А. Г. Достоевская. Дневник 1867 года
Книжка третья. Страница 1

КНИЖКА ТРЕТЬЯ 

Четверг 5 <сентября>/24 <августа> 1867

Сегодня я проснулась довольно рано и принялась читать роман Бальзака "История бедных родственников" 1, который мы вчера взяли в нашей библиотеке. К стыду моему, я должна признаться, что я не читала ни одного романа Бальзака, да и вообще очень мало знакома с французской литературой. Вот теперь-то я и думаю на свободе, когда у меня нет никаких дел, приняться за чтение лучших французских писателей, особенно под руководством Феди, который, конечно, сумеет выбрать мне сам<ое> лучшее, и именно то, что стоит читать, чтобы не терять времени на чтение совершенно пустых вещей.

2 и о том, что все государства решительно завидуют их свободной стране и непременно желают одолеть Швейцарию, потому что здесь уж так хорошо, что всех их берет зависть. Вообще наши старушки уверены, что лучше их Швейцарии ничего быть не может, и что забота всех только в том и состоит, чтобы взять себе прекрасную гористую страну.

Потом я села писать к маме письмо, в котором уговаривала ее приехать к нам; не знаю, возможно ли это будет, потому что у нас слишком мало средств. Такие расходы, хотя, впрочем, содержание квартиры будет, я думаю, гораздо дороже, чем если бы мама приехала к нам.

Федя куда-то отправился, чтобы выкупить кольца и платье. Когда он уходил, я ему сказала, шутя: "Иди и не приходи больше домой". На это мне Федя ответил, что, может быть, мои слова оправдаются, что он упадет на улице и умрет. Я, разумеется, была уверена, что это не случится, но мне все-таки было досадно, зачем я это сказала. По правде я сделалась ужасно какая суеверная, начинаю верить предчувствиям, которые, разумеется, всегда меня обманывают.

Окончив письмо, я отправилась на почту и заодно хотела купить себе эту книжку для записывания. Вышла на улицу, и увидела, что сегодня все магазины заперты, хотя сегодня четверг. Тут я вспомнила, что хозяйка наша говорила, что сегодня кантональный пост только в Женевском кантоне, а потому никто не должен работать, и магазины должны быть заперты, а что 15 с<ентября> так будет пост федеральный, тогда по всей Швейцарии не будут работать и будет все заперто, тогда как швейцарцы вовсе не постятся в этот день, а только сегодня, то и будет ужасно много.

<антимов> {В тексте сантимы обозначены везде буквой "S"; далее везде "с".}, в Бадене брали 14 F1., а в Дрездене 3 G. {Fl. - флорины, G. - }, т. е. 12 копеек серебром. Я зашла в один отпертый магазин, купила себе эту книжку за один франк 25 с, что вовсе не дорого. Пришла домой, а Феди все еще нет. Мне припомнились его слова, я даже начала бояться, чтобы они как-нибудь не сбылись. Я села у окна и стала читать роман, но решительно ничего не понимала, потому что строчку прочитаю, а там погляжу в окно, не идет ли Федя, так что все выскользнуло у меня из памяти. Наконец он пришел, и, как я и думала, оказалось, что он был в кофейной, читал русские газеты3. Потом он сел писать о Белинском, а я читала, но у меня сегодня невыносимо болела голова, т. е. только одна часть головы, лоб, висок и глаз, а также уже несколько дней болело горло. Федя мне, кажется, не верил, говорил, что у меня горло болит чрезвычайно давно, но потом ему вздумалось посмотреть и оказалось, что у меня в горле рана. Тут он начал бояться и даже предложил мне послать за доктором. Ну, это уж положительно глупо, потому что доктор бы ничего не сделал, ничем не помог, а только бы взял деньги.

Пошли мы обедать и сегодня нас угощали какими-то изысканными кушаниями, так что я даже боялась, чтобы нам не уйти голодными, но, впрочем, этого не случилось. Потом пошли домой, потому что ходить по пустому городу решительно скучно, все одно и то же, так что дома гораздо веселее. Федя лег спать, да и я раздумывала сделать то же самое, как пришла наша хозяйка и сказала, что у нее сидит m-lle Мари, дочь той ка[стел]янши, которая меня хочет видеть. В прошлый раз я уже отказалась, теперь мне не хотелось сделать ту же невежливость, тем более, что стоило выйти поговорить с нею немного. Я пришла в кухню и разговорилась с нею. Она оказалась очень милой девушкой, лет 16, чрезвычайно здоровой, толстой и страшно веселой, кажется, хохотушкой. Она мне сказала, что ей ужасно как скучно в ее пансионе, потому что там нет русских; кроме одной из Москвы, [а для учителей?] русский язык как дикий, говорят, что русские совсем без образования и даже уко[ряю]т Россию тем, что <не расшифровано). "Я, разумеется, с ними спорю, так что не проходит дня, в который мы бы не поругались", - говорила она; [учительница?] говорила, что, действительно, в русских нет никаких достоинств, что если она приехала в Женеву, то должна уж забыть все русские привычки. В русскую церковь ее не пускают, не только одну, в пансионе, но даже и дома, т. е. ее мать, от пансиона ее водят во французскую церковь слушать проповеди. Ни в пансионе, ни дома ей не позволяют говорить по-русски, а велят постоянно говорить по-французски, так что она говорит, что она ждет не дождется, когда через 10 месяцев она поедет в Россию, т. е. после окончания курса. Она [толкует], что мало того, что в пансионе оскорбляют ее родину и ее церковь, но даже бранят ее мать, называют лгуньей и воровкой, и что она после таких оскорблений ни за что не хочет оставаться здесь, а будет просить взять ее домой. Как оказывается, женевский пансион - образование вовсе не отличное, ходят здесь 2 учителя да классная дама, а платят за нее, как она говорит, 1200 франков, т. е. на это можно было бы достать хорошую гувернантку. Русский язык, разумеется, совершенно сделан беззаконным, так что она боится забыть читать и писать. Мы долго толковали с нею, и она уверена, что нет на свете лучше страны, как Россия, и лучшего языка, как русский, так ей надоела Швейцария. Потом, когда она собиралась уходить, я пошла разбудить Федю, рассказала ему наш разговор с этой девочкой. Мы пошли с Федей гулять, но когда проходили мимо кухни, то оказалось, что она еще не ушла, а потому Федя и просил меня ей представить. Я, разумеется, это сделала, и Федя начал с нею разговаривать. Тут она еще более воодушевилась и начала рассказывать, как ее возмущают дурные толки о России, как ей это больно, а что сделать она прямо-таки ничего не может. Меня несколько удивило то, что Федя начал ей советовать бросить пансион, как будто она это может сделан, ведь ей только всего 16 лет, а [судя?] по ее матери, мать выглядит старой кокеткой, и, вероятно, не желает [иметь взрослую дочь?], чтобы самой не казаться старухой, так она даже советует дочери говорить всем, что ей всего 15 лет, ну, разумеется, для того, чтобы самой казаться моложе. Дочь уверена, что мать ей ни слова не верит о таких нападках на Россию. о таких ссорах; понятно, что этой старой кокетке вовсе не хочется держать дочку дома; к тому же отец их давно уже зовет в Россию, а мать ни за что не хочет ехать, следовательно, ей гораздо здесь веселее и вольнее. Девочка эта очень мила, мне она очень понравилась, такая горячая [полька] вроде Алины [Милюковой]4, но не такая восторженная. Федя так даже думает, что она очень глупа и что из нее хорошего не будет, потому что ее только раздражают этими противоречиями и постоянными ссорами, а влияния хорошего на нее никто не имеет. Она уверена. что она никогда не забудет этих тупоголовых швейцарцев, и что постоянно их будет ненавидеть. Федя сказал, что он рад, что это воспитание сделает хотя одну из русских девушек хорошей русской {хороших русских.}, т. е. которые будут понимать и дорожить Россией. Когда мы разговаривали и бранили швейцарцев, наши хозяйки помирали со смеху и, вероятно, не подозревали, что мы их ругаем напропалую. Потом мы вышли вместе и проводили ее за мост. Она, прощаясь, объявила нам, что она непременно поругается сегодня, что она не уснет, если не поссорится, не выругает этих швейцарцев. Прощаясь, она обещала прийти к нам, сказала, что очень рада, что может хотя с кем-нибудь поговорить по-русски, а что ей так хочется говорить на своем родном языке, а не с кем. Вообще она мне показалась очень милой девушкой, я очень рада за нее, что она так не любит немцев и швейцарцев и так любит Россию.

