Среда, 31/19 июля
Сегодня я встала довольно рано, чтобы перевести Феде отрывок из газеты, но так как долго дожидалась кофе, то меня сильно вырвало желчью; при этом у меня ужасно как стесняется грудь, ужасно как больно. Денег у нас всего оказалось сегодня 2 флорина, а за обеды не заплачено за 4 дня, - дольше не отдавать невозможно. Федя прочитал в газетах, что в Sophienstrasse есть какой-то господин, который покупает и продает вещи, следовательно, может быть, он и принимает под залог. Федя отправился, и, как он мне после сказал, оказалось, что это тот самый старичишка, который купил у нас сапоги. Он обещал дать Феде за пальто, и Федя пошел его к нему относить. За пальто он получил 6 гульденов, но тот написал очень бессмысленно, что продано не пальто, a Balton за 8 гульденов (2 гульдена проценту), и если не возьмут в течение 14 дней, то пальто останется у него. Этакой скверный старичишка, сделал какое условие. Таким образом, у нас оказалось вместо наших 2-х гульденов 8 гульденов. Тогда Федя начал говорить, что вот если бы теперь сходить да поиграть, взяв с собою 2 гульдена, ну, непременно можно выиграть: что за важность, если мы и проиграем из 8 - 2, т. е. 1/4 нашего состояния. Так как Федя очень горячо принялся за эту мечту, то говорить решительно было невозможно; это значило бы только его больше разжечь. Но я советовала ему, если выиграет на два гульдена, то и уйти, но он говорил, что это невозможно; одним словом, у него была мечта выиграть ужасно много, ну, а если такая мечта водится, то положительно можно знать, что ничего не выиграет. Так и случилось: поставил - проиграл; даже, говорит, никто и не заметил, что я проиграл; да и разумеется, ну кто заметит такие пустяки. Федя воротился в ужаснейшей досаде, но это так надо было и ожидать, чего тут и печалиться. За три обеда отдали Мари 3 гульдена, осталось тоже 3 гульдена на все расходы.
Вечером мы с Федей пошли сначала на почту, но, разумеется, ничего не получили, а потом пошли к русской церкви, а от нее все выше и выше на гору, которая находится за церковью, не знаю, как она называется. Мне это гулянье вовсе не понравилось, потому что здесь зелени почти совершенно нет, листья уже опали, так что вид решительно некрасивый. Мы шли все дальше и дальше по дорожке, несколько раз садились на деревянные скамейки и потом опять продолжали наш путь. У Феди разболелось ухо, и он стал жаловаться на боль. Наконец, мы пришли на самый верх, на вершину горы, где находится возвышение со скамейкой; вокруг дерева тоже устроены скамейки; отсюда довольно хороший вид на Schwarzwald, но все-таки не бог знает какой. Разговаривали мы тут с Федей несколько времени и решили, что хоть у нас и денег нет, зато хоть любовь есть, зато мы так любим друг друга. Потому что, может быть, у других и деньги есть, и хотели бы любви, да ее нет. Я с ним была совершенно согласна. Пошли мы вниз; Федя все время боялся, чтобы мы как-нибудь не потеряли дорогу, но мы выбрались благополучно и, наконец, у Trinkhalle {Бювет у минерального источника "Преступления и наказания", который давеча вынула из чемодана. Я решила прочесть еще раз, хотя уже несколько раз читала. Чтение произвело на меня очень хорошее впечатление, так что я была решительно в восхищении от Фединого романа. Вечером мы вспоминали, как я прежде любила читать его произведения, как достала "Преступление я наказание", с каким жаром прочитала его, и многое, многое. Федя также читал первую часть "Преступления", так что вечер у нас быстро прошел. Пока Федя не приходил из читальни, я его ужасно как ждала, а когда пришел, то стала очень приветлива и угождала ему. Из этого Федя вывел такое заключение, что, вероятно, без него я что-нибудь да наделала, вероятно, чашку сломала, а вот теперь, чтобы загладить это, я и стараюсь как-нибудь к нему подольститься. Как-то вечером он меня очень дразнил тем, что говорил, что будет сечь Соню или Мишу, что, надо правду сказать, что он до них уже давно добирается. Это было ужасно смешно. Он лег в третьем часу; сначала ужасно стал как браниться; мне тотчас же пришло на ум, не попала ли в кровать моя шпилька, когда я на ней ворочалась, потому что я очень люблю спать на Фединой постели. А если попала, то разумеется, Федя будет сердит, потому что ему тотчас же представится, что шпилька могла попасть ему в глаз, и пр., и пр. Я не расспрашивала, но поутру он мне сказал, что не от того бранился.
