остановимся лишь на одном важном для нашей темы эпизоде из «Записок из мертвого дома»: «В конце поста, кажется на шестой неделе, мне пришлось говеть. /…/ Неделя говенья мне очень понравилась. Говевшие освобождались от работ. Мы ходили в церковь, которая была неподалеку от острога, раза по два и по три в день. Я давно не был в церкви. Великопостная служба, так знакомая еще с далекого детства, в родительском доме, торжественные молитвы, земные поклоны – все это расшевеливало в душе моей далекое-далекое минувшее, напоминало впечатления еще детских лет, и, помню, мне очень приятно было, когда, бывало, утром, по подмерзшей за ночь земле, нас водили под конвоем с заряженными ружьями в Божий дом.[23]» С Лазаревой субботы шестой недели Великого поста – до Пасхи православная церковь посвящает богослужение свое воспоминанию событий, предварявших спасительные страдания и смерть Иисуса Христа. В это время в церкви читаются все Евангелия от начала до конца. Становясь сопричастником всех служб шестой недели великого поста, православный христианин глубоко сопереживает всю жизнь Христа в ее Божественной полноте и совокупности. Заменить слушание Евангелия в церкви чтением его дома невозможно. В церкви в эти часы и минуты может произойти с душою и сердцем верующего то, чего в другое время и в другом пространстве трудно ожидать. Думается, Достоевский не случайно отразил этот эпизод в своей автобиографической прозе. Духовные «благословенные» книги, явленные Достоевскому в омском остроге, обретали свой высший смысл понимания в литургическом звучании. По всей вероятности, Достоевский посещал «великопостные службы» в омской Соборо-Воскресенской церкви[24], которая находилась недалеко от острога на территории омской крепости. «Божий дом» пробудил в сознании писателя живое воспоминание «родительского дома». Сохранились следующие воспоминания Андрея Михайловича Достоевского, младшего брата писателя: «Родители наши были люди весьма религиозные, в особенности маменька. Всякое воскресенье и большой праздник мы обязательно ходили в церковь к обедне, а накануне – ко всенощной. Исполнять это нам было весьма удобно, так как при больнице была очень большая и хорошенькая церковь./…/ были ежегодные посещения Троицкой лавры. /…/ У Троицы проводили два дня, посещали все церковные службы».[25] Чтение духовных книг на каторге приуготовляло возвращение Достоевского в храм, путь в который был первоначально открыт ему по благословению родителей, а затем по легкомыслию потерян.
Передавать «духовные книги» Достоевскому было возможно, главным образом, двумя путями: во-первых, через главного врача Омского военного госпиталя Ивана Ивановича Троицкого (в то время, когда Достоевский пребывал на лечении в госпитале); во-вторых, через настоятеля Воскресенского собора, протопопа Дмитрия Семеновича Пономарева (только священник храма, находившегося на территории омской военной крепости, имел право «входить к заключенным»[26]). Сохранилось письмо А. И. Сулоцкого от 18 августа 1850 г.: «Слыхал я от протопопа, что и он видался и беседовал с ними; причем Достоевский просил достать для него Историю и Древности иудейские Иосифа Флавия. Но в Омске этой книги не оказалось. Не пришлет ли ее Степан Михайлович[27]? У него есть она на французском языке.»[28] Спустя семь месяцев после того, как Достоевский получил сочинение Иннокентия, он просит для чтения книги Флавия. Почему? Дело в том, что обширное произведение Иннокентия «Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа» (свыше 430 с.) не являлось простой популяризацией евангельских текстов. Русский богослов привлек широкий круг литературы: греческие, латинские, немецкие, французские сочинения использовались им в подлинниках. В ряде мест он ссылался на Флавия по сюжетам, которые могли заинтересовать Достоевского. В предисловии к русскому изданию «Древности иудейские» Флавия сказано: «/…/сей писатель, будучи еврей, повествует о многих вещах к подтверждению евангельской истины служащих, упоминает именно о некоторых лицах знаменитых в евангельской истории, как о Крестителе Иоанне и о его крещении: о апостоле Иакове, которого толь великим почитает праведником, что разорение Иерусалима, и все постигнувшие евреев злоключения, признает Божием наказанием, ниспосланным за убиение сего неповинного мужа. Но что всего важнее в его писаниях, то подаваемое им о Христе Спасителе и о сотворенных от него чудесах свидетельство.»[29] Переводчик, священник Михаил Самуйлов, особенно подчеркнул в своем предисловии то обстоятельство, что Флавий жил во времена, когда свершалась евангельская история, когда он был сам ревностным защитником иудейских обрядов, и «при том последовал секте фарисеев, которые всегда упорно Евангельской сопротивлялися истине». В Омске на тот момент издания Флавия не оказалось. В последующем времени его доставили для писателя через тобольских знакомых Сулоцкого. На данный момент в отделе редких книг ОГОНБ хранится трехтомное издание Флавия за 1818 г. с омскими книжными библиотечными знаками середины XIX в.[30] Гипотетически мы можем предположить, что данное издание появилось в культурном пространстве Омска благодаря книжным интересам Достоевского.
