Суббота, 5 <октября>/23 <сентября>
По Фединой просьбе я разбудила его в 7 часов, и первое слово, которое он мне сказал, это было: "Кажется, это нелепость", т. е. говорил это он про поездку. Но, однако, встал, хозяйка сварила нам кофе. Он начал собираться. Я тоже решилась проводить его на машину. Рассказал он мне свой сон, видел какую-то отроковицу, знакомую Соловьева58, и видел еще брата. А это очень дурной знак, потому что всегда, когда Федя видел брата, то непременно бывала какая-нибудь неудача, ну а на этот раз неудача очевидна. В половине 9-го мы уж вышли из дому и пришли туда задолго до прихода поезда. Федя взял билет 2-го класса, стоит 10 франков 40 с, а взял он с собою 148 франков, оставив у меня 55 франков. Какой здесь смешной обычай: например, в залу, где ждут, пускают только тех, у которых есть билеты, а провожающих не пускают. Зала вся разгорожена, точно конюшня, и билетами означено, где место 1-го, а где 2-го и 3-го классов. Что это за пустяки, точно провожатые [не найти?] могли залу или перепутать. Федя, разумеется, и не пошел в залу почти до самого звонка, но потом, желая занять себе хорошее место у окна, пошел в залу, а я оставалась дожидаться у двери. Уйти мне не хотелось, хотела ждать, пока не уйдет поезд. Но положение мое было преглупое. Стоять у двери и не знать, уйти или нет. К тому же, я очень боялась, чтобы Федя на меня не рассердился, зачем я дожидаюсь. Наконец, он подошел к двери и сказал, что теперь я могу уйти домой. Я простилась с ним и отправилась, но все-таки еще не домой. На дебаркадер выходить не позволяют. Здесь уж такой обычай. Я обошла двором, но и здесь попался какой-то человек, который сказал, что дальше идти нельзя, а если я хочу остаться, то пусть посижу у будки и увижу, как пойдет поезд. Я села на скамейку и ждала минут 10. Когда поезд тронулся, я встала и тут увидела Федю. Он видел меня тоже, начал мне раскланиваться, снимает шляпу и машет рукой. Он, кажется, был очень доволен, что я не ушла. Он раскланивался до тех пор, пока поезд не скрылся из виду. Шел небольшой дождик и было страшно холодно, решительно как зимой.
Я пришла домой, думая согреться чаем, но оказалось, что наша предупредительная хозяйка уже убрала чай. Делать было нечего, спрашивать стыдно, и я решила как-нибудь так согреться. Потом начала шить свою юбку и все старалась как-нибудь продолжить время. Наконец, часу эдак в первом, я вышла из дому, сказав нашим хозяйкам, что пойду обедать, потому что сегодня очень рано встала. Пошла сначала я на почту, но писем нет, оттуда, несмотря на холод, решилась пройтись несколько раз по улицам, чтобы выгадать время и не подать повод старухам думать, что я не обедала сегодня. Зашла в Palais Electoral на выставку цветов и плодов. Сегодня третий день и потому за вход платить 40 с. В первый день платили по франку, во 2-й - 60, но я нахожу, что даже и 40 с. были деньги, брошенные в окно. В этом огромном манеже были расставлены корзины цветов, почти большею частью завялых, потому что стоят уж 3 дня. Все это до такой степени обыкновенно, так просто и некрасиво, что, право, решительно не стоило и ходить. Тут выставлены были овощи и плоды, довольно хорошие, но, право, было бы для меня приятней, если бы позволили попробовать, чем только смотреть. Вообще выставкой я была очень недовольна и пошла домой, решительно ругая себя. Право, эта моя глупая любовь к разного рода зрелищам только доводит до того, что я трачу деньги без цели. Очень на себя досадуя, я отправилась погулять по городу, опять-таки, чтобы выиграть время. Прошла по Grande rue, очень крутой, начинавшейся от H<otel> de V<ille> и [огибающей] к Coraterie. Улица эта удивительно какая крутая, так что у меня даже живот заболел идти вниз. Потом отправилась покупать себе что-нибудь съестное. Зашла в колбасную и там спросила про пирог с говядиной. Оказалось, что стоит 1 франк за фунт. Мне она свесила один и вышло 1 франк 30 с. Я взяла. Потом решила, так как этот пирог мне на два дня, то следует купить еще чего-нибудь. Купила сыру на 25 с, больше чем полфунта, довольно порядочного, 3 яблока за 10 с. Следовательно, весь мой обед за 2 дня обошелся мне 1 франк 65 с. и самое многое обойдется 2 франка. Это все-таки выгодней, чем платить по 2 франка в день. Пришла домой и начала обедать и, право, так хорошо пообедала, просто чудно, одно было жаль, нечем было запивать. Потом я сходила к хозяйке и забыла, что она спит в 4 часа, очень просила ее сделать мне кофе. Она мне и сделала, и я пила черный кофе, потому что сливки все вышли утром. Выпила с горя я 3 чашки и несколько согрелась, потому что холод был ужаснейший. Потом принялась читать, оканчивать 4 часть "Могикан". Сегодня надо непременно отнести и взять что-нибудь другое, потому что завтра воскресенье, следовательно все будет заперто. Но как я ни спешила, а едва могла дочитать до сумерек, так что последние страницы читала почти невнимательно, позже же боялась идти, потому что, очень может быть, мог кто-нибудь пристать, а так как Феди теперь дома нет, то, следовательно, и заступиться некому. Взяла я в библиотеке 2 части романа Бальзака "Cesar Birotteau". Хозяйка говорит, что это хорошая вещь, не знаю, очень может быть. По дороге купила себе катушку черных ниток за 18 с, дали 2 с. сдачи, я еще никогда не видала этой монеты, нужно ее будет сохранить. Пришла домой и просила затопить печку, а то было уж слишком холодно. Мадам это сделала и очень мне надоела, и весь вечер приходила то за тем, то за другим, и все уверяла, что Федя приедет сегодня и что, следовательно, следует сделать постель. Чтобы поскорее прошло время, я начала опять шить, но все-таки было так скучно, право, до крайней степени грустно все, что не знала, за что мне и приняться, даже от скуки принялась гадать, но сколько раз ни гадала, все выходило, что будет неприятность. Да это и без гадания видно: я вполне спокойна именно потому, что заранее уже уверилась, что из этого ничего не выйдет, что это будет пустая попытка, что мы вовсе не так счастливы, чтобы что-нибудь выиграть, а главное, если и выиграем, то выигранное удержать здесь, а потому заранее уверившись, что проиграем, я так и спокойно смотрю на все это. Что он проиграет, то это так вероятно, что я готова просто голову отдать на отсечение, до такой степени это вероятно. Завтра утром надо будет послать ему письмо, но, пожалуй, оно его и не застанет, потому что, вероятно, он сегодня уж успеет все проиграть (да и проиграть-то ведь немного, всего-навсего 100 франков, самое большее), а следовательно, он и отправится завтра утром в 11 часов и будет уж дома в 6 часов вечера. Но на всякий случай отправлю ему письмо, чтобы самой успокоиться. Он тоже обещал написать мне сегодня. Напишу записочку, чтобы я могла послать ее завтра. Но, чтобы моя записка пошла завтра утром, следует ее очень рано принести на почту, а потому я и думаю отправиться на почту эдак часов в 8, если не раньше, чтобы, если надо, принести ее на железную дорогу.
