ГЛАВА 4
ВЕЧНЫЙ ОТЧИМ
Женитьба невозможного человека
Об этом его намерении первым в сентябре 1870 года сообщает Аполлон Николаевич Майков:
“Юмор жизни меня зовет: Ваш Паша женится. Приходил ко мне сияющий, хорошо одетый, со своими пробивающимися усиками и с обручальным кольцом на пальце. Женится. Уж ничего не поделаешь. Надо принять как совершившийся факт. Она “такая миленькая”, что нельзя не жениться1. Он очень желал, чтобы я Вас расположил в пользу его брака. Вот я и располагаю”. Майков делает это не без изящества, будучи уверен, что адресат оценит его сдержанную иронию. Предвосхищает он и реакцию Достоевского: “На его (то есть Исаева. – И. В.) вопрос, как Вы на это взглянете, – я отвечал, что если нельзя – или поздно будет все остановить, то, конечно, примете как совершившийся факт… Я думаю, что не ошибся в ответе”.
Он действительно не ошибся.
К женитьбе Павла Александровича отчим отнесся довольно спокойно – во всяком случае, гораздо спокойнее, нежели в свое время Паша к его с Анной Григорьевной браку. Единственное, что задело его, – это то, что Паша – может быть, в силу все той же обиды – не сообщил ему своевременно о семейном торжестве. Но в присланном письме-“романе” Паша как будто исправил эту оплошность. Заключая из его слов, что избранница Павла Александровича “девушка с характером твердым и с серьезным взглядом на жизнь”, Достоевский усматривает в этой женитьбе возможную пользу для жениха: “Нравственное влияние женщины, даже на самого сильного духом мужчину, не только полезно, не только всегда необходимо, но и вполне натурально. Это второе и окончательное воспитание человека”. Сказался ли в этом педагогическом рассуждении его собственный брачный опыт?
Когда в 1871 году чета Достоевских вернется в Россию, Пашина супруга Надежда Михайловна (в девичестве Устинова) понравится им обоим. Правда, верная себе Анна Григорьевна не преминет позднее заметить: “Я никак не могла понять, как она решилась выйти замуж за такого невозможного человека…”
Понятно, что обладающая уже четырехлетним брачным “образованием” жена писателя ляжет костьми, чтобы не дать сбыться наивной Пашиной грезе: жить с Достоевскими после их возвращения из-за границы под одной крышей, семейно.
Приискав в Петербурге за сравнительно дешевую плату (сто рублей в месяц) квартиру, состоящую из восьми комнат, Павел Александрович с радостью сообщает об этой своей удаче Анне Григорьевне. На недоуменный вопрос, зачем ему такая большая жилплощадь, Паша резонно отвечает, что квартира не столь велика. Гостиная, кабинет, спальня и детская – для Достоевских; три остальные комнаты (кабинет, гостиная, спальня) – соответственно для Исаевых. Столовая, разумеется, будет общая: не делить же искусственным образом скромный семейный стол. Анна Григорьевна приводит в этой связи следующий диалог:
“ − Разве вы рассчитываете жить с нами вместе? – изумилась я его наглости.
− А как же иначе? Я так и жене сказал: когда отец приедет, то мы поселимся вместе”.
Анна Григорьевна внятно объясняет Павлу Александровичу, что обстоятельства переменились и что их совместное проживание никак невозможно. Дерзости, сказанные в ответ, пропускаются мимо ушей. В свою очередь Достоевский предпочитает не вмешиваться – под тем благовидным предлогом, что все хозяйственные дела он передоверил супруге.
В своих воспоминаниях Анна Григорьевна приводит немало примеров, долженствующих наглядно продемонстрировать эгоизм Павла Александровича, его самонадеянность, а главное, бестактность и моветон по отношению к отчиму. То Паша выговаривает “отцу” (это слово Анна Григорьевна неизменно ставит в иронические кавычки) за его желание ехать в Европу; то громогласно, на публике, убеждает Достоевского не ложиться в вагоне на верхнюю полку, дабы не сверзнуться с нее в припадке падучей; то фамильярно хлопает по плечу значительное лицо (управляющего банком) и на вопрос последнего – как здоровье родителя, с легкой светской небрежностью отвечает “ничего, скрипит себе старикашка”.
Не забудем, однако, что все эти нелестные для Павла Александровича аттестации исходят практически из одного источника. В ретроспективе, не без гнева и страсти выстраиваемой Анной Григорьевной, Павлу Исаеву отведена если и не демоническая, то, во всяком случае, весьма неприглядная роль. Меж тем взгляд самого Достоевского на пасынка при всех претензиях и оговорках остается неизменным. Он просит московскую племянницу С. А. Иванову приласкать приехавших в Москву супругов Исаевых и постараться в моральном смысле благодетельно повлиять “на этого все еще Хлестакова, хотя (и я серьезно говорю это) в нем много прекрасных сердечных качеств”. Он видит то, чего упорно не желает замечать его озабоченная борьбой за существование супруга: “я люблю его, каков он ни есть”. Он не требует от Павла Александровича невозможного.
Та хлестаковщина, о которой он говорит, не отвращает его от “самого Хлестакова”. Ибо простодушный гоголевский герой – не злодей, не Петруша Верховенский, не Подпольный. Паша – хвастлив, легкомыслен, но не подл. Он, несомненно, привязан к тому, кто в меру сил старается заменить ему отца. Он гордится таким родством, пусть и не без оттенка тщеславия.
Любовь Федоровна Достоевская с готовностью перенимает у матери эстафету неприязни: “Этот на одну четвертую мамелюк стал жертвой литературной славы его отчима; он был ослеплен успехом романов Достоевского. Насколько простым и скромным оставался мой отец, настолько же чванился и высокомерно вел себя его пасынок. Он всех презирал, беспрестанно говорил о своем “папе”, знаменитом писателе Достоевском, что не мешало ему нагло вести себя с отчимом”.