Через священника Дмитрия Пономарева Достоевский мог пользоваться фондами библиотеки Воскресенского собора, в которой на тот момент времени находилось лучшее в Омске собрание православных книг. По сохранившимся архивным документам (ГАОО, ф. 40) можно восстановить наименования книг библиотеки военного крепостного собора (к этой работе мы только преступили). Можно высказать предположение о том, что уже в омском остроге Достоевский познакомился с творениями Тихона Задонского. В документах Омского духовного правления сохранился указ от 30 сентября 1838 г., в котором говорилось о том, что в библиотеку Воскресенского собора было выписано полное собрание сочинений Преосвященнейшего Тихона епископа Воронежского в 11 томах.[31] Скорее всего, речь шла о первом московском издании 1836 г. О том, какое значение для творчества Достоевского имели книги Тихона Задонского, в свое время, отчасти, отметил А. В. Чичерин[32].
«духовных книг» порой нелегально проникали книги светского характера. Их передавали «столичные гардемарины». В 1849 г. петербургские «морячки» (так их называли в омском остроге) за подачу жалобы о плохом питании в Морском кадетском корпусе были сосланы в Сибирь, определены на военную службу офицерами в 4,5 и 6 Сибирские линейные батальоны и расквартированы в Омске. Чаще всего им приходилось стоять в карауле. Караульный офицер имел право оставлять часть арестантов при остроге, отправляя остальных на работы. Заявка об этом делалась накануне, и гардемарины не упускали такие случаи, когда они сменяли друг друга, чтобы дать возможность петрашевцам отдохнуть, услышать «новости», почитать принесенные для них книги, письма. [33] По воспоминаниям П. К. Мартьянова[34] Достоевский не проявлял интерес к той развлекательной литературе, на которую «с особенной жадностью бросался» С. Ф. Дуров ( «Королева Марго», «Графиня Монсоро», «Граф Монте-Кристо» А Дюма, «Парижские тайны» и «Вечный жид» Э. Сю, «Сын дьявола» Поля Феваля). Он отказывался от книг, которые приносили молодые «морячки», только раза два заинтересовался сочинениями Диккенса «Давидом Копперфильдом» и «Замогильными записками Пиквикского клуба». Свои «благословенные» книги Достоевский получал через омских священников Александра Сулоцкого, Дмитрия Пономарева, Стефана Знаменского (настоятель Воскресенского собора с декабря 1853 г.).