Четверг, 1-го августа/20 июля
11-го; делать опять нечего, и я решилась, чтобы не скучать, отправиться сегодня погулять. Было уже 12 часов, как я стала приготовляться; взяла я с собою носовой платок, чтобы его подрубить, и все, что к этому следует. Федя меня просил не ходить очень далеко; я обещала, но не сдержала своего слова. Я пошла по большой аллее, которая ведет в город Gernbach, потом поворотила на маленькую дорогу, на которой было написано: Teufel-Kanzel, Wolfsschlucht, Ebersteinburg. Я присела на первой скамейке и стала шить, й у мальчика какого-то спросила, куда ведет эта дорога. Он мне рассказал, и я пошла. На следующей скамейке опять села и шила, но шитью моему скоро был и конец: я сломала иголку, а другой не было, следовательно, нужно было отдумать шить. Тогда я пошла побыстрее, все по Широкой дороге, очень тенистой, где идти было чрезвычайно приятно. Наконец, выбралась я на грязную дорогу и вдруг вдали услышала страшные крики и ругательства. Я пошла вперед и увидела, что два быка везут на цепи большое дерево, а сзади них идут два поселянина и кричат во все горло, помогая быкам везти. Я остановила этих буянов, и они очень вежливо мне сказали, как мне пройти. Наконец, показался высокий утес, и я подумала, что это, вероятно, и есть Kanzel, а против его еще другой такой же. Я села, тут на скамейку и думала непременно спросить У первого прохожего, как вдруг из лесу выходит какой-то господин в одном жилете, сюртук же держа на руках. Было, действительно, очень жарко, и потому такой поступок совершенно простителен, но мне было как-то неловко спросить у него путь. Я решилась идти так. Затем я обошла еще большую скалу и тут узнала, что это и есть "Teufel-Kanzel Amondeas". Я пошла далее и по дороге всех спрашивала, сколько остается до Ebersteinburg'а. Все мне отвечали - полчаса, несмотря на то, что я уже прошла очень большое пространство, а бабы так даже непременно прибавляли половину. Наконец, я дошла до дороги, где было указано идти: на Gernbach, на Баден, на Wolfsschlucht, Merkuriusberg и, наконец, на Ebersteinburg. Я отправилась по последней дороге, пока не дошла до гипсового распятия, которое стоит на перепутье двух дорог, одна - в Altschloss, а другая - в Ebersteinburg. Затем я вошла в деревушку под тем же названием. Мне попадались навстречу дети, маленькие, довольно красивые, но непременно с белыми головами, белыми, почти как сено или лен. Ребятишек было очень много, а один карапуз так вез за собою изломанную в голове и ногах лошадь. Я прошла все селение; в нем, я думаю, есть домов 80 и 3 гостиницы. Церковь с часами и циферблатом, но без стрелки. Наконец, я поднялась в гору и взошла на очень высокую местность. Это и был Ebersteinburg. Но самый замок, как мне кажется, еще древнее Altschloss'a 24 не было никакой замазки, так что если бы путешественники любили увозить на память камни из такого замка, то давным давно замок был бы расхищен, и теперь не было бы ни одного замка в Европе. Но здесь главная башня, - вероятно, из боязни, чтобы она не рассыпалась, - скреплена цементом, в окна же вставлены рамы, для того, чтобы предохранить рассыпающееся здание. Тут же в замке, в средневековых комнатах, устроена маленькая гостиница. Я зашла туда и спросила, нельзя ли достать молока; мне сказали, что можно и что полуштоф стоит 6 Kreuzer. Я боялась, чтобы мне не дали холодного молока, потому что мне было ужасно жарко, и я боялась простудиться; но молоко оказалось теплым, именно такое, какое я люблю. Я с большим удовольствием выпила кружку и спросила, можно ли здесь пить кофе. Она отвечала, что сегодня нельзя, но в другой раз можно, и что с каждого человека (за кофе вместе с хлебом и маслом) берут 12 Kr. Отдав ей назад кружку, я пошла было осмотреть замок, но сзади меня пошел сторож; потом, когда я взошла по лестнице, оказалось, что дверь на самом верху заперта. Это у них обыкновенно так делается. Он мне отворил, и по деревянной внутренней лестнице мы взошли на самый верх. Вид, действительно превосходный: Рейн очень ясно виден, хотя до него, как говорил сторож, три часа ходьбы. Тут же виднеется и город Rastatt, немецкая крепость. За Рейном идут Вогезы, но их за туманом не было видно. С другой стороны городишки - Siegbach, еще какой-то и Rothenfels, красная скала, потом кругом Schwarzwald, все прекрасные в какой-то синеве горы. Вообще вид превосходный. Я полюбовалась и сошла вниз и дала моему проводнику 6 Кг. Не знаю, был ли он этим доволен, но что же мне делать, у меня самой не было больше. Потом я вышла за ограду и села на скамейке под стеной, где и причесала мой шиньон. Здесь я и позавтракала булкой, которая была у меня в