Более того, мемуаристка старается уверить читателя, что ее отец терпел Павла Исаева исключительно из чувства долга перед покойной женой, а сам не испытывал к нему ни малейших отеческих чувств. “Достоевский не любил этого мулата, обладавшего талантом задевать его европейскую деликатность…” Очевидно, последнюю как раз и унаследовала дочь, тонко намекающая на расовую неполноценность матери и сына Исаевых. Дочери к моменту смерти отца исполнилось 11 лет: конечно, она черпает свою информацию преимущественно из семейных преданий.
А между тем именно ей, пятимесячной, адресует Паша свой нежный привет от 5 января 1870 года: “…Любашечку дорогую целую крепко-крепко; скажите ей, милой крошке, что я ее очень очень люблю. Она, т. е. это большое-то существо, служит часто темой наших разговоров”. Любовь Федоровна, как мы убедились, не ответит Паше взаимностью.
В том же письме автор находит добрые слова и для Анны Григорьевны: “Благодарю ее душевно, что она меня, несмотря на мои проказы, помнит все-таки”. Правда, в этих своих новогодних поздравлениях Паша позволяет себе некоторую – скорее всего невольную – иронию: “Анне Григорьевне целую с уважением ручки, а если она меня, безолаберного, любит, то целую и ее, как мамашу”.
В отличие от дочери Анна Григорьевна ни слова не говорит о сомнительном происхождении героя: эта версия бытовала, очевидно, лишь в устной традиции. В мемуарах вдовы делается упор на финансовые претензии пасынка. Говорится, что несмотря на регулярную денежную подпитку (практически с каждого гонорара) у Павла Александровича “постоянно являлись экстренные нужды” и он не стеснялся предъявлять их в самом непосредственном виде:
“ − Ну, что папа? Как его здоровье? – спрашивал он меня, входя, − мне необходимо с ним поговорить: до зарезу нужны сорок рублей.
− Ведь вы знаете, что Катков ничего еще не прислал и у нас денег совсем нет, − отвечала я. − Сегодня я заложила свою брошь за двадцать пять рублей. Вот квитанция, посмотрите!
− Ну, что ж! Заложите еще что-нибудь.
− Но у меня все уже заложено.
− Мне необходимо сделать такую-то издержку, − настаивал пасынок.
− Сделайте ее тогда, когда мы получим деньги.
− Я не могу отложить.
− Но у меня нет денег!!
− А мне что за дело! Достаньте где-нибудь”.
В этом авторском диалоге Павел Александрович выглядит, конечно, порядочным монстром. Вопрос лишь в том, насколько пересказ близок к оригиналу. Ибо “устная речь” Павла Александровича в изложении Анны Григорьевны разительно отличается от его письменной речи.
По словам мемуаристки, она вступала в длительные переговоры с Исаевым, стараясь уменьшить испрашиваемую сумму хотя бы до пятнадцати рублей. Павел Александрович нехотя уступал. “И я давала мужу пятнадцать рублей для пасынка, с грустью думая, что на эти деньги мы спокойно бы прожили дня три, а теперь завтра опять придется идти закладывать какую-нибудь вещь”. Если в этой фразе “пасынка” заменить, скажем, “рулеткой”, то в точности будут воспроизведены интонация и смысл, обычно прилагаемые Анной Григорьевной к коллизиям, связанным с игрой.
Воспоминательница уверяет, что она страшилась скандала и старалась не ссориться с Пашей: он мог пожаловаться отцу. Отсюда следует, что у Паши имелся шанс выглядеть потерпевшей стороной. “Не могу забыть, − заключает Анна Григорьевна, − сколько горя и неприятностей причинил мне этот бесцеремонный человек!” (Сказать нечто подобное о муже-игроке, разумеется, не приходит ей в голову.)
В 1873 году у Исаевых рождается дочь Вера. Заехав из Старой Руссы в Петербург, Достоевский навещает семейство. “Паша чего-то объелся, − по-свойски сообщает он Анне Григорьевне, − и его при мне рвало…” Он добродушно посмеивается над новоиспеченным отцом, который “таинственно и никому не сказавшись” меняет квартиры, чтобы уберечься от кредиторов. “Дочка их, бедненькая, такая худенькая и такая хорошенькая! Так мне ее жалко стало”. Он не распространяется более, может быть, сознавая, что Анне Григорьевне не очень-то по душе его роль “приемного деда”.
Через год появится еще одна дочь: в честь бабушки Марьи Дмитриевны ее назовут Марией. Очевидно, не дошедшее до нас письмо Исаева с сообщением об этом событии содержало просьбу о помощи. Достоевский немедленно (в тот же день) посылает из Старой Руссы “любезному другу Паше” двадцать рублей, извиняясь, что не может послать больше: “Рад, что хоть этим могу тебе быть капельку полезным”. Письмо написано во вполне родственном духе. Он соблюдает слово, торжественно данное при рождении Любови Федоровны: “Одно скажу, что люблю тебя по-прежнему и более всего рад тому, что ты сумел поставить себя на порядочную ногу. Ты да Люба, которой уже почти три месяца, − мои дети, и всегда так будет”.
Но так будет не всегда.
Возвращение кредитного билета
Осенью 1874 года Паша выкидывает кульбит.