«провиденциально» отлучен от книжного многоголосия столиц. В онтологической тишине «каторжного безмолвия» он внимал истину одной единственной книги – Священного Писания Нового Завета. Достоевский понимал, что у него нет слов, чтобы рассказать об этом опыте «страшного уединения». И только языком евангельского текста он смог свидетельствовать о том, что же произошло. Мы в самом начале указали, что Достоевский осмыслял свои четыре года в омском остроге как четыре дня «во гробе Лазаря». Мы также отметили, что «болезнь Лазаря» была дана «не к смерти, а к славе Божией». Теперь осталось (в связи с нашей темой) соприкоснуться к заключительному фрагменту евангельского сюжета – Воскресению Лазаря: «И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет.» (Ио. 11,44) В русской иконографии это событие явлено зримо: Лазарь изображен в белых погребальных пеленах на фоне черного мрака погребальной пещеры. Он уже «во славу Господа» живой, но, однако, пребывает еще на границе гробового мрака и жизненного света. Он уже не мертв, но еще не с миром жизни. Именно это амбивалентное состояние Лазаря переживает Достоевский в тот момент, когда выходит из омского острога: «Я теперь от вас как ломоть отрезанный». (166) «Погребальные пелена Лазаря» еще не дают возможности свободного движения, отсюда рождается ощущение отрезанности от мира. На тот момент Достоевский понимал, что только книги могут помочь ему обрести «пульс» современной жизни, только книги соединят незримой нитью его жизнь с жизнью родных по духу людей. «Развязать погребальные пелена» и «идти» в мир возможно, только на первом этапе нужны книги. Поэтому он так страстно, с интонацией заклинания, в разных анафорических вариациях произносит настойчиво в своем первом письме к брату одну и ту же просьбу:
· «Мне нужно книг и денег. Присылай ради Христа» (171);
· «Но у меня еще есть деньги; зато книг нет. Если можешь, пришли мне журналы на этот год, хоть «Отечественных записок». Но вот что необходимо: мне надо (крайне нужно) историков древних (во французском переводе) и новых [Vico, Гизо, Тьери, Ранке и т. д. и т. д.], экономистов и отцов церкви. Выбирай дешевейшие и коппактные издания Пошли немедленно.» (171-172);
· «Мне надо жить, брат. Не бесплодно пройдут эти годы. Мне нужно денег и книг. Что истратишь на меня – не пропадет.» (172);
· «Не забудь же меня книгами, любезный друг. Главное: историков, экономистов, «Отечественные записки», отцов церкви и историю церкви. Перешли в разное время, но пересылай немедленно. /…/ знай, брат, что книги – это жизнь, пища моя, моя будущность! Не оставь же меня, ради Господа Бога. Пожалуйста! Спроси разрешения, можно ли будет тебе послать мне книг официально.»(173);
· «Пришли мне Коран, «Critique de raison purе» Канта и если как-нибудь в состоянии переслать не официально, то пришли непременно Гегеля, в особенности Гегелеву «Историю философии». С этим вся моя будущность соединена!» (173).
Письмо это было написано в доме Константина Ивановича Иванова[35], где Достоевский провел почти полтора месяца после освобождения из острога. Это было время не только доброго гостеприимства, но и время интенсивного чтения свежих журналов и газет. Они во многом сформировали тот «пестрый» реестр книг, который заказал брату Достоевский для чтения. Свое возвращение в мир книг, к живой мысли современников, Достоевский отразил в автобиографической прозе: « /…/ трудно отдать отчет о том странном и вместе волнующем впечатлении, которое произвела во мне первая прочитанная мною /…/ книга. Помню, я начал читать ее с вечера, /…/, и прочитал ее всю ночь до зари. Это был нумер одного журнала. Точно весть с того света прилетела ко мне; прежняя жизнь вся ярко и светло восстала передо мной, и я старался угадать по прочитанному: много ль я отстал от этой жизни? много ль прожили там они без меня, что их теперь волнует, какие вопросы их теперь занимают? Я придирался к словам, читал между строчками, старался находить таинственный смысл, намеки на прежнее; отыскивал следы того, что прежде, в мое время, волновало людей, и как грустно мне было теперь на деле сознать, до какой степени я был чужой в новой жизни, стал ломтем отрезанным. Надо было привыкать к новому, знакомиться с новым поколеньем.»[36]
«новым поколением», были «Отечественные записки». Любопытно заметить, что интерес к этому журналу со стороны литературоведов проявлялся, как правило, лишь в двух случаях: 1) когда в нем печатались работы В. Г. Белинского (1839-1848); 2) когда им управляли А. Н. Некрасов и М. Е. Салтыков-Щедрин (1868-1884). Библиографы создали даже указатели содержания этих номеров журнала. Но об «Отечественных записках» 1850-х гг. мы имеем весьма неопределенное представление. В отделе редких книг ОГОНБ находится полный комплект журнала за 1850-1854, который был выписан в свое время канцелярией Главного Управления Западной Сибири. Даже беглый обзор имен свидетельствует о том, с каким кругом идей и мыслей пришлось встретиться Достоевскому при чтении «Отечественных записок». В то время на страницах журнала свои работы публиковали: филолог, протоирей Павский, юрист Константин Алексеевич Неволин, историк Петр Николаевич Кудрявцев, филолог-славист Измаил Иванович Срезневский, исследователь народной поэзии и мифологии Александр Николаевич Афанасьев, профессор римской словесности Борис Иванович Ордынский, этнограф Павел Иванович Небольсин, историк Иван Егорович Забелин, лингвист Федор Иванович Буслаев, Константин Дмитриевич Кавелин и многие др.