<октября>/24 <сентября>
Вчера вечером сидела довольно долго, до 1 часу ночи, спать почему то не хотелось. Мне все слышалось, точно кто есть в комнате, точно кто дышит. Проснулась часа в 4, потом окончательно в 7 часов и встав. написала письмо, которое и понесла на почту. Мне там сказали, что пойдет оно в 9 часов, следовательно, он получит его часа в 3. Воротившись домой, я стала разбирать чемоданы и прочитала несколько писем. которые ненужные разорвала, чтобы было меньше веса, право, разных конвертов нашлось больше 2 фунтов, лучше пусть какие-нибудь книги вместо этого лежат, чем эти пустые бумажки. Так я проводила время до часу и отправилась на почту, потому что раньше, вероятно, нельзя было и получить письма. Получила письмо от Феди. В нем он пишет, что с ним случилась история, именно, что он пропустил сойти Саксон, а вышел в Sion, так что еще сам не знает, что из этого выйдет, а написал мне в 6 часов вечера. Впрочем, он мне писал, что, вероятно, приедет сегодня, и я думаю идти его встречать на железную дорогу в 6 часов. В письме он меня просит очень беречь Соню59, целует меня, и мне кажется, что, действительно, он ее очень любит; дай-то бог, как я буду рада, когда она у меня будет, просто и сказать трудно. Потом гуляла несколько времени и прошлась на железную дорогу узнать, котором часу приходит поезд; по дороге купила себе винных ягод. Здесь фунт стоит 50 с, это довольно дешево, купила полфунта за 25. Пришла домой, но часы ужас как тихо идут, до кофею дожидаться долго, я решила пойти посмотреть, как будут пускать шар, отправилась, но потом как прочитала, то оказалось, что шар полетит ровно в 4 часа, а это было всего только половина 3-го. я ходила несколько времени по католическому кладбищу, но все-таки мне ужас как надоело. Какие у них все рожи, у этих швейцарцев, такие глупые, просто страх смотреть, дети у них какие-то косоглазые, грязные, со старыми лицами, просто какие-то старики, а не дети. Сегодня, когда я гуляла, мне встретилась одна нянька, которая несла на руках очень хорошенькую девочку, я спросила, сколько ей времени, она сказала, что 5 месяцев, девочка на меня смотрела и взяла мой палец, такая милочка; вот, я подумала, и у меня такая тоже будет, тоже такая же хорошенькая, как и эта. Господи, когда-то это будет. Я жду не дождусь этого счастливого времени. Так я и не дождалась, когда пустят шар, пришла домой, напилась кофе. Немного спустя я видела из окна, что на небо смотрели, следовательно, шар полетит; вдруг множество народа побежало ужаснейшим образом, и я, чтобы убить время, тоже пошла, думая, что, может быть, для моего удовольствия шар упал где-нибудь на улице, я поспешно вышла, прошла 2, 3 улицы, но шара нет, а народ все бежит да бежит, да идет все за город. Ну, уж туда я и не пошла, что мне там делать.
Написала я письмо к Сонечке Ивановой, надо будет послать. В 6-м часу пойду на железную дорогу встречать Федю, хотя он мне и не велел. но я знаю, что он будет мне рад, если я приду. Время так длинно идет, что ужас, когда это будет половина 6-го, чтобы я могла идти. Туда же рано идти не годится, придется дожидаться, будут на меня смотреть. Мадам наша мне сегодня ужасно как надоедает, все приходит и говорит со мной, мне это ужасно как надоело. Федя, вероятно, сегодня приедет и уж, разумеется, проигравшись, как только возможно, иначе и быть не может. Я буду очень рада, когда он вернется, одной тоска страшная, когда вспоминаю, что денег-то у нас решительно нет.
возможность письму придти раньше меня. Шла я очень тихо и осторожно, чтобы как-нибудь не ушибиться. Но на почте письма нет. Пришла домой, у нас было очень тепло. Но мне сделалось до такой степени грустно, что Феди нет, что просто ужасно. Делать мне ничего не хотелось, все было скучно, и я решительно не знала, как и быть. Я думаю, он поехал на вечернем 5-часовом поезде, но должен бы был ночевать в Лозанне, потому что оттуда последний поезд идет только в 6 часов, следовательно, должен ждать до 8 часов утра. Если это так, то, как я думаю, ему досадно остаться ночевать в Лозанне; должно быть, даже у него и денег нет, вот это хорошо будет, денег нет, а ночевать где-нибудь да надо. Бедный Федя, как мне его жаль. Чтобы как-нибудь убить время, я принялась писать письмо Александре Павловне. Мне давно уж следовало бы написать ей, но я все откладывала до завтра, и вот только теперь написала ей и надо будет отправить. Это хоть сколько-нибудь облегчит меня, а то, как я вчера считала, мне следует написать 13 писем, вот как я запустила корреспонденцию. Писание писем заняло у меня довольно много времени т. е. до 11 часов. В 11 часов я легла, но не могла заснуть до половины 12-го. Ночью проснулась в половине 6-го и уж спать больше не могла. Так пролежала в постели до 7 часов. Потом встала, попросила мне сделать кофе, потому что сидеть так, ничего не пивши, тоже нехорошо. Не знаю, приедет ли Федя сегодня утром. Я пойду его встречать и повстречаю непременно.
