А. Г. Достоевская. Дневник 1867 года
Книжка третья. Страница 10

Сегодня я встала довольно рано и тотчас принялась за шитье, мне хотелось, чтобы если бы Федя приехал даже и сегодня, пальто было бы готово, если не все, то хотя бы наполовину. Но когда я посмотрела на пальто, то оно оказалось до такой степени грязное, что решительно не стоило ставить его на подкладку, вычистить же не было никакой возможности. Мне пришло в голову отдать его в стирку, но, во-первых, это заняло бы время, а во-вторых, главное, надо было бы непременно заплатить франка 2, а у нас франков-то ведь ужасно мало. Вот я и решилась, несмотря на то, что мало силы, выстирать его пальто. Труда действительно было много, потому что надо было сейчас и выгладить, так что я проработала часа 2 или 3 сряду и до такой степени устала, как будто бы я была больна несколько месяцев, так что когда потом пошла на почту и за курицей, то почти шаталась, так я была слаба. Но все-таки пальто мое все не настолько высохло, чтобы я не должна была его выгладить еще раз.

На почте я получила письмо от Феди ^В9, он извещал, что только что приехал, сходил на рулетку, сначала все было проиграл, но потом как-то отыгрался и даже выиграл лишних 100 франков, хотел было их послать мне, да подумал, что мало, а что если у него будет хотя еще 100, то непременно пришлет мне. "Ну, - подумала я, - это все пустяки, больше ничего, ничего ты, батюшка, мне не пришлешь, это известное дело". Потом я пришла домой, пообедала, и опять принялась за шитье, так что пальто сильно подвинулось. Потом, после 5 часов, видя, что Федя не приехал, я понесла на почту мое письмо к нему на тот случай, если бы ему случилось там остаться, то чтобы он не был в беспокойстве, что такое со мной. Спросила там, нет ли письма, отвечали, что нет. По дороге я зашла в магазин детского белья и спросила, что стоит выставленный небольшой porte lit {Конверт для ребенка (фр.).}, оказалось, что стоит 32 франка, но я рассчитала, что если я [такой?] дома сделаю, то выйдет не 32, а самое многое, что 10 франков, и я думала непременно сделать такую вещь. Сказали, что нужно для этого 1 1/4 ауне пике. Старушки были ужасно рады, что Федя не приехал, потому что вы можете докончить его пальто; они вообразили сначала, что я это делаю ему в сюрприз и непременно хотели, чтобы я ему ничего не говорила, а чтобы он сам угадал и надел. Право, смешно, совершенно точно дети, все-таки их такие пустяки интересуют. Легла спать опять часов в 10 и [заметила?], что и сегодня день прошел в работе довольно быстро, так что я не так сильно скучала. Правда, при приближении вечера я ужасно тосковала, но все-таки не так сильно, как в прошлый раз; вот что значит работа.

Видела я во сне, - оттого даже проснулась, - черную кошку, которая мяукала и которая будто бы стояла около меня, да видела так ясно, что просто ужас. "Ну, это дурная примета, - подумала я, - вероятно он все проиграл, и вероятно я получу от него просительное письмо о высылке денег". Вечер прошел опять довольно быстро и {Дальше фраза вычеркнута.}. 

Это было воскресенье, довольно ясный день; так как в этот день именины Александры Павловны Неупокоевой, то мы обыкновенно, а особенно во времена папы, непременно бывали у нее, даже приходили прямо к обеду и оставались до вечера. В этот день единственный раз в году я бывала у моей матери крестной, так что раз как-то Владимир Александрович ¹⁴⁰ заметил, что тут бывает годовщина моим визитам. Скука у нее бывает обыкновенно ужасная, а потому я ходила к ней очень редко. Сегодня я тоже решилась пойти к ней, так как мы ведь ей должны, следовательно, нужно сохранить с нею хорошие отношения. Было эдак часа 2, и я сидела в зале и играла, несмотря на страшный холод, на рояле, и вдруг мама прибежала мне сказать, что приехал Федор Михайлович. Я выбежала поскорей в переднюю и увидела, что он входит в дверь. Он несколько времени стоял у двери, не зная, как быть, потому что ка[за]чка не заметил. (Припоминаю теперь, что у меня были на ногах прескверные башмаки, и я быстро побежала их переменить.) Я раскланялась с Федором Михайловичем, и сначала увела его в залу. Когда мы входили в нее, он мне сказал: "Знаете, что я такое сделал?"

- Что такое? - спросила я.

- Да я вот был у вас в четверг, да и сегодня приехал.

- Ну, это решительно ничего, - отвечала я, - я опять очень рада, что вы приехали.

- Но ведь это неловко, бывать так часто, что из того можно много вывести.