Достаточно обратиться к высказываниям Тимофея Николаевича Грановского, которые были опубликованы на страницах «Отечественных записок», чтобы иметь представление о тех вопросах, которые волновали людей 1850-х гг. Многие его мысли являли высшее начало исторической науки того времени. Он утверждал: «... сверх логической необходимости, есть в истории другая, которую можно назвать естественною, лежащая в основании всех важных явлений народной жизни /.../ ее нельзя вывести из законов разума, но ее нельзя также отнести к сфере случайности, потому что она принадлежит к числу главных, определяющих развитие наших судеб, двигателей истории.[37]» Философия истории не может быть предметом особенного, отдельного от всеобщей истории изложения. Ей принадлежит по праву глава в феноменологии духа. Грановский выступил с критикой против школы исторического фатализма, сложившейся во Франции, ибо она снимала с человека нравственную ответственность за его поступки. Французские историки реанимировали античный fatum в противоположность древним трагикам, которые возлагали на героя венец духовной победы над роком, они не верили в достоинство человеческой природы и общества. Отсюда разные взгляды на результаты исторических исследований. Одни считали, что историк должен удерживаться от собственных суждений, его задача представить факты, т. е. историк не должен был становиться выше источников. Но такой подход противоречил целям научного познания, ибо главная цель историка, по мнению Грановского, передать в сжатом изложении внутреннюю сторону разнообразных явлений, внести в хаос событий единство связующих и объясняющих их идей: «У истории две стороны: в одной является нам свободное творчество духа человеческого, в другой - независимые от него, данные природою условия его деятельности. Новый метод должен возникнуть из внимательного изучения фактов мира духовного и природы в их взаимодействии. История должна быть наукою опытною.[38]» История как наука, по мнение Грановского, имеет глубокое влияние на современное бытие человека: «Всеобщая история более чем всякая другая наука, развивает в нас верное чувство действительности и ту благородную терпимость, без которой нет истинной оценки людей. Она показывает различие, существующее между вечными, безусловными началами нравственности и ограниченным пониманием этих начал в данный период времени. Только такою мерою должны мы мерить дела отживших поколений. Шиллер сказал, что смерть есть великий примиритель. Эти слова могут быть отнесены к нашей науке. Да будет нам позволено сказать, что тот не историк, кто не способен перенести в прошедшее живого чувства любви к ближнему и узнать брата в отделенном от него веками иноплеменнике. Такое воззрение не может служить к ущербу строгой справедливости приговоров, ибо оно требует не оправданий, а объяснений, обращаться к самим лицам, а не к подлежащим суждению делам их.[39]» Уже данный фрагмент публикаций свидетельствует о том, почему Достоевский просит брата прислать как можно скорее сочинения философов и современных историков (особенно французских).
Кстати, Достоевского должен был заинтересовать очерк «Гизо, как историк и литератор»[40], в котором говорилось: «Кант и Штапфер приучили Гизо уважать общий результат событий /.../. Фонтань /.../ дал ему в Сорбонне место профессора новой истории». Тогда в России были известны следующие его работы: «История английской революции», «История европейского просвещения», «История французской цивилизации», «О происхождении представительного правления в Европе».