Понедельник, 7 <октября>/25 <сентября>
по городу как сумасшедшие. Вот уж 3 раза проходят мимо нашей квартиры с страшным барабанным боем, вероятно, у них сегодня учение. Ровно в 10 часов вышла из дому, но пришла на машину все-таки рано. Пришлось ждать с полчаса. Наконец, поезд пришел. Я стояла у двери и смотрела, не идет ли Федя. Давно народ уж прошел, так что я почти была уверена, что Федя сегодня не приехал, как вдруг он показался у двери с страшно расстроенным лицом. Я сейчас поняла, что это значит полнейшая неудача. Он был чрезвычайно бледен, как-то измучен и расстроен, сначала он меня не видел, но потом приметил и с радостью подал мне руку. Мы вышли, и я начала его утешать. Он мне говорил: "Вот беда-то какая, вот беда. Видишь, что у меня даже пальто нет, там оставил, хорошо, что еще теперь тепло, а я бы мог простудиться". Мы вышли из вокзала и пошли, он держал меня за руку. Я стала его утешать, но он говорил: "Нет, ведь у меня было 1300 франков, в руках было третьего дня, я велел себя разбудить в 9 часов, чтобы ехать на утреннем поезде, подлец лакей не думал меня будить и я проспал до половины 12-го. Потом пошел в вокзал и в три ставки все проиграл. Потом заложил свое кольцо, чтобы расплатиться в отеле. Потом на остальные тоже проиграл. Потом узнал на железной дороге, в котором часу пойдет поезд, сказали в 5, нужно остановиться ночевать в Лозанне, а у меня всего было 12 франков, разве возможно было ехать, я отыскал какой-то пансион и там заложил свое пальто за 13 франков, тут мне предложили у них остаться, дали мне маленькую скверную комнату, где я всю ночь не мог уснуть, потому что в соседней комнате какая-то собака визжала и выла все время и ее били; потом в 4 часа меня разбудили, и я отправился в Женеву". Он сказал, что даже во 2-й раз, когда он пошел с деньгами, полученными от заложенного пальто, и тогда он отыграл даже 70 франков, но потом опять стал ставить по 5 франков и в несколько ударов все кончилось. Он был в страшном отчаянии60, мне было тоже горько, и хотя я его и утешала, но мне было так тяжело, что я просто не знаю готова была что сделать. Я даже почти не слушала его, не могла понять, что он такое говорит, так меня это поразило. Ведь вот, подумала, я, давалось счастье в руки, сам виноват, если не мог привезти домой выигранного. (Я про себя вполне уверена, что лакей его разбудил во время, а что ему самому не захотелось приехать. Тут явилась мысль, что вот, дескать, я непременно выиграю не только что одну какую-нибудь тысячу, а уж наверно 10 тысяч, чтобы облагодетельствовать всех, ну, разумеется, дикие мысли пошли, вдруг разбогатеть, вот и пошел и в 3 удара все проиграл. Я спросила его: "Я ведь писала тебе, чтобы ты прислал мне 200 франков, а там на остальные мог бы рисковать, сколько угодно, почему ты этого не сделал?" Федя и тут нашелся сказать, будто бы там почта заперта утром, потому он не мог отправить. Но это тоже неправда. Я этому ни капельки не придаю веры, больше ничего, пошел, чтобы было с чем большим играть.) Нет, я этого решительно не понимаю. Как? Знать, что дома всего-навсего 40 франков, что следует неизвестно откуда достать деньги, что достать решительно нельзя, и вдруг, выиграв так много денег, не послать 200, 300 франков, зная, что это меня сильно как успокоит, и вообще даже в случае проигрыша может нам очень помочь. Мне нисколько, право, не досадно на проигрыш 1000 франков, но ужасно больно за те 300 или 200 франков, которые я просила прислать. Господи! Как я много на них надеялась. Во-первых, что для меня главное, не следовало бы посылать мне письмо к маме, опять ее бедную, несчастную беспокоить и тревожить прося, чтобы она нам непременно прислала хотя сколько-нибудь денег, 125 рублей. Боже мой, что бы только я ни дала, чтобы не просить ее, не беспокоить моего бедного ангела, мою бедную старушку. Как мне это больно, как я и представить себе не могу, так мне это тяжело. Во-вторых, надо опять будет писать и клянчить у Каткова61, человека, который нас так много обязал и просить которого теперь от меня, несмотря на то, что я его решительно не знаю, очень грустно и тяжело. Таким образом, как я уже сказала, я ушла домой с ним под руку и решительно ничего почти не слушала, что такое он говорил. Я была так сильно поражена, что только и думала, как бы нам дойти домой и мне сесть в постель, уткнуться головой в подушки, чтобы как-нибудь да забыться.