Потом мы отправились гулять, прошли мимо почты и затем я нашла носовой платок, но после рассмотрели, то оказалось, что он принадлежит какой-то Эльзе Flower. Федя меня нарочно упрекал, зачем, дескать, не отдала платок [назад]. Потом мы перешли через мост большой и пошли назад через какую-то улицу, где много кофейных и где встретили ужасно много пьяных. Однако ведь этот город Женева славится свободой, а оказывается, что свобода-то ее в этом только и состоит. что люди все пьяные и горланят песни5 <не расшифровано>. 

6 <сетнября>/25 <августа>

не на месте и очень боится, чтобы не случилось другого припадка. Сегодня толковал, что не миновать сумасшедшего дома и просил, если бы с ним случилось это несчастье, то не оставить его за границей, а перевезти в Россию. Я, как могла, утешала его, но я убеждена, что это несчастье было бы слишком тяжело и что бог сохранит нас от него. Потом Федя сел писать, а я, чтобы не мешать ему, пошла куда-нибудь бродить, сначала зашла за книгой, а потом отправилась к старому мосту и вышла куда-то за город в рю Delices, за дорогу в Chatelaine 7. Шла я довольно долго, все между заборами и садами, все дома закрыты ставнями, скука страшная, так что я, не зная, далеко ли это Шателен, не решилась идти дальше, а воротилась домой и где-то под деревом на скамье сидела и читала книгу. Пришла домой еще очень рано. Постаралась не делать шума и не мешать Феде писать. Потом мы отправились с ним обедать туда, куда обыкновенно ходим, отлично пообедали; теперь у нас в Женеве есть только одно единственное утешение, это обед, который вознаграждает нас за наше бездействие, да вообще мы здесь сделались ужасно какими прожорами, утром я жду не дождусь кофею, потом ждем обеда, а после обеда только и дела посматриваем на часы, нет ли 9 часов, чтобы напиться чаю. Вот такая жизнь изо дня в день.

После обеда я пошла домой, а Федя пошел читать русские газеты в отель de la Couronne 8. Я же воспользовалась случаем и пошла на здешний аукцион, посмотреть, если что попадется хорошее и дешевое, то купить, это напротив нас целый магазин различных вещей распродается вот уже несколько дней, я давно собиралась, думая, может быть, по случаю можно здесь купить что-нибудь из швейцарских вещей. Народу было довольно много, особенно женщин, около нас жидовское семейство, конечно, это жиды, все-таки от них пахнет какими-то особыми скверными запахами, даже от чистоплотных, ну, а от грязных так и говорить нечего. Так и это семейство, сегодня пятница и они приготовляют рыбу для своего праздника, так вся лестница пахнет ужасно рыбой, чем-то жареным, просто отвратительно. На аукционе продавались все больше негодные вещи, вероятно для хороших, которых здесь довольно много, дойдет очередь впоследствии, когда эта вся рухлядь распродастся. Продавались довольно дешево, и то было мало покупателей, так что, кажется, должны были сбавить цены с вещей.

Потом я пришла домой, Федя долго еще не приходил; потом мы немного писали и отправились погулять, сначала переменить книги, а потом по берегу, и дошли очень далеко, я думаю, даже больше полторы версты. На дороге нам пришлось поссориться, да ведь из-за каких-то глупостей. Я сказала Феде, что одна немка, думая мне польстить, сказала, что я похожа на немку; я, разумеется, отвечала, что я русская, но ничего не прибавила. Тогда Федя начал говорить, зачем я не сказала, что я на немку походить не желаю; мне вовсе ее не хотелось оскорбить, пусть себе она ценит немецкое, так зачем же навязывать свои [мнения?] и уверять, что немецкое все дрянь, да мне, по правде, решительно все равно. Вот на это-то Федя и напустился вдруг, назвал меня деревом, что для меня разницы не существует, а что я дерево. Я, разумеется, не желала с ним ссориться, ничего ему не отвечала, и так мы гуляли, не говоря ни слова. Но потом уж дома помирились. Право, какой-то он нынче стал, все бранится; я думаю, это от того, что ему здесь скучно, ну вот он и развлекается тем, что бранит меня.

9, приглашавшие сделать ему отличный прием. Потом извещалось о собрании конгресса мира в будущий понедельник и о ходе этого конгресса 10. Народа у этих афиш очень много, все читают и, я думаю, восхищаются своей свободной страной. 