«Воскресного Чтения»[41] ( «Плач Господа Нашего Иисуса Христа об Иерусалиме», «Слепота душевная и слепота телесная», «О пагубном неверии, происходящем от развращения сердца») и «Христианского Чтения» («Назначение человека», «Жизнь есть драгоценнейший дар Божий»). В журнале также сообщалось о выходе в свет новых томов «Творений Святых Отцев», где впервые в русском переводе воспроизводились слова Афанасия Александрийского, Иоанна Златоуста, Григория Двоеслова, Ефрема Сирина, Иеронима, Феофилакта, Амвросия Медиоланского, Кесария, Иоанна Дамаскина и др.
«школу самоотвержения». Он познал таинства «болезни Лазаря», его «смерти» и «воскресения из мертвых». Тот, кто ощутимо (всем свои существом) знает страдания Лазаря, тому становится ведомо многое о «Страстях Господних» ( полнота спасения осуществляется чрез Страсти Христовы). Детское восприятие православной веры, которое «забылось» в вихре первых литературных успехов Достоевского в Петербурге, на каторге обрело зрелую форму вероисповедания. В последствии писатель напишет: «/…/не как мальчик-же я верую во Христа и его исповедаю, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла»[42]. В «уединении» с Евангелием писатель обрел свой «символ веры». Эта глубина религиозного чувства приблизила Достоевского к восприятию национальной святоотеческой мысли. Впервые в Омске в круг чтения писателя входят творения отцов и учителей церкви[43]. В сочинениях Иннокентия Херсонского и Тихона Задонского Достоевский соприкоснулся с проявлением высшего духа нации. Он чувствовал, что обретенный опыт, не совсем вписывался в существующие формы современной жизни: « /…/ я несколько раз думал, что если вернусь когда-нибудь на родину, то встречу в моих впечатлениях более страдания, чем отрады». (176). Те первые встречи с «Отечественными записками» всколыхнули в писатели горькое ощущение: «я был чужой в новой жизни». Достоевский понимал, что о самом главном опыте каторжных лет, о своем Символе веры, он не сможет сказать своим современникам, только «тихим» голосом обмолвился он об этом Наталье Дмитриевне Фонвизиной, человеку из «христианского братства»: «/.../ не знаю, почему некоторые предметы разговора совершенно изгнаны из употребления в обществе, а если и заговорят как-нибудь, то других как будто коробит?» (176)
Во все последующие периоды своей жизни Достоевский всегда будет находиться в многоголосом книжном потоке современности. Но в этом океане книг он уже никогда не потеряет своего направления, ибо будет твердо убежден: «Если мы не имеем авторитета в вере и во Христе, то во всем заблудимся».[44]
Примечания:
[1] Семевский В. И. М. В. Буташевич-Петрашевский. Биографический очерк преимущественно по неизданным материалам // Голос минувшего. - 1913. - №8. - С. 51-86. В очерке сообщается о двух библиотеках петрашевцев.
– Л.: Наука, 1985. – С. 157. В дальнейшем при цитировании писем Достоевского в скобках указывается страница указанного издания.
[3] С конца 1840-х годов омская читающая публика уже была знакома с ранним творчеством Ф. М. Достоевского. К тому времени в фондах омских библиотек стали постепенно появляться первые публикации писателя. Об этом свидетельствуют сохранившиеся экземпляры журнала «Отечественные записки» из отдела редких книг ОГОНБ: Неточка Незванова. Ч. 2. Новая жизнь / Ф. Достоевский // Отечеств. зап. - 1849. - №2. - С. 307-356. Ярлык: Фундаментальная библиотека Омского городского училища. На форзаце каллиграфическим почерком надпись карандашом и рисунок.; Неточка Незванова. Ч. 3. Тайна / [ Ф. Достоевский] // Отечеств. зап. - 1849. - №5. - С. 81-130. Надпись: Канцелярии Главного Управления Западной Сибири.; и др.
[4] Полное собрание законов Российской империи. Собрание второе. Том 1: с 12 декабря 1825 по 1827. От № 1до 799. – СПб.: Печатано в тип. II Отделения Собственной Его императорского величества канцелярии, 1830. – С. 1013.
[5] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 4. – Л.: Наука, 1972. – С. 303.