кармане. Отдохнув, я отправилась в путь. На дороге мне попался какой-то англичанин или француз, не знаю хорошенько. Он ехал на осле и разговаривал очень громко и шутливо с двумя мальчишками, которые шли сзади и подгоняли осла. Выбралась я и в деревеньку и стала спрашивать у одной довольно хорошенькой бабы в широкой соломенной шляпе, как ближе пройти к Старому замку. Она мне растолковала, но я решительно не поняла. Сошла я вниз, тут встретила другую женщину, которая держала в руках очень миленькую девочку. Я с нею разговорилась, и мне ее девочка очень понравилась. Звали ее Louischen, ей 3 года, но такая милая, живая девочка, просто чудо, такая приветливая; нисколько не затруднилась тем, что я чужое лицо, схватила мои пальцы, обвила своими и не выпускает. Смеется она тоже много, так что мне представилось, что если б мне предложили выбрать из всех детей лицо для Сонечки, то я именно выбрала бы это милое, доброе, хорошенькое личико, - так оно мне понравилось. Женщина эта сказала мне, что одна я, пожалуй, не найду, а что если я хочу, то она меня проводит с ребенком. Но за это надо было платить, и потому я отказалась. Вероятно, она хотела меня провести в замок какой-нибудь ближайшей дорогой, потому что по большой дороге, проезжей, я и сама отлично нашла. Дорога тут великолепная; видно было, что это была одна гора, и что ее перерезали, чтобы сделать дорогу. Деревья большие, темные. Я шла очень довольная, мне было весело, право, как ребенку бывает, так что я даже почти всю дорогу пела. Иногда попадались мне экипажи, ехавшие в замок из Alt-Schloss. На меня оглядывались, как на странность, что девушка одна идет в лесу, но мне было горя мало. Вообще моя прогулка мне очень понравилась. Я даже не торопилась дойти поскорее до Старого замка: я себе говорила, что ведь я когда-нибудь да приду. Наконец, я и пришла в замок, прошла быстро террасу, на которой сидело очень много народу, приехавшего сюда обедать. Не обратив на них внимания и не присев даже ни на минуту, я отправилась по очень крутой дорожке вниз, в надежде, что я могу где-нибудь и присесть; но, на мое горе, как ни подойду к скамейке, непременно она занята, так что мне пришлось идти От замка до бассейна, ни разу не присев, что было довольно трудно, тем более, что тут и есть самые крутые места. У фонтанчика я немного посидела; тут меня заинтриговал камень, на котором написано "Sophienruhe", со стрелой куда-то в лес; вероятно, это тоже куда-нибудь ведет; непременно надо сходить и посмотреть, что это за Sophienruhe. Я шла довольно быстро. Навстречу мне попадалось много народу, потому что день сегодня превосходный и грех им не воспользоваться. Когда я подходила к Новому замку, то пробило 4 часа, следовательно, я шла всего-навсего от Ebersteinbourg'a до Нового замка только час, потому что, когда я вышла из деревушки, было на часах 3 часа, но, может быть, часы деревенские неверны. Если так, то я сделала очень много пути в один час.
Пришла я домой в 1/4 5-го. Федя лежал на постели и, я думаю, с нетерпением ожидал обеда; я сейчас же послала за обедом и с удовольствием поела. Устать я почти совершенно не устала, хотя прошла довольно большое расстояние. Пообедали мы очень дружно; я боялась сначала, что Федя будет сердиться на меня за такое долгое отсутствие, тем более, что он просил меня не заходить далеко; но он ничего не сказал, но, напротив, удивился, как я в такое короткое время успела столько пройти. После обеда Федя пошел на почту, а я осталась дома, но просила его не распечатывать моего письма. Он мне принес нефранкированное. Мне вдруг представилось, что мама не может дать нам просимых денег, но с первых же слов мама пишет, что посылает эти деньги с следующей почтой. Я была очень рада, что Федя не распечатал письма, потому что тут Ваня опять пишет адрес С[усло]вой, хотя я его уже и знаю. Тут, вероятно, последовали бы расспросы: почему и для чего, и так далее; вообще гораздо лучше, что он не распечатал. Милая мамочка, как я люблю ее, мою голубушку, и также Ваню, моего брата. Как бы я желала им теперь помочь. Вот бы теперь мне выиграть 200 рублей, - сейчас бы послала 100 рублей моей голубушке, пускай она заплатит Иеринеевичу 25 Федя ушел гулять, то мне сделалось так грустно от сознания, что помочь нечем, при воспоминании ее доброты ко мне, что я ужасно как плакала, ужасно долго и тяжело. Потом пришел Федя, выпили чаю; у меня голова болела от прогулки, и от слез, и я раньше легла спать. Федя был так нежен и добр со мною, и видно, что он меня любит, и я его безумно люблю, но страшно люблю и мою добрую мамочку и так была бы счастлива, если бы оба дорогие для меня существа были бы со мной вместе.
