Глава 4
БРАТЬЯ И СЕСТРЫ
“Шел племянник мой Карепин…” (Сестра Варвара)
В семье Достоевских были по меньшей мере две насильственных смерти.
– в 1839-м (если Михаил Андреевич был-таки убит) и вторая – с переменой местами двух последних цифр – в 1893-м. Причем, как и убийство отца, смерть сестры Достоевского, семидесятилетней Варвары Михайловны, первоначально квалифицируется в качестве несчастного случая – хотя и прискорбного, но не имеющего криминального оттенка.
21 января 1893 г. обезображенный пламенем и все еще тлеющий труп находят в пятикомнатной квартире ее собственного московского дома: там Варвара Михайловна в полном одиночестве проживала последние годы. Полиция приходит к заключению – и информация об этом попадает в газеты, – что причиной пожара стала лопнувшая керосиновая лампа: пламя мгновенно охватило несчастную жертву.
В семейной хронике Достоевских отмечен подобный случай. В 1855 г. тетка писателя Е. Ф. Ставровская, будучи на девятом месяце беременности и находясь в церкви, фактически сгорела заживо: платье на ней вспыхнуло от церковной свечи. Ее не смогли спасти. Что ж говорить о Варваре Михайловне – дело происходило без свидетелей.
Выяснилось, однако, что это убийство. Карепина была задушена дворником и его подручным: само собой, они польстились на деньги покойной. Труп облили керосином и подожгли. Местным Порфириям Петровичам, видимо, не составляло труда обнаружить весьма неискусно сокрытую истину.
Конечно, велик соблазн соотнести происшествие с сюжетом “Преступления и наказания”. Тем более что Любовь Федоровна настоятельно подчеркивает патологическую скупость сестры своего отца и даже именует ее в этой связи “бедной помешанной”. Однако эти уверения опровергаются другими свидетельствами, более положительными (разумеется, не в плане моральных оценок, а лишь по степени достоверности). Брат Андрей Михайлович, который по смерти Ф. М. Достоевского как бы принял на себя миссию хранителя общей фамильной чести, публично выступает в защиту старшей сестры. Он утверждает, что, жестоко стесняя себя буквально во всем, Варвара Михайловна никогда не отказывала в помощи своим близким – в частности, содержала многочисленное семейство дочери. “Настоящая московская тетушка”, она любила потчевать родственников и гостей. Она была музыкальна. Все это никак не “тянет” на старуху-процентщицу, хотя образ жизни Варвары Михайловны в ее последние годы и дает известные основания для сближений такого рода.
“как женщину редкого ума и твердого характера”. Вдова, обремененная детьми, она посылает ему в Семипалатинск свою скромную лепту. Именно ей сообщает Достоевский “план” своего первого брака – делает старшую из сестер своим конфидентом. Именно ей доверяет он довести до сведения “москвичей” этот в высшей степени несвоевременный с их точки зрения прожект.
Варвара Михайловна была добрым и преданным другом. На протяжении жизни брат ни разу не упрекнул ее ни в чем.
“Я ее люблю; она славная сестра и чудесный человек”, – скажет он за два месяца до собственной смерти. “Ты один вспомнил обо мне 4-го декабря (в день ее именин; это письмо Достоевского неизвестно. – И.В.), – пишет она брату в первый день нового, 1881 г. – Все мы разбросаны в разных городах и живем точно чужие… Крепись и мужайся, милый мой братику, ведь мы с тобой не Бог знает какие старики. Бог даст, поживем”. После этого Бог даст ему еще четыре недели.
Родившаяся в 1822-м, годом позже брата Федора, она вместе с ним, а также с братьями Михаилом и отчасти Андреем принадлежала к первому старшему поколению детей: здесь крепки именно горизонтальные связи.
Круглая сирота, она выйдет замуж семнадцати лет – за П. А. Карепина: первый брак среди всех братьев и сестер. Двадцать пять тысяч, полученных в приданое от Куманиных, очевидно, сыграли в этом замужестве не самую последнюю роль. Во всяком случае, так мог полагать брат Федор Михайлович, которому никогда не доведется увидеть сорокачетырехлетнего вдовца, мужа его сестры. Однако они переписывались.