В очередной раз потеряв место в Петербурге, он направляется в Москву, где, как полагает, есть шанс устроиться на службу. Его жена, оставшаяся с двумя детьми на руках и без средств, не получает от него никаких известий. Отчаявшись, молодая женщина отдает двухмесячную Марию в воспитательный дом. (Тут, кажется, не обошлось без содействия двоюродного брата Анны Григорьевны, врача-педиатра М. Н. Сниткина.) Паша тем временем вдруг обнаруживается и, как всегда, просит у папа (который безвылазно корпит над “Подростком” в Старой Руссе) вспомоществования. Причем в необычно крупном размере – сто пятьдесят рублей. (Кстати: характер исчезновения Паши наводит на мысль− не появилась ли у него в Москве “невидимая миру” зазноба?)
“Если б я и хотел тебе изо всех сил дать просимое тобою, – отвечает Достоевский 4 ноября 1874 года, − то ни в каком случае не мог бы в настоящих моих обстоятельствах, ибо нет у меня денег“От<ечественных> записках” неоткуда будет получить”. Тем не менее ввиду “жестокого положения” пасынка он изыскивает для него двадцать пять рублей (“точно отрезал от себя ножом – до того я теперь в безденежье”), присовокупляя при их посылке, чтобы Паша непременно отослал эти деньги бедствующей супруге, а не покупал бы себе “ запонок, портмоне и проч.”. Он сулит очередную – скромную – присылку в декабре, рекомендуя направить также и эту сумму Надежде Михайловне. “…И из жалованья своего посылай, а сам извернись как-нибудь ввиду предстоящего и недалекого успеха”.
Под “предстоящим успехом” разумеется, конечно, скорая публикация нового романа в “Отечественных записках” и, как следствие, получение денег от Некрасова. “У всякого в жизни бывают дни, что надо претерпеть. Я пять лет сряду терпел и ждал, да почище твоего, а тут только 3 месяца!” Пять лет терпения, о которых говорится в письме, – это, конечно, послекаторжное пребывание в Семипалатинске: у Павла Александровича могли сохраниться на этот счет собственные воспоминания.
транш. Как можно догадаться, это происходит не столько из-за мизерабельности суммы (в его положении любое даяние – благо), сколько из-за эпистолярного вмешательства Анны Григорьевны. Пашу глубоко уязвляет ее письмо, которое, заметим, до нас не дошло, равно как и содержавшее “возврат” письмо самого Паши. (Сохранилось только несколько слов из него – в виде цитаты, приводимой в ответном письме Достоевского: “…На присланное супругою Вашею письмо, в котором она, выходя из всяких границ приличий, наговорила мне оскорблений…”) Очевидно, “приемная мать” дала волю накопившимся чувствам.
“Если Анна Григорьевна прислала тебе неприятное для тебя письмо, − выговаривает пасынку Достоевский, − то смешивать нас обоих в этом деле ты не имел никакого права. Ты имел дело со мной, получал деньги от меня, а не от нее, тем более что я о письме ее к тебе не знал ничего”. Таким образом, выясняется, что Анна Григорьевна, очевидно, не известив мужа, предприняла собственный маневр. Вряд ли она не предугадывала последствий.
– чувство собственного достоинства.
Но характер проявил и 53-летний автор “Подростка”. Он находит уместным в том же письме жестко упрекнуть Пашу за его обращение с собственными детьми. “Имеешь ли ты понятие о воспитательном доме и о воспитании новорожденного у чухонки, среди сора, грязи, вони, щипков и, может быть, побой: верная смерть”. Формальным призрением “малых сих” лишь маскируется общее равнодушие к жертвам социального зла. (Позднее в “Дневнике писателя” он будет подробно писать о “вышвырках” − детях, оставшихся без попечения семьи.) Его страшит мысль, что подобную участь могла разделить родная внучка его первой жены. “Ведь не отдал же я тебя, всего только пасынка, куда-нибудь в ученье, в люди, в сапожники, а держал, воспитал, учил, да и теперь о тебе старался, писал за тебя письма или ходил просить о тебе Бог знает каких людей – что для меня нож вострый иногда”.
Он полагает, что у Паши не было оснований обижаться на него: “Я не кто-нибудь для тебя, чтоб со мной тебе так щепетилиться”. Он возвращает – очевидно, по настоянию дарителя – присланную ему недавно фотографию маленькой Веры2: надо полагать, требование такого возврата оскорбило его еще больше, нежели полученные обратно злосчастные двадцать пять рублей.
“Если ты, − заключает автор письма, − хотел радикально разорвать со мною, то пусть судит тебя собственное сердце; если же нет, то продолжай уведомлять иногда о себе; я в судьбе твоей всегда принимал искреннее участие. Впрочем, ничего не навязываю, как хочешь”. Он подписывается: “Тебя любящий Ф. Достоевский”: дверь к примирению остается открытой.
– указанный “выговор” Достоевского от 11 декабря 1874 года. При чтении этих строк, замечает правнук П. А. Исаева А. А. Донов, “не покидает чувство неловкости за действия всех участников этих событий. Федор Михайлович держался достойно, но некоторая неуверенность в речи выдает его внутреннее смятение”. Пожалуй, что так, хотя тон письма достаточно внятен и строг. Некоторое смущение можно заметить разве лишь тогда, когда речь касается письма Анны Григорьевны. Вряд ли Достоевский кривит душой, утверждая, что он не ведал о неожиданном демарше супруги. Следует согласиться, что ей “досталось” за ее непрошеную инициативу. И, уж конечно, можно не сомневаться, что Достоевский долго не мог простить Паше Исаеву его благородный жест.