Пятница, 2-го августа/21-го июля
Как сегодня меня раздосадовала хозяйка: она встретила меня в коридоре и сказала мне, что ведь я ей сказала, что деньги придут чрез два дня. Я ответила, что получила письмо, и что деньги получу сегодня. Тогда она мне сказала, что в августе месяце у них всегда дороже квартиры, потому что зимой у них никто не живет, а, следовательно, нужно им взять больше летом. Так как она получила прошлым летом 12 гульденов, то теперь она нам уступает за 11 гульденов в неделю. Неправда ли, как это хорошо? Как это низко! Она знает теперь, что у нас денег нет, так вот и надо воспользоваться этим неимением денег и поприжать человека. Если бы у нас были деньги, то мы бы непременно переехали, хотя бы нам пришлось платить те же 12 гульденов, но не ей, по крайней мере, а другой хозяйке. Потом она что-то ввернула о том, что Федя играет; не знаю, почему она это знает, да я и вообще не поняла хорошенько, про что она говорила. Я жалею, что у нас так мало денег, что мы не имеем возможности уехать: это было бы для нее самое лучшее наказание, потому что я вполне уверена, что никто не наймет у нее квартиры: во 1-х, люди обыкновенно ищут спокойствия, а тут кузница. Это мы только были такие неразумные, что наняли квартиру, не разобрав, что внизу шумят ужасно, ну, а другие будут поумнее нас; во 2-х, дети, которые кричат невыносимо, так что будят меня в 6 часов утра каждый день, и я потом никак не могу заснуть. Тогда бы она и припомнила нас и, вероятно бы, пожалела, что польстилась на большой барыш и осталась ни при чем. Как они все дурны! Вот, например, эта гадкая Мари: я ей уже с час назад сказала, чтобы кипяток был готов, но она и до сих пор еще не приходила за кофе, следовательно, когда она еще придет, да когда кофе прокипятит, это еще час, а у меня ужасно как болит голова и есть хочется; я боюсь, каждую минуту меня вырвет, и всему этому могла бы помочь какая-нибудь чашка кофе, выпитая сейчас, между тем теперь я решительно не знаю, что делать и даже вот сейчас плакала, - так мне было обидно это. Федя на нее за это рассердился, но рассердился и на меня, зачем я по пустякам плачу. Какой он, право, нетерпеливый: ведь я не браню его, когда с ним бывают припадки или когда он кашляет, я не говорю, что это мне надоело, хотя, действительно, это меня заставляет страдать; а вот он так не может даже снести того, что я плачу, и говорит, что это надоело; как это нехорошо, право, зачем у него такой эгоизм. Мне было очень досадно, и теперь я иногда об этом горюю, что в Феде именно встретилось то качество, которого я так боялась в моем будущем муже, это именно отсутствие семейственности. Да, это уже решено, что он положительно не хочет заботиться о своей семье. Федя скорее будет заботиться о том, чтобы Эмилия Федоровна бедная (эта глупая немка) не нуждалась, чтобы как-нибудь Федя Д[остоев]ский не так много работал, чтобы Паше ни в чем не было отказу, между тем ему положительно все равно что бы мы оба ни чувствовали, ему все равно, что у нас того и другого нет, - этого он даже и не замечает. Наконец, так как я его жена, следовательно, принадлежу ему, то из этого следует то, что он считает меня как бы обязанной переносить все эти мелкие неприятности и лишения. Положим, я бы ничего не сказала, если б действительно я знала, что у него у самого нет, но когда я знаю, что мы нуждаемся для того, чтоб не нуждалась Эмилия Федоровна и прочая компания, когда мой салоп закладывается для того, чтобы выкупить салоп Эмилии Федоровны, то, как хотите, очень нехорошее чувство рождается во мне, и мне ужасно больно, что и в таком человеке, которого я так высоко ставлю и люблю, и в таком-то человеке оказалась такая небрежность, такая непонятливость, такое невнимание. Он говорит, что обязан помогать семье брата, потому что тот помогал ему; но разве Федя не обязан также в отношении ко мне, разве я не отдала ему свою жизнь, разве я не отдала ему свою душу с полным желанием и с полной готовностью страдать для того, чтобы он был счастлив; он этого решительно не ценит, это так и должно быть. Он не считает себя обязанным заботиться, чтоб жена его была спокойна, чтобы каждую минуту не тревожилась о том, что завтра нечего будет есть 26
но то был другой чиновник, а этот, верно, не такой доверчивый, а потому и потребовал наш вид. Я воротилась домой за паспортом и пошла на почту; мне тотчас же и выдали. Оказалось, что мама прислала нам полис на 1/2 франка на Париж. Я зашла с почты к банкиру и предложила ему разменять; он согласился, но сказал, что нужно будет вычесть 2 франка. Я сейчас же не отдала, а сходила сначала домой. Это я сделала для верности, чтобы Федя не подумал, что мне прислали больше, а я только скрыла. Потом, посидев немного и отдохнув, я окончила письмо к Ване; в начале оно было очень любезно и мило, но в конце, зная, что он сказал о нашем адресе, я ужасно его обругала, так что вышло по пословице: "начала за здравие, а кончила за упокой". Пошла я к банкиру, но его самого дома не было; расплатился со мной его приказчик, дал мне 17 золотых десятифранковых монет. Я пошла домой; почти совсем дошла, но вспомнила, что хотела купить катушку и иголок; купила все это и вспомнила, что не отдала еще письма, и должна была отправиться на почту. Идя туда, я заходила к одному сапожнику и показала ему свои сапоги, которые непозволительно разорвались; но он покачал головой и сказал, что следует принести их не на ногах, иначе он не может ничего сделать, но что, кажется, мои сапоги безнадежны и чинить их нечего, вообще же он сказал, что на этой неделе и думать нечего о починке. Ну, как же я буду ходить, если починить нельзя? Потом зашла в кондитерскую, мимо которой постоянно прохожу с завистью, и купила там пирожок сладкий, внутри сливки с орехом, - удивительный пирог, я не знаю, ела ли я что-нибудь подобное. Я так разлакомилась, что купила еще такой пирожок и Феде для обеда. Но здесь они дороги, именно за пирожок просят 6 Kr., около 6 копеек, это довольно дорого: у нас и в самых лучших булочных продают за 5 копеек. Я пришла домой и рассчитала, сколько у нас денег. Федя на меня сегодня что-то сердит; он встал, взяв 3 десятифранковые монеты, и сказал мне, что берет мои деньги, чего прежде никогда не было, потому что мы уже решили никогда не говорить ни мои, ни твои и нужно было все-таки вымыть, чтобы они не были так накрахмалены. Федя воротился домой через час и ничего мне не сказал, но я заметила, что он был чем-то расстроен; потом он мне сказал, что проиграл 5 талеров; что у него уже было 7 талеров, но он не удовольствовался и проиграл и свои. Я стала его утешать, чтобы он не сокрушался. Потом мы пообедали, и тогда Федя мне сказал, что берет те деньги, которые назначены на выкуп пальто, но пальто не выкупит, а пойдет играть. Что с ним было делать, - я ему дала; у меня тогда осталось 12 монет. Я была вполне уверена, что он проиграет, но дала, - что же делать; это еще не важность, - у меня еще довольно останется, чтобы жить. Он просил меня подождать его один час, чтобы со мной идти гулять. В 7 часов Федя, действительно, пришел и принес мне мелкого винограду <.....> и груш. Он мне сказал, что ему некоторое время везло, и у него было уже до 40 талеров, но он тогда начал ужасно как рисковать и осталось всего 21, с которыми он и ушел. Он вернул мне взятые у меня 10 талеров и оставил себе 11. Я была этому чрезвычайно как рада; теперь, если считать, у нас было 198 франков, значит, больше, чем прислано было сегодня мамою; а к тому же уже отдан долг за кофе. Федя тотчас же просил меня идти гулять, и мы отправились, но сначала зашли за табаком, и Федя на выигрыш купил себе две сигары, которые он уже давно не курил. Здесь я увидела карты, и так как мы давно собирались купить с Федей, то он мне и купил. Стоят они 30 Kreuz. и, как он сказал, самые лучшие. Показал он нам и другие, поменьше, но эти были лучше, - все тузы были окружены изображениями баденских местностей, но до того непохожих, что решительно разобрать было невозможно. Тут были еще карты Lenormand гадательные, маленькие, стоят тоже 30 Kr.: я их непременно куплю из любопытства. Потом мы отправились гулять к Старому замку, потому что мне давно хотелось узнать, что это за Sophienruhe, надпись которой находится на камне. Мы и пошли туда, но подошли к фонтанчику так поздно, что не решились идти отыскивать это неизвестное нам место. Посидели несколько времени у фонтанчика, и так как мне хотелось очень пить, то я и напилась с руки, вместо чарки, что было ужасно как неудобно, потому что вода проливалась гораздо раньше, чем я успевала поднести ее ко рту. Потом мы пошли назад и толковали о том, что как бы было хорошо, если бы нам возможно было бы выигрывать по 2 талера в день, - тогда