Я отвечала, что мы люди простые и это решительно ничего не может значить в глазах наших. В зале было уж слишком холодно, чтобы сидеть, мы просили его в столовую и там мы уселись, я у окна, закутавшись в башлык, а он у стола. Хотя я несколько обрадовалась его приходу, но не знаю почему, меня это просто смутило, и я решительно не знала, что такое говорить с ним, как его занять. (Вообще надо заметить, что я почти совсем не умею разговаривать днем, вечером у меня всегда является большая живость и большое желание разговаривать.) Так у нас очень не вязался разговор и, как мне казалось, я ему в этот день решительно не нравилась, и это очень возможно, потому что я была страшно неловка и страшно как-то путалась в разговорах. Между прочим, он мне сказал, что нам с ним непременно следует опять начать писать, я отвечала, что я еще решительно не знаю, позволит ли Ольхин мне принять эту работу ¹⁴¹, так как он ее мне доставил. Тот отвечал, что ведь это скорее зависит от него, потому что если он уж привык ко мне, то зачем переменять, но что совсем другое дело, если я сама того не хочу, тогда нечего и говорить. Потом он мне сказал, что он говорил с одной дамой и спросил ее, что значит, если девушка нарочно постаралась сделать так, чтобы другая не могла прийти, дама отвечала, что это доказывает, что мне был дорог он и что вообще это очень много значит. Потом рассказал, что когда рассказал Милюкову, что был у нас, то Милюков сказал: "Ну, вот видите: значит, вы должны быть мне благодарны, что вы с нею познакомились, вот вы теперь к ним и ездите". Но, как я уже сказала, разговор наш очень не вязался, я ему, видимо, в этот день не нравилась. В комнате у нас было страшно холодно, и он это сильно ощущал. Когда он меня спросил, как я думаю провести этот день, я отвечала, что должна отправиться сегодня на обед к моей родственнице, спросил, в какую сторону и когда узнал, что в Коломну, то предложил меня довезти. Сначала мне не хотелось ехать с ним, потому что, что могли сказать наши жильцы, но потом, чтобы как-нибудь переменить его о мне мнение, я согласилась; он предложил мне одеться, и я просила его выбрать, какое мне надеть платье, потом довольно быстро оделась и вышла к нему, а он все ходил по комнате и повторял: "Как у вас холодно, как у вас холодно".

Наконец, мы распрощались с мамой и вышли. Он и на этот раз взял извозчика, должно быть, на все время. Это ему очень дорого стоило, потому что извозчик был рысак и стоил, кажется, полтора или два рубля. Мы сели, и лошадь очень быстро помчалась. Когда мы проехали наш переулок, Феде вздумалось поддержать меня, хотя мне это было и не совсем приятно, потому что он несколько раз меня сильно к себе притянул. Дорогой он расспрашивал, что со мной, что я такая нелюбезная и сумрачная, и все прячусь в башлык. Он мне говорил, что все утро сегодня думал, ехать ли ко мне или нет, решил, что ехать ужасно рано и неловко, что решительно не поедет, вышел из дому с твердым намерением не быть у нас, но выйдя, тотчас нанял извозчика и приехал к нам. Я отвечала, что очень хорошо это сделал. Когда мы проезжали Песками, то Федя мне говорил, что никогда еще не бывал в этих местах; и сказал, что тут где-то недалеко живет Краевский, я отвечала, что Краевский живет вот в этой улице.

"И все-то она знает", - говорил он, прижимая меня к себе. Мне, наконец, сделалось несколько досадно на него, и я ему сказала, что пусть он меня не придерживает, потому что я, вероятно, не свалюсь. Это его ужасно {}. Мне вовсе не хотелось, чтобы у нас были с ним короткие отношения, тем более, что если бы мне потом пришлось ходить к нему писать, то всего лучше было бы сохранить прежние чрезвычайно строгие и почтительные отношения, в которые я с первого раза поставила. Слова мои его ужасно обидели, он быстро выдернул свою руку и отвернулся от меня. Я, желая переменить разговор, сказала ему, что вот дом Краевского, но он ничего не отвечал, а говорил, что желал бы, чтобы я вывалилась из саней за мое упорство. Потом он был опять ласков со мной и спросил, как меня зовут уменьшительным именем, когда я сказала, то он отвечал, что имя Анна ему не нравится, а что он когда-нибудь будет меня называть Аня, Анечка. Потом он меня опять просил непременно прийти к нему во вторник, сначала я не хотела, но так как мне вовсе не хотелось, чтобы он снова так неожиданно приехал, как в этот раз, и так как у него дома я чувствовала себя гораздо свободней, чем у нас, как-то легче говорилось, то я ему и обещала, он меня довез до Кокушкина моста и хотел везти дальше, но я просила меня высадить и не согласилась, чтобы он меня проводил до Александры Павловны. На мосту мы простились, он очень страстно, и просил меня дать честное слово, что я непременно приеду к нему во вторник. Так мы расстались.