Суббота 7 <сентября>/26 <августа>

Сегодня я встала довольно рано. Дочитала одну часть романа, который был взят вчера в библиотеке. День сегодня прекрасный, так что, право, будет жаль, если я просижу весь день дома. Я начала рассматривать путеводитель по Женеве и ее окрестностям и решилась сходить посмотреть столь хваленое место. Так как мне делать дома нечего, да к тому же я боюсь, что мое присутствие может помешать Феде писать 11 он будет беспокоиться. Я отправилась в половине 11-го. Очень скоро вышла за город. Одно было досадно, что приходилось идти по жарким без тени улицам, потому что теперь всего полдень, следовательно, страшно жарко; по настоящему следовало идти эдак часов в 7 утра, вот тогда бы можно было надеяться не утомиться жарой. Я скоро дошла до деревушки МогШоп и посидела несколько времени у какой-то дачи, потому что идти было просто не по силам. Это не около самого озера, а наверху, на горе, но озеро все видится. Потом я пришла в деревушку Pregny, где жила Жозефина после своего развода с Наполеоном 12. Деревушка эта вся застроена дачами. Между ними <не расшифровано> улицы находится прекрасный замок барона Ротшильда 13. Оказывается, что этот прекрасный замок не что иное как какой-то манеж. Право, я так подумала, ведь вот сумеют же так выстроить без вкуса, а вся постройка, я думаю, денег много стоила. Отсюда я хотела сойти опять к озеру, но мне сказали, что есть еще сход к озеру в деревушке Chambesy, куда я и отправилась. Это, кажется, после станции Женевской железной дороги. Я спустилась вниз и вышла опять к озеру. Господи, что тут я увидела, это такое чудо, что просто и описать трудно. Озеро прекрасное, тихое, без волн, одно синее, прекрасного чудного синего цвета, кругом горы, на горах деревушки, дачи, озеро большое и среди него 2 какие-то судна с парусами, которые придают вид двукрылых. Все это было удивительно как хорошо, как-то ярко, ясно и красиво, так что просто глаза не могли оторваться. Я подошла к самому берегу и села на камень, а вода приливала опять мне к ногам, так что иногда заливала башмаки. Потом я стала бросать камни и смотрела, как они производили брызги. Потом увидела на земле 2 камня, которые были поразительно хороши. Я их взяла с собой, но потом, когда они обсохли, то оказались довольно обыкновенными камнями. Федя даже расхохотался, когда я ему сказала, что принесла подарок, и сказал, что, вероятно, принесла ему камни. Вода прозрачная, чистая, прекрасная, и среди того прекрасного синего цвета были волны почти совершенно розовые. Потом я пошла еще дальше и спросила какую-то барышню, какая будет дальше деревушка. Она мне отвечала, что дальше будет Jeantoot, и что до города остался час ходу, а я знала, что уже есть половина 2-го. Я прошла еще несколько и села на камни перед водой и долго смотрела на озеро. Право, мне никогда не случалось видеть таких прекрасных видов, мне было ужасно как весело, так что я даже пела. Здесь очень пустынно, редко только когда проедет какая-нибудь коляска с путником, а то теперь так жарко, что никто и не гуляет. Перед городом меня начало морить, и я решилась идти домой; воздух ужасно жаркий, тени решительно нет, так что я могла показаться положительно мученицей, идя по такому зною, но здесь и идя одна, я как-то очень терпеливо сносила все это, если бы был кто-нибудь со мной, то я вероятно бы хныкала и роптала на жару, но так как я была одна, то и пожаловаться было некому, а, следовательно, оставалось одно: терпеть и молчать. В одном месте я так устала, что даже присела на землю. Потом мне ужасно как хотелось пить. Здесь дороги не было, попадались все больше виллы разные, вроде "Ma retraite" в Риваже, Бельвю и пр. На углу небольшого домика, [вижу?], гуляет женщина и ребенок. Я у нее попросила пить. Она мне очень любезно дала стакан воды. Дочке ее полтора года, прелестная девочка, она тут играла, и когда услышала звонок в соседнем доме, то сейчас мне на это указала, и сказала, что звонят. Выпив и освежившись, я отправилась дальше, но недалеко отойдя в сторону, я заметила ключ воды в мраморе, при котором находятся две кружки и имеется надпись: "Любите друг друга". Мне досадно, что я не знала этого ключа, тогда я не стала бы беспокоить эту женщину своею просьбою. Так я шла довольно долго, пока, наконец, показался город. Но тут меня силы и оставили, мне показалось, что это так невыносимо долго, пока я дойду до конца улицы, что я просто не знала, что мне и делать. Но самая большая усталость овладела мной, когда я пришла на нашу улицу. Мне показалось, что вот еще [церковка] стоит, завернуть, и еще придется идти целую версту по городу, пока, наконец, дойду до дома.

Я пришла, так и повалилась, так я сильно устала. Федя сидел, писал и потому ничего не сказал при моем приходе, и я могла отдохнуть, сколько было угодно. Так как он занимался, то ему показалось, что я проходила не больше часа, и он сказал, что мы непременно с ним отправимся для того, чтобы посмотреть на озеро, туда, куда я ходила. Когда я немного отдохнула, мы отправились обедать, переменили книги, отобедали и пришли домой. Федя принялся читать, и он так скоро прочел, что решил, что ему на воскресенье решительно нечего будет читать и потому мы решили сходить еще вечером и попросить у нее еще 2 книги на воскресенье. Весь мост Montblanc (я ужасно ошибалась, я считала мост, соединяющийся с островком Жан Жака Руссо, мостом Машины, а оказалось, что это мост Берг (Bergues), а длинный другой мост, через который я не люблю проходить, оказывается Машины) 14. (Это мне сказала старуха наша), весь этот мост украшен плакатами, потому что сначала сегодня ожидали Гарибальди, но по каким-то обстоятельствам он приедет не сегодня, а завтра в 5 часов. По сторонам то и дело появляются новые афиши, извещающие о приезде Гарибальди, говорящие о его заслугах и возвещающие также, что назначено открытие конгресса мира на 9 сентября, т. е. на понедельник. Он будет продолжаться 4 дня, а в четверг будет прогулка по озеру и затем обед на <не расшифровано) частный счет 15, мне бы очень хотелось его видеть.