мы могли бы понемногу выкупить наши вещи и преспокойно дожидаться Катковских денег. Но ведь это невозможно: у Феди решительно нет настолько характера, чтобы остановиться, когда он выиграет 2 талера; у него сейчас же является мысль, что вот следует выиграть не 2, а, по крайней мере, 50, сейчас же начинается мечта о тысячах, и чрез это решительно все теряется; между тем, я вполне уверена, будь он скромнее со своими желаниями, то непременно бы начал выигрывать понемногу, и, таким образом, мы бы могли жить не в такой бедности, как теперь. Долго мы рассуждали, что мне следует купить башмаки; я, разумеется, не сказала, что отдала свои сапоги починять, так как Федя не любит старых сапог. Да боюсь, что во всяком случае деньги будут проиграны, так лучше хоть бы обеспеченной на счет обуви и не ходить так, как я ходила, тщательно скрывая свою ногу. Когда мы подходили к дому, то Феде пришло на ум купить сыру; тут я попросила его купить и ветчины, потому что я давно уже мечтала о том, как мы купим ветчины, и как и буду ее есть с уксусом. Федя пошел покупать, а я отправилась одна помой и сейчас же по приходе, как какой-нибудь ребенок, стала рассматривать купленные карты. Пришел и Федя и принес не только сыру, ветчины, но и прекрасной колбасы; я, право, мне кажется, никогда еще не едала подобной, так была эта хороша. Сидели мы не слишком долго, потом легли и отлично проспали ночь.
Суббота, 3 авг[уста]/22 июля
приносила кофе. Видно, что она ожидала сегодня получить от нас что-нибудь и поэтому-то и была так любезна и расторопна. К пробуждению Феди был приготовлен и другой кофе. Потом я сходила к хозяйке я отдала ей 16 флоринов за 2 недели и при этом говорила, что она слишком дорого с нас берет, но она отвечала, что мы ей дорого очень стоим на одних дровах; будто бы она покупает дрова по 16 флоринов за сажень, а для нас много истребляют дров. Этому я решительно не верю, а думаю, что она хочет воспользоваться нашим бедственным положением и поэтому взять сколько возможно больше денег. Потом я оделась и пошла за башмаками к моему вчерашнему сапожнику и купила у него сапоги за 5 флоринов, и в прибавку он ничего не взял за починку сапог, которую порядился сделать за 30 Kr. Таким образом, собственно, новые сапоги мне обошлись в 4 флорина 70 Kr. Это вовсе не дорого сравнительно с другими сапожниками. Ему же я отдала и свои старые сапоги за 30 Kr. прося сделать к четвергу, не раньше. Отсюда я пошла покупать себе карандаш и в одном из лучших магазинов купила карандаш Фабера, но до того черный, что хоть это и N 2, но писать им нет решительно никакой возможности. Здесь я смотрела также разные дорожные мешки; один мне понравился, стоит он 4 флорина; я бы желала себе приобрести подобный, потому что у меня нет дорожного мешка. Потом я зашла к одному парикмахеру и здесь купила пудры за 36 Kr. башмачок; пудра у меня вышла уже больше месяца, так что мне захотелось, наконец, ее приобресть. Тут была пудра в 60 Kr., но она мне показалась дорога и я ограничилась этой в 36. При этом мы толковали с парикмахером о войне и о том, что ее теперь не будет. Затем я смотрела у него шиньон в виде косы, совершенно под цвет моих волос; стоит 25 франков, но я уверена, что он бы уступил за 20 франков. Отсюда я зашла в кондитерскую и съела вчерашний пирожок, но он мне показался не так вкусен, потому что уже был старый. Затем я воротилась домой, и у меня осталось 10 золотых монет, 3 талера и 10 талеров у Феди. Показав ему покупки, которыми я была сама очень довольна, я села шить, потому что, как я это заметила, когда у нас есть хоть немного денег, и я сердцем спокойна, то я делаюсь сейчас же веселее, болтливее, я могу думать о чем захочу, у меня является охота и шить, и читать, и писать все, что вам угодно. Между тем, когда я принуждена думать, что вот-вот пропадут наши вещи, мне тогда ни о чем больше не приходят мысли, и я ужасно как мучаюсь. Вот и теперь: я так долго не могла собраться перешить ворот у моей кофточки, ворот был мне узок, а сегодня я тотчас же принялась за дело и очень скоро его отлично сделала. Федя, между тем, ушел на рулетку; сказал мне, что если выиграет пять талеров, то сейчас и уйдет; но я его слову не поверила и убеждена, что он непременно проиграет. Взял он с собою свои 10 талеров. Через несколько времени он воротился и сказал, что проиграл; сказал, что сначала у