“Отослав 25 р., ты разрываешь со мной…” – вновь повторяется в письме от 23 февраля 1875 года. Ситуация, однако, изменилась. Не прошло и трех месяцев после размолвки, как Паша, смирив гордыню, просит очередные пятьдесят рублей. Рискуя нарваться на новый “отлуп”, Достоевский посылает тридцать: “Причем считаю нужным предупредить тебя, что и впредь не в состоянии буду, в настоящем положении моем, помогать тебе”. В письме, весьма раздраженном и жестком по тону, он заявляет также, что не будет больше платить Пашины долги и отказывается без конца ходатайствовать перед влиятельными знакомыми об устройстве его на службу. (“Главная рекомендация, − писал Достоевскому по этому поводу Майков, − конечно, Ваше имя, которое и заставляет только хлопотать”.) Впрочем, об этом писалось уже не раз, но все угрозы оставались на бумаге, что вынужден признать и сам пишущий, который как бы цитирует ход Пашиных рассуждений: “”Когда надо, напишу ему (Достоевскому. – И. В.), и опять для меня все сделает” − вот как ты, вероятно, думаешь обо мне”.
“на это жалованье еще можно прожить”). Сюжет с воспитательным домом не затрагивается, поскольку, судя по всему, ребенок оттуда взят.
Ключевое слово, которое находит Достоевский для аттестации поведения пасынка, – “фыркать”. Паша, обидевшись, “фыркает” на отчима (“на меня-то!”), “фыркает” на сослуживцев и на самое место службы. Не остается без внимания и “фырканье” в адрес Анны Григорьевны, которой Паша “как ни в чем не бывало” передал свой поклон. “Замечу тебе, друг мой, что это чрезвычайно неприлично с твоей стороны; такой поклон, после твоей выходки… − есть непозволительная бесцеремонность”. Та гипотеза, что бесцеремонностью могло бы почесться письмо Анны Григорьевны, не обсуждается.
Ночная кукушка всегда перекукует дневную: Достоевский окончательно принимает сторону жены. “Ни поклонов, ни извинений твоих – И. В.) Переменят об тебе мнение лишь тогда, когда ты поступками своими заставишь уважать себя как хорошего человека”. Именно таким глобальным, но трудноосуществимым призывом – “стать наконец хорошим человеком” (благо еще, что не “положительно прекрасным”!) заканчивается письмо.
Вряд ли подобную тональность можно объяснить исключительно влиянием вечной недоброжелательницы Паши. Достоевского коробит неистребимый инфантилизм великовозрастного отца семейства, его заносчивость, иждивенчество и неумение уживаться с людьми. Тем временем увеличивается собственная семья: Анна Григорьевна беременна четвертым ребенком.
Из четырех − выживут двое.
“Пожалей моего Лешу…”
между прочим, что он, Достоевский, недавно заплатил за пасынка его петербургский долг двадцать пять рублей (таким образом, в очередной раз нарушив собственные грозные заверения), автор письма добавляет: “Впрочем, думаю, что Паша обо мне не говорит дурно (слишком было бы ему стыдно это), но жена его дело другое”. Не вполне ясно, по каким основаниям (может быть, после истории с воспитательным домом?) привечаемая Достоевскими Надежда Михайловна должна нелестно отзываться об отчиме мужа.
“…Павел Александрович в Москве, – отвечает Достоевскому Елена Павловна, − и сейчас живет у меня в номерах, а семья его в деревне, дальше об нем ни слова, лгать Вам не желаю, а писать правду тоже не хочу, но вообще он человек, который все-таки думает и любит свою семью”. Ответ довольно туманный и, кажется, не очень лестный в отношении лица, вызвавшего интерес и, кстати, задолжавшего самой Елене Павловне не менее ста рублей. И еще: нет ли здесь скрытого намека − на существование женщины?
В первые месяцы нового 1876 года Павел Александрович сам подаст о себе весть. Он посылает Достоевскому отчаянное письмо. Подробнейшим образом описывая свои телесные недуги и плачевное состояние дел (“Вчера уже денег не было в доме утром ни гроша. Заложить решительно было нечего…”), он умоляет отчима прислать ему тридцать рублей. Причем – в отличие от своих прежних просьб торжественно обязуется вернуть долг – к Пасхе. Пропустив это заверение мимо ушей, Достоевский немедленно высылает просимую сумму. (Ему слишком хорошо известно подобное положение дел.) Правда, присовокупляет при этом, что отнимает последнее “у несчастных детей” своих. Он особенно упирает на этот предмет: “Я знаю, что скоро умру, а когда они останутся без меня, то ни одна рука не подаст им гроша”. То есть с горестью дает понять, что рассчитывать его детям, скажем, на помощь адресата уж никак не придется. Ему не является мысль о пенсионе, который будет назначен государем его вдове и детям, и он не очень-то верит, что посмертные издания его сочинений, ежели таковые издания и воспоследуют, смогут прокормить осиротевшую семью.
Он сам, без подсказки, в сотый раз вспоминает о своих обязанностях перед памятью покойной Марьи Дмитриевны и находит, что в этом отношении он чист. “Я тебя не оставлял до сих пор, но теперь тебе близ 30-ти лет и в обстоятельствах твоей жизни виноват не я”. “Очень целуя” детей Павла Александровича (а к двум Пашиным дочерям прибавится еще сын Федя, названный так понятно в чью честь), он сетует, что пасынок не удосужился передать поцелуй его детям (к числу которых, кстати, тоже прибавился сын – Алеша). Недоволен он и тем, что Паша запамятовал поклониться его жене: как помним, еще недавно такой поклон почитался за дерзость.
Собственно, переписка между ними возникает теперь только по одному поводу – деньги.