Достоевскому, 22 февраля 1854 г. // Рус. старина. - 1885. - №9. - С. 511-520. Ярлык: Библиотека Омского военного собрания. Надпись на тит. л.: Получено 18 Сентября.
– М.: Худож. лит., 1990. – С. 500.
[8] Архив Фонвизиных сегодня хранится в Рукописном отделе РГБ (ф. 319) и еще ждет своего исследователя. Частично его материалы были воспроизведены в кн.: Громыко М. М. Сибирские знакомы и друзья Ф. М. Достоевского. 1850-1854 гг. – Новосибирск: Наука, 1985. – 168с. Все документы, связанные с Н. Д. Фонвизиной, мы цитируем по этому изданию с указанием в скобках страницы.
[9] Чистович И. А. История перевода Библии на русский язык. – СПб., 1899. – С. 37.
– Старая Русса, 1996. – С. 9-19.
[11 ] Громыко М. М. Сибирские знакомые и друзья Ф. М. Достоевского. 1850-1854 гг. / Отв. ред. Н. Н. Покровский. – Новосибирск: Наука, 1985. – С. 86-87.
– Иждивением Российского Библейского Общества. – СПб.: В типографии Ник. Греча, 1819. – С. IV.
[13] Там же. – С. VI.
– С. 19
[15] Александр Иванович Сулоцкий (1812-1884) - законоучитель Омского кадетского корпуса (с 1848) и настоятель корпусной церкви, историк, библиофил, краевед. Окончил Петербургскую духовную академию, в 1838 г. получил место учителя в Тобольской духовной семинарии. В свое время опубликовал в центральных и сибирских изданиях 1850-1870- гг. около ста работ по истории церкви в Сибири. В круг знакомых Сулоцкого входили: поэт П. П. Ершов, историк Сибири П. А. Словцов, краевед Н. А. Абрамов. Но чаще всего в его письмах мелькают имена декабристов: В. И. Штейнгеля, М. И. Муравьева-Апостола, И. Д. Якушкина, Фонвизиных, П. С. Бобрищева-Пушкина, Ф. Б. Вольфа, П. Н. Свистунова и др. Подробнее см. в кн.: Белов С. В. Энциклопедический словарь «Ф. М. Достоевский и его окружение»: В 2 т. Т. 2. – СПб.: Алетейя, 2001. – С. 268-269.
[16] Иван Иванович Троицкий, врач при Омском остроге, «главный лекарь» Омского военного госпиталя. В годы пребывания на каторге Достоевский часто попадал в Омский военный госпиталь, где ему всячески помогал Троицкий. Подробнее см. в кн.: Белов С. В. Указ. соч. – С. 318-319.
[19] Иннокентий (1800-1857), в миру Иван Алексеевич Борисов, знаменитый русский богослов и церковный оратор. Воспитывался в Киевской духовной академии, был профессором С. -Петербургской духовной академии, затем ректором Киевской духовной академии. С 1836 епископ, занимал кафедры в Вологде и Харькове, умер архиепископом Херсонским и Таврическим. Иннокентий ввел новый метод изложения богословия – исторический и историко-сравнительный, широко пользуясь пособиями западной богословской литературы, самостоятельно работая над первоисточниками. Обладая блестящим даром изложения, он оживил интерес к ученым занятиям среди учащих и учащихся. В Киеве он достиг отмены преподавания богословия на латинском языке, державшего русское богословие в рабской зависимости от богословия католического. Им были введены новые предметы преподавания, соответственно уровню научного развития на Западе. Новаторство его в богословии многими было встречено враждебно. В Киеве им был основан еженедельник «Воскресное чтение», в котором он помещал главным образом свои работы. В 1840-е гг. в Омске была организована подписка на этот журнал. (См.: ГАОО, ф. 40, оп. 1, д. 4.)
[20] Впервые этот факт был описан в работе М. М. Громыко. См. в кн.: Громыко М. М. О круге чтения Ф. М. Достоевского в Омске // Культурная жизнь Сибири XVII-XX вв. Бахрушинские чтения 1981 г. Сб. научн. трудов. - Новосибирск, 1981. - С. 123-134..