Став супругом Варвары Михайловны, Петр Андреевич Карепин сделался одновременно и опекуном осиротевшего семейства (совокупно со старшим братом М. М. Достоевским). Именно из его рук братья и сестры получали теперь причитающиеся им доли родительского наследства.
Принято считать, что черты П. А. Карепина нашли отражение в образах: господина Быкова в “Бедных людях”, который берет за себя сироту – Вареньку “Неточке Незвановой”; Петра Петровича Лужина в “Преступлении и наказании”. Два последних обладают одинаковым с Карепиным именем (оно вообще имеет у Достоевского исключительно отрицательные коннотации), а Лужин еще и чином: надворный советник. Господин Быков и П. П. Лужин – богаты; намереваясь жениться на бедных девушках, изображают их благодетелей. Видимо, незнакомый ему лично Карепин весьма занимал Достоевского, если он сподобился отразиться в трех не самых привлекательных его персонажах.
Хотелось бы указать здесь еще на одного героя, возможно, причастного все к тому же прообразу.
Это – Юлиан Мастакович, “сквозной” персонаж ранней (докаторжной) прозы. В “Петербургской летописи” (1847) он именуется так: “мой хороший знакомый, бывший доброжелатель и даже немножко покровитель мой”. Карепин, если судить по их переписке, в известном смысле действительно “хороший знакомый” Достоевского, а в качестве опекуна – несомненный “доброжелатель и покровитель”. (Разумеется, все эти определения имеют у Достоевского сугубо иронический оттенок.) Юлиан Мастакович намерен жениться, причем жениться на деньгах. “Истинно сказать, трудно жениться в более благоразумных летах. Он еще не женился, ему еще три недели до свадьбы; но каждый вечер надевает он свой белый жилет, парик, все регалии, покупает букет и конфекты и ездит нравиться Глафире Петровне, своей невесте, семнадцатилетней девушке, полной невинности и совершенного неведения зла”. Особо подчеркиваются преимущества брачного возраста: “Нет, даже приятно жениться в подобных летах! По-моему, уж если все говорить, даже неблагопристойно делать это в юношестве, то есть до тридцати пяти лет. Воробьиная страсть! А тут, когда человеку под пятьдесят, – оседлость, приличие, тон, округленность физическая и нравственная – хорошо, право хорошо!”
“Елке и свадьбе” (1848) все тот же Юлиан Мастакович примечает “нимфетку” – одиннадцатилетнюю дочь богатого откупщика. Спустя пять лет он берет за нее (ставшую, очевидно, уже Глафирой Петровной?) пятьсот тысяч приданого. Конечно, это не жалкие куманинские двадцать пять тысяч, но для Достоевского важен сам принцип. “Однако расчет был хорош!” – восклицает рассказчик.
Портрет Юлиана Мастаковича вполне соответствует его душевному строю: “Это был человек сытенький, румяненький, плотненький, с брюшком, с жирными ляжками, словом, что называется, крепняк, кругленький, как орешек…” Но любопытно и имя. “Мастакович” – это, конечно, мастак“дошлый делец” (В. И. Даль) “Вы человек деловой, Петр Андреевич, – пишет Карепину Достоевский, – Вы и с нами действуете, как человек деловой, не иначе, и так как Вы человек …” и т. д. Но – Юлиан? Имя довольно редкое для наших палестин. Нелишне в этой связи заметить, что у Карепина от первого брака наличествует дочь четырех лет по имени Юлия.
Повторим еще раз: Достоевский никогда не виделся с Карепиным (очевидно, на этом основании тот даже не включен в энциклопедический словарь С. В. Белова “Ф. М. Достоевский и его окружение”). Все его впечатления от новоявленного родственника возникли исключительно на эпистолярной почве.
Летом 1844 г. подпоручик Достоевский решается на отчаянный шаг: подает в отставку. Это вызвано интенсивной работой над “Бедными людьми”. Никто, однако, кроме старшего брата, не посвящен в истинную подоплеку событий.19
Меж тем начинающему отставнику срочно необходимы деньги. Он изъявляет готовность отказаться от своей доли родительского наследства в пользу других членов семьи – всего за тысячу рублей серебром. Карепину, естественно, не слишком нравится этот план. Он почитает подобные экстравагантности следствием раздутого самомнения, неосновательности, молодой блажи и т. д.