Я пошла пешком к Александре и по дороге зашла в кондитерскую, где съела несколько пирожков, потому что была очень голодна, а на обед я не рассчитывала; здесь же купила пирог для подарка ей. Наконец, когда я пришла к ее дверям, я несколько времени стояла и звонила, но все безуспешно и, вероятно, потеряла бы так очень много времени, если бы на мое счастье не пришла Лиза и [резко не?] дернула за звонок, и нам отворили. Мы застали гостей за обедом, но Александра была так нелюбезна ко мне и к Лизе, что даже не спросила, обедали ли мы или нет, и указала на темную комнату, прося там подождать, пока обед кончится. Меня, право, это обидело, теперь я знаю, что она наверно так со мной не поступит, но тогда это было возможно сделать, ведь я бедный и обязанный ей человек, так почему же и не поступить хотя бы даже неделикатно. После обеда я говорила несколько времени с Анной Александровной, которую видела в первый раз после ее приезда в Петербург, с Павлом Александровичем и его женой. За мной особенно приволокнулся Николай Петрович, который уселся около меня и загородил дверь, говорил он со мной очень много, но потом сказал Анне Федоровне, что никакой Анны Григорьевны у Неупокоевой не было, так он хорошо меня по[мнил]. Александра Павловна удостоила меня своими вопросами о стенографии и о Феде. Впрочем, я недолго просидела у нее, была бы честь отдана, и потом эдак в 7 объявила ей, что мне пора домой; так как мне идти домой было далеко, то поэтому меня удерживать и не стали. и я очень рада была этому, потихоньку отправилась домой, все хотела нанять извозчика, но все откладывала и только наняла у нас на Песках санки за 10 копеек и явилась домой к маме, которая была мне очень рада. Сниткины мне рассказывали, что Александра Павловна ужасно удивилась, как это мне не страшно ехать одной домой, а Маша отвечала, что она не только не поедет, а даже преспокойно пешком продерет и ей это ничего.

Дома мне было очень тоскливо, мне казалось, что или я ему совершенно теперь не нравлюсь или все-таки у нас будет свадьба. Вообще на меня этот день произвел ужасно тягостное впечатление, хотя я теперь все-таки припоминаю его с нео[быкновенны]м удовольствием.

Сегодня я встала опять очень рано, чтобы докончить Федино пальто, но потом видела, что уже часов 9 и не зная хорошенько, в котором часу приходит машина, я оставила пальто, как оно было, и отправилась на железную дорогу встретить его. Какой-то поезд только что пришел, и я, не видя в числе прибывших Федю, уже заключила, что его не будет, но мне как-то вздумалось спросить у носильщика, в котором часу приходит поезд из Сиона, и мне отвечал, что еще придет через час. Делать на машине было нечего и вот я отправилась побродить, чтобы как-нибудь убить этот час. По дороге я зашла в один магазин мод и спросила у нее про детские чепчики. Она отвечала, что у ней готовых нет, а что не хочу ли я купить неотделанные, и показала мне. Один из них мне очень понравился, очень простой, но чрезвычайно красивый и с хорошей вышивкой. Это синяя миланская вышивка, которая держится гораздо лучше [французской]. Спросила она 3 франка 50, но потом отдала за 3 франка, и я взяла его, потому что когда отделать кружевами, то выйдет премиленький чепчик моему Мишеньке или моей милой Сонечке. Потом, когда я шла по улице, какой-то оборванец ужасно следил за мной, я ужасно этому испугалась и поспешно побежала домой и дома прождала эдак с полчаса, пока опять пошла на железную дорогу, но Федя не приехал, и я с машины пошла на почту, вполне уверенная, что непременно получу от него письмо с просьбой о высылке денег и с извещением, что все проиграл и без денег приехать домой не может. Право, я удивительная угадывательница: как я себе сказала, так и случилось. Письмо по обыкновению было отчаянное ¹⁴², говорилось, что это в последний раз, что теперь все будет лучше, что он заслужит мое уважение и пр. и пр., и в заключение просил прислать теперь же, не теряя времени, 50 франков для выезда, причем он писал, что все-таки ему приехать раньше четверга нельзя. Вот, подумала я, ведь я это так и знала, что это будет, как это все подло! Поскорей пошла я домой, чтобы, если возможно, сейчас разменять золотой на банковый билет, вложить его в конверт и послать сейчас к Феде, чтобы оно могло прийти, если не сегодня, то непременно завтра утром. Пришла поскорей домой, но как назло вдруг не знаю, куда дела ключ от Федина чемодана, именно от того, где лежат деньги. Я целых 10 минут металась по комнате, как угорелая, старухи ахали и удивлялись, куда девался ключ, я, наконец, вышла из терпения и приказала привести слесаря, который в минуту открыл чемодан и взял за свой слишком небольшой труд 25 с, что очень дорого, как я нахожу. Вот еще удовольствие, если я окончательно потеряла ключ, мало того, что у нас денег нет, а теперь придется новый ключ приделывать, Но, по счастью, я через два дня ключ нашла. Сейчас снова оделась и пошла сначала в табачный магазин, где Федя покупает папиросы, купила у них пачку и просила их, не могут ли они дать мне 50-франковый билет, он поговорил и сказал, что у них есть 100-франковый, но 50 нет. Я шла и всю дорогу ужасно бранила Федю, так мне было на него досадно за его проигрыш и за то, что мне приходится теперь отдавать последние деньги. Собственно проигрышем я не была слишком расстроена, я уж заранее приготовила себя к этому, что все будет проиграно и потом, когда уверилась в этом, то не стала тосковать. Что мне было за мученье найти этот проклятый банковый билет! Ни у одного банкира не было его, все говорили, что это такая редкость, что все, получившие его, спешат его куда-нибудь сбыть, потому что он здесь теряет в цене, я обходила все большие магазины и в некоторых из них для меня даже просили в разных местах отыскать билет, но повсюду неудачно, наконец-то, обходив весь город, часа через полтора, мне удалось-таки найти билет в здешнем банке de commerce {Коммерческом банке (фр.).}, где мне разменяли в минуту. Теперь пришлось бежать домой и вложить в письмо и запечатать. Господи! Как я устала в этот день, просто ужас. Никогда не запомню такой усталости, и мне за это еще больше стало досадно на Федю. Наконец все это уладилось, я принесла на почту и мне сказали, что он получит завтра рано утром.