[21] В 1990-е гг. в России было возобновлено переиздание сочинений архиепископа Иннокентия (Борисова). Его труд «Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа, изображенные по сказанию всех четырех Евангелистов» был воспроизведен репринтным способом в Москве в 1991, 1998 гг. В отделе редких книг ОГОНБ сохранились разрозненные тома дореволюционных изданий за 1871, 1901 гг. Все эти данные свидетельствуют о том, что сочинения Иннокентия, с которыми Достоевский познакомился на каторге, были значительным явлением в России, далеко выходящим за рамки своей современности.
– Л.: Наука, 1980. – С. 260.
[23] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 4 – Л.: Наука, 1985. – С. 176.
[24] В Церкви было четыре Престола: Престол в память Воскресения Господа был освящен 29 сентября 1773 г.; Престол во имя Преподобного Сергия Радонежского освящен 21 сентября 1773; Престол во имя святой великомученицы Екатерины освящен 11 ноября 1773 г.; Престол во имя Пресвятой Богородицы, нарицаемой Смоленской, освящен 4 ноября 1778 г. В храме в серебряных ризах находились образы Воскресения Христова с двунадесятыми праздниками, Образ Сергия Радонежского («сверху оного образ Троицы»), в резном вызолоченном иконостасе образ Пресвятой Богородицы Смоленской. В «Описи Воскресенской церкви» упоминаются следующие иконы: образы Знамение Богородицы, Казанской и Тихвинской Богородицы, образы Михаила архангела, Святителя Николая. (ГАОО, ф. 40, оп. 1, д. 1, 3 л., 10 л. об. )
[25] Достоевский А. М. Воспоминания А. М. Достоевского / Под ред. А. А. Достоевского. – Л.: Изд-во писателей, 1930. – С. 48-49.
– Новосибирск: Наука, 1985. – С. 16.
[28] Громыко М. М. Сибирские знакомые и друзья Ф. М. Достоевского. 1850-1854 гг. / Отв. ред. Н. Н. Покровский. – Новосибирск: Наука, 1985. – С. 19.
[29] Флавий. И. Древности иудейские / С лат. на рос. язык переложен. священником М. Самуйловым: В 3 ч. Ч. 1. – Четвертым тиснением. – СПб.: при Император. Академии Наук, 1818. – С. [1-2] (паг. 1-я).
– Четвертым тиснением. – СПб.: при Император. Академии Наук, 1818. Штемпель: Войсковой библиотеки Сибирского казачьего войска.
[31] ГАОО, ф. 40, оп. 1, д. 4, 48л., 52 л. об.
– М.: Сов. Писатель, 1971. – с. 361-365.
[33] Громыко М. М. Сибирские знакомые и друзья Ф. М. Достоевского. 1850-1854 гг. / Отв. ред. Н. Н. Покровский. – Новосибирск: Наука, 1985. – С. 40.
«В переломе века» // Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 1. – М.: Худож. лит., 1990. – С. 333-344.
[35]Константин Иванович Иванов был однокашником Достоевского по инженерному корпусу (в 1844 г. он закончил нижний офицерский класс с чином прапорщика). Когда Достоевского привезли в Омск, Иванов, военный инженер в чине подпоручика, служил там адъютантом генерал-майора Бориславского – начальника инженеров Отдельного сибирского корпуса. В письме к брату Достоевский напишет: «Если б не нашел здесь людей, я бы погиб совершенно. К. И. И[вано]в был мне как брат родной.» (171)
[36] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 4. – Л.: Наука, 1972. – С. 229-230.
– С. 84.
[39] Отечеств. зап. - 1852 - №8. - С. 46 (паг. 6-я).
[40] Отечеств. зап. - 1852 - №6. - С. 39-47 ( паг. 7-я).
[41] Еженедельник «Воскресное чтение» был основан в Киеве Иннокентием (Борисовым), чье сочинение Достоевский читал в омском остроге.
– СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1883. – С. 375(паг. 2-я).
[43] В библиотеке Воскресенского собора находились издания Творений отцов церкви. (ГАОО, ф. 40)
[44] Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского. – СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1883. – С. 374 (паг. 2-я).