Потом мы отправились за покупками, сначала зашли и взяли эти две книжки, потом купили фруктов (по 15 с. [за фунт?], кофе и решили купить и чаю. Нагрузившись, сколько было возможно, мы отправились за чаем в новооткрытый магазин, где продают также и шоколад. Мы спросили черного чаю; дама, которая здесь торгует, сейчас позвала к нам самого хозяина и тот принялся раскрывать новый ящик. Вероятно, чай здесь решительно не идет, потому что у него все цыбики были закупорены и, вероятно, мы у него одни покупатели. Он так много трудился над открыванием ящика и так управлялся с ножиком, что я просто боялась, как бы он не изрезал себе пальцев. Право, нам сделалось стыдно, что мы беспокоим человека из-за полфунта чаю, хотя они и этому были очень Рады; но тут уж радость их была очевидна, когда мы поспешили взять полфунта чаю; право, в Петербурге очень стыдно купить половину фунта в чайном магазине, а здесь чай пьется как лекарство, а потому они были просто удивлены и даже обрадованы, когда мы вдруг взяли у них половину чаю. Спрашивается, когда у них распродастся весь чай, который по виду казался довольно хорошим. Чай здесь стоит 8 франков фунт. Мне хотелось шоколаду, и Федя купил мне четверть фунта по 1 франку 50 с. за фунт, здесь шоколад довольно дешев, т. е. сравнительно с петербургским. Наконец пришли домой, и Федя отправился гулять один, но гулял очень недолго, видно одному гулять-то очень скучно.

Вечером к нам забежала кошка нашей старушки, превосходная белая кошка, ангорская, с белым пушистым хвостом, когда мадам ее выгоняла, то она мяукала a vilaine {Как дикая (фр.). собака, которая иногда лежит на коридоре. Эта собака меня решительно ненавидит, так что я даже боялась, чтобы она меня когда-нибудь не укусила. Какая злая морда, просто меня всегда страх берет, когда я прохожу мимо.

Спала я хорошо и видела вдруг во сне, что будто бы Ивану Александровичу понравилась младшая Андреева 16, что будто бы хочет на ней жениться, мне даже во сне стало досадно. А, право, это, должно быть, была бы для нее очень хорошая партия, и для него тоже. Потом видела, что будто бы я совершила какое-то преступление, точно убила своего мужа, что-то вроде того, и мне сделалось до того тяжело, так жалко, так показалась ничтожной жизнь, что я решительно не знала, что мне и делать. Проснулась с тяжестью в груди. 

Воскресенье, 8 <сентября>/27 <августа>

День сегодня прекрасный, не слишком жаркий, я проснулась очень рано и читала книгу в постели. Сегодня день приезда Гарибальди и, следовательно, президента 17 очень важн[ых], тащили за собой 2 машины или лестницы; они ходят по городу в полном параде. Решительно не понимаю эти их ленточки с золотыми эполетами, разве только для параду, а мне кажется, что для дела они решительно не годятся и, вероятно, они тоже такими важными шагами идут и на пожар, а пока идут на место, там успеет выгореть вся улица. Эти процессии пожарных я видела уже раза два и решительно не понимаю, что у них за польза пройтись важно по всему городу при звуке барабана и перебудить всех добрых обитателей свободной Женевы.

Обедать пошли несколько раньше и думали найти библиотеку открытой, чтобы переменить книги, потому что Федя успел уже все прочитать, но библиотека заперта. Пошли искать другую, но решили сначала пообедать, а потом вместо прогулки поискать, нет ли где-нибудь другой библиотеки. Все улицы и дома украшены разными флагами, из которых большею частью попадаются флаги из других цветов, красного и желтого и красного и белого. Но есть флаги и иных цветов. Отправились на поиски и вспомнили, что когда искали квартиру, то по дороге, тоже в воскресенье, попалась библиотека, где мы хотели записаться, и пошли ее искать; прошли мы, кажется, до самого Каружа 18, но так как все магазины были заперты, то мы нашей библиотеки не нашли, вероятно, и она заперта, а так как вывески нет, то найти невозможно.

Народ попадался толпами, все спешили смотреть на разные депутации, которые отправляются встречать Гарибальди на железную дорогу. Собраться назначено было ровно в 5 часов. Когда мы проходили по Коратери 19 в процессии, неся какой-нибудь значок.

Я пошла домой, а Федя читать газеты. Сговорились, что он скоро придет. На лестнице встретились мне старушки, которые, одевшись очень парадно, в шляпах, шли тоже смотреть, но шли по обыкновению старуш[ечье]му очень рано, т. е. за полтора часа до начала церемонии. Они мне дали ключ от двери, потому что дома оставалась только их одна знакомая, ну а мне было совестно беспокоить ее, уходя и входя. Я сидела дома все время, пока на мосту Монблан не показалась депутация. Тогда я тоже пошла и вышла на улицу Монблан, но так как мне не хотелось толкаться, то я тоже прошла довольно далеко, вдруг, оказалось, они повернули куда-то в боковую улицу, так что мне не пришлось их увидеть, ну да ведь очень мало ви[де]ть. Я стала прогуливаться по улице и ждать. Ждать пришлось довольно долго. Жара страшная, пить хотелось тоже ужасно. Я зашла в какой-то магазин и мне предложили выпить сиропу с водой, заплатила за него 3 су.

Улица Монблан очень широкая, но она была решительно наполнена народом до невозможности, особенно много было ребятишек и, как я заметила, они-то больше всех и суетились, когда началась процессия. Окна здешних 5- и 6-этажных домов была заняты дамами в нарядах и мужчинами. Мне было ужасно скучно ходить по улице одной и я, право, жалела, что не было со мной Феди. Наконец раздалась пушка, и я увидела, как подъехал поезд. Публику особенно занимало то, когда локомотив начинал свистеть. Тут начался ужасный смех и разные глупые шутки. Однако Гарибальди довольно долго после приезда поезда не показывался, вероятно, депутации говорили ему речи, ну, а он отвечал, следовательно, время-то и шло, а мы тут стой и жди его. Наконец, проехала карета с багажом Гарибальди. Тут решительно нет полиции, а потом несколько минут до приезда Гарибальди, по этой улице, занятой народом, проехали, кажется, возов 5 огромных, может быть, у них не было другой дороги или они не могли подождать. Наконец показались знамена, но они долго не двигались. Наконец едва могли тронуться, так много занимал народ, который стоял перед ними, не пропуская. Наконец шествие кое-как пошло, и за депутациями ехал в открытой коляске в 4 лошади и с жокеем впереди Гарибальди. Издали, когда я увидела его лоб, мне показалось, что это Федя, так у него лоб похож на лоб Гарибальди. Наконец, показался и он, одетый в красный камзол и в полосатом плаще, с серой шляпой, которою он махал во все стороны. Какое у него доброе, прекрасное лицо, лет ему 55, мне кажется, он с лысиной. Но что за доброе, милое, простое лицо, должно быть, он удивительно добрый и умный человек. При его проезде все начали махать платками. Право, даже было трогательно видеть, как все эти 5-6 этажей, полные дам, колыхались, он был, видимо, тронут этим и очень раскланивался шляпой во все стороны. С ним сидел какой-то господин, который тоже раскланивался, должно быть, это его сын. Впрочем, не знаю. Все махали платками, а он раскланивался шляпой. Когда народ несколько отхлынул, я отправилась домой и пришла гораздо раньше Феди и всех наших хозяек, которые, как потом говорили, отправились слушать речь, которую говорил Гарибальди 20 с балкона дома президента. Когда воротился Федя, я начала бранить, зачем он за мной не зашел, но он меня уверял, что если бы я даже и пошла, то ничего не видела, то и лучше, что сидела дома, вот я и видела; действительно, я его видела очень близко, так что отлично могла рассмотреть его благородное лицо.