− впервые! − не посылает пасынку ни копейки. Он вновь рекомендует ему не пренебрегать службой и соизмерять свои претензии с истинным положением дел. “Я множество раз не то что компрометировал себя, но даже унижался из-за твоих дел письмами и личными просьбами у разных лиц”. (В качестве покровителя Паши – по старой сибирской памяти – привлекался даже П. П. Семенов-Тянь-Шанский.) Но все эти усилия оказываются напрасными: Павла Александровича не устраивает не только его служебное место, но, так сказать, и место под солнцем. “…У тебя неслыханное самомнение: ты думаешь об себе гораздо выше, чем можешь претендовать и по своим предыдущим занятиям и по образованию”. (Вот расплата за упорное отвержение Пашей навязываемой ему в молодости учебы!) Заканчивающий обычно свои послания в нейтрально-благожелательном или родственном тоне, он впервые употребляет официально-холодное “твой отчим Ф. Достоевский”. Он весьма щепетилен в эпистолярных оттенках.
“Милый Паша”, “милый друг Паша”, “любезный Паша”, “любезнейший друг Паша” − из всех этих формул последняя наиболее употребительна. Что касается подписей, они ненамного разнообразнее. “Твой”, “весь твой”, “тебя искренно любящий”, “тебя очень любящий”, “твой, любящий тебя всей душой”, “тебе всей душой преданный”, “твой всегдашний и очень любящий” и даже “тебя искренно любящий, твой отец” − таков, пожалуй, основной арсенал. Лишь иногда, сильно рассердившись, он грозно подписывается “Ф. Достоевский” − без каких-либо добавлений.)
Вспомним, что он начинал свой творческий путь с эпистолярного романа.
Паша вскоре вновь сменит место службы (правда, все в том же Волжско-Камском банке) – переехав из Москвы обратно в северную столицу. 16 мая 1878 года он получает от Достоевского короткую записку:
“Милый Павел Александрович, сегодня скончался у нас Алеша, от внезапного, никогда не бывавшего до сих пор припадка падучей болезни… Хоронить будем на Большеохтенском кладбище в четверг, 18-го мая. Пожалей моего Лешу, Паша. Дай Бог здоровья твоим деткам. Кланяйся супруге. Твой всегдашний Ф. Достоевский”.
У Достоевского остается двое детей: девятилетняя Люба и семилетний Федя. И − 30-летний пасынок: Паша.
Поскольку Исаев снова жительствует в Петербурге, письма за эти, последние для Достоевского, годы отсутствуют. Лишь однажды, находясь в Старой Руссе, крайне раздосадованный тем, что пасынок не выполнил ряд его мелких (в том числе денежных) поручений и даже не удосужился известить его о ходе дел, Достоевский устраивает Паше настоящий эпистолярный разнос. Обругав его за небрежность, он пишет: “Мог бы тоже сообразить, что ведь я впредь и себя могу считать уже избавленным навеки от всяких услуг после такого с твоей стороны поведения”. (Услуги, надо понимать, все это время продолжались.) И легким изменением стиля – демонстративным переходом на “Вы” и употреблением сугубо канцелярских оборотов – дает понять всю меру своего неудовольствия: “…Я так не кончу, и поверьте, Павел Александрович, что для Вас будет если я изберу известную мне дорогу для получения удовлетворения”. (Не дуэль же, однако, имеет он тут в виду!)
Впрочем, заканчивается письмо по-простому: “Надеюсь потому твердо, что ты исполнишь наконец поручение. А засим имею честь быть Ф. Достоевский”. Это тот редкий случай, когда имя употребляется без обычных эпитетов и умягчений.
То ли устыдившись, то ли будучи в самом деле устрашен, Паша поспешает исполнить все, что от него требуют.
Как уже говорилось, пасынок хорошо изучил характер отчима. Он, как и Анна Григорьевна, знает, что Достоевский отходчив. Поэтому и юного, и великовозрастного Павла не очень пугают отеческие инвективы. Стоит ему покаяться, сделать вид, что он внял наставлениям, – и “пап” смягчается. Несмотря на все недоразумения формального разрыва не происходит – до самой смерти одного из них.
Надо думать, Исаев читал произведения отчима и даже брал на себя смелость высказываться о некоторых из них. Так, знакомясь по главам с печатающимся в “Русском вестнике” “Идиотом”, он кратко излагает свои впечатления: “Роман Ваш мне очень нравится, в особенности начало первой части”. Первая часть, кстати, – посещение Мышкиным семейства Епанчиных, бросание Настасьей Филипповной денег в камин, отъезд ее с Рогожиным и т. д. – вызывает почти всеобщее одобрение. “Начало второй, – продолжает благожелательный читатель, – пока ничего не объясняет. Тема, папа, широкая, богатая, и, действительно, Вы были правы, сказав: “Каково-то будет исполнение”. Да, от исполнения зависит все!” – на этой солидной ноте завершает Паша свой художественный разбор.
Можно не сомневаться, что знакомится он и с последним романом. Так вот: не показалось ли ему странным и не смутило ли то обстоятельство, что имя его – Павел – присвоено в “Братьях Карамазовых” не самому привлекательному герою. Неважно, что Павел Федорович Смердяков ни внешне, ни внутренне не напоминает Исаева. (Разве что характерным для обоих стремлением к щегольству, которое в случае с Пашей дезавуируется Любовью Федоровной, утверждающей, как помним, что он “плохо мылся”.) По отношению к Федору Павловичу Карамазову возникший “из банной мокроты” Смердяков находится в положении довольно двусмысленном. Разумеется, Федор Павлович не может признать его своим сыном официально: “лакей и хам” присутствует в семействе скорее в качестве пасынка. 3
“Милый и дорогой папа, – пишет Исаев 18 декабря 1879 года. – Вчера я получил ваш большой портрет. Мне очень хотелось бы к празднику вставить его в раму. Но прежде, чем это сделать, мне очень также хотелось иметь на нем вашу подпись. Этот портрет останется для моего маленького Феди и будет памятью ему того, сколько добра сделал его крестный своему пасынку, умевшему всегда жить и глубоко уважать своего второго отца”.
Он говорит, что, может быть, это его последняя просьба, – не подозревая, какой драматический смысл обретут вскоре эти слова.