него пять первых ставок были удивительно как хороши, - что ни поставит, то возьмет, так что у него с первого разу очутилось 8 талеров выигрыша, но тут он не захотел остановиться и, разумеется, стал бог знает как ставить и все проиграл. Ну, это было бы еще ничего, но мне было страшно жаль, что он был сильно опечален. Он просил меня дать ему еще 2 золотых монеты и 3 моих талера. У меня осталось, следовательно, всего только 8 золотых. Я ему дала, но была убеждена, что он и теперь проиграет. Он пошел и вскоре вернулся в ужасной досаде. Он говорил, что сзади его стояла какая-то русская дама, которая все время то и знай, что тараторила, так что сбила Федю с толку. Ну, разумеется, он в досаде все и проиграл. Он просил меня дать ему еще 3 золотых монеты. У меня осталось 50. Господи, как мне это было больно; следовательно, уж платья мои и все мои хорошие вещи непременно пропадут, - это уже решено, потому что каким образом можно ожидать, чтобы он выиграл {В записной книжке чернила размараны }. (Это Федя подошел ко мне и показал мне, где я должна ему прочесть, и размарал мне страницу, за что и получил нагоняй.) Он непременно проиграет и эти. Когда он воротился, я встретила его восклицанием: "Ну, не волнуйся, бедный Федя!", - даже не видев его лица, так я была убеждена, что он непременно проиграл. Тогда он стал меня просить дать ему еще 10 франков, последних, как он говорил, хотя он и был уверен, что непременно и их проиграет. Я дала; у нас осталось 40. Ну, теперь прости мои платья, уж теперь они окончательно пропали, - теперь нельзя ожидать, что можно будет их выкупить. Действительно, Федя пошел и проиграл, хотя сказал, что когда выиграет 2 франка, то уйдет; но он выиграл не 2, а 4, а все-таки не мог удержаться и уйти, за то и все проиграл. Господи, как мне это было больно, как мне было тяжело; теперь опять все пропало, даже моя охота шить или что-нибудь делать; опять начались грустные мысли, опять тоска. О, господи, да когда мы, наконец, вырвемся из этого проклятого омута, в котором решительно погрязли; я думаю, что нам не вылезти, потому что все будем сидеть да сидеть, играть да играть, все рассчитывать на большой выигрыш и, разумеется, все просвищем. Стали обедать; за обеды за 4 дня я отдала 10-тифранковую монету. Осталось 30 франков и несколько мелочи. После обеда Федя выпил чашку кофею и в 5 часов лег, прося разбудить его в половине 6-го. Я тоже легла на постель и стала засыпать. Но в 25 минут 6-го Федя встал, подошел к моей постели и поцеловал меня, а я сказала: "Что ты, Федя?" Он уже отошел, но потом оборотился ко мне, и вдруг с ним начался припадок. Как я испугалась! Я его хотела отвести на его постель, но не успела и прислонила его к моей постели, между кроватью и стеной, потому что у меня решительно не было сил положить его на постель, и он все время стоял, полулежа, пока с ним были судороги. И потому от этого-то у него теперь и болит так нога правая, потому что он ею упирался в стену. Потом, когда судороги кончились, Федя начал ворочаться, и как я его ни удерживала, сил у меня настолько не хватило, чтобы окончательно удержать его. Тогда я положила на пол две подушки и потихоньку опустила его на пол, на ковер, так что он удобно лег, распустив ноги. Потом расстегнула ему жилет и брюки, так что он мог дышать посвободнее. Я заметила сегодня в первый раз, что у него губы совершенно посинели, и лицо было необыкновенно красное. Как я была несчастна! Он на этот раз довольно долго не приходил в память, а когда начал приходить, то, как мне ни было горько и больно, но меня рассмешило, что просьбы, обращенные ко мне, были на немецком языке. Он говорил: "Was? Was doch? Lassen Sie mir" {Что? Что такое? Оставьте меня (нем.).}, и много еще разных немецких фраз; потом назвал меня Аней, просил прощения и решительно не мог меня понять. Потом просил денег, чтоб идти играть. Вот хорош игрок, - воображаю, как бы он там играл, но мне кажется, что именно тогда бы он и выиграл, хотя его бы и обманывали, без этого не обошлось бы. Когда Федя пришел в себя, он встал с ковра и начал ходить по комнате, стал застегиваться и просить дать шляпу. Я думала, не хочет ли он куда-нибудь идти. "Куда же ты идешь?" - спросила я его. - "Comme са" {Да так зачем я его укладываю, зачем я его мучаю. Наконец он лег, но спал все урывками, не больше 3/4 часа, просыпаясь каждые 10 минут.