Потом, вечером, мы ходили искать, нет ли где открытой библиотеки, потому что у Феди не было книг, но эта. библиотека, которую мы видели в улице Монблан, была уже заперта, так без книг и воротились домой. Весь этот вечер по городу ходила музыка и эти отдельные части этих депутаций расходились по улицам и кричали ура. Я думаю, Гарибальди не дали уснуть: все, вероятно, стояли под его окнами и пели какие-нибудь гимны или играли. Весь город изукрашен флагами, что довольно красиво. 

<сентября>/28 <августа>

Сегодня я вздумала написать письмо к Ольхину, теперь на свободе я могу заняться письмами и думаю написать всем, которым еще не писала, а то решительно даже совестно, что так ленюсь, никому не пишу, ну, а Ольхину-то и подавно нужно было уж давно написать, потому что это самый благородный человек, он так много мне помогал, когда я училась стенографии, и жена, и все его семейство было ко мне так любезно, что, право, забывать их вовсе не следует, да и бог знает, я даже вполне уверена, что мне придется непременно заняться стенографией, потому что [это?] только и есть мой хлеб, а Ольхин мне может достать работу, словом, следует его держаться. Вот я сегодня и написала ему письмо и просила у его жены ответ, если возможно скорей, и просила ее сообщить мне обо всем, что там есть нового.

Федя сегодня хотя писал, но у него голова что-то болит, и потому мы решились сегодня пораньше идти, чтобы до обеда прогуляться по городу. Зашли мы в библиотеку и хотели взять 9 том "Истории бедных родственников", именно "Cousin Pons", но не было времени поискать этой девушке, которая лицом страшно похожа на Ивана Александровича. Она 9 том не нашла, и нам пришлось записаться именно для этого тома в другой библиотеке. Мы, пообедав, пошли искать библиотеку и по дороге встретили Гарибальди, который ехал вместе с президентом в коляске из конгресса. За ним и перед ним бежала толпа мальчишек, а он предобродушно раскланивался. Мы были в нескольких библиотеках, но одна была заперта, а в других не было именно этих книг, которые мы спрашивали. Я хотела идти на почту, чтобы принести письма, и так как у меня денег не было, то я и спросила у Феди, тогда он сказал, что ведь у меня есть и что теперь, если я возьму, то опять скажу, что отдала хозяйкам за 6 дней. Разумеется, это он шутил, но мне были досадны даже и такие шутки, потому что должен же поверить, что я не беру его денег на ненужное, а трачу именно только на то, что нам необходимо. Я, не отвечая ему, отправилась на почту, но там было так много народу, что решительно добраться было нельзя. Я стояла уже несколько минут, как вдруг ко мне подошел Федя, я даже и не узнала его, он отвечал, что и ему необходимо за письмами, хотя здесь он еще ни от кого не получал. Федя стоял в стороне, а я подавала записку. Я увидела, что он отложил какое-то письмо в сторону и думаю, что это ко мне, но, не желая получить при Феде, я, не дождавшись, пока он выдал, сказала Феде, что письма нет, и мы отправились домой. По дороге взяли 9 том в другой библиотеке, но как назло оказалось, именно отсюда-то роман делается таким скучным, что читать его нет никакой возможности. Потом Федя пошел читать газеты, а я отправилась домой, поскорее написала записку с моим именем и пошла опять на почту. Здесь мне встретился тот самый почтмейстер, который отыскал мое письмо, он спросил, отчего я ушла, и дал мне письмо. Оно было от мамы, в нем мама поздравила меня с полугодием 21 и говорила, что в этот день была в церкви, говорила, что желала бы так и полететь к вам, посылала портрет и извещала еще о том, что Паше представляется какое-то место, а он не хочет его брать, а говорит, что Федей обещано его содержать до 21 года, а там уже другое дело, что будто бы Федя будет сердиться, когда узнает, что он принял место. Когда я прочитала письмо Феде, то он рассердился на Пашу и начал говорить, что вовсе не обещано его содержать; я желала этим воспользоваться и начала уверять, что, напротив, Паша совершенно прав, что он должен его содержать, что это его обязанность. Федя ужасно как рассердился, говорил, что у него у самого нечем жить, что если он удержит, то только как благодетель, а вовсе не из обязанности, начал бранить Пашу, я же все его защищала, и когда Федя назвал его подлетом, и негодяем и дураком, говорила, что Федя решительно несправедлив, что Паша умный мальчик, а что, вероятно, он на что-нибудь да надеется, если не хочет служить, а что это мама такой смешной человек, который хлопочет, чтобы он непременно служил, что это нелепо, а что я напишу, чтобы она вовсе оставила эти хлопоты о Паше.