Пришла домой, но тоска была порядочная, все представлялось наше будущее положение. Что теперь с нами будет? Было у нас 90 франков, теперь пришлось послать 50, осталось всего 30 {Так в тексте.}, а, между тем, надо послать 50 франков на выкуп колец и пальто. Вот положение-то. Денег до 15 числа будущего месяца нет, вещи все заложены, серьги и брошь пропали, потому что, если мы не вышлем к 22 числу, то они пропадут, платье и все-все пропало. Господи, как ужасно, даже и подумать об этом мучительно. Ну, да что толковать, ведь этим ничему не поможешь. Я легла спать очень грустная и озабоченная всеми этими нашими обстоятельствами. 

Я встала довольно рано и отправилась на почту, чтобы получить от Феди письмо и действительно получила, он опять повторяет свою просьбу о присылке денег. На [вокзал?] я уж не пошла, вполне уверенная, что сегодня никоим образом приехать не может. На почте я получила письмо с утешением, с просьбой не печалиться, он говорил, что все хорошо устроится и что, следовательно, горевать особенно нечего. Право, я не особенно и горевала, я так это приняла философски хладнокровно, потому что того ожидала и заранее приучила себя к мысли, что все будет проиграно. Потом я опять принялась за шитье его пальто, хотя не очень торопилась, так как мне оставалась еще целая половина суток. Потом пообедала и читала какую-то книгу.

Было около 7 часов, и я только что собралась идти на почту, думая, не пришлет ли он еще письмо, как услышала свисток, который здесь означает пожар и служит для того, чтобы собрать пожарных граждан. Я подошла к окну и несколько времени стояла, потом пошла, чтобы одеть пальто, как вдруг послышался звонок и быстрые Федины шаги в коридоре. Я бросилась к дверям и страшно обрадовалась, увидев Федю. Он меня выбранил, зачем я сейчас стояла у окна, он делал мне различные знаки, кланялся, а я ничего ему не ответила. А на самом деле я решительно никого и не видела и его не приметила. Несмотря на то, что я была очень спокойна и очень терпеливо дожидалась его приезда, я была ужасно как рада и просто от радости бегала по комнате. Федя был тоже очень рад. Он посмотрел на меня и сказал, что я вместо того, чтобы похудеть без него, ужасно как растолстела; я отвечала, что это потому, что я ем постоянно poulet {Цыпленка (фр.).} и уж наши хозяйки придумали, что так как это постоянная моя пища, то очень может быть, что я вдруг сама обращусь в poule {Курицу (фр.).}.

оставалось всего только 10 минут до отхода {Может быть: 25 франков, и больше 22 франков он привез домой. Так как я сказала Феде, что сегодня решительно не ожидала его домой, то он начал ужасно горевать, зачем он не остался еще на день, не пошел играть на эти 20 оставшихся франков, он был уверен, что непременно выиграет на эти деньги. Но он не сделал этого, потому что думал, что я его ужасно как жду домой и потому, что уж очень хотел меня видеть. Мне это было очень приятно, что он при первой же возможности поспешил домой; да ведь хорошо, что и не остался там, потому что 22 франка все-таки деньги, а если бы он остался, то они были бы непременно проиграны. Мы очень весело разговаривали, Федя рассказал мне о своем тогдашнем житье, как он скучал без меня, он там не терял времени даром и записывал разные мысли из романа. Стали мы также говорить и о наших теперешних средствах. Было у нас всего-навсего 49 франков с его и с моими, а следовало непременно сейчас выслать этой дурной бабе, у которой заложено его пальто, 50 франков, а там решительно нечем жить. Федя очень надеялся попросить у Огарева 300 франков ¹⁴³ хотя я решительно не надеялась на успешное занятие, какие у него средства, может быть, он и сам нуждается, это ведь еще неизвестно, но если он нам не даст, что тогда мы станем делать? Федя вот надеется, что мама пришлет нам, но я ему сказала, что мама сама просит, чтобы мы прислали ей деньги за билеты и бумаги. Закладывать решительно нечего, билеты пропали, а также вдруг могут пропасть мои шелковые платья, одним словом, тогда решительно все, что у меня есть несколько лучшего, все пропадет. Как мне это больно, я просто и сказать не могу. Особенно мне жалко билетов, они мне так нравились, я их так любила и вот теперь они пропали, но что делать, у людей бывают и поважней несчастья.

Вообще мы довольно весело провели этот вечер; я, право, не ожидала даже того, потому что мне все казалось, что я стану очень тосковать об этих деньгах. Федя по дороге не ел. Поэтому я предложила ему мою курицу и отдала старухам спечь два яблока, так что он хотя несколько покушал. Да, положение наше уж как не хорошо, но как-нибудь мы проживем.

написал письмо к Каткову, что все еще не кончил, вечером дал мне прочесть. Вообще письма Каткову он всегда мне читает и советуется со мной, хорошо ли письмо написано. Я сегодня дала ему 22 франка под видом заложенных вещей, эти деньги я кое-как скопила понемногу. 23-го он послал письмо к Каткову¹⁴⁴; в воскресенье 24-го была страшная биза, ветер невыносимый, так что просто сбивал с ног. Я пошла на почту и получила письмо от Маши. Там же мне сказали, что на имя Достоевского пришел пакет из Саксон; это очень хорошо, потому что бедному Феде ходить не в чем. Маша писала о своем бедственном положении, говорила, между прочим, что мама поехала в Москву к брату¹⁴⁵ и хочет просить его взять домой под наблюдение, вот почему я, вероятно, теперь долго от нее письма не получу. Дай-то бог, чтобы мама могла как-нибудь там устроить дело, чтобы хотя 1 год могла содержать бедного Ваню, пока я приеду и буду в состоянии помогать. Бедная мама, дела у нее ужасно плохи. Право, из всего нашего семейства я, несмотря на все мои неприятности и даже неудачи, гораздо их счастливее! Маша, между прочим, написала мне реестр тех вещей, которые я должна сделать моему маленькому. В понедельник 25-го я ходила закладывать кольца и получила за них 30 франков; я спросила, не знает ли он, кто здесь дает деньги под залог вещей, он дал мне адрес Кримселя, ну, а это уж очень скверно, потому что мы и так заложили мои 3 платья, следовательно, если я приду еще с закладом, то они преспокойно продадут мои вещи. Но когда я стала очень просить, то Clere сказал мне принести эти вещи к нему, обещая, может быть, и дать за них что-нибудь. Я пойду к нему послезавтра. 

Сегодня вечером, когда я сидела и читала, а Федя писал за своим письменным столом, к нам вошла Реймонден и сказала, что ее знакомая бабка M-me Barreaud пришла к своей пациентке и если я желаю ее видеть, то она сейчас ко мне зайдет; я сейчас же хотела переменить белье, но M-me B<arreaud> уже вошла и застала меня в дезабилье. Мы сидели с нею и довольно долго разговаривали. Федя тут тоже вступился и спросил ее под конец, как она думает, мальчик или девочка, она отвечала, что того решить теперь нельзя, но кого бы он хотел; тот отвечал, что он будет счастлив, кто бы у него ни родился. Когда мы спросили ее о цене, то она отвечала, что об этом после, мы с нею условились, что я ей дам знать, и что, кроме того, она и сама будет ко мне заходить. После Реймонден меня бранила, зачем я спросила ее о цене, будто бы это здесь не делается, а что, как она мне сказала, ей надо дать 50 франков и сделать какой-нибудь подарок. 

Я ходила к Cl<ere> закладывать ему мой кружевной платок и шаль и небольшую шелковую кофту; сначала они не хотели взять, но потом, справившись о цене, решили дать 55 франков, и у меня было скоплено 50 франков, на них я выкупила свои два шелковые платья и была этому очень рада, по крайней мере они не пропадут, а в случае необходимости их ведь можно и опять заложить. 

как послезавтра, да и то не наверно, так что, может быть, даже и не принесет. Право, эдакий богач, а какие-нибудь 100 франков могут так затруднить. 

Получила от мамы письмо утром; она очень горюет, говорит, что очень поседела и что у нее много забот, бедная мама. Я ей сегодня же отвечала, но не удалось послать, а пошлю завтра. Видела я часы швейцарские с [репетицией?], стоят 17 франков. 

Ходила утром отнести письмо на почту и получила письмо из Москвы от Александра Павловича и Веры Михайловны. Вера Михайловна пишет, что будто бы видела, что у меня родилась дочь. Послала к Ване мой портрет. Вечером был у нас Огарев; Феди не было дома, так он со мной сидел и много разговаривал о разных разностях. Потом пришел Федя и затопил печь; Огарев дал ему 60 франков. Мы обещали воротить через две недели. 

Сегодня был страшный ветер, биза, я ходила на почту и за курицей. Вечером начали диктовать; но надо сказать, что все, продиктованное на этой квартире, было потом забраковано и брошено ¹⁴⁶. 

Был опять страшный дождь; вечером диктовали. 

Я обманула Федю насчет курицы, сказала, что курицу купила, а сама ела что-то другое; вот обман мой и открылся. Федя ужасно начал приставать, почему курицы нет, так что мы чуть было из-за того не поссорились. Вечером я ходила на почту и получила от Вани письмо. Ночью сделался страшный пожар; когда здесь бывают пожары, то обыкновенно ходят по улицам пожарные, да свистят в какие-то свистки. Тотчас все граждане, служащие в здешней пожарной команде, поспешно одеваются и бегут на место пожара. В это время на пристани пароходы бьют набат, а также звонят в колокола в церквах. 

Ветер все еще продолжается, диктовали; у меня была сильнейшая боль в спине и страшная изжога; меня уверяют, что если у меня такая изжога, то это значит, что у ребенка длинные волосы и что это будет мальчик; не знаю, насколько это верно. 

приходила сегодня глухая старуха, которая обыкновенно приходит тогда, когда есть что-нибудь такое сообщить. Мне бывает ужасно смешно, когда она приходит: поднимается такой ужасный крик, такой гам, что ужас, я прежде думала, что непременно бранятся, но выходит, что это только такой разговор. Наша маленькая старушка Луиза объявляет нам, что, конечно, ей скучно говорить с глухой старухой, что это очень надоедает, а сама ведь до того глуха, что решительно ничего понять не может. Это уж выходит уморительно. 

Сегодня, когда Федя топил печку, то ужасно бранился, я ему об этом заметила, он рассердился, и мы с ним поссорились. Ссора была довольно значительная. Получила от мамы письмо и сегодня же отвечала. 

Ссора у нас все еще продолжается; я сидела целый день дома, читала какой-то роман. Хозяйки нам дают знать, что мы должны искать себе квартиру. 

Ссора продолжается по-прежнему, мы не говорим, не конч[аем] ссоры, не знаем, чем это кончится; ссора кончилась, Федя ужасно беспокоился, что я нынче была нездорова. 

Ночью был припадок в 20 минут 5-го; лицо все ужасно покраснело, звал меня Саша, но потом все вспомнил и много и разумно говорил, а потом сказал, что ничего не помнит. 

Получила письмо от мамы, бедная мама все горюет. Сегодня по всему городу прибиты были афиши, возвещавшие Escalade¹⁴⁷ - первое национальное празднество женевцев, именно когда Duc de Savoye {Герцог Савойский национальное предание, больше у них ничего и нет, и, конечно, они этим гордятся, просто даже досадно смотреть. Одной бабе, которая вылила на голову барона помои из окна, даже сделали памятник на площади, "magnifique fontaine" {Великолепный фонтан (фр.).}, как они его называют, где она представлена с горшком на голове. Сегодня наши старушки нам уши прожужжали тем, что, дескать, надо непременно идти смотреть Escalade, что это будто бы так хорошо, что все здешние молодые богатые люди истратили бог знает какие суммы для того, чтобы явиться на праздник в богатых будто бы костюмах. Мы действительно соблазнились, и я Федю уговорила идти смотреть. Часов в 8, когда стемнело, мы отправились гулять, и там каждую минуту попадались целые толпы разряженных мальчишек, которые в разных рожах с необыкновенной радостью бегали по улицам (у них наряжаются в этот день) и пели песни. Потом мы выбрались, наконец, на большую улицу, где было порядочно много народу. Тут мимо нас прошла процессия очень плохо одетых рыцарей и дам, просто хуже, чем у нас бывает в самых плохих балаганах на Святой неделе. Тут было довольно тесно и мы даже несколько боялись за меня. Тут в толпе ходили какие-то молодые люди и звенели кружками, приглашая положить туда. Но мы решили с Федей, что вместо кружки гораздо лучше пойти и купить пирог, и хотя у нас было довольно мало денег, но, однако, отправились и на возвратном пути купили клубничный пирог и наскоро пирог спрятали, потому что иначе бы наши старухи ужасно на нас рассердились бы, если бы увидели, что мы едим пирог, а деньги им еще не заплатили. Чтобы понравиться старухам, мы рассказали Es<calade>. Мне этот вечер очень помнится, луна так хорошо сияла, вечер был довольно теплый, и, главное, мы были очень дружны с Федей. Он мне вечером сказал, что "ты и славная мать будешь", что я ему очень нравлюсь и вообще был очень ласковый. 

Ходили на почту, думали получить деньги, а ничего нет, это меня ужасно как огорчило. Он вечером был со мной очень ласков, называл меня милочкой и сказал, что очень меня любит и будет любить. 

Опять ничего на почте нет. Наша маленькая старуха Луиза захворала, была больна целый день. Я помогала нашей старшей старушке убирать комнаты и им очень понравилось. Старшая старуха очень горюет. "Что я буду делать, - говорит она, - если моя сестра умрет". Я ее утешала, как могла. 

Старуха несколько поправилась; на почте опять ничего нет. Я просто с ума схожу, не знаем, что и делать; Федя весь день ходил и думал. 

<...> Сказали нам решительно, чтобы мы искали себе квартиру. Мы уже несколько раз отправлялись искать себе квартиру, но поиски наши оканчивались обыкновенно полным неуспехом. Так, меня, как беременную, почти нигде не пускали, отказывались, говоря, что тут очень много хлопот, непременно хотели отдать нам квартиру вместе с пансионом, но мы того уж решительно не желаем. Потом, когда мы уж прожили несколько месяцев, те самые квартиры, что мы смотрели, все еще оставались пустыми, да, вероятно, пробудут пустыми еще несколько месяцев. 