“В духовном завещании не было надобности…”
Подробно описывая последние дни Достоевского, Анна Григорьевна упоминает о посещениях П. А. Исаева, которого она письмом уведомила о болезни отчима. Она говорит, что Павел Александрович непременно хотел войти к больному, но доктор запретил его беспокоить. “…Тогда он стал в щелку двери подглядывать в комнату. Федор Михайлович заметил его подглядывания, взволновался и сказал: “Аня, не пускай его ко мне, он меня расстроит!”” Правдивость этого позднейшего мемуара удостоверяется (и уточняется) отрывочными записями, которые Анна Григорьевна сделала в своей черновой тетради вскоре после кончины мужа: “Не хотел звать Пашу, качал головой, чтоб тот не смотрел в щелку. Позвал Пашу, рассердился и отдернул руку, когда тот ее поцеловал”.
То есть Паша в конце концов был допущен – в числе немногих (А. Н. Майкова, детей и др.). Целование рук – это с его стороны вполне естественный жест, продиктованный благодарностью, любовью и, кто знает, может быть, запоздалым чувством вины. Неудовольствие же Достоевского объясняется скорее всего тем, что он мог усмотреть здесь оттенок дурной театральности, вообще присущей поведению пасынка. (Вспомним хотя бы требование о возвращении фотографии дочери!)
Анна Григорьевна уверяет, что П. А. Исаев “очень волновался и говорил всем, что у “отца” не составлено духовного завещания и что надо привезти на дом нотариуса, чтобы Федор Михайлович мог лично распорядиться тем, что ему принадлежит”. Однако, боясь потревожить больного, врач якобы воспротивился указанному намерению.
“В сущности, – с некоторой надменностью добавляет Анна Григорьевна, – в духовном завещании не было надобности: литературные права на произведения Федора Михайловича были им подарены мне еще в 1873 году”. Это действительно так. Но тут следует сделать одну оговорку.
июля 1857 года “Ф. М. Достоевский стал официальным вотчимом П. А. Исаева”. Из каких источников почерпнут этот факт?
Действительно, 27 июля 1857 года Достоевский официально извещает своего батальонного командира подполковника Белихова, что “пасынок мой, девятилетний Исаев, принят в Сибирский кадетский корпус”. И тут же добавляет, что “как вотчим” отрока он обязан распорядиться о доставлении его к месту учебы. Употребленные в этом письме выражения “вотчим” и “пасынок” не есть строгие юридические термины: они носят частный, бытовой характер. Естественно, что, женившись на матери Павла Исаева, Достоевский как порядочный человек должен был полагать себя отчимом, а сына жены – своим пасынком. О чем он и сообщает начальству. Однако формального акта усыновления никогда не было: все свои обязанности по отношению к Паше Достоевский осуществлял, что не раз им подчеркивалось, на сугубо добровольных началах. Но таким образом не было юридических предпосылок для того, чтобы Паша, по уверениям Анны Григорьевны, волновался (в том смысле, который она вкладывает в это слово). Племянница Достоевского Е. А. Рыкачева свидетельствует как раз о противном: “Анна Григорьевна и дети плачут и волнуются… мне никто не мог ничего толком сказать, так как все суетились. Один пасынок Федора Мих. отличался спокойствием и всех успокаивал”. Возможно, как раз спокойствие 33-летнего Павла Александровича и вызвало у Анны Григорьевны ретроспективное раздражение.
…Очевидно, после смерти Достоевского контакты между семьями практически прекратились – конечно же, не по инициативе Исаева. Правда, есть глухие указания, что в 1880-е годы Анна Григорьевна, по примеру мужа, обращалась к А. Н. Майкову с просьбой помочь Павлу Александровичу устроиться на очередную службу, а в 1886 году в своем духовном завещании упомянула его детей, выделив им значительную сумму. Но эти сведения нуждаются в уточнении и проверке.
– его семьи и его потомков? До последнего времени об этом почти ничего не было известно.
“…Наиболее исчерпывающая информация по этому вопросу, – пишет А. А. Донов, – очутилась в руках моей матери – Доновой Людмилы Павловны, получившей ее из уст своей свекрови – Веры Павловны Исаевой-Доновой. Той самой Верочки – “внучки” и крестницы Ф. М. Достоевского”. (И, добавим, чью фотографию он возвращал П. А. Исаеву в 1874 году.) Эту информацию Л. П. Донова изложила в письме, отправленном в 1986 году сотруднице Семипалатинского литературно-мемориального музея Ф. М. Достоевского Н. И. Левченко.
Людмила Павловна вышла замуж за внука П. А. Исаева (сына его дочери Веры) в 1939 году. Еще жива не только Вера Павловна (ей не было и семидесяти), но и ее сестра Мария (та самая, которую младенцем отправили в приют) и брат Федор. Все они, а также правнучка Михаила Михайловича Достоевского М. В. Зеленева, стали основными источниками тех сведений, которые при посредстве Л. П. Доновой дошли до нас.
Л. П. Донова совершенно определенно утверждает, что “все письма Марии Дмитриевны к Федору Михайловичу и его к ней, все ее документы были уничтожены А. Г. Сниткиной” (замечательно, что автор письма именует Анну Григорьевну исключительно по ее девичьей фамилии, зато Марья Дмитриевна подчеркнуто наделяется фамилией второго мужа. – И. В.
Известно, что Вера Павловна и ее муж Евдоким Витальевич Донов погибли в Пушкине (Царское Село) 9 сентября 1941 года, а дом, где они проживали с 1910 года, сгорел от прямого попадания артиллерийского снаряда. “…Вместе с ними, – говорит Л. П. Донова, – погибли все фотографии и все реликвии, оставшиеся от семейства Исаевых”.