“Офицеру в военном мундире нельзя останавливаться приготовлениями мягких пуховиков и Лукулловой кухни, – назидательно пишет он брату своей молодой жены. – Почтовая кибитка, бурка и кусок битой говядины, приготовленной денщиком, всегда найдется за прогоны и царское жалованье. Зато сколько приятных ощущений при удачном исполнении своего долга; сколько отрады во внимании начальников, в любви и уважении товарищей, а далее награда, заслуженное трудом своим путем прямым, благородным. Вот, Брат! настоящая поэзия жизни и сердечное желание вам преданного Карепина”.
Довольный собой, рассудочный, велеречиво резонирующий Петр Андреевич вполне сопоставим в глазах его корреспондента с Фамусовым, Фальстафом и Чичиковым, о чем ему и сообщается почти прямым текстом.
Но неважно, каков был на самом деле Петр Андреевич Карепин: образ уже сотворен. “Даже в отношении Достоевского к родственникам, – замечает один исследователь, – сквозит иногда типичная романтическая ненависть к непосвященным”. Не являет ли себя в случае с Карепиным (Лужиным, господином Быковым и др.) то же чувство, которое позднее исторгнет у А. Блока яростный вопль: “Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа!”
Анна Григорьевна, пометившая в своих биографических записях, что Карепин был “действительно дрянной человек”, разумеется, воспроизводит точку зрения мужа. Однако нет никаких оснований не верить и свидетельству лично знавшего Карепина Андрея Михайловича: их опекун “был не просто добрым, но евангельски-добрым человеком”. Надо признать, что, не имея особых причин веровать в блестящее будущее одного из опекаемых им лиц, а именно инженер-подпоручика Достоевского, Карепин в меру своих сил заботится о его материальных интересах. И, когда эти усилия оказываются тщетными, выкладывает требуемую Достоевским сумму из собственного кармана.
…Жесточайшие, следующие один за другим приступы эпилепсии сразят П. А. Карепина в самом начале 1849 г. В январе 1850 г., известившись из газет о приговоре над Достоевским, он еще успеет высказать Андрею Михайловичу слова сочувствия и призыв уповать на милость царя: “терять надежду не должно”. Вскоре 54-летний Карепин отойдет в мир иной, как бы завещав своему пребывающему на каторге “брату” собственную болезнь.
– родственники будут называть ее “несчастная идиотка”. Впрочем, наследственность скажется и на остальных детях.
О дочери Марии известно лишь, что она была “со странностями”: неясно, правда – с какими. Других сведений почти не сохранилось. Родные Достоевского недоумевают, почему писатель жестоко мистифицировал ее мужа В. Х. Смирнова, публично обвиняя последнего в хроническом алкоголизме, которым тот, судя по всему, не страдал. Но, возможно, отгадка заключается в том, что автор “Преступления и наказания” подозревал Смирнова (как выясняется, еще одного кандидата “на Лужина”) в корыстолюбии, полагая, будто он “женился на Марии Петровне, польстившись на ее деньги”. То есть приписывал Смирнову гипотетические пороки давно уже почившего Карепина-старшего.
О сыне, Александре Карепине, сохранились любопытнейшие подробности.
Конечно, Любовь Федоровна несколько горячится, когда утверждает, что доктор Карепин “был настолько глуп, что его глупость граничила с идиотизмом”. Вряд ли можно столь безапелляционно характеризовать человека, обладавшего феноменальной “компьютерной” памятью и без усилий овладевавшего иностранными языками. С другой стороны, неостановимое многоговорение (независимо от заданной темы) и, словно бы по контрасту, радикальное заклеивание пластырем рта пациенту, всего лишь порезавшему губу, – все это, конечно, указывает на некоторую психическую аномалию.
Тепло относясь к племяннику, Достоевский тем не менее любит подшучивать над ним. Что едва не приводит к публичным скандалам. В его экспромтах, адресованных “Сане”, как будто предвосхищена художественная методология обэриутов:
Шел племянник мой Карепин
Человек небесполезный
И собой великолепен!