Потом мы ходили несколько гулять, и Федя сделался ужасно грустный, он говорил, что его ужас как беспокоит участь Паши, что дела наши так плохи, что все это его мучает, убивает. Бедный Федя, как мне его жаль, ведь навязалась же эта проклятая обуза ему на шею, мало ему своей, так нужно еще кормить разных чужих щенят 22 

Вторник, 10 <сентября>/29<августа>

Сегодня в 10 (минут) 6-го с Федей сделался припадок, который был по моему очень сильный, сильнее прежних, т. е. гораздо сильнее были судороги в лице, так что голова качалась, потом он довольно долго не приходил в себя, а потом, если спал, то просыпался через каждые 5 минут. Этот припадок ровно через неделю, это уж слишком часто; мне кажется, не виновата ли тут погода, которая теперь переменилась, т. е. сегодня поутру был дождь; бедный Федя, как он всегда бледен, расстроен после припадка, но я вот что заметила: он вовсе не такой мрачный после припадка, не такой раздражительный, как был прежде дома, когда я не была еще его женой, и как был в первое время нашего брака. Сегодня он хотел работать, но писал очень немного, вот опять 4 дня пропало для работы, потому что теперь у него сильное бывает умопомрачение после припадка, дня 4 или 5 он решительно не может прийти в себя; бедный Федя, как мне его бывает жалко, просто ужас, что бы я только дала, чтобы с ним не было припадка, господи, кажется все бы отдала, лишь бы этого не было.

Сегодня пошли раньше обедать, но сегодня нам прислуживал не наш обыкновенный слуга, который куда-то ушел, а мальчик, лет, казалось, шести, такого он был небольшого роста, белокурый, с ужасно озабоченной физиономией, я его это спросила, он мне отвечал: "Oui, monsieur", вероятно, принимая меня за мужчину. Решительно меня никто дамой считать не хочет, все решительно называют мадемуазель, а этот так вздумал даже назвать мсье. Так и в продолжение всего обеда, когда он подавал какое-нибудь кушание, то он непременно, обращаясь ко мне, говорил мне: "Void, мсье" {Вот, господин (фр.).

Потом Федя отправился читать газеты, а я пошла домой и здесь читала роман Бальзака "Eugenie Grandet", превосходнейший роман. который мне очень понравился. Вечером мы отправились немного погулять, но очень немного, заходили на почту, писем не получили. Нам встретился в городе опять бой барабанов, я решила, что это опять, вероятно, пройдет пожарная команда. Действительно, это так и было. при мерном бое барабанов идут самым важным преважным шагом сначала солдаты <не расшифровано), за ними 3 или 4 офицера с золотыми эполетами, потом за ними тащат 3 машины и 1 лестницу. Все эго выступает самым мерным шагом. Они попадаются решительно во всем городе, так что я вполне уверена, что случись где-нибудь пожар, то они так будут долго идти, что непременно прежде сгорит вся улица, чем придут на место эти достойные граждане. И зачем это они прогуливаются по городу, я решительно не могу себе этого представить; если для порядка, то ведь тогда следовало бы им бежать, чтобы привыкать, а идти обыкновенным шагом, ведь это они, я думаю, и без этого делают смешные люди, это им доставляет такое удовольствие и они так важно выступают со своими <не расшифровано>, что, право, просто смешно смотреть.

Сегодня Федя встретил Огарева, и тот спросил, был ли Федя на конгрессе, Федя отвечал, что он ведь не член, тот отвечал, туда пускают за 25 с. Ну, Федя сказал: "Тогда я, конечно, пойду" 23. Оба эти вечера вчера и сегодня, я чувствовала себя не совсем хорошо, мне что-то жгло в груди, и я очень стонала, Федя ко мне часто подходил и говорил, что меня очень жалеет. Вечером меня будили дикие крики и вопли здешних певиц, которые как назло поселились в нашей улице и не дают нам покоя несколько раз в неделю, когда они собираются петь, а главное дело то что они постоянно поют одно и то же, вот мы уже две недели живем здесь, а они поют это, неужели они не могли этого изучить. Наконец после их концерта, когда они начинают расходиться домой, то некоторые из них останавливаются перед нашими окнами и начинают вопить, да так ужасно, что просто хоть святых вон выноси. 

Среда, 30 <августа>/11 <сентября>

ведь это мне и в голову не могло прийти, и, я помню, в этот день в октябре 66-го я рано утром отправилась к Сниткиным24, чтобы отправить к них шляпу, которую я взялась было доставить им на дачу, да так и не доставила, на дороге мне встретился Дьяконов25, я с ним разговорилась и он тоже пришел к Сниткиным через полчаса после меня. Они только что переехали на новую квартиру и я принесла им хлеб-соль. Они мен: оставляли непременно обедать и я ушла от них часу в 3-м <не расшифровано>, на дороге купила у Иванова сладких пирожков и пришла домой грустная. У окна увидела милую мамочку, которая сидела и все ждал; меня, оказалось, что она даже и не обедала, а все поджидала свою <не расшифровано> именинницу, так мама всегда называла меня. Мне был( перед нею очень неловко и досадно, что я <не расшифровано> пропал; и что я уже сыта, ведь милая мамочка, она даже не садилась за стол поджидая меня, я принесла ей обед и тоже пообедала с нею, а также просила сделать кофею, что мамочка исполнила с большой охотой. Бедная голубушка мамочка, думала ли я, что это будет в последний раз когда мы с нею будем жить, что в другой раз того не будет, а что я через несколько времени выйду замуж. Как бы желала я ее теперь видеть, право, вот тогда только то и ценишь, чего теперь нет, так и я ценю милую мамочку, потому что она от меня очень далеко. Господи, как бы я желала, чтобы исполнилось наше желание и мамочка могла приехать к нам к тому времени, когда мне кончится срок, право, это была бы для меня такая огромная радость, что я больше бы, кажется, ничего и не хотела.

26, т. е. я пошла к ним 29 числа, но вечером случилась гроза, так что идти было домой нельзя, и я осталась у них ночевать, а утром они предлагали мне вместе идти к [Прокофию Андреевичу] смотреть из окна церемонию27. Но я не пошла, а поспешила домой, мне было так больно, что я была не дома в этот день. День был пасмурный, как обыкновенно бывает в [Александров день]; когда я пришла, мне сделали сейчас кофею и я напилась, и папа (ведь папочка был еще тогда жив) тоже поздравил меня и кажется <не расшифровано) подарил несколько денег и сам отправился на праздник, т. е. смотреть церемонию. Потом пришла Ольга Васильевна, наша жиличка-старушка, которая жила постоянно около нас, и она принесла мне яблоко красное, румяное (я сидела тогда за фортепиано), и сказала мне, что желает мне быть такой же как вот это яблоко, т. е. я должна была <не расшифровано>, т. е. чтобы я была такой же здоровой и красивой, как яблоко. Но оказалось-то оно очень смешно, потому, что когда я раскусила яблоко, оно оказалось до такой степени крепким и кислым, что в рот нельзя было взять. Ну, а это вовсе не была похвала мне. Потом я пригласила ее на кофе. Она пришла и выпила со мной. Вечером нам вздумалось пригласить Павла Григорьевича и Машу к нам на шоколад (я сама ходила к [Блохину] и купила шоколаду и разных разностей). Маша пришла (они еще тогда жили в Машином доме, это было за два дня до времени, когда Павел Григорьевич был сделан ценсором) и подарила мне веер, который купила за 3 рубля. Этим подарком я была чрезвычайно как довольна, потому что это был первый веер, который я имела, а я когда выезжала, то как мне было бы приятно иметь его, как я желала купить, а все не могла. Мне этот подарок был до того приятен, что я несколько раз приходила в другую комнату и любовалась Машиным подарком, хотя он был довольно прост. Вечер прошел довольно [благополучно]. Павел Григорьевич нашел, что шоколад очень хорош, что он редко пивал когда-нибудь такой, мы с ним много разговаривали, а я ведь очень редко когда находила что с ним поговорить. Говорили все о новом переводе в ценсоры и о многом многом. Пришел и милый папочка, который был, кажется, у Николая Петровича в гостях, где была Александра Павловна28.