В 7 часов мы вышли из дому, но дорогой Федя вдруг захотел поцеловать мою руку и объявил, что иначе не будет считать меня своей женой; разумеется, я его отговорила, - это на улице при народе вышло бы крайне смешно. Потом Федя сказал, что хотел бы очень шоколаду; хотя это стоит 18 Kreuzer'ов, но я согласилась, и мы пошли. Но шоколад готовили очень долго, так что Федя, выпив содовой воды, несколько Времени сидел, но, наконец, вышел из кофейни и пошел один походить, а я, делать нечего, осталась дожидаться шоколаду. Наконец, его принесли, хоть и долго, но зато он был хорош и так много: в этом небольшом кофейнике были две большие чашки, и шоколаду удивительно хорошего, так что я с удовольствием выпила. Пришел Федя, и мы отправились к вокзалу. Сегодня там играет австрийская музыка, вероятно, та самая, которая получила первую золотую медаль на парижском состязании. Теперь она возвращается домой и вот дает концерт. Все дамы необыкновенно как разодеты, в светлых, прекрасных платьях; весь город, все городские баденские франты так и спешат туда. Мы тоже пошли. Среди луга выстроено возвышение, украшенное флагами и венками, а также увешанное множеством разноцветных {Так в подлиннике.}. Австрийцы в белых мундирах И их очень много. Но публики масса, - просто яблоку негде упасть. Мы несколько времени гуляли по боковой аллее; в главную входить не могли по причине моего дурного наряда. Ходили мы, ходили, но музыка нам решительно не нравилась. Были мы, может быть, в дурном расположении духа и потому нам все не нравилось, не знаю хорошенько, но музыкой мы остались недовольны. Федя так ослабел, что едва передвигал ноги; мы и зашли в кабинет для чтения, где, разумеется, никого не было. Да и какой такой любитель чтения решится в виду музыки идти читать какую-нибудь пустую газету. Был, правда, тут какой-то старичок, но я подозреваю, что он глух, а потому не занимается музыкой. Я взяла "Северную Почту", стала читать о <......>, напугавшем императрицу.
"Московские ведомости", где я читала рассказ о преступлениях, о подделке кредитных билетов 27 мне дочитать "Ведомостей", и мы пошли домой, потому что Феде было ужасно как холодно, да и мне тоже, потому что на мне была легкая мантилья. Пришли домой; по дороге Федя зашел за папиросами, но так как у него все деньги вышли, то он взял в долг, обещая завтра занести. Я сидела недолго, сейчас же легла на Федину постель и проспала так до 12 часов, когда Федя меня разбудил и просил перелечь на свою постель. Он очень боялся припадка второго, но я его уверяла, что второго припадка ни за что не будет, а что это ему только так кажется. Заснула я очень скоро и видела во сне, что Федя будто бы отдает меня на воспитание в воспитательный дом; что нам обоим это не нравится, что нам не придется видеться по целым неделям; я в то же время думала: и зачем это он вздумал меня отдать на воспитание; кажется, училась-училась 7 лет в гимназии, рада была, что оттуда вырвалась, а тут он вздумал отдать меня еще учиться, между тем как мы так хорошо с ним жили. Тут мне было так тяжело подумать, что нам вместе жить уж не придется. "Какой детский сон", - сказал мне Федя, когда я ему поутру это рассказала.