Или:
Саня! Ваших всех хотений
Возможно, в какой-то степени “уклонения” Карепина-младшего были спровоцированы слепым материнским обожанием, в результате которого он был отпускаем в университет “не иначе, как только с бонной”. Однажды на экзамене Саня отказался отвечать на сугубо медицинский вопрос, ссылаясь на то, что мама запретила ему читать об этом предмете.
Как и отец, женившийся на его матери, когда та пребывала в первом цветении юности, он мечтает о невесте “не старше 16-ти лет” и вступает в брак, перевалив шестидесятилетний рубеж (тут он перещеголяет отца). Отвергая эмансипированных женщин, он тем не менее находит идеал красоты в стриженых: трудно сказать, как разрешался этот конфликт между эстетикой и этикой.
–1878 гг. Правда, проведав о знакомстве своего дяди с генералом Ф. Ф. Радецким, покорителем Шипки, а также с главнокомандующим русской армией на Балканах, он пренаивнейшим образом просит мать, чтобы та в свою очередь обратилась к Достоевскому (и она с неменьшей наивностью это делает) – “нельзя ли написать кому-нибудь из этих высокопоставленных лиц и попросить о покровительстве”. Покровительство должно было заключаться в скорейшем получении А. П. Карепиным очередного чина и ордена Станислава II степени. Достоевский действительно знал Радецкого – почти сорок лет назад они вместе учились в Инженерном училище (Радецкий классом выше). Что касается главнокомандующего – а им был великий князь Николай Николаевич, – то он, будучи во второй половине 1850-х гг. генерал-инспектором по Инженерной части, ходатайствовал (по просьбе другого соученика Достоевского по училищу генерала Э. И Тотлебена) о производстве унтер-офицера Сибирского линейного батальона в прапорщики. О личном их знакомстве ничего не известно. Но в любом случае не в таких отношениях был Достоевский с указанными лицами, чтобы озабочивать их подобными просьбами. “Милый брат, – пишет Варвара Михайловна, – я уверена, что если б ты написал к Главнокомандующему, то ради тебя он сделал бы что-нибудь для А. П.” Когда-то не отпускавшая своего сына в университет без сопровождения гувернантки, теперь она готова передоверить эти функции всемогущему, по ее мнению, брату.
И что еще любопытно. Современники говорят о страстном увлечении Сани Карепина образом Дон-Кихота. “До смешного кроткий” – и это при своей вспыльчивости и ревности – племянник Достоевского, возможно, чувствовал некое родство с любимым литературным героем писателя. Разумеется, это не повод, чтобы начать отыскивать в “человеке небесполезном” черты князя Мышкина. Вспомним, однако, что в названии романа заключен еще и полемический смысл.
М. В. Волоцкой характеризует А. П. Карепина как тип эпилептоидно-кроткий. Тут с ним, как со специалистом, не приходится спорить. Говоря о несомненно присущем А. П. Карепину комплексе эпилептоидной обстоятельности, он находит таковую же у его дяди и, что самое интересное, распространяет этот комплекс на творчество последнего. “Это выразилось, – пишет Волоцкой, – в исключительной громоздкости и местами сумбурности его произведений, в чересчур подробной, вязкой трактовке сюжета, когда, как, например, в “Братьях Карамазовых”, действие, происходящее на протяжении нескольких дней, излагается на многих сотнях страниц”. Трудно, да и бессмысленно отрицать тот факт, что психофизиологические особенности автора “Карамазовых” сказались на характере его художественных изображений. Необходимо, однако, заметить, что основное действие длится и в “Селе Степанчикове”, и в “Преступлении и наказании”, и в “Бесах”… Концентрацию многих событий на сравнительно небольшом временном отрезке (то, чего, скажем, совершенно нет у Л. Толстого) мы назвали бы следствием не столько эпилептоидной, сколько художественной обстоятельности, хотя, конечно, нельзя отрицать наличия между ними известной связи. Но сжатое время – это у Достоевского принцип мирочувствования, который, конечно, “зависит от физического”, но, думается, не в такой степени, как это представляется специалистам по душевным расстройствам.
…Печальная участь постигла семейство Карепиных. Мучительный конец Петра Андреевича, неизлечимая болезнь Лизы, трагическая смерть самой Варвары Михайловны… И хотя представители второго поколения Карепиных Александр и Мария тоже имели детей, никто из тех, кого опросил М. В. Волоцкой в начале 1920-х гг., не мог ничего сообщить об их судьбе. Не знаем об этом и мы.
“А в губки не смею…” (Брат Николай)
Из четырех братьев Достоевских Николай Михайлович родится последним – в 1831-м. Он появится на свет, когда брату Федору минет десять. Разница весьма существенная – на поколение. Они расстанутся, когда младшему не будет еще и шести, и встретятся вновь, когда он приблизится к тридцатилетнему рубежу. Почти четвертьвековая разлука не способствует упрочению родственных уз. Вряд ли братья писали друг другу, когда один из них находился в Сибири: во всяком случае, такие послания неизвестны. Неизвестно также, как прошла их поздняя встреча. Но, пожалуй, ее можно было бы обозначить по названию одной из глав – “Братья знакомятся” – в последнем романе старшего: правда, без заключенного в тексте высшего смысла.
– вслед за ними избрал (само собой, не без поддержки Куманиных) инженерную карьеру.
Брат Михаил полагал, что из Николая “выйдет очень талантливый архитектор” (по крайней мере, добавим, более успешный, чем брат Федор, ничтоже сумняшеся изобразивший на представленном государю чертеже крепость без крепостных ворот). Архитектор из него получился. Но в половине 1860-х начинаются сбои. Он, еще вполне молодой человек, теряет службу, а вскоре и приносящую постоянный доход частную практику. Он продает лошадь и экипаж – символы некоторой достаточности. Объясняется это необходимостью поддержать младшую сестру – Александру Михайловну, у которой внезапно умирает муж, оставив ее с четырьмя детьми. Вскоре, однако, Николай сам поселяется у сестры – на правах бедного родственника и, может быть, приживала. И проведет так остаток своих, в общем, не столь продлившихся дней.
“Я был бы Крезом, если бы имел твердость характера”, – признается он брату Андрею. Он понимает, чего у него нет. Л. Ф. Достоевская называет своего дядю “несчастным пьяницей”. Тут ее нельзя упрекнуть в преувеличении или неточности. О пагубной склонности Николая Михайловича к алкоголю упоминают и остальные родственники – с тем большей печалью, чем более Николай Михайлович им близок и мил. К нему прилагают универсальное определение: . Лишенный каких бы то ни было амбиций, не вздорный, с благодарной деликатностью принимающий всякую помощь, он вызывает всеобщую родственную приязнь.
Он часто болеет и полеживает в больнице.
“Много я думал о тебе, голубчик, – пишет ему Достоевский из Парижа в 1863 г., –…Дорог ты мне теперь”.
“Дорог ты мне теперь…” – последнее слово имеет касательство не только к нынешнему положению Николая Михайловича, но и к собственному душевному состоянию автора письма.
Ибо следует обратить внимание на дату.
Письмо Достоевского помечено 28 августа. А накануне, 27-го, разразилась катастрофа: приехав в Париж, он узнает, что прибыл “немножко поздно”. А. П. Суслова, ждавшая его там, чтобы вместе отправиться в Италию, объявляет ему о своей неверности. Переживая этот внезапный удар, Достоевский, как и большинство людей в подобных обстоятельствах, “вдруг” вспоминает о близких. Он пытается ухватиться за что-то основательное – незыблемое, не подверженное переменам, родное и вечное, что привязывает его к этой жизни. Он пишет в этот день тем, кто остался…
“Думаю о всех вас; часто и о Марье Дмитриевне”, – продолжает он письмо к младшему брату. Измена любовницы обостряет чувство вины: для него не секрет, что законной жене осталось жить очень недолго. “Как бы хотелось получить об ней добрые известия”. И, адресуясь к пасынку, словно остерегает его от опасностей и соблазнов близящегося сиротства: “Старайся, Паша, избегать глупых знакомств и Юсуповых садов”, – все это пишется из города Парижа. Он выбрал для своих наставлений не лучшее время и место.