Помню еще 61 год, когда Павел Григорьевич был еще женихом Маши. Я помню, в этот день я пошла себе покупать пряжку для пояса на те деньги, которые мне были подарены, в одном переулке мне встретился Павел Григорьевич, который ехал на извозчике и держал что-то такое в руке, завернутое, я думала, что это конфеты. Он соскочил с дрожек и подал мне этот подарок (надо сказать, что в это время я была ужасно какая гордячка и девушка с мыслями и рассуждениями. Мне казалось неприличным для моего достоинства, если я что-нибудь от кого-нибудь возьму, если мне кто-нибудь подарит, то я должна сама его чем-нибудь отдарить, иначе быть не может. Ну как я, такая гордая, да приму подарок, ведь это будет стыдно). Вот по этому-то ложному стыду и я отказалась принять от него подарок и, вероятно, этим смертельно обидела его, потому что за обедом он говорил, что думал, что я считаю его братом, что я считаю его близким человеком, а, оказывается, я решительно не уважаю его, что если не хочу взять его подарка (оказалось, что это вовсе были не конфеты, а немецкая книга с картинками, которую Павел Григорьевич хотел мне подарить, потому что знал, что я учусь немецкому языку). Он потом сказал, что если бы даже я теперь стала просить, чтобы он подарил мне эту вещь, то он не подарил ее, так как он был этим обижен. Вот ведь какие бывают глупые девочки в 15 лет, когда им вздумалось, что они совершенно девицы и что им непременно следует иметь убеждения, какая ведь глупость, убеждения, какой вздор, как будто могут быть у девочки в 15 лет какие-нибудь убеждения. Они ведь наживаются вместе с жизнью, а так даром не даются, а если кто даром их и имеет, то у того они только на [Пасху], а придет какой-нибудь случай, тогда и окажется, насколько они <не расшифровано>.

на Конгресс мира. Но сначала мне захотелось погулять, чтобы несколько освежиться. Наши хозяйки, у которых я спросила о часе, в который начинается заседание, дали мне билет и потом сказали, что Гарибальди уже уехал сегодня утром; мне пришло на мысль, что, вероятно, они здесь что-нибудь не поладили, что он уехал, не дождавшись окончания конгресса. Я пошла и увидела на всех стенах прокламации, в которых объявлялся протест против слов, произнесенных Гарибальди, говорилось, что его Слова - это оскорбление, сильнейшее оскорбление, которое нанесено было и католической церкви и папству, и что этим он оскорбил половину жителей кантона, а поэтому-то они и протестуют против него. Вот тебе и раз; то встретили бог знает с какими радостями, то вдруг протест, что, дескать, убирайся-ка, братец, туда, откуда приехал; как это все смешно, право; с этим глупым Конгрессом мира, ничего, разумеется, путного не выйдет 29(фр.).} большое здание на Place Neuve. Здесь мы купили билеты, но заплатили не по 25 с., а по 50. Наконец, вошли в это место {из "святилище".}, это огромное серое, вроде конюшни, высокое светлое здание, испещренное гербами кантона. Наверху хоры, посредине стоит большой цветок с букетом цветов, который решительно загораживал всем вид на ораторов. Тут были отдельные места для дам, где я и села, а Федя сел 3 скамьями сзади меня. Шум был страшный, и потом, когда оратор какой-то взошел на кафедру, народ долго не мог успокоиться. Ораторы говорили очень тихо, так что наполовину нельзя было расслушать, говорили несколько ораторов, но все больше громкие фразы, вроде следующих: "нужна свобода", "для злодейства свобода", "стыдно воевать", вообще все громкие фразы, которые решительно невыполнимы, и на все это было ответом страшные рукоплескания, так что просто зал дрожал от шума. Какой-то оратор прочел 10 пунктов по поводу войны, написанных какой-то немкой, ничего особенного не представляющих, вообще рассуждение о неприемлемости войны. Но все эти 10 пунктов были встречены страшными рукоплесканиями, как будто они говорили о чем-нибудь действительно новом. Потом говорил какой-то видно итальянец и говорил: "прочь папство", на что одни хлопали, а другие не одобряли. Президент видно был недоволен этим итальянцем и несколько раз замечал ему, чтобы тот перестал говорить. Наконец, кое-как ему удалось угомонить этого глупого оратора, который так сильно жестикулировал, что он свалил стакан с водой на голову какому-то господину. Вообще речи нельзя было расслушать, потому что шумели страшно, и с половины заседания стали уходить вон, да к тому же, когда только оратор начинал оканчивать фразу, его прерывали рукоплесканиями и решительно не давали дослушать, что такое он сказал. Около меня сидела одна дама, очень толстая и жирная, и я решительно не знала, почему попала на конгресс. Когда стали очень шуметь, одни рукоплескать, другие унимать оратора, то она обратилась ко мне и спросила, нет ли опасности, я уверила, что все спокойно. Она, вероятно, думала, что нет-нет, да и доберутся и до ее кошелька и, вероятно, уж хотела убежать подобру-поздорову. Мы не подождали до конца заседания, да и не для чего было, потому что все было до такой степени глупо, что и сказать досадно. И к чему этот глупый конгресс, делать людям нечего, так они и собираются на разные конгрессы, на которых только и говорится, что громкие фразы, а дела никакого не выйдет. Право, я пожалела о том, что мы потратили силы там 30.