тяжело, как никогда. Право, мне еще никогда не случалось так тосковать, даже в Бадене при наших огромных проигрышах я вовсе не так сильно тосковала, как тут; раз у меня слезы были на глазах, Федя начал меня просить не плакать, и я постаралась, конечно, успокоиться. Старуха принесла чаю и кофе, который оказался нехорош. За кофеем мы с Федей все говорили, и он мне рассказывал о своей поездке и уверял, что он поедет непременно еще раз. Тут мы рассу[ди]ли с ним, что теперь делать и у кого просить денег. Решили просить опять у Каткова 500 рублей и просить его высылать эти деньги каждый месяц по 100 рублей, а кроме этого просить выслать 60 рублей в Петербург Майкову, чтобы он их выдавал Паше. Тут Федя решился еще написать письмо к Яновскому и просить у него 75 рублей, а я между тем попрошу у мамы 50 или по крайней мере 25. Вот этими-то деньгами и жить. У нас же наличными было всего 49 франков, но так как Федя заложил в Саксон пальто за 13, а кольцо за 18, то это следовало выслать, и непременно сегодня, для того, чтобы вещи не могли пропасть. Мне хотелось чем-нибудь непременно развлечься, и я предложила Феде сейчас написать письма и я сейчас отнесу на почту письма, он это сделал, сам лег полежать и боялся припадка, приближение которого он чувствовал, просил меня поскорее отнести на почту. Кольцо было заложено у M-me Dubuc, а пальто в пансионе Orsat. Я отправила mandat {Почтовый перевод } и получив на почте письмо, которое вчера Федя адресовал мне, с горечью прочитала его. Господи, как мне жизнь была скучна сегодня, как мне все это надоело. Я не знаю: ведь я, кажется, предчувствовала, что Федя ничего не выиграет, что эти 150 франков пропадут, даже ведь они бы для нас особенно не помогли, довольно было бы только на 2 недели, а там все равно пришлось бы просить у мамы, но я почему-то надеялась, что Федя выиграет те 150 франков, это было бы 200 рублей, и, следовательно, хоть на несколько времени, а мы были бы спокойны. С горечью шла я домой, но пришла и нашла, что Федя лежал на постели, думая заснуть, потому что всю эту ночь он не спал (собака спать не давала) и ужасно как мучился мыслью, что все проиграно, и что теперь следует делать. У нас всего-навсего 17 франков, больше ничего нет, придется опять вещи закладывать, опять эта подлая необходимость.
Пошли обедать, день ужасно грустный, ничего не могу делать, все меня давит мысль, зачем он мне не прислал 300 франков. Ну уж пусть бы эта 1000 пропала, что за важность, я на них и не рассчитывала, но вот эти-то, эти-то 300, как бы я была теперь счастлива, могла бы что-нибудь себе приобрести из одежды, а то у меня ничего нет, так много нужно, а нет денег, чтобы купить. От обеда Федя пришел домой и лег спать, а я предложила ему, что я пойду и заложу свои рубашки (собственно говоря, рубашки я не закладывала, а у меня были скоплены деньги, 12 франков, вот я и решилась их выдать за деньги, полученные за рубашки, чтобы потом, когда у нас будут деньги, получить их назад. В случае нужды опять их дать Феде или дать в виде полученных от залога платьев потому что мне так больно закладывать мои платья, просто ужас). Пока он спал, я сходила на почту и отнесла маме письмо, в котором умоляла ее непременно прислать мне 25 рублей, откуда она хочет их взять, да прислать. Когда Федя проснулся, я отдала ему деньги, 12 франков, и сказала, что взяла на месяц. Вечер прошел ужасно грустно, до невозможности грустно, тоска страшная, и одна мысль терзает меня, все постоянно одна только мысль о проигрыше приходит мне на ум, от нее я решительно не могу отвязаться, вот опять думаю, надо написать и умолять Каткова, опять унижаться, опять злоупотреблять его к нам добротой; ведь он нас хорошенько не знает, он может о нас подумать, как о людях, которые неблагодарны и злоупотребляют его доверенностью к нам.
Вторник, 8 <октября>/26 <сентября>
припадок был из сильных. Через 10 минут Федя уже пришел в себя и говорил со мной, но очень долго не мог припомнить, что это такое за Саксон ле Бен и где он там был. Это его очень мучило, что припомнить он того не может, наконец, кажется, через полчаса, кое-как насилу припомнил. Потом мы заснули, он предложил, не хочу ли я заснуть у него на постели, я легла, но он спит ужасно как скорчившись и все ударял мне коленями в живот. Я очень боялась, что засну, а он во сне толкнет меня, и я могу слететь с постели. Я только что капельку заснула. как действительно он меня довольно сильно толкнул, тогда я перешла на свою постель <...> Господи! Какой опять сегодня день был грустный. я только о том и молила бога, чтобы как-нибудь день поскорее прошел, такой он был мрачный и скучный, и все одни только печальные мысли приходили на ум.
День был дождливый, тоскливый; Федя от обеда пошел в кофейню читать газеты, а я, несмотря на дождь, отправилась на почту и получила там письмо от мамы. На этот раз оно было франкованное, мама извинялась, что писала, не франкуя, сказав, что Маша сказала, будто бы эдак скорее доходит. Милая мамочка писала, что она стала очень старая и очень поседела, бедная моя старушка, как мне ее стало жалко. Я была очень рада письму, и, придя домой, опять прочитала его. Тут только я заметила ее выражение насчет доверенности, меня это так сильно поразило, что я ужасно как расплакалась и очень долго плакала. Вообще как вчера, так и сегодня я ужасно как раздражена и расстроена, все меня волнует, все меня мучит, так что я весь день вчера и сегодня плакала; особенно на меня письмо это подействовало, так что я плакала, кажется, с час. Пришел Федя, я ему сказала про письмо и сказала, что оно для меня живой упрек; потому что я должна бы была пожертвовать собой, что я обязана была жить с нею, а я ее бросила, и за то мне и счастья не будет. Федю это несколько обидело, хотя я вовсе не хотела его ничем обижать. Потом я прочитала ему письмо, в котором мама говорит, что она так была рада получить его драгоценное письмо62. Это его польстило. Вечером он меня бранил, зачем я не иду к бабке, говорил, что этого он понять не может, что ребенок через это может умереть, что это вовсе я его не люблю, и ужасно настаивал на том, чтобы я пошла к доктору. Я ему отвечала, что потому только не иду, что у нас денег нет, а что я бы и сама желала успокоиться и увериться, что все идет благополучно. Вечером я несколько спала, потом после чаю, когда я лежала в постели. Федя мне рассказывал про свою прежнюю жизнь, про Марью Дмитриевну, про ее смерть. Она умерла в 6 часов вечера; он все сидел у нее, потом вдруг ему сделалось скучно и он пошел на минуту к Ивановым, пробыл у них не более 5 минут и когда пошел домой, то к нему прибежали и сказали, что она кончается63. Когда он подошел к дому, дворник сказал, что она уже умерла. Перед смертью она причастилась, спросила, подали ли Федору Михайловичу кушать и доволен ли он был, потом упала на постель и умерла. Потом он рассказывал про ее последнее время, что ей уж года 3 до смерти представлялись разные вещи, виделось то, чего вовсе и не было. Например, представлялся какой-нибудь человек и она уверяла, что такой человек был, между тем, решительно никого не было. Перед его отъездом {64 65, который уговаривал ее улечься в постель. Она послушалась, потому что обыкновенно его чрезвычайно как слушалась во всем. Говорил мне, что она ужасно не любила свою сестру Варвару66 как она умерла, она была любовницей какого-то начальника парада Комарова67, которого ужасно любила, но который стыдился ее; ей нужно было ехать в Самару, чтобы лечиться. Она по совету Феди отправилась, но он ее дурно принял, а она была горда и тотчас приехала назад в Петербург, а здесь через 3 недели и умерла. Третья сестра, Софья, живет с каким-то генералом Яковлевым6869 и просил меня выслушать письмо и сказать, как я его нахожу. Федя обыкновенно мне показывает письма к Каткову, т. е. деловые письма. Я сказала, что, по моему, письмо хорошее, что ничего не следует ни переписывать, ни уменьшать.