В уже приводившемся письме к брату Николаю от 28 августа 1863 г. он упоминает “одну особу”, которая “даже заплакала, когда я рассказал о твоей болезни”. Заплакала, разумеется, Аполлинария Суслова. Очевидно, в Париже они не только выясняли отношения. Достоевский поведал ей о своих домашних делах, в том числе о заболевшем брате. Вообще Николая Михайловича жалели и не очень близкие люди. Даже Анна Григорьевна, для которой он представлял хотя и незначительную, но перманентно возникающую финансовую угрозу, отзывается о нем с редкой для нее в подобных случаях теплотой.
Достоевский был старшим братом: он вменяет себе в обязанность помогать слабейшему в семье. Помимо ежемесячного пособия в размере 50 рублей, каждый визит “брата Коли” к брату писателю доставляет посетителю дополнительную пятерку. Анна Григорьевна замечает, что Николай Михайлович в этой связи учащал визиты. Ей, как говорится, виднее. Однако не менее достоверно и то, что инициатива исходила и от самого Достоевского: “Милый Коля! Посылаю тебе еще пять рублей. Может быть, тебе нужны деньги. Как твое здоровье и как твои обстоятельства? Я все боялся и боюсь, что тебя посадят”. Комментаторы Полного (академического) собрания сочинений полагают, что речь здесь идет “о психиатрической лечебнице, в которой Н. М. Достоевский регулярно лечился”. Представляется, однако, что имеется в виду самый натуральный арест. Недаром в письме к сестре Вере Николай Михайлович сообщает, что “в один прекрасный день меня с полицейским унтер-офицером отправили в долговую тюрьму, из которой в тот же день я был выкуплен Емилиею Федоровной (женой М. М. Достоевского) и братом Федором”.
Болезнь, едва не унесшая Николая Михайловича в могилу, началась летом 1863-го, когда, как уже говорилось, брат Федор отправился за границу. Николай Михайлович не мог ходить, у него тряслись руки и резко ослабло зрение. (Два последних недуга в точности соответствуют тем, что заставили папеньку Михаила Андреевича – правда, в возрасте более позднем – просить об отставке.) Он пишет сестре в Москву, что родные не оставили его в беде. С особенным чувством говорится о брате Федоре.
“Я не видал подобного человека, брат предался весь семейству, работает по ночам, никогда не ложится ранее 5 часов ночи, работает, как вол; а днем постоянно сидит и распоряжается в редакции журнала. Надо пожить и долго пожить, чтобы узнать, что за честнейшая и благороднейшая душа в этом человеке…”. Какое семейство, которому “предался” брат, имеется здесь в виду? У Достоевского в этот момент практически нет семьи – он вдов и одинок. Он работает “как вол”, дабы вытащить из нужды жену и детей покойного брата Михаила, чьи долги по журналу “Эпоха” он взял на себя. Хотя, заметим, мог бы и не приносить эту братскую жертву. “Он, – продолжает Николай Михайлович, – по моему мнению, самый несчастный из смертных. Вся жизнь его так сложилась. Он никогда не пожалуется и не выскажет всего, что у него, может быть, накипело на сердце; вот почему эти строки и вырвались у меня”. У автора письма действительно добрая душа. Несчастнейшим из смертных почитается вовсе не он, Николай Михайлович, лишенный работы, здоровья, семьи и чем-то напоминающий еще не сотворенного Мармеладова, а внешне благополучный и даже знаменитый брат Федор Михайлович, сапоги которого младший с благодарностью донашивает.
Некоторое охлаждение между братьями наступает в самом конце 1870-х – надо думать, из-за перессорившего всю родню наследства их тетки А. Ф. Куманиной. И хотя Николай Михайлович пишет брату Федору по поводу этих родственных тяжб, что он во всем согласен с его желаниями и противоречить не будет, все же – видимо, не без влияния сестры Александры Михайловны – он чувствует себя в чем-то ущемленным и уклоняется от встреч (опровергая тем самым уверения Анны Григорьевны о возрастающей частоте посещений). “Жаль, что переписываешься со мной письмами, – выговаривает ему Достоевский 26 декабря 1880 г., – эти отчуждения отодвинут наши дела еще на несколько лет, а может, и на полную гибель”. Он, старший, имеет право на такой тон. “…Брат Николай Михайлович совершенно порвал со мной, точно меня нет на свете…”, – жалуется он брату Андрею.