дойдет до того, что нам подадут один только суп и фрукты. Я хотела заметить нашему слуге, но Федя объявил, что он положительно сыт, а потому не хочет говорить и просить, говорит, что тоже нечего об этом, [надо?] не замечать. Делать было нечего, я не сказала, но вышла от обеда совершенно голодная, так что потом ночью не могла от голода спать и должна была встать, чтобы что-нибудь съесть.

Я думала, что мой день окончится мирно, как вдруг под вечер случилась у нас ссора, и вот каким образом: мы пошли немного погулять, хотели зайти на почту. Когда мы проходили мимо дома почты, я вспомнила, что я не взяла своей записи с нашими именами, а без записей спрашивать письма было неловко, потому что он не может запомнить имена и тогда требует визитную карточку. Я сказала Феде, что у меня записей своих нет, тогда он посмотрел в своем кармане, вынул какую-то маленькую бумажку, на которой было что-то написано карандашом. Мне захотелось знать, что это было именно, и я схватила записку; вдруг Федя зарычал, стиснул зубы и ужасно больно схватил меня за руки; мне не хотелось выпустить записки, и мы так ее дергали, что разорвали на половины, и я свою половину бросила на землю, Федя со своей сделал то же; это нас и поссорило, он начал бранить, зачем я вырвала записку, меня это еще больше рассердило, и я назвала его дураком, потом повернулась и пошла домой. Это я сделала для того, чтобы поднять остатки бумажки и знать, что такое она содержала. Я ужасно дрянной человек! У меня раздражение, подозрительность и ревность; мне сейчас представилось, что это очень новая записка, а главное, что эта записка одной особы31

Когда Феди не стало видно, я подбежала к тому месту, где была брошена бумажка, подняла 3 или 4 клочка, с которыми и побежала домой, чтобы прочитать. В каком я шла домой волнении, так это и описать трудно. Мне представилось, что эта особа приехала сюда в Женеву, что Федя видел ее, что она не желает со мной видеться, а видятся они тайно, ничего мне не говоря, а разве я могу быть уверена, что Федя мне не изменяет? Чем я в этом могу увериться? Ведь изменил же он этой женщине, так отчего же ему не изменить и мне? Но вот этого-то я решительно не могла к себе допустить. Мне нужно было знать это непременно, я не хотела, чтобы меня обманывали. Она думала, что я ничего не знаю, смеялась бы надо мной, нет, этого никогда не будет, я слишком горда, чтобы позволить над собой смеяться, да смеяться, должно быть, особе {Исправлено у меня такой характер, что я не могу быть спокойной, если я так люблю Федю, что ревную его. Да простит меня бог за такой, должно быть, низкий поступок, что я хочу шпионить моего мужа, к которому я по-настоящему не должна была бы иметь недоверия. Но дело в том. что Федя сам не хочет мне много доверить, ведь, например, он не сказал мне ни слова о известном дрезденском письме и вообще сохраняет на этот счет полнейшее молчание. Так разве я могу быть спокойна? Нет, пусть даже это будет нечестно, но я постоянно буду наблюдать, чтобы не быть обманутой.

наша хозяйка начала мне [надоедать?] с вопросами и я ее выпроводила из комнаты. Начала старательно складывать записку, кое-как сложила, прочитала: rue Rive, Mr Blanchard dessous {Внизу (фр.).}, записочка мне показалась написанной рукой этой особы, совершенно ее почерком; положим, что это может быть и неправда, потому что таких почерков может быть бездна, да вот, например, у Андреевой решительно такой почерк, но это меня еще больше взволновало. Мне представилось, что он вместо того. чтобы ходить в кофейню читать газеты, ходит к ней, что вот она дала ему свой адрес, а он, по своему обыкновению, по неосторожности, вынул и таким образом чуть-чуть не выдал свою тайну мне. Особенно меня поразило то обстоятельство: зачем ему было так вырывать от меня записку, если он не боялся мне показать эту записку. Значит, ему не хотелось показать записки, значит, ее не следовало мне показать. Меня это до такой степени поразило, что я начала плакать, да так сильно плакала очень редко, я кусала себе руки, сжимала шею, плакала и просто не знала, боялась, что сойду с ума. Мне было до такой степени больно подумать, что вот человек, которого я так сильно люблю, и этот человек вдруг изменяет мне. Я решилась непременно завтра идти, идти по адресу и узнать, кто живет именно там, и если бы я узнала, что там живет известная особа, то я непременно бы сказала об этом Феде, тогда, может быть, мне бы пришлось уехать от него. Но до завтра еще оставалось довольно много времени, я ужасно как мучилась. Я плакала бог знает как и страдала невыносимо. Одна мысль об этой подлой особе, которая меня, вероятно, не любит, что она способна нарочно ему отдаться для того, чтобы только насолить мне, зная, что это будет для меня горько, и вот теперь, должно быть, это действительно и случилось, и вот они оба считают, что могут обманывать меня, как прежде обманывал Марию Дмитриевну.

Пришел Федя и ужасно удивился, увидя, что я плачу, сначала он спросил причину, но я была так огорчена, что очень грубо ему отвечала, просила оставить его {} в покое и продолжала плакать. Успокоиться я не могла, так мне было горько. Федя начал браниться и как-то сказал, что он был просто испуган, когда я бросилась к нему, чтобы вырвать от него записку, что это была записка, данная ему закладчиком, т. е. адрес другого закладчика и проч. Вообще он ужасно как на меня рассердился. Это меня еще более взорвало, потому что нет ничего хуже, когда человек раздражен или расстроен, и вдруг ему начинают говорить колкости и смеются над ним. Я стала писать письмо к Ване, хочу его поскорее отправить и просить его узнать, там ли известная госпожа, узнать наверное, может быть, она уж оттуда уехала. Потом, когда я заснула, Федя не пришел ко мне прощаться. Вот это так было очень дурно с его стороны, неужели он не может быть снисходителен ко мне, когда он знает, что я в таком положении, право, должен бы был быть ко мне гораздо милостивее. Потом, когда мы на другой день помирились, то Федя мне объяснил, что мы поссорились оттого, что ходили на конгресс мира. Да и вообще на этом мирном конгрессе гораздо больше было ссор, и провозглашали все ораторы не мир, а войну. Ночь я спала дурно, ночью проснулась и думала: что-то решит завтрашний день, неужели завтра будет для меня несчастье, неужели она здесь, неужели все мое счастье рушилось. Господи, я, кажется, умру, если это так будет.

Разделы сайта: