А. Г. Достоевская. Дневник 1867 года
Книжка третья. Страница 3

Вторник, 24/12 <сентября>

Так как я легла вчера довольно рано, то несколько раз в ночь [просыпалась] и нисколько и не спала. Так без 25 минут 5 часов я проснулась и еще не совсем могла прийти хорошенько в себя, как вдруг услышала, что с Федей припадок. (Право, бог, вероятно, услышал мои молитвы о том, чтобы Сонечка или Миша могли родиться здоровыми; потому что я несколько раз уже замечала, что я или не спала, или только что проснулась, или не испугаюсь, когда с ним бывает припадок, так что и ребенку моему через это ничего не будет дурного.) Я тотчас вскочила, зажгла свечу и села к нему на постель. Припадок, по моему мнению, был не слишком сильный, потому что Федя даже не очень кричал, и довольно скоро пришел в себя, но потом у него лицо было до такой степени в эти мгновенья страшное, что я просто его испугалась (или я, может быть, сделалась такая, что на меня нападает страх). Право, мне до сих пор ни разу не случалось пугаться его, когда с ним это сделается, но сегодня до крайней степени страшное, такое страдающее лицо, что я побоялась за него. К тому же вдруг у него похолодело совершенно лицо и, главное, нос. Мне вдруг представилось, что он умрет. Как мне это было больно и как я молилась, чтобы припадок поскорее кончился! Федя довольно скоро очнулся и узнал меня. Он назвал мое имя, но я не расслышала, и чтобы знать, может ли он назвать имя мое, спросила, как меня зовут, и он, еще хорошенько не придя в себя, сказал мне, что меня зовут Анна. Потом он как будто бы пришел в себя <...>. Он все говорил, что боится так страшно умереть и просил, чтобы я посматривала за ним, я уверена, что с ним ничего не будет, да к тому же я не буду и спать, буду все слушать, если с ним что-нибудь случится. Он называл меня множеством хороших имен, называл ангелом своим, что он меня очень любит и благодарит, что я за ним хожу и сказал: "Да благословит тебя бог за это". Я была очень тронута его словами. Мне казалось, что он меня действительно любит. Потом он лег спать. Я дала ему заснуть до половины 10-го, потому что он очень мало спал ночью.

Мне ужасно как хотелось есть, но я так и прождала от 6 до 10 часов, когда нам хозяйка принесла кофею. Наша соседка (довольная немка с очень веселеньким звонким голоском) слышала, что с Федей был припадок и рассказала старухе. Наша младшая старуха Луиза, придя в комнату за чашками, даже старалась не глядеть на Федю, вероятно, его боялась. Но вот что я нынче замечаю: что Федя утром после припадка всегда бывает в хорошем расположении духа, т. е., смеется, хотя зато потом ему бывает грустно. У него этот раз болит очень плечо, вероятно не очень ловко лежал. Да, вот еще, у него больше чем неделю болит левое плечо, но он говорит, что болит так сильно, что ужас, и он не перестает жаловаться. Сегодня как назло страшно скверная погода, идет дождь, довольно холодно. Мы просто не знали, как нам выйти обедать, такой сильный был дождь. Я утром написала все, что было продиктовано вечером, а Федя сел поправить, хотя голова у него положительно несвежая сегодня, и заниматься вовсе не следует.

На завтра наш срок, но мы хотим отдать сегодня деньги. Я спросила старшую старуху, сколько ей следует. Она отвечала, что ей нужно за услуги 5 франков. По моему мнению, это довольно дорого, но что же делать. Потом она намекнула, что следует также дать ее сестре за услуги. Когда она принесла потом нам в комнату сдачи с 40 франков, то Федя, начав с нею говорить, сказал, что мы тогда додадим ее сестре, когда станем уезжать, потому что денег теперь у нас довольно мало, и старуха отвечала, что это пусть так и будет. Потом она много рассказывала нам о своей службе у графини Montrose <не расшифровано>. Она много толковала с нами. Уверяла, что это время очень хорошее, т. е. полезное, потому что освежает воздух. Когда мы, наконец, решились идти обедать, то нам они дали зонтик и мы, хотя и вымочились, но все-таки кое-как дошли до гостиницы (Федя меня вздумал уверять, что он думает, что главным образом его болезнь произошла от того, что вчера он целый день мучился и страдал, думая, что я на него сержусь). Потом Федя ходил читать, а я одна воротилась домой и читала что-то.

писать, но, однако, не кончила, кончу завтра и непременно завтра пошлю. После обеда Федя лег спать, я очень было хотела этим заняться, но потом мне вздумалось, несмотря на дождь, идти на почту, хотя я и не рассчитывала от кого-нибудь получить письмо. Я отправилась и действительно получила от Вани. Правда, особенно интересного он мне ничего не писал, так что, право, могла бы я обойтись и без его письма, но все-таки была рада этому. Потом купила себе яблок, да так ими наелась, что потом чувствовала себя не слишком хорошо. Дождик немного перестал, но все-таки была ужасно гадкая погода, совершенно петербургская осенняя погода, но, право, все-таки в Петербурге было как-то лучше. Вечером сегодня опять раздался звон колокола в церквах, а потом повторился звон и пожарных. Потом и в нашей улице раздались рожки. Оказалось, что где-то случился опять пожар. Право, здесь в очень короткое время случилось два пожара, а, может быть, и больше. Сейчас из нашего дома побежало несколько пожарных в своих медных касках. Они сами не знали, куда бежать, один хотел туда, другой - в другое место, а, между тем, ветер все становился сильнее и сильнее. Право, ужасно грустная погода, как-то даже тяжело действует на душу. Я уж как-то сказала, что я здесь очень рано ложусь спать, так что это даже сердит Федю. Вправду, это очень досадно, я думаю, видеть, как человек заваливается спать с 9 часов вечера. Зато я обыкновенно часто просыпаюсь ночью и несколько времени, иногда даже очень долго, не сплю. 

Среда, 25/13 <сентября>

Сегодня я проснулась часов в 9, оглянулась на Федю, и вдруг мне показалось, что он слишком уж бледен и слишком неподвижен. Я тотчас сошла с постели, подошла к нему и, чтобы удостовериться, взяла его за нос, который оказался холодным. Это меня несколько испугало, но он тотчас открыл глаза и этим меня убедил, что жив. Он был очень удивлен, когда увидел, что я его взяла за нос, и спросил, что мне такое нужно. Потом немного поспал и встал, чтобы пить кофе. Но сегодня только два дня после припадка, следовательно, он в дурном расположении духа. Когда он сидел за кофеем, то сказал: "Как я прежде пил". Мне показалось, что это он сказал с тоном сожаления; я спросила его: "Что же, разве кофе не хорош?", и спросила это совершенно обыкновенным тоном. Ему показалось, что я на него закричала, вот он и сам раскричался на меня, сказал, что я постоянно ссорюсь с ним (а, между тем, кто постоянно-то начинает ссоры, как не он). Я просила его не кричать, он назло мне закричал так громко, как обыкновенно дома кричал на Федосью. Меня это ужасно как обидело, я пила кофе и плакала. Феде, видно, было жалко меня, и он начал оправдываться, говорил, что не он закричал, что у него и в голове не было ссориться, а что я все тут одна виновата. Я просила его со мной теперь не говорить, пока я не успокоюсь. Я читала книгу, вдруг Федя спросил меня: "Что же ты не ешь масло?" Вопрос этот был сделан для того, чтобы как-нибудь примириться, чтобы с чего-нибудь начать примирение. Я, разумеется, вовсе не стала представляться, что сержусь, и когда он меня привлек к себе и сказал, что ему так бывает тяжело после сильной ссоры со мной, то я подошла к нему, и мы помирились. Я очень рада, что у него такое доброе сердце, он хотя и посердится, но сейчас сознается и постарается примириться. Я заметила, что в последнее время он как будто стал на этот счет лучше, т. е. он прежде непременно дожидался, когда я подойду попросить прощения, а теперь он это и сам сделает. Право, какая бы тут была жизнь, если бы мы постоянно только и делали, что сердились и дожидались, кто из нас первый подойдет примириться и толковали бы, что я ни за что не подойду первый, пусть она это сделает, а я уж только снизойду примириться. Право, это так уж по детски, даже, мне кажется, только портит жизнь, ничего больше.

Сегодня я дописала письмо, которое хочу послать Маше, и снесла его на почту, но там никакого письма не получила, а я так надеялась, потому что мама обыкновенно присылает письма в субботу и в среду. На почту я едва дошла, до такой степени был сильный ветер. Они называют это la bise, т. е. северный ветер. Никогда в жизни не видела я такого сильного, холодного и порывистого ветра; право, если уж надо сравнивать, то можно только сравнить разве с той страшной бурей, которая была 2 года тому назад в Петербурге, когда у нас снесло крышу, вот именно такой-то ветер был и сегодня. Старуха, утешая нас, говорит, что это очень здоровый ветер, что это очень полезно, сказала, что, вероятно, этот ветер утихнет дня через 3. Благодарю покорно, жди 3 дня, а тут нельзя выйти на улицу, до такой степени холодно. Река Сава из прекрасного синего цвета обратилась в какую-то серую мутного цвета, с огромными волнами, деревья на островке Жан-Жака так и качаются, грустно, страшно, да к тому же у нас в комнате страх как холодно, так что я сидела в пальто. Я решительно не знаю, что мы тут будем делать зимой, если уж и теперь так страшно холодно, просто хоть умри.

Пошли обедать, на дороге все время хохотали, Федя вел меня под руку, потому что одной идти было решительно невозможно. Там так сильно сдувало ветром, что я решила, что в эту минуту к нам более, чем когда-нибудь, подходят стихи:


Без кормила и весла45.

Право, эти стихи сочинены точно для нас. Уж именно без кормила, подразумевая под словом кормило деньги. Денег немного, надежды нет откуда-нибудь получить. Сходили обедать, а потом пошли в библиотеку выбирать книги. Здесь Федя выбирал ужасно как долго, точно какая разборчивая невеста: то нос широк, то ноги тонки, т. е. или небольшого формата книга, или слишком велика, или мелкая печать, просто перебрал несколько книг, так что меня просто вывел из терпения. Терпеть я не могу хозяйку нашей библиотеки, m-lle Odier. Это девица лет 36, если не больше, очень плотная, толстая, но, как мне кажется, очень злая. Она всегда ужасно притворно улыбается и насмешливо на меня и на Федю поглядывает. Федя даже уверен, что она терпеть его не может, да это очень может быть, потому что он так разборчив и постоянно с нею бранится, т. е. всегда упрекает ее, что у нее ни спросит, ничего нет. Потому я терпеть не могу сидеть в библиотеке в это время, когда Федя выбирает книги, потому что она тогда с таким вниманием рассматривает мой костюм, а он, как известно, у меня уж в таком скверном виде, что, право, совестно и глядеть.

так что я едва-едва дошла до лавки, где мы обыкновенно берем кофе, а потом оттуда едва могла дойти домой, всю дорогу страшно ругалась. Затем пришел и Федя, и так как я купила кофе, то он начал молоть его.

Это сделалось нынче его обязанностью: он постоянно мелет, ему это даже очень приятно. Мне бывает всегда смешно на него смотреть, когда он с самым серьезным видом мелет кофе, точно какое важное дело делает. Весь день он был удивительно как весел, все хохотал, и меня смешил, особенно хохотали мы, когда он пришел со мной прощаться вечером. Он объявил мне, что он ни за что не допустит, чтобы я его водила за нос, как это было утром, а непременно хочет остаться с носом все обошлось благополучно. 

Четверг, 26/14 <сентября>

Сегодня ветер продолжается, хотя с несколько меньшей силой, но все-таки до такой степени несносный, что едва можно ходить. Старуха уверяет, что он окончится завтра, это просто ужас, просто нельзя жить в этой стране, так холодно и такой страшный ветер, что двинуться из комнаты нельзя. Пошли обедать, а после обеда ходили за разными покупками, так, между прочим, Федя мне купил шоколаду 2 плитки, т. е. полфунта, 1/4 фунта, одну, которая стоит 2 франка, и 1/4 фунта в 35 с. Взял он сегодня читать "Corricolo" Александра Дюма и уже когда читал, то ужасно как хохотал, т. е., я, кажется, еще ни разу не видела, чтобы он мог так сильно хохотать. После каждого хохота он обыкновенно рассказывал мне, что именно тут было смешного, и даже несколько раз читал мне. Вообще я начала замечать, что Федя нынче очень часто рассказывает мне, что такое он прочитал в книге, или в газетах, особенно в газетах, потому что я не читала сама, ну так он мне почти всегда и рассказывает, что такое он там вычитал. Меня это ужасно как радует. После обеда я ходила опять на почту, но ничего не нашла; право, была такая досада, что ужас. [Теперь?] меня очень мучает одна вещь: мама просит дать ей доверенность на перезалог двух займовых билетов, но не написала N квитанции, а срок билетам будет 20 сентября. Так что, так как я не послала доверенность, то очень может быть, что билеты эти пропадут. Право, это меня до такой степени мучает, что я решительно не знаю, что мне и делать. Постоянно {Исправлено из просто.} мысль об этом, только и дело, приходит ко мне, а помочь решительно никак не могу, потому что, как я сегодня узнала на почте, консула здесь русского нет, и следует послать доверенность для засвидетельствования в Берлин.

завтра, потому что он думает завтра послать статью в Москву. Уж, право, давно пора это сделать. Ведь деньги были взяты в январе, а теперь уж сентябрь месяц, может быть, этот человек не может без этой статьи издать свой сборник, может быть, он терпит убытки, так что мне, право, ужасно как перед ним совестно. Я переписала несколько страниц, но остальное оставила до завтра, а сама весь вечер читала "Corricolo". Вообще Федя нынче со мною очень нежен и добр, у нас всегда так мирно; иногда мы ругаемся, особенно я называю его дураком, но сейчас расхохочусь, так что и он, понимая, что я его не желаю обидеть, тоже рассмеется, и в ответ тоже как-нибудь обругает. У Феди страшно болит левая рука, так что он решительно не знает, что с нею и делать. Сегодня 5 месяцев, как мы уехали из России. 

Пятница, 27/15 <сентября>

Погода несколько переменилась и хотя совершенно не тепло, но все-таки не такая дурная, как вчера. Сегодня утром я опять пошла на почту, но, по обыкновению, ничего не получила. Отсюда я решилась идти добиться от кого-нибудь насчет доверенности, которая меня мучает ужасно. Пошла я мимо Palais Epis<copal> {Епископский дворец (фр.).} и нашла какой-то Hotel de Ville {Ратуша }. Здесь я спросила у одного жандарма в наполеоновской шляпе, нет ли консула русского здесь, он сходил куда-то узнать, но потом предложил мне пойти в Chancellerie {Канцелярия (фр.).} и узнать, говоря, что, вероятно, там мне могут рассказать. Я пошла в Hotel, это очень старинное здание, с различными крутыми лестницами. Сначала я блуждала, но потом кое-как нашла Ch<ancellerie>. Зашла туда и нашла какого-то пьяного человека, который меня проводил к другому. Другой, по счастью, не был пьян. Он мне сказал, что доверенность должна быть, во-первых, засвидетельствована им, непременно им, а потом она пойдет на засвидетельствование в консульство в Берлин, что одна их подпись для русского консульства не будет действительна, потому что оно их не знает и, следовательно, подпись консула необходима. Он мне предложил, если я сама не желаю послать в Берлин, то принести бумагу к нему, и он это сделает не больше как в 3 дня. Вообще он был очень любезен; если мне уж непременно придется послать доверенность, то я непременно обращусь к нему. Поговорив с ним, я вышла из Hot<el> и пошла по какой-то улице, по которой еще никогда не ходила, улица прекрасная, с хорошими магазинами, но не слишком широкая. Заходила я сегодня в один магазин кружев, здесь в окне я видела кружева черные, очень широкие, мне кажется, что шириной по крайней мере в поларшина. Я зашла и спросила, что они стоят. Хозяйка сказала, что они стоят по 28 франков за метр. Потом она мне сказала, что готова уступить их за 25 франков. Я спросила, сколько их всех. Она ответила, их 5 1/2 метров, т. е. 8 наших аршин, что она согласна мне уступить за каждый метр по 20 франков, если я возьму их все. Мне так жаль, что у меня нет денег, может быть, она бы отдала мне их и еще дешевле, а, между тем, кружева, видно, Довольно дорого стоят, так что они бы пришлись, я думаю, по 3 1/2 аршин, а такие кружева вряд ли купишь по 1 рублю в Петербурге. Я сказала, что приду за кружевами. Потом заходила еще в один магазин, Где висело серое, довольно светлое платье, как нынче носят. Я хотела спросить только цену, но она заставила меня примерить, и хотя на мне было в это время мое синее простое платье, но оно наделось сверху, и так удобно, что совершенно закрыло синее. Стоит оно 38 франков, но если бы поторговаться, то, вероятно, отдали бы дешевле, это наверное. Но у меня ведь денег этих нет, чтобы купить, так что я очень досадовала, что не имею такой возможности, чтобы приобрести себе платье, мое синее совершенно вышло из моды. Носят такие только одни кухарки, а вот и я принуждена за неимением денег носить такую же дрянь.

Когда я воротилась домой, то стала переписывать то, что меня Федя просил переписать вчера, но оказалось, что надо было даже переписать и больше. Федя ужасно спешил, уверяя, что вот из-за меня не придется послать, что мы так давно не посылаем и решительно свалил беду на меня, как будто бы я была виновата в том, что он больше, чем полгода, не мог написать статью, а тут один день для него стал такой важный, что непременно нужно было окончить сегодня. Я ужасно как торопилась и дописала, но зато мы пошли часом позже обедать, и нам подали кушанья почти совершенно холодные. Отсюда мы пошли за конвертами, заходили в несколько магазинов, но такой величины конвертов достать не могли; наконец, после долгих исканий, нашли в каком-то магазине желаемой величины конверты, но зато такие тонкие, что пришлось положить в 2 конверта, адресованные на имя мамы, прося ее передать Аполлону Николаевичу, а он уже перешлет в Москву46 пирожков. Хозяйка кондитерской ужасно как удивила меня, она решительно не обращала ни малейшего внимания на своих покупателей, точно это и не ее дело, так что нам пришлось самим распоряжаться, набрать пирожков и убедить ее, чтобы она нам сказала их цену. Пирожки здесь по 10 с. штука, но так как они были черствые, то уступила за 9 с. Потом Федя проводил меня домой, а сам отправился читать. Я все время поджидала его, и ужасно жалела, что отпустила читать, потому что сегодня мы говорили, что у него даже днем чуть было не случился припадок. Но он довольно скоро воротился. Он сегодня такой веселый, как и вчера, и я этому очень рада. Вечером он был очень добр ко мне и весел, так заботлив, все укрывал меня одеялами. Милый Федя, право, я его ужасно как люблю. 