<октября> 27 <сентября>
Утром Федя, несмотря на то, что был несколько нездоров, отправился часов в 12 закладывать мое кольцо, но не застал того дома и скоро воротился. Так мы дождались до 3 часов, и когда пошли обедать, то я [подождала] его на площади, а он отправился к закладчику. Я все время ходила по площади, и это продолжалось довольно долго, так что мне под конец даже надоело. Пришел Федя, сказал, что за кольцо дали 10 франков, но в мантилье отказали, сказали, что они не принимают таких вещей, а рекомендовали, если хотим, то принести к какому-то Clere. В гостинице, где мы обыкновенно обедаем, спросили сегодня, что такое значит пансион в 50 франков, как у них означено на стене. Он отвечал, что это 2 раза в день [еда?] по 4 кушания, но сказал, что если мы здесь останемся, то можем поговорить с его хозяйкой и она, вероятно, уступит. После обеда мы отправились на почту, чтобы отнести письмо к Каткову. Федя сегодня его несколько переменил, и когда окончательно написал, то предложил мне прочесть его, что я, разумеется, и сделала с радостью. Сегодня же он начал писать и к Яновскому. Отдав письмо, я предложила идти узнать у какого-нибудь сержанта, не знает ли он о жительстве какого-нибудь закладчика. Федя согласился, отправился домой, а я пошла в Gr<ande> rue, потому что там видела сержантов. Вышел ко мне какой-то краснощекий очень глупого вида сержант с улыбающейся рожей, и объявил, что не знает, а сказал, что если я хочу узнать, то могу узнать во 2-м этаже в H<otel> de ville. Растолковать, куда именно, он не сумел. Но тут нашелся привратник, который указал мне, что следует идти в отделение полиции. Пришла быстро туда, нашла несколько растрепанных чиновников, которым рассказала, что мне нужно, но один отсылал к другому. Наконец, привели к начальнику полиции, порядочной физиономии человеку; он очень вежливо предложил мне стул и начал рыться в книгах, но никак не мог найти; потом объявил, что если мне угодно, то ко мне пришлют закладчика, только бы я сказала свой адрес. Я имела глупость сказать, потому что рассудила, что лучше пусть придет на дом и посмотрит, чем ходить по городу с узлом и носить самой мои платья. Обещал прислать сегодня или завтра. Я поспешила домой, чтобы сказать об этом Феде, так [как] он спрашивал, что у меня, да, может, забыл. Но когда сказала Феде, что придет он к нам, Федя вдруг вздумал объявить, что это ужасно, это значит себя афишировать, это значит объявить всему городу, рассказать всем, что теперь это известно полиции и пр., и пр., вообще говорил разные пустяки. Я ему сказала, что если это ему так неприятно, то я схожу опять туда и скажу, чтобы не присылали. Федя еще сильнее рассердился и сказал, что это я говорю со злости. Я говорила очень тихо, но он уверял, что я на него кричу, тогда я действительно раскричалась. Положим, я тут была сильно виновата, что кричала, но что же мне было тут делать: я так сильно раздражена в этот день, мне так тяжело от всего этого, что мне, право, можно было простить мой гнев. Тут я его обругала дураком и болваном. Он сначала лег в постель, но потом у него стали сильные боли в сердце, и он встал, потому что боялся лежать. Я сейчас же опомнилась и пришла, начала просить у него прощения. Но он ни за что не хотел простить. Право, это было очень жестоко ко мне, ведь нужно же взять и то во внимание, что я теперь очень нездорова и что, наконец, такие вещи и меня могут теперь расстраивать, как будто мне не тяжело [решиться?] закладывать свои вещи, которые так дорого стоили маме и которые так легко могут пропасть. Федя ужасно как обиделся, что я его назвала дураком, до того обиделся, что даже заплакал и плакал несколько времени. Это уж было для меня слишком больно, видеть его слезы. Но я постаралась с ним примириться.
Когда он лег спать, я села писать письмо к маме, опять прося у нее денег; хотела я отнести письмо сегодня на почту, но не могла этого сделать, потому что боялась, что придет наш закладчик и не застанет меня дома, а Федя будет спать. Так он проспал от 6 до 9 часов, когда, наконец, я его разбудила. После чаю я тоже легла заснуть и спала часа 2. Федя все время ходил по комнате, и когда я, наконец, проснулась, то он начал меня бранить, зачем я его оставила, зачем не говорю, объявил, что я и сплю-то просто от злости. Все это было ужасно несправедливо: легла спать я вовсе не от злости, а потому, что была нездорова, а говорить с ним боялась, потому что все ему не нравилось и на все он сердился. Но под конец мы все-таки с ним примирились. Потом я легла спать и ночью видела, что будто бы я играю с папой и мамой в карты, и мама сдает, да так смешно <не расшифровано>, не 5 карт, как следует, а 6, 7, 8 и так далее, пока мы ее не обставили. Потом у всех у нас карты лежат открытыми, и я вдруг вздумала подменять их у папы. Мне это показалось так смешно, что я ужасно как расхохоталась. Тут Федя меня разбудил, спросив у меня, что со мной, почему я [так громко?] хохочу. Потом я опять заснула и видела во сне маму, будто бы она у меня умерла. Я до такой степени плакала по ней, так мне ее было жалко {
Четверг, 10 <октября>/28 <сентября>
Сегодня я проснулась, взглянула на часы и увидела, что мы проспали сегодня до половины 11-го, чего с нами почти никогда не случалось. Я поспешила разбудить Федю, потому что мы ждали закладчика, потом пошла сказать старухам, чтобы они сделали кофе. Когда я пришла к ним, то они мне сказали, что приходил за товаром какой-то господин уж 2 раза, и обещал придти в 3-й в 11 часов, и спрашивала, к нам ли это. Я отвечала, что когда придет, чтобы привели его к нам. Мы сейчас оделись и к 11 часам были готовы. Федя все тревожился и представлял, как это нам стыдно, что вот придет к нам закладчик, что все об этом узнают, о, какой стыд, что мы афишированы и что теперь весь город будет знать, что мы закладываем наши вещи. Вообще говорил мне, что я думаю больше, чтобы его сердить и тревожить, мучить, зачем я пригласила его прийти. Наконец, пришел этот господин, осмотрел наши вещи, 2 мои платья и мою черную кружевную мантилью, и сказал, что, если угодно, то он даст 50 франков, но больше дать не может; что здесь все ужасно дешево дают и что нам же будет легче меньше заплатить, чтобы получить эту вещь назад. Это все они говорят, не понимая одного, что когда получим деньги, тогда все равно будет, больше дать или меньше. Но за такую малую сумму мы отдать не могли, а потому сказали, что поищем другого. Он обещал прислать другого, какого-то господина Dupuis, но так как нам не хотелось, чтобы наши хозяйки знали, то мы просили не присылать, а просто сказать адрес; он нам и сказал. Когда он ушел, Федя начал говорить, что мы осрамились, что теперь все знают, что мы закладываем, что нас уважать не станут, так что мне даже сделалось ужасно больно и обидно. Ведь он же сам довел до того, что пришлось закладывать мои же платья. Зачем было доводить до такой бедности, а тут при этом горе он начинает еще тревожить меня. Когда закладчик ушел, я сходила на почту и узнала, что из Саксон пришли 2 вещи, т. е. Федино пальто и кольцо, но отдать они мне не могли, а просили, чтобы пришел сам Федя. Я воротилась домой, и сказала Феде. Тут у нас как-то зашел разговор, и когда он меня начал опять упрекать, зачем я позвала этого закладчика, и говорил, что мне, вероятно, приятно ходить закладывать, что, вероятно, мне не стыдно, то я отвечала, что мне даже потому неприятно, что это мне случилось в первый раз, что прежде мне никогда так не случалось делать, а, следовательно, о приятности не может быть и речи. Тогда он мне сказал, что нам между собой нечего гордиться состоянием, что и я ничего не имела. Мне это было до такой степени обидно слышать, что я чуть было не расплакалась. Это уж было ужасно обидно. Ведь я говорю это не для упреков его, а он сейчас принял это за упреки и решил непременно и меня упрекать. Да даже если бы я и была так недобросовестна, что позволила бы себе его упрекать, то неужели же у него нет настолько деликатности и любви ко мне, чтобы мне так не сказать. Из дому я пошла к Dupuis, про которого говорил мой закладчик, видела его жену и его, они удивились моей мантилье, сказали, что если бы купить, то они, пожалуй, купили, но под залог денег не дают. Были очень вежливы и указали мне магазин Lion, где продают различные вещи, говоря, что там непременно примут. От него я отправилась в сказанный магазин и дождалась, пока оттуда выйдут две покупавшие там что-то госпожи. Я вошла и показала мантилью. Сначала они спросили, сколько я хочу за нее, а потом отказались взять, сказав, что этим не занимаются, но дали мне адрес Clere на rue des Allemands, который будто бы этим занимается и берет такие вещи. От него я отправилась домой и мы пошли с Федей обедать, а после обеда, несмотря на дождь, я пошла отыскивать Clere. Это какой-то старичок, которые сначала объявил мне, что у него все уже заперто и чтобы я пришла завтра, потом, когда узнал, что у меня шелковое платье, а не золотые вещи, дал мне адрес какого-то купца Crimisel, который торгует платьями, и который, по его словам, берет заклады. Я к нему и отправилась. В этом доме есть 2 купца, торгующие платьем, сначала я поехала к одному, сильно позвонила, мне отворила какая-то дама, приняла очень сухо и сказала, что это не к ней, а по другой лестнице. Наконец, я кое-как нашла этого Crimisel, его не было дома; жена посмотрела мантилью, сказала, что она не особенно понимает в кружевах и что это, должно быть, и не настоящие, но что она верит мне на слово. Я с нею разговорилась, и она предложила мне принести сегодня или завтра платья к ней, когда будет ее муж. Тут пришел и он, посмотрел на мантилью и сказал, что пусть я принесу завтра платье, тогда он примет и мантилью в тот счет. У нее есть ребенок 5 месяцев, но который кажется месяцев 9, если не больше. Она перестала его кормить грудью уже больше месяца, т. е. когда ему было всего только 4 месяца. Мне кажется, это ужасно как рано. Так мы распростились, и я обещала прийти к ним завтра. Пришла домой, сказала Феде, что вот каким образом это устраивается.
Был дождик, и Федя тоже воротился из читальни. Я просила нашу хозяйку сделать нам кофе, который сделала она превосходно. Потом вечер прошел довольно весело. Я легла спать в 11 часов, Федя еще тоже лежал на своей постели, я еще не спала, как вдруг в 25 минут 12-го вечера я в первый раз т. е. я почувствовала какие-то острые толчки в живот в разных местах, не постоянно, а через несколько времени. Я не сказала Феде, думая, что это я сама обманулась и что, может быть, это у меня просто-напросто расстройство желудка. Потом, когда он меня разбудил в 2 часа, и я все еще продолжала чувствовать это биение, я сказала Феде, он пощупал, но ощупать этого не мог. Как я была рада и счастлива, этого и сказать нельзя. Вот, наконец-то, бьется, живет мой ребенок! Теперь уже не кусок мяса, а, может быть, сын, он тесно связан со мной, милый сын, которого я еще не знаю, но которого ужасно как люблю. Я нынче постоянно мечтаю о Мише или Соне. Мне все кажется, то они маленькие, то подросли немного, то, наконец, большие, и я так рада представить их, я так люблю их, что бог только один знает. Федя несколько раз меня целовал, и мы довольно долго с ним об этом проговорили. Потом, когда он лег в постель, то в темноте мы долго разговаривали. Я говорила, что желала бы, чтобы Соня или Миша походили совершенно на него, а он, напротив, говорил, что желал, чтобы Соня была такая, какая я. А чтобы от меня, говорил он, она наследовала быстроту бега. (Оказалось потом, что Федя решительно не умеет бегать.) Потом заговорили о ловкости. Федя сказал, что если она переймет его ловкость, то будет постоянно бить горшки. (Действительно, это правда, Федя ужасный мастер на это, разбил в Москве, в Бадене и вот теперь 2 дня целые здесь. Потом толковали, что если вдруг у нас будет 12 человек детей, все они будут иметь эту манию бить горшки, то мы вместо игрушек на праздники будем покупать для них эту посуду.) Мы очень долго хохотали, но я до того проснулась, что заснуть уж потом не могла и не могла спать всю ночь.
<октября>/29 <сентября>
и я боялась, что он уйдет, то я и решилась лучше не спать, чтобы опять не проспать так долго. В 3/4 9-го я разбудила Федю, чтобы он встал и пил кофе, и в 1/4 10-го уже вышла из дому, связав два мои платья, зеленое и лиловое с полосками, в один узелок, под видом посылки. Сегодня был опять la bise, т. е. северный ветер, так что меня просто сшибало с ног. Я кое-как дошла до купца. Они осмотрели мои платья и хотели дать мне за 2 платья и мантилью 60 франков, но я сказала, что это мне мало. Тогда они сказали, что вот если бы у вас было бы еще платье, я отвечала, что готова вместо мантильи принести еще платье, которое будет такое же хорошее, как и первое. Тогда они мне решили дать по 25 франков за 2 платья, следовательно, 50, и за 3-е - 30, всего 80 на два месяца, но сделали такое условие, что если через 2 месяца не выкуплю, то платья они продают. Но пока я еще не принесла платье, они заставили меня записать эти 2, я получила 50 франков и отправилась домой, зайдя в магазин купить чаю. Как-то случается, что я всегда покупаю чай именно когда бывает la bise. Хозяйка магазина, которая меня уже знает, предложила мне сесть на стул и поставила мне под ноги грелку с углями, я несколько времени посидела, но потом побоялась, чтобы мне потом не простудиться, побоялась держать ноги в тепле (Я забыла, этот Crim<isel> показал мне часы, всего за 80 франков, такие, как мои, но здешней работы, следовательно лучше, и еще часы-хронометр великолепные за 400 франков, и сказал, что у них скоро будут в продаже черные шелковые платья, и что если я захочу, то могу их купить.) Пришла домой, принесла {Может быть: но жена была, она уже хотела мне дать деньги и заставить меня расписаться; конечно, я была так глупа, что разговорилась с нею, расспрашиваю ее о платье, и таким образом дождалась-таки, что пришел муж. Она, вероятно, бы дала мне 30 франков. Но он был [скупее?], чем она, и, посмотрев платье, объявил, что оно изношено и что он может дать только всего 20 франков, тогда как я надеялась получить 30. Он долго рассматривал и продолжал уверять, что оно старое и что им будет убыток, когда придется им продать. После долгих разговоров, наконец, дал мне 25 франков. Тут я могла себя бранить [одну?], потому что решительно была одна виновата в том, что не дал больше. В большой грусти пошла я домой, купив на дороге бумаги для заштопывания наших чулок, которые очень разорвались. Но я так долго ходила, что уж стемнело, и Федя начал беспокоиться, не видя меня так долго.
Вечером, когда Федя меня разбудил, я ему говорила что-то про сны и потом сказала по-французски: "Mais c'est tres singulier" {Но это очень странно }. К чему это относилось я, право, не знаю, вообще я нынче больше разговариваю по-французски, чем по-русски. Нынче ребенок продолжал биться целый день, но я все еще боялась этому поверить, думала, что это происходит от раздражения желудка. Федя был сегодня очень весел и мы все сочиняли Абракадабру:
а также все стихи написаны обычным письмом.}. Дочь ее: она невинна и Ключ любви. Жених - Талисман.
Пришел я сватать очень храбро,
Огонь горит в моей крови.
Абр. Авось приданого не спросит,
А то задаром черти носят
Под видом пламенной любви.
[Он:] Советник чином я надворный,
[Он:] Проворен точно, но боюсь.
Она: Чего боитесь Вы напрасно?
[Он:] Владеет точно, это ясно,
И в этом роде еще много стихов. Нынче Федя все говорит каламбуры, так например: я его просила, чтобы он посидел со мной; он мне ответил: "Вы просите с Вами посидеть, а я боюсь с Вами поседеть". Или "влез-в лес", "до рожи-дороже". Вообще он нынче очень весел. Когда мы легли уж спать, я думала, что он заснул, он думал, что я сплю, вдруг я ему сказала, что вот я присочинила еще стих, сказала ему, а он в ответ сказал мне другой. Нам сделалось ужасно смешно, как мы вместо того, чтобы спать, занимаемся сочинением глупых стихов. Федя все эти стихи поет на один голос, который сам же сочинил. Вообще нынче мы опять с ним страшно дружны и он меня, кажется, ужасно любит.