“Полная гибель” и “нет на свете” – выражения по преимуществу фигуральные. Однако это написано в самом конце 1880 г.: жизнь его действительно на исходе...
Николай Михайлович переживет старшего брата ровно на два года. Единственный из Достоевских, он так и не заведет семьи, предпочитая взятого в качестве слуги какого-то “бедного сироту”. Его уснащенные бесконечными лобзаниями послания к юной племяннице, дочери сестры Веры (“целую тебя в лобик, глазки, носик, в щечки, а в губки не смею, стар стал, пожалуй, и побрезгуешь”) – эти родственные эпистолы, которые, по мнению М. В. Волоцкого, “отличаются исключительной экзальтированностью, носящей своеобразную сексуальную окраску”, говорят об очень одиноком и очень несчастном человеке.
Единственный изо всех братьев и сестер Достоевских, он не оставит потомства. Могила его затеряна.
Летом 1835 г., клянясь в вечной верности Михаилу Андреевичу, супруга его напишет, что теперешняя ее беременность “есть седьмой крепчайший узел взаимной любви нашей”. Узел, однако, оказался последним. Ребенка, рожденного не в доме на Божедомке, как желал бы отец, а в сельском уединении, в Даровом, назвали Александрой: скорее всего в честь тетки – А. Ф. Куманиной. Но после смерти Марии Федоровны среди ее детей, которых приютят Куманины, как раз не окажется Александры. Овдовевший Михаил Андреевич оставит младшую дочь при себе.
Достоевский не видел сестру Сашу с 1837 г. и до начала 1860-х. Он отбыл из Москвы в Петербург, когда ей не исполнилось и двух лет. Сестра, разумеется, тоже знала брата лишь понаслышке.
Осенью 1838 г. Михаил Андреевич получает от сына Федора письмо с известием, что тот оставлен на второй год. С родителем едва ли не случился удар; не очень искусный фельдшер четырежды отворял ему кровь. “Помню только, как во сне, – пишет он дочери Варваре, – Сашенькин плач, что папенька умер”. Трехлетняя Сашенька плакала впустую: папенька выжил. Он умрет спустя восемь месяцев – своей или насильственной смертью, – и находившаяся при нем младшая дочь станет невольной свидетельницей его кончины. Разумеется, ее воспитают Куманины.
Через пятнадцать лет Достоевский напишет из Сибири брату Андрею, что никто из их семьи о нем, изгнаннике, не забыл – “все до одного писали ко мне, все до одного берут во мне самое искреннее, братское участие”. Единственное исключение – “сестрица Сашенька”: “она ко мне не писала, а мне как-то щекотливо”. И тут же объясняет причину подобной щекотливости: “Не подумала бы, что я заискиваю из выгод, будучи в положении, во всяком случае, бедном”.
“Но какова же сестра Саша? За что она нас всех заставляет краснеть? Именно краснеть! Ибо все в семействе нашем благородны и великодушны. В кого она так грубо развита? Я давно удивлялся, что она, младшая сестра, не хотела никогда написать мне строчки. Не оттого ли, что она подполковница? Но ведь это смешно и глупо”.
Сто рублей, присланные “подполковницей” ему на шубу, кажется, смягчат его братское сердце.
Несмотря на малое знакомство с давно уже взрослой сестрой, он, вернувшись из Сибири, печется о том, чтобы младшая из Достоевских не отступила от добрых традиций семьи. Когда Сашин муж Н. И. Голеновский, “человек добрый и благородный”, не поладив с начальством, выйдет в отставку – опять же “из благородной гордости”, – Достоевский без колебаний одобрит этот шаг. Он жалеет сестру, когда Голеновский умирает.
Александра, потеряв мужа-военного, вышла замуж вторично – за В. В. Шевякова, человека сугубо штатского. С Шевяковыми у Достоевского отношения не сложились. Во-первых, его, старшего в роду, даже не известили о новом супружестве. Во-вторых, окончательному разрыву способствовало куманинское наследство – брат и сестра оказались втянутыми в судебные тяжбы. Адресуясь к заболевшему брату Николаю, жительствующему во флигеле того самого “домика на Петербургской”, где обитает сестра Александра (младшие дети, они росли вместе, и связь тут, конечно, теснее), Достоевский пишет, что он навестит его (“предпримет путешествие”!), “рискуя даже встретиться с Ш-ми (то есть Шевяковыми. – И.В.)”. Автора “Подростка” не может не обижать и то обстоятельство, что двое его племянников, сыновей сестры Веры, учась в Петербурге и квартируя у Александры Михайловны, ни разу не навестили своего дядю, который “…в детстве их немало передарил им гостинцев и игрушек”. Его раздражает холодность родных ему по крови людей. Чрезвычайно высоко ставящий родственные привязанности, он в 1874 г. отзывается о сестре Саше с не меньшей горечью, чем тогда, в Сибири: “А уж какая родственница – и говорить нечего”.
четверо детей (от первого мужа) – два сына и две дочери, о которых в 1872 г. Достоевский писал в Москву сестре Вере: “Ты ее детей, кажется, не знаешь: славный народ”.
Старшая дочь Мария Николаевна выйдет замуж еще при жизни Достоевского – за своего родственника Максимилиана Ставровского (сына сгоревшей в церкви Е. Ф. Ставровской). Достоевский будет уязвлен тем, что его не пригласили на свадьбу. Но на церемонию не был зван даже Николай Михайлович, который, как сказано, обитал тут же, во флигеле, но отношения которого с сестрой испортились все из-за того же куманинского наследства. Знавшая Марию Николаевну воспоминательница говорит о ее сильном характере (сходном с характером тетки – В. М. Карепиной), о болезненной любви ее к единственному ребенку (тоже теткина черта: вспомним “племянника моего” Саню Карепина, не отпускаемого без бонны в университет), о деспотической ее власти над мужем. Последний, кстати, занимал довольно высокий пост директора департамента Министерства путей сообщения. М. В. Волоцкой глухо сообщает, что до Октябрьской революции Мария Николаевна была “очень зажиточна”. О причинах ее смерти в 1921 г. он говорит столь же лапидарно: “от воспаления легких и крайнего истощения вследствие пережитых материальных лишений и голода”. Муж, М. Д. Ставровский, умрет годом раньше. Оба родителя переживут свою единственную дочь, которую Мария Николаевна так страшилась потерять. Александра Максимилиановна, девушка, по отзывам современников весьма одаренная (особенно как живописец), умрет в возрасте двадцати восьми лет, не оставив потомства.
Прерываются и линии еще двух детей Александры Михайловны.
двадцати двух лет. В этом же возрасте туберкулез – наследственная болезнь Достоевских – унесет второго сына, Георгия (1925). Еще один внук Александры Михайловны, Владимир Николаевич, по профессии инженер, доживет до 1935 г., чтобы сгинуть в ГУЛАГе. Таким образом, два представителя фамилии Голеновских станут прямыми жертвами послеоктябрь–ского террора.
– встретит свои восемьдесят шесть. Она проживет, как принято говорить, незаметную жизнь (впрочем, об этом судить не нам), трудясь “простой машинисткой” и стесняясь того, что не получила образования (редкий для рода, к которому она принадлежит, случай). После гибели братьев у нее не окажется родных. “Боясь жить”, она останется бездетной и одинокой. Для нее естественно – не привлекать внимания, стушеваться родителей семейную скатерть: “Мне будет просто неприятно, если вы пришлете мне деньги”. Когда в 1991 г. она умрет, соседи по питерской коммуналке захватят комнату и выбросят немемориальные вещи покойной на свалку.
Линия рода, идущая от “подполковницы” Александры Михайловны, тихо угаснет в тот же год, когда перестанет существовать большая, породившая ее гениального брата страна.
Примечания:
19. Об истории отставки см. подробнее: Игорь Волгин. Родиться в России. С. 275-278; 351-359.