Суббота, 28/16 <сентября>

Сегодня утром Федя принялся писать письмо к Эмилии Федоровне. Мне очень хотелось узнать, в чем оно заключается, и потому я предложила, что не оставит ли он мне несколько места, чтобы я могла тоже что-нибудь ей приписать. Он мне сказал, что оставит. Я же сама отправилась на почту, боясь, что может ко мне прийти письмо в это время, когда мы понесем это письмо на почту, и если письмо мамино будет опять не франкованное, то Федя опять мне заметит, что у нас только на ее письма выходят деньги. По дороге купила сахару и, спеша, воротилась домой. Он все еще продолжал писать, и когда кончил, то я тоже приписала еще целую страницу47. Мы сегодня с Федей поспорили. Я его уверяла, что он очень дурно делает, что не напишет ничего Паше, тем более, что он должен знать, что Паше будет очень приятно получить от него письмо, а следовательно, его упреки, может быть, совершенно и несправедливы. Но Федя отвечал, что это все пустяки, а что он тогда-то и напишет, когда получит от него письмо. Все мы на этот счет спорили. Потом отправились обедать. Сегодня после 2-х или 3-х-недельного промежутка опять спросили вина. Но, я думаю, что это будет иметь дурное влияние на Федю. Потом снесли на почту письмо и заходили в библиотеку, где Федя опять ужасно как долго выбирал книги. Меня это ужасно как рассердило, я это ему заметила, но он отвечал, что нарочно будет как можно дольше выбирать книги сегодня. Я, разумеется, не хотела ссориться с ним в библиотеке, но когда мы, наконец, вышли на улицу, то я ему сказала, что ни за что больше не пойду с ним в библиотеку, если он не хотел согласиться на мою просьбу и непременно хотел рассердить меня. Когда мы шли по улице, Федя все подсмеивался надо мной и потом сказал, уходя в читальню: "До свидания", я в шутку отвечала: "Хоть не приходи совсем". Я видела, что эти слова на него очень дурно подействовали, он отвернулся и пошел, не оглядываясь. Мне самой было больно, что я это сказала, но делать было нечего. Через час он пришел домой, и так как я лежала на диване, потому что болел у меня сильно бок, то он подошел и с самым веселым видом предложил мне гулять. Я, разумеется, ссориться не стала и мы сейчас опять заключили мир очень весело. Тут Федя предложил мне переменить "Крошку Доррит", которую Я еще не дочитала, и взять какую-нибудь другую. Я, чтобы ему угодить, согласилась, но с тем, чтобы переменил он сам, так как мне вовсе не хотелось заходить опять к этой отвратительной m-lle Odier. Он так и сделал. Потом мы долго бродили, ходили по Ботаническому саду, где было очень хорошо, свежо, чисто и никого не было. Когда мы шли назад, то опять остановились у театра и Федя решил, что нам непременно следует когда-нибудь сходить туда, потому что ведь он мне никакого удовольствия не делает. Я отвечала ему, что это все пустяки, что никаких мне удовольствий не надо, что я уверена, будь у него деньги, то бы сделал, чтобы мне было весело.

Сегодня мы все высматривали мне туфли, Федя несколько раз предлагал зайти, но я не хотела, потому что знала, что туфли непременно будут стоить франков 10, если не больше, а ужасно гадких мне брать не хотелось; потому я отговорила его. Долго он все вздыхал и говорил, что даже туфли мне не может купить, видно было, что это его огорчало (но, право, я вполне уверена, что получись у нас деньги, напротив, разговоры были бы не о одежде нам, а о том, чтобы послать деньги в Петербург тунеядцам). Потом мы зашли опять в другую кондитерскую, и Федя купил мне пирожок (оказался дурной) и какой-то пряник с орехами, но такой черствый, что просто я боялась переломать все зубы. Вечер опять провели весело, мы нынче очень дружно живем, дружно, как нельзя лучше, и, господи, как бы я была счастлива, если бы это у нас продолжалось долго. Мне кажется, что он действительно меня любит, особенно в последнее время, и что, может быть, я могу и не опасаться теперь, что он полюбит кого-нибудь другого. Вечером мы разговаривали о прежних днях, т. е. о том, как я пришла к нему, как я его полюбила, как я была счастлива, что он приехал48 и даже мне принес сам стакан воды, чтобы я не простудила ноги без башмаков или туфель. 

Воскресенье, 29/17 <сентября>

День сегодня хороший, хотя несколько холодный, ходили утром на почту, думали что-нибудь получить, но ошиблись, писем нет как нет. Такая досада. Сегодня по старому стилю 17 число, и я весь день припоминала день прошлого года, во всех его подробностях. День был удивительно хороший, ясный, хотя несколько холодный. На этот день был назначен выезд государ<евой> невесты в Петербурге49. Александра Ивановна50, которая жила тогда на Владимирской, на углу, имела 3 окна и предложила нам с мамой прийти посмотреть иллюминацию. Мы согласились. Я помню, я еще с вечера снаряжалась идти к ней. Отправились мы рано. Напились кофею и нарядились в наши обновы. На мне было сиреневое шелковое платье, мама тоже хорошо оделась и часов эдак в 9 мы пошли. Я все уверяла маму, что это слишком рано, но когда мы вышли на Невский проспект, то столько оказалось народу, что мы рады были, что кое-как могли пробраться. У Александры Ивановны мы уже нашли много гостей. Она была очень любезна к нам и усадила нас у окна, с мамой, так что видно было очень хорошо. Сначала мы рассматривали, как проходили солдаты и публика. Народу было необыкновенно много, в окнах, на тумбах, решительно везде, где было только возможно уместиться, везде толпился народ. Нам пришлось ждать часа 2 до начала процессии, которую мы видели великолепно, лучше себе и нельзя было представить. Наследница была необыкновенно, по-моему, мила и чрезвычайно мило раскланивалась во все стороны. После процессии Александра Ивановна предложила выпить чаю и закусить. Тут со мной разговорился какой-то студент, очень смешной, который, кажется, целый час не отпускал меня со своими разговорами. Была тут двоюродная сестра Александры Ивановны, Сашенька, очень хорошенькая девушка, но главное, чрезвычайно грациозная, совершенный ребенок, но до крайности милая. Потом тут были и другие гости, но мы долго-то не оставались. Мы отправились домой. Мама пошла домой, а я, так как я намеревалась сегодня идти к Софье Спиридоновне в гости на именины, то пошла к Иванову в кондитерскую, где купила пирожных, затем села в карету и доехала до Адмиралтейской площади. Здесь я решилась идти пешком.

51, и я в тесноту не пошла, а пешком отправилась на Васильевский остров и здесь отыскала тот дом, где живет Софья Спиридоновна. Пришла я во время самого обеда, т. е. в 2, Софья Спиридоновна сейчас вышла ко мне и была, кажется, этим очень и очень довольна, что я была так к ней любезна и пришла на именины. Сейчас меня усадила за стол, где было довольно много гостей. Была Александра Павловна, было 2 Сниткиных, бабушка с внуком, Павел Андреевич с женой и потом еще Николай <не расшифровано>, знакомый папы, но которого я ни разу не видела. Обед был отличный, надо отдать было справедливость, но весело не было, да разве и могло весело быть в обществе, где почти все мне не знакомы. После обеда был кофе, потом пошли в комнату Софьи Спиридоновны, куда-то наверх, довольно хорошенькая комната. Часов в 6 мы с Снитки-ными отправились домой, потому что сегодня предполагалось идти на иллюминацию. Пришли домой, когда иллюминация уже началась. Дома были Саша и Маша, но никто [из] приглашенных еще не пришел, мы довольно долго ждали, наконец решили идти одни. Саша и Маша обещали быть нашими кавалерами. Маша Сниткина оделась уж очень по-простому, решительно как горничная. Саша ей это заявил, она вдруг рассердилась, объявила, что не пойдет с нами. Мы начали ее упрашивать, наконец, решили идти и без нее. В это время пришли 3 наших кавалера - Рязанцев, Сорокин52 и еще какой-то их товарищ, которому Павел Григорьевич обещал место на <не расшифровано>. Мы немного посидели и отправились. Маша, по обыкновению, под руку с Рязанцевым, Саша с [Машей?], Сорокин со мной, а новый товарищ пошел один, поминутно теряясь в толпе. Разговор как-то у нас не вязался, было довольно скучно. В Морской мы встретили Веревкина, он было не хотел с нами идти, но я сказала: "Ну, пойдемте, не заставляйте себя просить", и он пошел. Дорогой Сорокин все говорил об одной его товарке, очень умной девушке, которая оказалась Марией Ганецкой, все твердил, что это чрезвычайно какая умная девушка. Потом, под конец, я его разозлила, и мы поссорились. Так прошли весь Невский, а Песками уж пошли все вместе, Сорокин, Маша, Веревкин; Маша и Веревкин отправились домой, Саша пошел к островам, а [остальные?] решили проводить меня домой. Ночь была лунная, но все разговоры как-то у нас не вязались, и было очень скучно. Вообще я нынче как-то потеряла умение разговаривать, ну, да об этом и жалеть-то нечего. Мама меня дожидалась и хотела уж ложиться спать.

Сегодня и здесь день прошел довольно скучно, ходили обедать, ходили несколько гулять, читали и под конец я залегла рано спать, так что проспала часов, я думаю, не меньше 10, если не больше. Потом вечером, после нашего с Федей прощания, я не могла заснуть, потому что у меня болел живот. Федя был удивительно как ласков со мной сегодня, да вообще и в эти дни, так что я просто не знала, как мне и бога благодарить. Он очень жалел обо мне, просил меня вертеться, сколько мне угодно, если мне от того хоть несколько легче, беспокоился, одним словом, показывал, что он меня очень и очень любит. Господи, как нынче я счастлива, право, я никогда не ожидала и не мечтала, чтобы я могла так тихо и спокойно жить бы с ним. У нас такое согласие, или Федя соглашается, или я, споров нет, а если случится кому-нибудь рассердиться (большею частью мне), то я обругаю его дураком, но сейчас расхохочусь, и он вполне уверен, что я это его назвала вовсе не по злобе, а просто так вырвалось, и что я решительно не сержусь на него. Сегодня написала и отправила к маме письмо с просьбой о деньгах. Вечные просьбы. Господи, когда-то я не буду ее беспокоить. 

Понедельник. 30/18 <сентября>

нашу лавку и спрашивает, нет ли на имя Сниткиной из-за границы письма и сказать адрес. Я пожалуй что и уверена, что он, пожалуй, и не посовестится решительно взять себе письмо. Это такой уж человек. Мне это было до такой степени неприятно, что ужас; но я решительно не так поступила, как мне было бы нужно поступить. Именно, идя домой, я расплакалась и сказала об этом Феде. Он, по духу противоречия, разумеется, начал заступаться за Пашу. Мне следовало бы сначала похвалить Пашу, тогда бы, конечно, другое было бы дело. Это уж Федя тогда-то бы начал бранить его. Мне было досадно на Федю, и так как дома сидеть не хотелось, то я объявила ему, что пойду куда-нибудь гулять в окрестности, взяла с собой книжку <не расшифровано> и отправилась по набережной les Eaux vives по правому берегу Женевского озера. Вышла я в час, все шла по набережной, было довольно тенисто и совершенно не жарко. Тут сделаны скамейки, так что я могла отлично отдохнуть, если бы устала. Прошла я деревушку Cologny, которая на половине, и продолжала все идти по берегу, желая дойти до конца мыса, который уже виделся недалеко. Но я вздумала спросить у кого-то, который теперь час, и мне вдруг сказали, что теперь уже 3 часа. Ну, разумеется, я вспомнила, что ведь Федя один не пойдет обедать, следовательно, он теперь сидит и, может быть, очень голодает. Я поворотила назад и через час пришла домой. На наших часах (которые отстают) было 3/4 4-го. Федя, давно уже готовый, сидел и ждал меня. Но нисколько мне не заметил, только ласково рассмеялся при моем приходе и расспрашивал, где я была. Вообще у него теперь всегда для меня очень ласковая улыбка, он меня ужасно как радует. Потом пошли обедать, а вечером, несмотря на мою усталость, опять гуляли, кажется, в Ботаническом саду. 

Вторник 1 октября, 19 <сентября>

Сегодня у меня страх как была налита голова кровью, просто я решительно не знала, что мне и делать. Начала чинить Феде его сюртук, но должна была несколько раз остановиться, так у меня сильно болела голова. Потом пошли обедать, и у меня от воздуха несколько голова [прошла]. Сегодня Федя мне дал 2 полфранка, чтобы я могла себе купить очень мне нужное. Я забыла сказать, что вчера я купила себе кольдкрем на 20 сантимов, и потом спросила там: как называется по-французски этот бальзам Kinderbalsam. про который мне писала Маша и которым она советовала мне мазать себе спину. Он отвечал, что этот бальзам употребляется очень много в России, но здесь известен под названием la baume de vie de Hoffmann. Я спросила, могу ли я у него достать, он сказал, что да, и налил мне на 50 с. Но я ошиблась, мне послышалось, что он сказал 15, и отдала ему 15 с. Так что после мальчик должен был меня догонять и сказать, что я не все отдала. Мне было ужасно как совестно, тем более, что он мог подумать, что я это нарочно сделала. Сегодня я зашла опять в аптеку и купила себе на 50 с. пудры. Я