Маловероятно, что среди этих реликвий находилась какая-то часть архива Достоевского – в частности, его переписка с Марьей Дмитриевной. Конечно, теоретически Достоевский мог сам уничтожить указанную эпистолярию (чтобы, скажем, не огорчать “Преступления и наказания” чрезвычайно дорожил всем, что имело отношение к его прошлой жизни, а тем более – памятью о самых сильных и сокровенных ее мгновениях. Немыслимо также, чтобы он доверил эти столь важные для него интимные документы П. А. Исаеву, особенно зная характер последнего (Паша во время пребывания отчима за границей, ссылаясь на безденежье, распродал большую часть его библиотеки, что крайне огорчило владельца). И если бы эти письма действительно оказались в руках пасынка, они непременно попали бы в печать – как попали туда (очевидно, из его рук) письма Достоевского к нему самому. Они были опубликованы в одиннадцатой книжке “Северного вестника” за 1891 год. И это несмотря на то, что содержали характеристики, как мы убедились, не всегда лестные для адресата. Только жестокая нужда могла заставить П. А. Исаева предать гласности эти послания.
Не сохранилось, кстати, ни одного из писем Исаева к отчиму, написанных ранее августа 1866 года, то есть фактически до момента знакомства Достоевского с Анной Григорьевной, – писем, которые должны были отложиться в архиве адресата. Очевидно, их постигла та же участь, что и послания Марьи Дмитриевны, – как документы маргинальные, имеющие отношение лишь к первой семье.
После смерти Достоевского материальную помощь Исаевым оказывал дядя жены Павла Александровича, контр-адмирал российского флота, служивший в Кронштадте (сама Надежда Михайловна происходила из семьи военного моряка). Что же касается Анны Григорьевны, она, если верить Л. П. Доновой, “играла очень неблаговидную роль в жизни всего семейства Исаевых”. Далеко не бедствующая вдова автора “Карамазовых” “ни копейки не дала очень нуждающемуся семейству Павла Александровича”. (Упоминание в духовном завещании его детей, если подобное упоминание и имело место, не слишком облагодетельствовало Исаевых – хотя бы потому, что такое завещание никогда не было исполнено.) Более того, вдова старалась распространять “всякие порочащие их слухи”. И, продолжает Л. П. Донова, “даже детям своим внушила ненависть ко всему семейству Исаевых…” (Справедливость этого утверждения мы наблюдаем на примере Любови Федоровны.) При этом Исаевы оставались если не в родственных, то в довольно теплых отношениях с потомками М. М. Достоевского (вспомним, что сам Павел Александрович некоторое время жил у Эмилии Федоровны, а Л. П. Донова спустя век, в 1969-м, похоронила в Риге забытую всеми правнучку Михаила Михайловича М. В. Зеленеву).
П. А. Исаев имел шестерых детей: дочерей Веру, Марию, Елизавету, Любовь и сыновей Федора и Алексея (последний умер в возрасте около десяти лет). Все дети в отличие от отца получили образование и окончили гимназию (Вера Павловна – с золотой медалью). Все дочери были религиозны (в их отце эта черта как будто отсутствует) и “отличались большой серьезностью”. А младшая, Елизавета, – ушла в монастырь. (Среди потомков Достоевских такие примеры не наблюдаются.) Старшая, Вера Павловна, тоже, кстати, собиралась в обитель, “но какой-то умный священник отсоветовал”. Она вышла замуж, когда ей было за тридцать, – за Е. В. Донова, о котором только известно, что он был незаконнорожденным и “обладал большими способностями”. У них было четыре сына – Николай, Сергей, Алексей (муж Л. П. Доновой и отец А. А. Донова) и Иван. Сергей и Иван умерли от туберкулеза – в возрасте 30 и 21 года4; Алексея, тоже страдавшего в детстве этой болезнью, спасла школа-санаторий. В 1941 году он воевал рядовым, затем был “отозван с фронта как специалист в области аэродинамики в “контору” А. Н. Туполева”, позже стал профессором и доктором наук, начальником кафедры, “участвовал в запуске космических аппаратов на Луну и Венеру”. (Достоевский вряд ли мог предположить, что правнук его первой жены и внук непутевого пасынка достигнет таких научных высот.) Умер он в чине генерал-майора в 1977 году в возрасте 66 лет. Его старший брат Николай, по профессии бухгалтер (единственный из детей Веры Павловны, не получивший высшего образования), скончался в 1982 году.
Кроме Веры Павловны, остальные сестры Исаевы не вышли замуж, хотя, по уверению Л. П. Доновой, “все обладали незаурядной красотой”. Все они – Елизавета, Любовь, Мария – умерли от туберкулеза. От этой же болезни в 1900 году скончался их отец – 53-летний Павел Александрович Исаев.
Если вспомнить, что от чахотки умерла Марья Дмитриевна, можно назвать эту наследственную болезнь бичом всей семьи5
К истории болезни
Помимо эпилепсии автор “Идиота” страдал эмфиземой легких. Он знал свой диагноз и понимал меру опасности. Он подозревал, что вскоре умрет – если не от припадка падучей (к которой за многие годы притерпелся), то от необратимых изменений в легких. Впрочем, это знание не мешало ему до последних дней оставаться заядлым курильщиком. Он сам набивал папиросы и только в последние полгода частично перешел на сигары – в рассуждении, что они вызывают не столь сильный кашель. Он умер в результате разрыва легочной артерии – как следствия эмфиземы: этот диагноз, означенный в свидетельстве о смерти (“от болезни легочного кровотечения”), прочно утвердился в биографической традиции.
Но вот что пишет в своем позднейшем письме-воспоминании (законченном буквально за несколько недель до смерти, в 1918 году) домашний врач Достоевского Я. Б. фон Бретцель, на чьих руках и скончался его давний пациент. “Вы спрашиваете, чем он был болен. В то время еще микроб чахотки не был найден, поэтому строгого определения быть не могло, тем более что болезнь протекала хронически; объективное же исследование не оставляло сомнения, что это был туберкулезный процесс. В обоих легких были значительные разрушения (каверны), и разрыв легочной артерии в одну из каверн дал столь сильное кровотечение, остановить которое было не в наших силах и <которое> вызвало смертельный исход”. Старый доктор и очевидец 6.
Не сомневается в этом и предпринявший ретроспективное исследование А. И. Лапшин, специалист по туберкулезным заболеваниям. В своей неопубликованной монографии “Ф. М. Достоевский и его болезни. Опыт патограммы туберкулеза (легких) при просвечивании условий быта, труда и душевных переживаний” (1932) он пишет: “Окончательный диагноз можно сформулировать так: туберкулез легких в фиброзно-продуктивной форме течения болезни, хронический бронхит, в небольших размерах эмфизема легких”7. Вспомним, что мать Достоевского умерла от чахотки. Из других возможных причин, могущих способствовать возникновению у него туберкулезного процесса, уместно указать и на болезнь Марьи Дмитриевны. При условии их длительной совместной жизни инфекционное заражение более чем вероятно. Удивительно, правда (если принять версию туберкулеза), что ни Анна Григорьевна, ни кто-либо из детей не подверглись заражению8.
Его старшего сына звали Федор Павлович (так в семейной хронике возникают имена литературных героев). Имя свое он получил, как помним, в честь автора “Карамазовых” еще до появления самого романа. Федор Павлович Исаев вместе с семьей погиб от голода в блокадном Ленинграде в 1942 году. Сын Федора, внук П. А. Исаева Сергей окончил Константиновское военное училище и воевал на стороне белых – в армии Юденича. В 1921 году “по доносу был арестован и расстрелян в Петроградском ЧК (ГПУ)”. Судьба другого сына, Льва, не менее трагична – хотя и с противоположным знаком: он сгорел в танке под Москвой.
Есть сведения, что представители другой линии, идущей от Дмитрия Степановича Константа (отца М. Д. Исаевой), после Февральской революции вернулись во Францию. Их участь нам неизвестна.
Примечания:
1 Любопытно сравнить эти слова с написанным за более чем четверть века до того (1841) письмом к Достоевскому старшего брата Михаила Михайловича, где он сообщал о своем предстоящем браке: “Мне кажется, что я делаю глупость, что женюсь; но когда я посмотрю на Эмилию, когда вижу в глазах этого ангела (то есть будущей Эмилии Федоровны. – И. В.– мне становится веселее”. Подобный тип “брачной обреченности” – правда, с женской стороны – запечатлен у Беллы Ахмадулиной: “А он так мил, так глуп и так усат, // Что, право, невозможно, невозможно!”
2 Есть основания полагать, что семилетняя Вера (“такая худенькая, такая хорошенькая”!) присутствовала в квартире Достоевского во время его предсмертной болезни. Это может явствовать из черновых записей Анны Григорьевны: “Во вторник (т. е. 27 января 1881 года. – И. В.) вечером Верочка и Павел Александрович”. Вряд ли “Верочкой” Анна Григорьевна именует 52-летнюю сестру Достоевского Веру Михайловну, как это утверждает один исследователь. Тем более что имя называется вместе
3 По иронии судьбы имя отцеубийцы отзовется через 60 лет в уменьшительно-ласкательном Павлик, канонизированном вместе с пионером-героем.
4 А. А. Донов сообщает несколько иную информацию – что младший сын Веры Павловны Иван был комсомольским активистом и в 1937 году, отказавшись подписать “какие-то списки на арест своих однокурсников по университету”, покончил жизнь самоубийством.
5 не почечнокаменная болезнь, как считалось до сих пор (об этом пишет и Достоевский), а чахотка. Конечно, церковная запись – не медицинское заключение, но правомерен вопрос: не страдал ли Александр Иванович еще и этой сопутствующей болезнью?
6 Кстати, П. Г. Кузнецов, мальчиком служивший у Достоевских и помогавший Анне Григорьевне в книжной торговле, в своих бесхитростных записках говорит: “Он заболел и был ”.
7 Любопытно, что Мариинская больница для бедных, где родился писатель, в первые пореволюционные годы называлась Больницей социальных болезней им. Ф. М. Достоевского, затем – Институтом туберкулеза. В настоящее время это НИИ фтизиопульмонологии Московской медицинской академии им. И. М. Сеченова.
8 Существует еще одна точка зрения, сторонники которой предполагают, что в 1840-е у Достоевского “имел место туберкулез внутригрудных и периферических (“подчелюстных”) лимфатических узлов”. Анализируя данные за более поздний период (1860–1870 годы), авторы приходят к заключению, что выявленные признаки легочной болезни (постоянный кашель, пот, хрипота и т. д.) укладываются “в картину хронической пневмонии с бронхоэктатическими полостями”; также возможен “хронический абсцесс, локализовавшийся в переднем отделе правого легкого”. При этом “активный туберкулез легких у Достоевского маловероятен, если учесть, что он дожил до шестидесяти лет, несмотря на многолетнюю легочную болезнь”. Легочное кровотечение, которое послужило причиной смерти, “развилось не на почве эмфиземы, как самостоятельного заболевания, а в результате значительных воспалительных и цирротических изменений в легких, которым сопутствовала эмфизема” (Рыбалко Б. Н. (в соавторстве с В. В. Рыбалко). Болезнь и смерть Ф. М. Достоевского. // Статьи о Достоевском: 1971–2001. СПб.: Серебряный век, 2001. С. 176-177, 179, 181).