Ходила закладывать два шелковых платья у Cr<imsel>, получив деньги, сказала, что будто бы это прислала мне мама; ужасно не хотелось идти закладывать, да делать было нечего, а уж как не хотелось. Ходили опять отыскивать квартиру, нашли себе на улице Montblanc во 2-м этаже у M-me Josslin; квартира нам очень понравилась, состоит из 2-х комнат: маленькая спальня и большая комната, с кроватями и мягкой мебелью, и хозяйка нам показалась с первого взгляда очень милой и простой, хотя потом мы и поняли, что это была за женщина. Спросила с нас 100 франков в месяц, но потом отдала за 86, мы обещали дать ей знать в среду, возьмем ли мы или нет. 

Сегодня мы уж положительно не надеялись получить деньги, так как обыкновенно получаем их по четвергам, и я отправилась в библиотеку, чтобы взять "Jil Bias"; конечно, я тихонько пошла на почту и уж, разумеется, никак не ожидала денег. Но я даже и не удивилась и не обрадовалась, когда узнала, что деньги пришли; Федя мне просто не поверил, когда я ему принесла записку для подписи; он подписался, и я отнесла на почту и получила конверт; Федя тотчас оделся, и мы пошли получать деньги; всего 690 франков, но взяли 10 франков за промен. Потом пошли покупать муфту, здесь спрашивали с нас 30 и 35, так что мы даже думали и не покупать, но потом купили маленькую серую барашковую за 25 франков и даже толковали, что, может быть, она пригодится и Сонечке или Мишеньке. Потом купили фруктов, изюму, груш и наконец раков, которых баба принесла нам с рынка. Старухи, услышав, что мы собираемся есть раки, просто пришли в ужас. Вечером пришел Федя, принес пирог сладкий и мне 1/4 фунта засахаренных фруктов, просто у нас пошел пир горой. Старухам отдали деньги и прибавили 10 франков за службу. Я ходила выкупить у Cri<msel> мои платья, и, к моему удивлению, он взял всего только 2 франка процентов, тогда как я думала, что он возьмет франков 7 или 8. Федя хотел мне купить кофту и юбку, но я отказалась, и было очень глупо. Вечер прошел очень весело и в расчетах, куда нам девать деньги. Купили ему кашне и мне небольшой шерстяной платок. 

Ходили выкупить кольца и шаль, взяли процентов 83. 75 и потом отправились купить маме подарок, такую шаль, на которую я уж давно мечу; за шаль и за платье коричневое в 9 метров я заплатила 55 франков и оставила их у колбасницы. Потом купили очень тонкого полотна на детские рубашечки, на 6 рубашек, и купила модель детской рубашки за 2. 50 франков. Когда Федя отправился, в свою очередь, обедать, то я пошла взять от колбасницы мамину шаль и зашла в магазин разных изделий, чтобы купить какой-нибудь подарок для Вани. Народу у них было множество, потому что теперь наступает рождество и здесь обыкновенно делают друг другу подарки. Купила на стену календарь Ване за 6 франков и две колоды карт за 1. 80 с; сделался дождик. Я хотела было сегодня отправить, но оказалось, что нельзя, что уж поздно. Я решилась отправить завтра утром.

Старухи ужасно надоели мне, все ко мне приходили, старшая старуха даже плакала, что мы уезжаем, хотя еще недавно, до получения денег, нас же выгоняла, говорила, что нам, дескать, оставаться у них нельзя, чтобы родить, потому что у нее молодые люди, которые проживут до мая месяца. Вообще она потом очень раскаивалась, что нас отпустила, потому что ее молодые люди прожили не так долго, как хотели, а наша квартира стояла пустая без малого 4 месяца, потом переехал какой-то доктор [Шкалитин], который ей же денег не заплатил. Но что же делать, если не хотели нас держать, то пришлось нам выехать. Сказали M-me Josslin, что возьмем у нее ее квартиру. 

Ходила рано утром на почту, чтобы отослать подарок; оказалось, что надо запечатать было в коленкоре, пришлось идти покупать, заплатила 1. 35 с, они были так любезны, что сами запаковали мою посылку. На почте сказали, что возьмут 2 франка, а когда свесили, то взяли 8 франков; я была просто взбешена, так было досадно, что даже плакать хотелось, но что же тут делать. В пакет я вложила 2 книги и денег 10 рублей серебром на проценты, письмо и карты 2 колоды. Я была так рассержена, что, придя домой, поссорилась с Федей, но мы потом опять помирились. Ночью немцы, наши соседи, вздумали нам отомстить и принялись ходить большими шагами, потому что Федя ходит; но это они сделали решительно как лошади; старуха Реймонден, которая почему-то особенно любит своих немцев, пришла к нам ночью с выговором, зачем, дескать, Федя ходит, что немцы жалуются. Нас это просто взбесило. Мы сказали ей, что переезжаем. 

Ходила утром покупать фланель на пеленки и платьице, дали мне модель платьица. Потом стали укладывать сундуки, все уложили. М-те J<osslin> сама пришла к нам в 2 часа с комиссионером перенести наши вещи. Я тоже ходила на новую квартиру, она нам очень понравилась, такая веселая, большая; хозяйка была с нами очень любезна, отдали ей деньги. Хозяйка вдруг пришла к нам спрашивать, не видали ли мы ее очки, мы отыскивали, но не нашли. Потом, когда Федя пошел в сортир, то увидел там на полке ее очки, сказал мне, и я ей передала. Пошли с Федей обедать, мне не хотелось бы, чтобы она видела, как я ем мою poulet, она будет, как Реймонден, говорить, что Федя меня не кормит, когда я ем это только для того, чтобы у меня не было изжоги. 

Ходила к бабке дать ей наш адрес, она была очень любезна со мной, сказала, что я вовсе не похожа на будущую мать, называла меня "мон анфан" {Дитя мое }, была очень любезна со мной и обещала приходить меня навещать. Федя как-то сказал, что я буду очень хорошая мать, сказал: "Это, надеюсь, [служит] испытанием, в Петербурге мы, может быть, дурно бы жили, ссорились, я бы тебя ревновал, а тут я тебя всю узнал". Федя довел меня до бабки. 

Ходила в церковь молиться, а сначала поссорилась с Федей, который меня бранил, зачем я его раньше разбудила. Потом мы помирились. Шила Сонечке платьице. Была у Реймонден, она мне так много дурного наговорила о нашей хозяйке, что просто страх берет! Наполовину, я думаю, неправда. В субботу 21/9 <декабря> были мои именины. Федя еще накануне купил большой сладкий пирог, а утром подарил мне 4 пары перчаток разных цветов, заплатил 10 франков, а, между тем, у нас очень мало денег. Начал диктовать новый роман, старый брошен. От 23 до 31 числа время прошло очень быстро: вечером диктовали, а утром переписывала, потом много шила разных детских вещей. 31 числа пошла закладывать кольца, оказалось, что у Cl<ere> заперто, пришлось идти к Cr<imsel> заложить платье, жена была очень любезна, но муж не очень. Показали мне [кружевной] платок с кружевами из гипюра за 30 франков, отдавали за 28; дала задаток 5 франков; Ване отослала два письма с одним и тем же содержанием, пришлось заплатить 2 франка за них. 

{* Записи после текста Дневника (обычным письмом).}

Басня

ДЫМ И КОМОК

А с фабрики купца Дым к небу возлетал.
Гордяся высотой, Комку Дым похвалялся.
Смиренный же Комок сей злобе удивлялся.
- Не стыдно ли тебе, - Дым говорил Комку -


И волю тем себе всечасно добываю.
- Ты легкомысленен, - ответствовал Комок. -
Смиренной доли сей размыслить ты не мог.

А я лежу века, о чем, конечно, знаешь.
Плоды рождать тебе для смертных не дано.
А я на ниве сей рождаю и пшено.
Насмешек я твоих отселе не боюсь.

АБРАКАДАБРА

Ключ любви
} ее дочери
Она невинна

Он. Поклон тебе, Абракадабра,
Пришел я сватать Ключ любви.
В сей омут лезу слишком храбро,
Огонь кипит в моей крови.
Она.
Когда огонь кипит в крови.

Под видом пламенной любви.
Он. Советник чином я надворный,

Она. Люблю таких, как Вы, проворных.
Он. Проворен точно, но боюсь.
Одна из дев: К чему сей страх в делах любви,

Он. Сей страх, о дева, не напрасен.
Дева. Твоих сомнений смысл ужасен.
Он. Вопросом дев я удостоен.

Абр. Не отвечайте, коли так.
Ведь не совсем же Вы дурак.
Он. Сей комплимент мне очень лестен.
Я остроумием известен.
Зачем пришел к нам сей осел?
Он (с остроумием).
Но к делу: кто из них невинна

Скажи скорее и не мучь.
Она. О батюшка, ты глуп, как гусь.
Невинны обе, в том клянусь.
Он. Увы! Кто клятвам ныне верит?

Одна из дев, в негодовании показывая на Абракадабру.
Не лицемерит мать сия.
Он (с насмешкой). Не потому ли, что твоя?

Она. Клянусь еще, что ты болван.
Он. Болван, но не даюсь в обман.
Одна из дев. Довольно, прочь беги, мерзавец.

Он (с глубоким остроумием)
Мог продать
Осел не продал бы Христа.

Он. Довольно, дева, дружба дружбой.
Идти на службу
А мне пора тащиться к службе. (Уходит).
{*}

{* Следующие два четверостишия написаны стенографически.}

Я его хватила в рожу
И со злостью <не расшифровано>
Я прибавила, о, боже,
<Не расшифровано> похоже.
Я писал жене про мыло
А она то и забыла
и не купила
Какова ж моя жена,

 

Вся в слезах негодованья {*}

{* Слева на полях: Милан, справа: Далее текст снова написан обычным письмом.}

Рдеет рожа за границей
У моей жены срамницы,
И ее характер пылкий

Я просил жену о мыле
А она и позабыла,
Какова моя жена,
Не разбойница ль она?

Одна чиста у нас лишь совесть.
И от Каткова денег ждем
За неудавшуюся повесть.
Есть ли у тебя, брат, совесть?
"Зарю" затеял повесть,
Ты с Каткова деньги взял,
Сочиненье обещал.
Ты последний капитал
На рулетке просвистал,

{* Следуют записи каламбуров и шуток (не воспроизводятся здесь, так как они частично встречались в предшествующем тексте).}