Вечером, когда Федя воротился из кофейни, он предложил мне пойти с ним на железную дорогу. Я отвечала, что, пожалуй, пойдем. Тогда Федя заметил: "Коли ты согласна". - "На все согласна", - я отвечала. Он вот это мое согласие должен очень ценить, что я никогда ни о чем не спорю, а всегда стараюсь как можно скорее согласиться, чтобы не было ссоры. Федя отвечал, что во мне надо ценить не одно только согласие, а что во мне очень много что следует ценить и дорожить, что я такая славная. На железной дороге мы узнали опять то самое, что и прежде, и когда шли дорогой, то все разговаривали о том, ехать ли или нет. У нас теперь денег 225 франков, ему следует взять с собой на все 150, остается 75, а счет с кольцами 100 франков; больше же ничего в виду не предвидится, решительно ничего, кроме тех денег 50 рублей, которые может прислать мама, но ведь и это совершенно ненадежно, я ее просила отыскать мне деньги к 1-му ноябрю или к 15 октябрю, т. е. их стиля, но не раньше, а это будет 27 октября нашего стиля, а теперь только 1, следовательно, чем же мы проживем эти все дни, я решительно, право, не знаю. Что же до моих золотых вещей, которые заложены в Бадене, то об этом теперь и говорить нельзя, потому что нечем послать. Я и теперь предлагала Феде, чтобы послать туда деньги, вещи оттуда пришлют, и тогда их здесь заложить, уж если не 120, то по крайней мере 100-то франков дадут. Но он не согласился; что же делать, надо покориться, хотя мне очень и очень жаль, если придется потерять эти вещи, а что придется, так это уж наверно, про это и говорить нечего; я даже предлагала, чтобы Федя прежде выкупил, а что когда я попрошу маму прислать мне деньги на выкуп и выслать ей эти вещи, чтобы она могла мне их заложить, но Федя все не хотел, а теперь они и пропали. Ведь, право, и у меня и так нет решительно никаких украшений, были только одни эти серьги и брошь, но теперь и их нет. Вот они что значит, подарки-то; а когда я дождусь новых серег, ведь этого уж решительно никогда не будет. Прежде надо будет одеть всю эту поганую орду, а потом уж надеяться себе что-нибудь завести. Надо прежде долги все отдать и этих подлецов успокоить, а тогда только покупать себе вещи. Ах, боже мой, как все это скверно <не расшифровано>, ну, да что же делать, разве я думала прежде, что это так будет, ведь должен был сам очень хорошо это знать, следовательно, мне и печалиться об этом теперь решительно нечего. Федя все еще думает отправиться; но так как, когда мы разговаривали, то он заявил даже, что должен выиграть несколько тысяч, то это меня решительно убеждает, ято он ни гроша не выиграет, мы опять будем бедствовать. Я не старалась его особенно уговаривать ехать, у меня даже есть какое-то предчувствие, что поездка окончится худо, т. е. проиграем. Но что тут делать, ведь его не разубедишь.

Сегодня он начал программу своего нового романа53; записывает он его в тетради, где было записано "Преступление и наказание". После обеда, когда Феди нет дома, я всегда прочитываю, что он такое записал, но, разумеется, ни слова не говорю ему об этом, потому что иначе он бы на меня ужасно как рассердился. Зачем его сердить, право, мне не хочется, чтобы он прятал от меня свои тетради, лучше пусть он думает, что я решительно ничего не знаю, что такое он делает. Понятно, что человеку очень неприятно, если читать то, что он написал нагрязно. Когда мы пришли домой, то Федя сказал, что мы довольно хорошо живем друг с другом, что он даже не ожидал такой спокойной жизни, как здесь, что мы очень редко ссоримся, что он счастлив. Вечером, когда он прощался, то сказал, что если он умрет, то чтобы я его вспоминала хорошим и думала о нем. Я просила его не говорить так, что это меня всегда ужасно как беспокоит. Тогда он сказал: "Нет, зачем умирать, разве можно оставить такую жену, нет, для нее нужно жить непременно". Он нынче меня называет "М-те Достоевская", и я очень люблю это слушать, когда он это говорит. Потом вечером у нас обыкновенно идут разговоры; так, вчера мы говорили о евангелии, о Христе, говорили очень долго. Меня всегда радует, когда он со мной говорит не об одних обыкновенных предметах, о кофе, да о сахаре, а также, когда он находит меня способной слушать его и говорить с ним и о других, более важных и отвлеченных предметах. Сегодня мы говорили о его прежней жизни и Марии Дмитриевне, и он толковал, что ей непременно следует поставить памятник. Не знаю, за что только54 

Среда, 2 <октября>/20 <сентября>

Сегодня я хватилась и увидела, что у нас нет чаю, Федя еще спал, а я отправилась покупать чаю, купила по 3 франка за полфунта. Мы брали постоянно по 4 франка, но вот я уж раз брала по 3 и он оказался такой же, какой и в 4. Потому я решила брать по 3. По дороге я зашла и спросила в магазине себе иголок. Мне показали маленькую коробочку с 4-мя бумажками иголок, 5, 6, 7 и 10 номеров, т. е. иголок должно быть 100, если не больше, и вся такая коробочка стоит 60 с. Это очень недорого. Я купила себе. Теперь у меня иголок будет, право, на целый год, если не больше. Потом купила себе пуговиц белых 2 дюжины по 20 с. за дюжину и, наконец, купила себе воротничков французских, вместо 60 с. за 50, но они оказались короче прежних. Вообще я очень рада, что могла себе завести, все-таки у меня уж давно не было иголок и пуговиц, и я все не могла собраться купить себе их.