<октября>/30 <сентября>
Сегодня утром я решилась непременно идти к бабке M-me Renard, которая живет где-то здесь в Женеве, дом здоровья в улице Mole и улице du Nord, N 6 и 5. Я много раз читала ее объявление в гостинице о том, что она принимает к себе на попечение беременных женщин и что дает советы. Я давно уж собиралась идти и меня ужасно мучила мысль, что, может быть, из-за моей неосторожности может умереть ребенок, и я буду так несчастлива. Не шла же я потому, что Федя постоянно толковал идти к доктору, а я хотела непременно к бабке, да к тому же у нас и денег не было. Но сегодня я решилась непременно идти. У меня на этих днях все ужасно как болело горло. Сегодня Федя мне непременно велел купить себе вуаль и дал для этого 3 франка, а для бабки дал на всякий случай 5 франков, он сказал, чтобы я дала ей только 3 франка, уверяет, что это совершенно довольно. Я очень долго собиралась, Федя постоянно меня торопил. Наконец, я вышла и пошла сначала покупать себе вуаль в том магазине, где я купила себе платок. Вуаль такой, какой я носила в Петербурге, стоил здесь 1 франк 95 с, без 5 с. 2 франка, что очень дешево. Я тут же надела; потом вспомнила, что у меня очень дурные подвязки, а бабка могла видеть это; мне не хотелось беспорядка и потому я решилась на оставшийся франк купить себе подвязки; показали мне красные шелковые, спросили 1 франк 20 с, но уступили за франк. Наконец, кончив покупать, я отправилась отыскивать ее и сначала думала, что на противоположной стороне Роны, но потом оказалось, что она на нашей стороне. Я долго шла по берегу, наконец, какая-то женщина мне показала как пройти в улицу Mole, и через 5 минут я нашла этот дом. Это в каком-то переулке, довольно небезупречном; я вошла на двор, пришла в какой-то дом, где слышались крики ребят, но никого не видно было. Наконец, когда я хотела подняться наверх, то встретила девушку, которую я спросила, могу ли я видеть M-me R<enard>. Она увела меня в комнату с дверью, отворенной в сад, комнату, заставленную мягким диваном, с огромным портретом какой-то женщины высокого роста, еще молодой, окруженной [скульптурами] и 3-мя бюстами каких-то великих людей. Тут были и другие большие портреты в таком же роде. Это вероятно и есть сама M-me R<enard>. Я посидела с минуту, когда пришла девушка и сказала, что теперь M-me завтракает, и что не хочу ли я прийти к ней в это время. Я сказала, что мне все равно, и она привела меня в комнату, где сидела довольно пожилая женщина за завтраком и, кажется, очень мало обращала на меня внимание, вероятно, это их манера задавать тон. Но мне решительно все равно. Она просила меня сесть, и я начала ей рассказывать, что я беременна, но не знаю на каком месяце. Она мне сказала, что надо считать с последних месячных через несколько дней, т. е. на следующей неделе, т. е. в конце мая, и по моим рассказам заключила, что у меня ребенок должен биться, рассказала мне, как именно. Я отвечала, что я это именно чувствую. Мы долго проговорили с нею, и она мне все время советовала нисколько этим не беспокоиться и не заботиться, не изменять свои привычки, так же много ходить, как теперь, и вообще уверяла, что в сущности это ровно ничего не значит. Потом она позвала меня в другую комнату, ощупала меня и предложила мне лечь, чтобы посмотреть, движется ли ребенок. Она мне сказала, что он очень движется и что, по ее мнению, мне скорее 5, чем 4 1/2 месяца; потом на мой вопрос, что у меня невелик живот, сказала, что форма его прекрасная, именно как следует, а что у меня еще с целый месяц не будет живота, потому что он растет только в последние 3 месяца, потом мне сказала, что если я буду чувствовать, что ребенок бьется несильно и приду к ней <не расшифровано>, и тогда мне, может быть, будет надо пустить кровь, и тогда ребенок будет биться очень шибко. Уверяла, что, по ее мнению, у меня все хорошо и все кончится благополучно. Когда я сказала ей о бели, то она мне отвечала, что это постоянный спутник беременности и предложила мне дать пудры, чтобы подмываться, сказав, что после родов бели пропадут. Потом посоветовала после родин непременно дать себя осмотреть хорошему акушеру для того, чтобы он мог видеть, что все в порядке, иначе что-нибудь может быть испорчено и после поправить будет уж трудно. Трогала она мне живот холодными руками и говорила, что ребенок сильно бьется; рассказывала потом, где лежит, где головка, где спинка, где ножки. Потом пошла в другую комнату и дала мне пудры, взяла за нее 2 франка; я спросила, сколько я ей должна, она отвечала, что это от меня зависит, тем более, что со мной было мало дела, я ей дала 5 франков и она, кажется, была довольна. Я сказала, что приду к ней советоваться, если что-нибудь со мной будет.
что вовсе не беременна, а что месячные пропали по какой-нибудь другой болезни, а потому, может быть, у меня даже и чахотка. Но тут она мне вполне отвергла мои глупые предположения и, главное, решительно успокоила меня, сказав, что уверена, что все пройдет хорошо. Действительно, ведь я очень хорошо себя чувствую и мне кажется, что даже и конец будет легкий. Когда я вернулась к Феде, то он сейчас спросил, что она сказала, и был тоже очень рад, когда я ему рассказала, как меня нашла бабка; он в это время доканчивал писать письма к Александру Павловичу, Сонечке и Яновскому70 как мне было холодно стоять на площади, пока он выбирал фрукты, то баба предложила мне сесть в ее деревянную бочку. Я села, что было, должно быть, очень смешно; барыня в круглой шляпе, в синей вуали сидит в деревянной бочке и, может быть, торгует фруктами. Я просидела с четверть часа, совершенно согрелась, потому что бочка сколочена из плотных досок и довольно тепло. Я пошла домой, а Федя один снес письма на почту.