Сегодня отличная погода, и я вздумала отправиться опять гулять, как прежде; Федя меня отпустил, убеждал беречься. Когда я вышла, то он долго стоял у окна и смотрел, как я иду, и кланялся мне. Я отправилась тоже по набережной Eaux Vives, по прежней дороге, но сегодня забралась в деревушку Cologny, и пришла туда, когда было уже 2 часа. Здесь я спросила, как мне пройти в Chene. Бабы, стиравшие у бассейна, начали мне толковать, но так как толковали все вместе, то я на слух могла понять, что мне следует взять после столба через поле первую дорогу налево. Сказали мне, что туда ходу 3/4 часа, если я не буду заходить в Grand Canal и не пойду по большой дороге. Я пошла из Cologny (откуда великолепный вид на озеро), спустилась вниз и опять спросила у встретившейся старушки дорогу. Несмотря на то, что я <не расшифровано> все-таки старушка оказалась очень любезной и уверила меня, что я непременно заблужусь, что она сама хотя здешняя жительница, но 2 раза ходила и 2 раза целый день [блуждала], и все потому, что вместо первой дороги брала вторую налево. Я поблагодарила ее за совет: отправилась сначала по большой дороге, а потом по первой дороге налево. Здесь пришлось идти полями по очень тенистой и густо обсаженной деревьями дороге, так что было очень приятно. Мимо меня проехала небольшая тележка, запряженная осликом. Телегой управлял ребенок лет 9 и сидела дама. Право, было преуморительно смотреть, как этот маленький ослик вез очень быстро тележку. Дама, видя, что я смеюсь, тоже рассмеялась, что-то мне сказала, но я ее не поняла. У всех прохожих я расспрашивала дорогу, и, наконец, дошла, решительно нисколько не устав, до местечка Chene. Так как было уже довольно поздно, и я знала, что Федя ждет меня обедать, то я, не осматривая Chene, пошла к станции здешней конной железной дороги. Села в дилижанс. Взяли до города 20 с. Это очень мало, взяв во внимание длинное расстояние от города. В дилижанс, кроме меня, села еще одна дама, которая мне рассказала, как проехать на гору Grand Saleve - огромную каменную гору, которую мы постоянно видим перед глазами. Выйдя из дилижанса, я поскорее пошла домой, и пришла, кажется, в половине 4-го, страшно запыленная и голодная. Федя уж меня дожидал давно и нисколько не выбранил, что я его так долго заставила ждать обеда.

Пошли обедать, потом Федя пошел в кофейню, а я воротилась домой и отдыхала. Федя принес мне книгу "Последний из могикан", великолепную вещь Купера, которого я еще совершенно ни одного романа не читала. Вечером мы ходили немного гулять, потом пришли, и так как я была несколько сегодня нездорова, то Федя был еще внимательнее ко мне, чем всегда. У меня сильно налились груди, Маша писала, что на 5-м месяце появляется молоко, должно быть, теперь оно и появилось. Но груди сделались очень велики и как-то болят, т. е. зудят, чешутся и горят. Федя был очень, очень мил ко мне, и когда я как-то подошла к нему, то поцеловал меня в живот и сказал: "Вот тут Сонечка или Миша, мои милые". Он очень меня любит, это видно, он говорит, что очень любит Сонечку и так желает, чтобы все это кончилось благополучно. Вечером, когда он пришел прощаться, то, увидев груди, ужасно начал беспокоиться, говорил, что они ужасно как налились, непременно требовал, чтобы я пошла завтра к доктору. Милый Федя, как он заботится обо мне. Право, я так ценю это, так этому рада. Он как-то мне говорил, когда мы легли спать, что он ценит, что я его друг, что он ценит, что я его люблю, что я всегда буду его, что это так приятно и хорошо знать, что вот имеешь такого человека, который тебя очень и очень любит.

у меня груди опять ужасно как болели, и мне было очень тяжело их носить, так что я должна была надеть корсет, который меня ужасно как стеснял.

Утром я решилась выйти погулять, сначала пошла на почту, но писем не получила, а потом отсюда пошла в здешний музей Rath какого-то [русского?] генерала55 <не расшифровано>, женевского уроженца, который выстроил этот музей. Но здесь решительно ничего хорошего не видно. Здесь много глиняных статуй, снятых с разных замечательных Произведений, но все это в таком скверном виде. Тут есть и 2 зала С копиями, в числе которых находятся 2 картины Рубенса: одна - избиение младенцев, а другая - какая-то голая дева. Я даже сомневаюсь, чтобы это были картины Рубенса, хотя манера решительно его. Но, если они принадлежат ему, то я решительно отказываю ему в таланте. Ну, что за красота рисовать каких-то лошадей вместо женщин, толстых, так что все тело в складках, это даже уж и безобразно, где он видел подобных женщин? Я решительно понять того не могу, таких женщин, я думаю, И за деньги достать нельзя, это какие-то уроды, рисовать которых, право, не стоит, да к тому же такому художнику, как он. Есть тут одна картина Калама, изображающая скалы и на них туман. Это действительно хорошая вещь. Потом есть еще головка Greuze, представляющая маленького ребенка с самым невинным, хорошим выражением лица, просто ангел. Есть еще две картины Salvator Rosa56 нет). Я очень рада, что мне не пришлось ничего тут заплатить, а то бы это были решительно потерянные деньги. Прошлась я по улицам и, увидев в одной булочной какой-то крендель, купила 2 по 10 с, да потом, когда пришла домой и начала есть, то ужасно как раскаялась и решила, что не все то золото, что блестит, не все то вкусно, что [на вид?] хорошо. Так что придется бросить, а есть нельзя.

Федя лежал на постели, когда я пришла, и расспрашивал меня, что такое я видела в музее, потом мы пошли обедать и сегодня нам подали яишницу с тухлыми яйцами, так что мы и не ели и сказали об этом девушке, которая нам сегодня прислуживала. Потом пошли на рынок; здесь Федя купил фруктов и яблоков (забыла, Федя вчера был так любезен, что принес мне яблок, зная, что я их люблю, сам же он их не ест). Я до сих пор никогда не едала фиги, и так глупо, что вчера только узнала от Феди, что фиги в высушенном виде есть винные ягоды, которые так хороши. Федя мне предложил как-то одну фигу, я взяла, заплатили 5 с, но начала ее есть, то она мне до того не понравилась, что я другую половину и не доела. Читала книгу и сидела у окна, ждала Федю, когда он придет, и от нечего делать пела песни, т. е. укачивала Соню или Мишу различными колыбельными песнями. Я нынче о них только и думаю, и все представляю их в разных видах, то очень маленькими, то подрастающими, то даже большими, и так, право, счастлива, Что и сказать трудно. Пришел Федя, и мы пошли опять гулять. Дорогой Федя мне все рассказывал о том, что он прочитал в газетах, как это он мне всегда делает, так что и я все знаю, что такое случается в России. Мы много ходили, но было довольно холодно, и я просила воротиться домой. Потом, так как у меня груди продолжали болеть, то я легла спать, потом Федя меня разбудил прощаться, говорил, что он меня ужасно как любит, что он будет тогда очень счастлив, если я такая буду всегда, что тогда он будет награжден не по заслугам. Я сказала ему, что он теперь по утрам стал гораздо ласковее, чем прежде, он отвечал, что разве с тобою можно быть не ласковым, ведь ты всех побеждаешь, всех покоряешь своим обращением. Потом ночью, когда уже лежали в постели, сказал, что он никогда еще никого так сильно не любил, как меня и Соню. Вот такого-то я всегда и дожидалась, вот этих-то слов, потому что мне всегда хотелось, чтобы он сам сознался, что я доставляю ему счастье, что он никогда не был так счастлив, как со мною, и чтобы это убеждение, что он любит меня больше, чем всех, вошло ему в кровь и плоть, чтобы он был сам совершенно в этом уверен. Вот тогда я буду довольна и счастлива. (Я все забывала записать, что так как Феде нынче кажется холодно, то мы купили дрова, целую корзину небольших полешек за 2 франка 35 с., и теперь каждый вечер топим понемногу.) Но вот какое неудобство, у нас постоянно дым в комнате, так что приходится растворять окна, чтобы выпустить дым. Нынче главное занятие Феди состоит в том, чтобы подходить к термометру и смотреть, сколько теперь градусов, он бывает очень утешен, если градусы хоть немного повысились. Смешной, право, этот Федя, так его это занимает. Тепла все-таки я не замечаю, но угар каждый день бывает и голова моя от него очень болит. Сегодня спала очень хорошо, кажется, часов 10, если не больше, и все видела какие-то несообразные сны, просто из рук вон какие смешные. 

Пятница, 4 <октября>/22 <сентября>

и спрашивал с беспокойством, что со мной, видно, его очень заботит мое положение. Пошли обедать, а оттуда он отправился читать, а я сходила на почту, но, по обыкновению, ничего не получила и воротилась домой, где стала читать опять "Le dernier des Mohicans". Потом, после кофейни, Федя пришел и предложил мне идти гулять, и хотя было довольно холодно, и я почти дрожала, но мы отправились. Дорогой мы начали говорить о том, ехать ли ему или не ехать. Я особенно сильно не советовала, и когда мы гуляли по Ботаническому саду, то мое молчание даже рассердило Федю и он сказал: "Ведь вот молчит, неужели нечего сказать, или ты очень осторожна". Я ему отвечала, что если мы раз решили, чтобы ехать, то пусть он уж едет. Он был в ужасном волнении и очень колебался. Действительно, имея 200 франков денег всего-навсего и не видя ничего больше в будущем, отдать 150 франков, на которые мы бы могли все-таки прожить несколько времени, к тому же пропадут серьги и моя брошь. Но что же делать, ведь если Федя взял эту мысль в голову, то ему будет уж слишком трудно расстаться с нею. Потому отговорить его не ехать почти невозможно; пошли мы разменять 100 франков, купив один фунт кофе за 2 франка и потом воротились домой. Федя сделался необыкновенно ласковый, он уверял меня, что если он и поедет, то будет ужасно как беспокоиться, что такое со мной, что я делаю, уж не случилось ли какого со мной несчастья. Я стала собирать ему чемодан, но он был все еще в нерешительности, ехать или нет. Когда я легла немного полежать и почти уснула, он подошел, чтобы тихо посмотреть на меня и, увидев, что разбудил, ужасно жалел об этом и толковал, что меня очень любит.

счел бы за счастье дать мне эти деньги, был бы счастлив, если бы я только их взяла. Потом он жалел, зачем ему не 30 лет и нет у него 40 тысяч. Я начала стирать шелковые полоски от юбки и гладить платки, тогда он сказал, что вот тебе бы следовало на креслах сидеть, а я отвечала: "Есть фрукты и пить пиво, вот бы была жизнь-то, а то что теперь". Он говорит, что никогда не забудет, что я теперь стираю и глажу для него, и это в первом же году нашей жизни. Потом, когда я легла спать, то спросила, любит ли он меня. Он отвечал, что любит. - "Так ли как всех?" - "Я не отвечу. Нет, я люблю тебя больше всех, почти так, как любил и люблю покойного брата, а к этому ревновать уж нельзя; нет, даже больше, чем брата; умри ты, мне кажется, я ужасно бы тосковал, все припоминал твое личишко, как ты тут сидела, говорила; нет, мне кажется, что я бы просто не мог даже жить, просто бы умер, так мне было бы тяжело". И эти слова он говорил с видимым волнением. Я видела, что это, должно быть, так и было бы, если бы я умерла. Меня это даже тронуло. - "Ты бы, пожалуй, женился бы, и у моей Сони была бы злая мачеха. Пожалуй, и не злая, но к Соне будет злая". - "Нет, ты можешь быть спокойна, у твоей дочери не будет мачехи, у нее будет Сонечка <не расшифровано> и то под моим близким присмотром. Но зачем мы говорим об этом, этого и случиться не может". Я сказала, что тогда мама присмотрит за Соней. Он отвечал: "Да, твоя мама, вот кто будет за нею смотреть". Но потом прибавил: "Зачем же мы говорим об этом, какие мы дураки".

Я заснула, и он старательно меня закутал. Это он делает с большим удовольствием, как я вижу; вообще прислуживает мне очень. Как я его люблю, право, еще больше, когда вижу, что он меня так любит. Когда он пришел прощаться, то много и нежно меня целовал, говорил, что он решил, если ехать, то непременно приехать в воскресенье, потому что долго без меня пробыть не может.

"Я жить без тебя не могу, - говорил он, - как мы срослись, Аня, и ножом не разрежешь, а еще мы разъезжаться иногда хотим, ну, где тут разъезжаться, когда друг без друга жить не можем"57. Потом уже в постели он говорил: "Вот для таких, как ты, и приходил Христос. Я говорю это не потому, чтобы любил тебя, а потому, что знаю тебя. Вот будет еще Соня, вот будет 2 ангела, я себе представляю, как с нею будешь, как это будет хорошо". Потом он много меня просил, чтобы я берегла его Соню, его дочку, называл меня мамашей. Я теперь знаю, что Федя чем дальше, тем больше начинает меня любить, и вполне уверена, что при ребенке его любовь будет ко мне еще больше. Господи, как я счастлива! Я так счастлива! Я так счастлива, так никогда и не надеялась быть. Право, у других всегда бывает, что после года супружества муж и жена становятся холодней и холодней друг к другу. Авось бог поможет, что у нас не будет так, авось у нас любовь будет укрепляться, и чем дальше, тем больше, как я бы была счастлива, если бы мне удалось хотя бы сколько-нибудь украсить его жизнь. У него так было мало радостного в жизни, что хотя под конец-то ему было бы хорошо. А я уверена, что если он будет меня любить, то я нисколько не изменюсь к нему, да даже если он меня и разлюбит, то вряд ли я переменюсь. Федя просил меня разбудить его в 7 часов завтра утром.

Разделы сайта: