А. Г. Достоевская. Дневник 1867 года
Книжка третья. Страница 8

Сегодня день превосходный, да, впрочем, вот уж, кажется, 4-й день как погода стоит просто летняя, так что в моем пальто бывает жарко, и совершенно достаточно ходить в небольшой кофте. Сегодня утром, когда я проснулась часов в 6, мне показалось, что погода довольно пасмурная, и я стала бояться, чтобы не сделалась дурная погода и таким образом не пришлось бы мне сидеть сегодня дома; а мне хотелось сегодня обновить свою шаль и новую шляпу. Но часам к 12 погода разгулялась, и я оделась и отправилась погулять. Федя и сегодня все утро был в ужасном грустном расположении духа, но когда я оделась и показалась перед ним, то он как-то развеселился, поправил мой платок и сказал, что ко мне шляпа идет; а когда я вышла из дома, то отворил нарочно окно и смотрел, как я пойду на улицу. Милый Федя! Как я люблю, когда он так внимателен ко мне. Сначала пошла на почту, но писем ни от кого не получила. Потом пошла несколько пошляться по городу, много ходила; платок мой, вероятно, очень хорош, потому что на него заглядываются, и преимущественно дамы. Мне вздумалось зайти к одной модистке и спросить ее, сколько пойдет на суконное платье, сколько она возьмет за работу. Это на Grande rue у [Saint]-George. Она мне сказала, что для меня следует взять для суконного платья 4 aune, но все-таки придется нижнюю юбку сделать не целую суконную, а только край. За работу за одну юбку и кофту она берет 12 франков, а если будет делать и нижнюю юбку, то возьмет 18. Тут у нее висело сиреневое муаровое платье. Я спросила, сколько следует взять аршин, она сказала: 13 метров; но это, по моему мнению, ужасно как дорого. От нее я проходила мимо одного магазина, где продается сукно на платье. Я зашла и спросила о цене. Магазинщица сказала мне, что так как это сукно шириной в 150 с, то его пойдет очень мало и что обыкновенно [нужно брать?] на платье 3 метра и самое многое, что 3 ¹/₂ метра. За аршин, она сказала, берут 14 франков, следовательно, всего на платье пойдет на 42 франка. Она сказала, что у нее есть модистка и обещала узнать, сколько она возьмет за платье и берется ли сделать из 3 метров. Это очень хорошо, если бы так было, потому что при деньгах можно бы было сделать. А суконное платье очень пригодится и на будущее время, даже на будущую зиму, особенно если оно так недорого стоит, ну, предположим даже, что на платье идет 3 1/2 метра, это 49 франков, да за работу 11 франков, вот всего 60 франков, а в магазине за такое же платье берут 90 франков. Заходила я спрашивать меховую мантилью серого барашка, стоит она 140 франков, а муфта тоже серая барашковая, но очень небольшая, стоит 22 франка. Когда я сказала насчет муфты, то Федя сказал, куда же нам девать ее будет после, я отвечала, что ведь это Сонечке пригодится, он засмеялся и сказал, что нашу Сонечку и всю-то можно будет уложить, упрятать в муфту.

его не было дома, да и многие магазины сегодня заперты. После обеда я пошла поскорей домой, а Федя пошел в кофейную. Я хотела заснуть, потому что у меня сегодня целый день болела голова, но пришла наша старушка, она испугала меня, разбудив, когда я начала уже засыпать. Она мне сказала, что наши соседи выезжают очень скоро, что она рада, потому что она их не любит; они немцы, а она немцев не любит. Сегодня она мне сказала, что к нашей соседке ходят разные немки, которых она не знает; должно быть, она подозревает нашу соседку в дурном поведении, решительно не знаю, что; по нашему, так они люди очень смирные, его никогда не бывает дома, она тоже очень редко бывает, они очень веселые, постоянно хохочут, и я решительно не знаю, стоит ли из-за религиозной ненависти гнать хороших жильцов. Тем более, что теперь у них квартира останется пустой. Я бы была очень рада, если бы никто к нам не переехал, потому что тогда бы в январе месяце мы бы могли занять тоже и ее, но теперь это нам вовсе не по карману. Наша квартира ходит в 30 франков, да их в 25, это 55 франков в месяц, исключая дрова, это уж слишком дорого, а вот тогда, когда мне придет время, вот тогда будет можно занять и 2 комнаты. Кроме наших немцев (наша немка ужасная трещотка, просто когда к ней кто-нибудь придет, она так быстро говорит, так трещит, что можно подумать, что она книгу читает, а не разговаривает), у старухи живет какая-то жилица, une amie a nous {Наша приятельница (фр.).}, как она ее называет, это ужасно смешная и странная дама. В комнате ее находятся несколько портретов каких-то господ с чрезвычайно простыми лицами, и какие-то две девицы <не расшифровано> прическами 20-х годов. У нее до невозможности все чисто и все портреты и вещи покрыты чехлами, что придает ужасно скучный вид комнате. Сама она эдак лет 45, была, должно быть, недурна собой; волосы носит с хохлами по вискам и с косой, очень высоко зачесанной наверх. Она как будто бы чего-то боится, всегда как-то подкрадывается, даже на улице, точно она каждым своим шагом перед кем-нибудь извиняется. Мы ее прозвали вдова моряка, какого-нибудь капитана, потерпевшего кораблекрушение, так Федя и продолжает ее называть, но теперь оказывается, что эта особа - девица, живущая работой. У нее постоянно ужасно поздно как горит свеча, эдак часов до 3-х, мы решили, что, вероятно, она или делает фальшивые бумажки или перечитывает письма своего моряка.

Федя пришел из кофейни, предложил мне идти гулять, но я не пошла, потому что просто устала, Федя пошел один, но воротился чуть ли не через 20 минут. Весь вечер он был ко мне чрезвычайно внимателен. Непременно требовал, чтобы я легла спать, потому что у меня болела голова. Я легла и заспалась, так что ему было ужасно трудно меня разбудить; вечером, когда он меня разбудил прощаться, то стоял передо мной на коленях. Меня это ужасно как обрадовало, я так бываю всегда рада, когда вижу, что он меня любит. 

например, эдак в это время, когда расходится лед. Воротившись, Федя предложил мне сходить гулять. Я сейчас отправилась, пока не было дождя, но все-таки он меня застал, так несмотря на дождь, я гуляла несколько времени. Потом, когда мы пошли обедать, то с удивлением заметили, что погода ужасно как изменилась, именно, из дождливой, но теплой погоды, сделалась страшная биза, так что решительно нельзя было стоять на ногах, и холод до такой степени пронзительный, что, право, так как у нас бывает разве в декабре месяце. Мне, несмотря на мою теплую одежду, было очень холодно.

После обеда Федя пошел в кофейную, а я отправилась в фотографию, спросить, не готовы ли мои карточки. Дама, которая тут была, очень долго искала их, и я уж стала думать, что, вероятно, они не готовы. Наконец, они нашлись, и она мне их вручила в длинном черном футляре, который дается, кажется, только для целой дюжины. Она мне заметила, что портреты ужасно как похожи, хотя мне самой они не очень понравились. Я здесь очень худа, лицо страшно длинное; под глазами темно, лицо темное, и горло толстое и воротник ужасно как дурно сидит. Но, вероятно, я такая уж и есть. Я пришла поскорей домой и села писать письмо к маме, чтобы ей сегодня отослать мой портрет. Я думаю, что она будет ужасно рада получить его, моя милая, добрая мамочка, и, вероятно, найдет, что портрет не похож на меня. Написав письмо, я отправилась на почту, спросила нет ли писем, и, не получив, опустила в ящик на этот раз франкованное письмо, мне, право, совестно перед мамой, что я никогда не франкую. Она тоже бедная, чтобы платить за мои письма.

Когда я пришла домой, старушка мне сказала, что Федя приходил домой и потом ходил меня искать и не нашел. Федю я нашла недовольным, он сказал, что был на почте, но меня не встретил. Потом он стал топить печку, его обыкновенное занятие; его ужасно как интересует всегда, сгорит или нет какое-то полешко и страшно беспокоится, если видит, что оно не догорает. Я как-то показала ему свой портрет и спросила, похож ли, он меня спросил: "Кто это?" Вот доказательство, что я решительно непохожа. И когда я сказала, что это я, то он отвечал, что тут решительно нет ни малейшего сходства, и что если такие бывают жены, то ему такой жены вовсе не нужно. Потом посм[еивался], что глаза у меня ужасно страшные, и что это глаза решительно рака. Потом спросил, сколько я сделала, я отвечала, что сделала 2 карточки, одну для мамы, а другую для себя. "А для меня-то не могла сделать, хотя бы одну для меня?" Я отвечала, что знала, что будет портрет нехороший, а что если он хочет, то пусть возьмет себе этот. "Ну, хорошо", сказал он, и тотчас отнес и положил его в свою тетрадь, в которой он теперь постоянно записывает. Вечером я прилегла спать, Федя тоже, и уж я спала несколько времени, как вдруг отворяется дверь и влетает наша хозяйка и подает мне письмо. Письмо это было запечатано, но без надписи. Она мне сказала, что это принес какой-то мальчик, который просил передать письмо русской даме, живущей здесь. Я распечатала письмо, Федя вскочил тоже, и мы стали рассматривать, что это было такое. Это был какой-то адрес, адрес какого-то пансиона на улице Монблан, с полным означением адреса, и написано это было на какой-то особенно красивой бумажке; адреса моего, как я сказала, тут не было. Мы решительно не могли понять, что бы это такое было? Федя начал меня уверять, что это ко мне и что, следовательно, я должна знать, кто это пишет. Я его уверяла, что решительно никого в городе не знаю, ни с кем не говорила, у меня знакомых нет, следовательно, я точно так же, как и он, решительно в этом ничего не понимаю. Он как будто бы на меня рассердился, уверял, что я должна знать, что это такое. Я ему сейчас предложила сходить по этому адресу и спросить, что это такое значит, объяснить, что мы здесь приезжие и никого не знаем, и попросить объяснения этого письма, а также, чтобы он узнал, нет ли там какой-нибудь приезжей дамы русской, потому что мне почерк показался знакомым, именно детским, и именно той госпожи; Федя говорил, что, вероятно, мне надо с ним идти, чтобы узнать, и что, может быть, хотят сказать мне что-нибудь про него. Я отвечала, что я не пойду, а просила его очень идти самому и даже, если возможно, теперь. Он оделся и отправился, но у него было какое-то недоверие ко мне и он просил, чтобы я никого не принимала, пока он будет ходить. Я даже предложила ему меня запереть, если он уж так не доверяет ко мне. Когда он ушел, меня взяло сильнейшее беспокойство, мне пришло на мысль, что это, может быть, только какая-нибудь ловушка, что это сделано для того, чтобы заманить Федю куда-нибудь, где его встретит полячишка и, пожалуй, еще приколотит, но слава богу, мое беспокойство не продолжалось слишком долго, потому что Федя воротился назад и сказал, что видел самую хозяйку, что она сказала, что записка написана ею, и что будто бы ей какая-то дама сказала, что я желаю переменить свою квартиру, а так как у нее есть квартира, то и послала нам свой адрес. Феде почему-то показалось, что она хотела скрыть истину, а сказала это так, чтобы что-нибудь ответить, и что, может быть, ее просили так отвечать, если приду не я сама, а мой муж. Я сказала ему, что так как мы решительно не хотим съезжать с нашей квартиры, то по этому-то самому решительно никому не могли сказать, что должны переменить квартиру, но главное, что у меня ведь решительно нет никого знакомых и ни с кем я не говорила. Тогда Федя сделал предположение, что, может, быть считают нас за бедняков и потому хотели попробовать, не соглашусь ли я на какое-нибудь дурное дело. Но мне кажется, что все это пустяки, а что так как наши соседи съезжают, то очень вероятно, что говорила это она, а они ошиблись адресом, и вот записка попала ко мне. Вообще этому нечего было придавать большое значение, тем более, что я решительно никому не говорила о моем желании съехать, и чувствовала себя совершенно невиновной в этой записке. Федя меня уверял, что ему и в голову не могло войти подозревать меня в чем-нибудь, но что он боится, чтобы кто-нибудь не подшутил над нами, так как, например, кто-то приходил спрашивать за нас письма. Вечер у нас все-таки прошел довольно мирно, и когда Федя пришел прощаться, то сказал, что портрет мой он рассмотрел и нашел, что он похож, но что все-таки глаза у меня точно как у рака. 

Сегодня день хороший, но ужасно ветреный, опять биза, так что просто с ног сваливает, обыкновенно она продолжается дня 2 или 3, это просто ужасно, в это время никуда и выйти нельзя. Мне ужасно бывает смешно на наших старух, когда я им жалуюсь на бизу, они отвечают: "C'est sain, c'est bien pour la sante, cela sechera les chemins" {Это здорово, это хорошо для здоровья, это высушит дороги }. Хорошо это им говорить, когда они сидят себе в кухне и никуда не выходят со двора, тут можно рассуждать, что это очень здорово и прочищает воздух, а вот когда приходится по такому ветру, тогда эдакие утешения решительно не идут на ум. Сегодня я собиралась идти в церковь, но из-за бизы не пошла, и мне это так больно; мало того, что я так давно не была в церкви, я дала себе слово непременно идти в это воскресенье, и вот не пошла; но в будущее воскресенье я пойду непременно. Из-за бизы мы не выходили все утро из дома, Федя несколько раз смотрел на мой портрет, когда принимался писать (это мне очень лестно), и сказал, что я очень похожа, но что все-таки глаза нехороши; упрекал меня, зачем я получше не оделась, а в простой кофте, говорил, что у меня очень хорошее, доброе выражение, такая по обыкновению встрепанная, как и всегда.

Ходили обедать, потом на почту, где, разумеется, ничего нет, тогда Федя пошел читать, а я домой. Гулять мы уж вечером не пошли, потому что возможности решительно никакой не было. Вечером Федя как-то, не помню, что-то заметил о моем портрете, я отвечала: "А, ты смеешься, так отдай мне его назад", тогда он отвечал, что не отдаст мне его ни за что на свете (меня это очень порадовало), потом как-то сказал, что я похожа на портрете, и что он потому это напоминает, что уж портрет чрезвычайно хорош, что он все на него глядит и находит, что я ужасно как похожа. День у нас прошел довольно весело, т. е. очень мирно, я припомнила, что в этот день бывает именинница Лиза Сниткина, и припомнила, что я всегда у нее в этот день бывала. Так было и в этот год, если бы я была в Петербурге. Вероятно, они меня там вспоминали, что меня, всегдашней посетительницы, и нет на этот раз.

Я припоминаю, что в 64 году, в год моего выхода из гимназии, мы в этот день отправились с Ваней к Сниткиным на Васильевский остров. Накануне мама мне купила шелковый рипсовый салоп, который я любила и который мне нравился больше всех тех салопов, которые у меня когда-нибудь были. Заплатили мы за него 45 рублей, и вот, чтобы его обновить, я и отправилась в нем на именины. День был прекрасный, особенно светлый и ясный, жили мы тогда в новой квартире в Саперном переулке, дом Богданова, куда переезжали на те месяцы. Папа жил тогда на отдельной квартире где-то на Лиговке. Папа был у нас в этот день, обедал с нами, и часу в 6-м мы все вышли из дому, папа отправился к себе на квартиру, мама пошла куда-то хлопотать по нашим делам, а мы с Ваней пошли к Сниткиным. Зашли сначала к Иванову, где и купили фунт конфет в 60 копеек, потом дошли до Гостиного двора и здесь сели в дилижанс, который и довез нас на площадь. Уж порядочно стемнело и из тихого прекрасного вечера сделалась довольно прохладная и ветреная погода. Подошли к Дворцовому мосту, но оказалось, что он уж снят, а что следует перебираться через Николаевский. Это было досадно, толковали мы, вдруг туда придем, а там решительно никого и нет, это просто будет ужасно как скверно. Пришли к ним на двор и увидели, что свет в их окнах, ну, значит, кто-нибудь да есть. Сниткины были очень рады нашему приходу и объявили, что, вероятно, мы останемся ночевать. Я сказала, что так как мне завтра надо идти на похороны (умер старик садовник [придворный] у нас внизу), то остаться я не могу; ну, хорошо, так Дьяков ¹²² вас проводит, он теперь у нас. Я вошла; в комнате было много гостей, особенно дам, Спиридоновы, Александра Павловна, Анна Федоровна, и прочая рухлядь, был и Дьяков с двумя сестрами, которые очень любезно со мной раскланялись. Они всегда бывают как-то особенно любезны со мной, решительно не знаю, почему это. Я осталась в этой комнате, где были дамы, в другой же все сидели кавалеры, Мишины и Сашины товарищи ¹²³¹²⁴ сел в нашей комнате и начал оживлять все кругом, потому что девицы и шли затем, чтобы увидеть его и поговорить с ним, ну, следовательно, там было и весело! Впрочем, они не особенно много с ним разговаривали. Обыкновенно свои девицы сидят без [разговору], потому что, исключая старшую, которая очень быстра на язык, прочие как-то скверно говорят, так что даже и не поймешь. Одна только Маша Меньшикова, та чрезвычайно быстра и, кажется, будет премиленькая девочка. Только уж и теперь ужаснейшая кокетка, что-то будет дальше. Девицы Дьяковы тоже ничего не говорили, исключая разве только с Лизой или Машей. Вообще общество было довольно скучное, но мне, не знаю почему-то, было чрезвычайно весело. Я была в черном барежевом платье с белым лифом и с красным кушаком. Дьяков мне заметил, что, кажется, не принято в натуре ходить на именины. Я отвечала, что не считаю это за натуру. Вечер прошел очень быстро и, по моему, весело, шалили, хохотали, потом, эдак часу в 12-м, сели ужинать. Меня усадили за большой стол, вместе с Дьяковым, который меня все время расспрашивал о <не расшифровано> и о его жене. Потом начали собираться и Дьяков объявил, что он проводит меня до дому. Сестры его уж были в теплых салопах, одеты уж по-зимнему, в отличных платьях, которые они надевают только исключительно к Сниткиным, между тем, как, например, в собрание одеваются просто как горничные, потому что всегда берегут платья, так как их в собрании легко замарать. Вышли мы все гурьбой, Саша пошел провожать Косковских, и с ним [Сливин], мы же, Рязанцев, Бормотов, Дьяков с сестрами, пошли пешком домой. Дьяковы ужасно как устали и кажется роптали на брата, что он из-за удовольствия идти вместе с нами заставил их пройтись пешком. Мы дорогой все время разговаривали о разных предметах, об очень умных, как я всегда говорю с Дьяковым. Довели мы их до дому, затем Рязанцев и Бормотов отправился нас провожать до (Дьяков еще как-то упал на дороге и рассказывал мне при этом случай, как он тоже недавно упал и чуть себе не сломал ногу, случай чрезвычайно интересный) нашего дома, где мы и распрощались. Вообще у меня осталось довольно приятное впечатление от того вечера, было как-то весело, не знаю сама почему, или, может быть, это прошло так много времени, что и кажется, что было весело.

В 65 году я помню тоже этот день, я себе утром дошивала серое барежевое платье с зеленой отделкой, чтобы одеть его к Сниткиным. Потом мне вздумалось эдак часа в 3 отправиться в Гостиный двор купить себе кокошник (мне тогда представлялось, что мне очень пойдет кокошник) и за раз купить конфет у Иванова. Пошла я пешком и чуть ли не два часа проходила по Гостиному двору, приценялась к кокошникам черного бархата. Но все были не по моим деньгам, так что мне пришлось отказаться от покупки его. Здесь я встретила Машу, которая была очень удивлена, увидев меня, смотрящей такую вещь, тем более, что она знала, что у меня денег мало. Потом я отправилась домой, зашла по дороге за буклями, которые взяла на этот день надеть у парикмахера, и очень спешила домой. Дома я нашла папу и Ваню уже одетыми, они дожидались и бранили меня. Так как я довольно долго одевалась, то папа объявил, что он не пойдет, и даже пошел, чтобы снять свой сюртук, так что мне и Ване пришлось еще его уговаривать, чтобы он поехал с нами. Папа был одет в свой хороший сюртук и в бархатный жилет, который очень шел к нему. Наконец, я оделась, и убедили папу ехать, мы отправились, мама осталась дома. Ехали мы все трое на одном извозчике, и кое-как дотащились до Васильевского острова. У них уж было довольно много гостей, в первой комнате, по обыкновению, сидели дамы, я с ними раскланялась и прошла в следующую комнату, где сидела одна только Зина, и где было довольно оживленно. Тут сели папа и Ваня, тут же были Владимир [Иванович] Иванов, Дьяков, Веревкин, Мялицын и [Сенько]¹²⁵. Я раскланялась со всеми и тут и уселась. Саша приглашал меня перейти в другую комнату, но мне здесь было гораздо удобней и веселей. Разговор зашел о смерти песковской тетки. Я отвечала, что, вероятно, это неправда, что очень может быть, что умерла там какая-то другая [женщина?]. Потом я разговорилась с [Сенько] о Песковой <не расшифровано> и мы очень весело провели время. Папа сидел с Веревкиным, который был очень любезен с ним и постоянно занимал его разговорами. Я несколько раз предлагала обществу в нашей комнате перейти в другую и завести общую беседу, но никто не брал на себя эти обязанности, все уверяли, что это очень страшно, потому что там сидят такие неразговорчивые особы, действительно, там были Косковские, которые никогда не разговаривают. Меня просили научить, что такое сказать. Наконец, Мялицын, у которого была сегодня завязана щека, сказал, что вот он сейчас выйдет в следующую комнату, станет в дверях между обеими комнатами и [скажет], ни к кому собственно не обращаясь: "Какая дурная сегодня погода", и, верите, указав себе на щеку, прибавит: "Вот она где у меня сидит"; после этого придет опять к нам. Решительно никто не хотел брать на себя обязанность занимать гостей, все много смеялись и толковали о разных разностях; потом просидели, кажется, до 12 часов и пошли домой. Дьяков пошел с нами, также и Мялицын, с которым мы всю дорогу разговаривали. День тоже прошел довольно весело, т. е. по крайней мере, не слишком скучно.

В 66 году {67.} мне неприятно даже вспоминать этот день. Был, я помню, страшный дождь, но несмотря на это, я уговорила маму ехать со мной к Сниткиным; там мы нашли Александру Павловну с мужем, которые весь вечер пилили маму за ее долги; так что моя бедная мамочка даже плакала. Мне это было так больно, тем более, что я ее уговорила приехать сегодня сюда. Сами Сниткины были в ужасно неловком положении, потому что они не знали, и сидели как на угольях, потому что им тоже было неприятно слушать, как они оскорбляли маму. У меня у самой как-то не вязался разговор с этими лицами, которые здесь были в гостях, так что вечер прошел очень натянуто и скучно. Тут как-то Лиза пророчила мне свадьбу, сказала, что: "Вот помяните мое слово, дело дойдет до того, она сделается мадам Достоевская". 

Сегодня биза перестала, сделалась отличная погода. Мы как-то рассматривали Федино теплое пальто и нашли, что непременно следует прикупить шелковой материи на подкладку, чтобы его починить, и тогда оно ему будет служить еще много времени. Федя на починку положил уплатить 5 франков, и я, пользуясь хорошей погодой, отправилась покупать, взяв с собой образец. Нигде в магазинах такой материи не было, мне указали отправиться в магазины без вывески, которые в 1 или во 2-м этаже, так что я теперь знаю почти все лучшие магазины в городе. В двух или трех магазинах мне подыскали такую материю, но брали за метр не меньше 7 франков, а следовало непременно взять не меньше метра. Сколько я ни ходила, но дешевле нигде не брали, так, что под конец я решила лучше сходить домой и спросить у Феди, могу ли я купить за 7 франков. Он меня выбранил, зачем я это не сделала без его спроса, и я снова отправилась за покупками. На этот раз я обходила весь город, все решительно лавки, больше здесь торгуют евреи, очень грязные и пахучие. В одном из магазинов я видела материю, которую охотно бы подарила маме на платье. Она вся шерстяная и стоит 3 1/2 франка за аршин, а следует на платье 7 аршин. Следовательно, все платье обошлось бы не больше 24. Господи, как я жалею, что у меня их нет, те деньги, что у меня теперь есть, я должна беречь их, во-первых, на тот случай, если Катков нам не пришлет, то выдать их за деньги, присланные от мамы, а [во-]вторых, опять давать их как деньги, вырученные под залог вещей, таким образом несколько поддержать себя, а если бы все было хорошо, и все нам удалось, то чтобы иметь возможность послать маме хороший платок. [Не так?] надо много, чтобы она могла иметь возможность в чем-нибудь ходить в хорошем, а у моей бедной мамочки, кажется, во всю жизнь не было хорошего дорогого платка, кажется, ей никогда никто ничего не дарил. О, господи! Как я была бы счастлива, если бы могла подарить ей хороший платок и такое шерстяное платье, ведь моя мамочка была бы просто в восхищении от таких подарков, не столько от подарка, сколько от того, что ей подарила ее дочь. Ходя по магазинам, я видела [отличную] черную шелковую материю и узнала, что она стоит 9 франков, но, вероятно, он уступит и за меньшее, именно, может быть за 8. Нужно иметь 8 метров, это около 12 аршин, следовательно, все платье будет стоить 72 франка, а может быть и 64. Но что это за чудное платье, просто загляденье, платье толстое, красивое, чудное, такое, какое у других берут за 13 франков. Вот если бы у меня были деньги, я бы непременно купила себе это платье, жаль, право, что у меня их нет. В этом же магазине я купила себе форму для шляпы и хочу ее покрыть черным бархатом. Тут же я спрашивала о бархатных цветах, мне показали очень хороший венок, который стоит 2 франка, прекрасного лилового цвета. Как я уже сказала, я купила материи 3/4, метра за 5 франков и потом форму шляпы за франк. Но сегодня еще не шила, потому что очень скоро стемнело, а мне хотелось, если делать, то делать очень хорошо, чтобы Федя не мог сказать, что я не умею шить. Ходила на почту, но ничего не получила, просто не знаю, что такое и подумать, что мы так давно не получаем писем. Соседи наши сегодня выехали и квартира тут пустая; хозяйки все предлагают ее нам, но ведь куда нам ее взять, если бы вот была у нас мама, то это было бы другое дело, а теперь квартира для нас будет слишком велика. 

очень страдаю, потому что пить кофе ужасно как хочется. Потом, когда он встал, я попросила затопить печку и начала гладить подкладку, т. е. подводить к ней полоски, так чтобы было, если бы возможно, вовсе не заметить, что тут подкладка. Потом начала шить, и одну половину сделала сегодня, но потом пошла обедать, а вечером уж было настолько темно, что шить было нельзя. С Федей мы были очень дружны, но очень горюем, что никак не можем получить ниоткуда письма. Это просто поразительно, вот уж сколько времени, как отправили ко всем письма, и ни от кого еще до сих пор ответа не получили, это уж слишком даже странно. Особенно меня беспокоит молчание мамы, уж не больна ли она, не сделалось ли у них какого-нибудь несчастья, что она так долго молчит. Но вот что мне кажется, очень может быть, что так как Федя писал Паше, что мы, может быть, скоро отсюда уедем, то этот глупый мальчик и сказал маме, что мы уезжаем, и она не получила от меня письма, убедилась в этом предположении и потому и не пишет, но меня это ужасно как беспокоит, так что я решительно не знаю, что мне и сделать. Федя был сегодня очень ласков[ый] ко мне, сказал, что очень любит и меня, и ребенка, думает, что это будет непременно не Сонечка, а Миша, что будет мальчик, страшно резвый, который будет постоянно ходить в синяках; когда легли в постель, то сказал, что благословляет и меня и нашего будущего ребенка. Сегодня мы толковали о том, чтобы, когда получим небольшие деньги, то начать понемногу шить для ребенка, а то покупать [сразу все?] будет гораздо дороже и вовсе не так, чтобы уж слишком лучше. 

Сегодня рано утром встала и окончила ту половину пальто, потом выгладила утюгом вторую половину и прибавила к ней полоски, так что сегодня у меня работа значительно подвинулась вперед. Федя все посматривает и говорит, что очень хорошо, вообще он нынче приходит к убеждению, что и я могу кое-что шить, и говорит, что я шью хорошо. Я очень рада этому мнению в нем, потому что у него почему-то составилось мнение, что я решительно ничего не умею делать, что я не хозяйка и что вообще на меня очень много идет. Пошли сегодня опять вечером на почту, и я как-то особенно надеялась получить письмо от мамы, но вдруг нам сказали, что письма нет. Меня это просто поразило, и я ужасно пожалела, зачем я не богата, зачем у меня нет лишних 40 франков, чтобы послать в Петербург телеграмму и знать, что там такое случилось, что она ничего мне не пишет. Может быть, кто-нибудь из них болен, а они боятся меня испугать и потому ничего не пишут, но ведь, право, гораздо лучше знать худшее, чем ничего не знать, потому что тогда бог знает что такое представится в уме и решительно нельзя себе найти покою. Наша хозяйка говорит, что у французов есть такая пословица: pas de nouvelles - bonnes nouvelles {Нет новостей - добрые вести (фр.).}, но такая пословица нисколько меня не утешает, и мне сделалось так тяжело, когда мы пришли домой, что я плакала как сумасшедшая; мне представлялись все различные несчастья, хотя, между тем, ничего там не случилось, а мне не пишут, потому что я сама ничего не пишу. Я забыла сказать, что вчера я отправила письмо к маме с настоятельной просьбой писать мне и сказать, что с нею сделалось, что она так долго мне никакого ответа не дает. Федя меня утешал и уверял, что, вероятно, там ничего не случилось, а так, какое-нибудь недоразумение. Ему, видно, было жалко меня. Он был очень добр[ый] и мил[ый] ко мне. Когда он прощался, то он сказал, что меня ужасно таким словам его, мне такие слова точно бог знает какой подарок. 

свою шляпу как она вышла, положила на вату, вышла она довольно недурно, но в ней недостает еще цветка, а разве без украшения она будет так хороша. Федя ужасно удивился, когда он увидел, как я скоро ее сделала. Погода сегодня отличная, ходили обедать, нас опять кормили ужасно дурно, но зато десерт был очень хорош[ий]. От обеда пошли на почту. Дорогой Федя шутя бранил меня, зачем я не ношу своего платка, а я его уверяла, что потому не ношу, что мне запрещают носить его.

На почте ничего нет опять, господи, что это такое за мука, право, вот сколько времени как не получала ответа от мамы, а тут и деньги выходят, а Катков не шлет никакого ответа. Господи! неужели от него не придет никакого ответа, это просто будет ужасно, потому что, что мы тогда будем делать. Опять начнем просить маму, чтобы она достала нам деньги, опять тормошить бедную мамочку, несчастную мою мамочку, вместо того, чтобы ей помогать, опять будем ее тревожить. Сегодня я написала Маше письмо и отправила его на почту; в нем я убедительно просила ее немедленно написать мне и объяснить, почему мне никто не пишет. Письмо было недлинное и очень несвязно написано, но я вовсе о слоге не старалась, а тогда желала, чтобы она мне дала поскорей ответ о маме.

холодно, вот я и прилегла опять на постель. Федя, вероятно, хорошенько не выспался, да и вообще после сна он был какой-то суровый, он начал уверять, что воды чрезвычайно как мало у нас в чайнике; мне, право, было решительно все равно, и я, чтобы что-нибудь ответить, сказала, что только мне кажется, что воды довольно; сказала я это для того, чтобы он не ходил и не бранил старушку. Федя это принял за намеренное противоречие, надулся на меня, так что я даже того и не заметила. Пить же чай мне не хотелось, потому что у меня была сильнейшая изжога, как и во все эти дни. Когда он предложил мне пить, то я отказалась. Тогда он ужасно как на меня закричал и объявил, что с ним прежде дрались, но дрались открыто, а не по[тихоньку?], не скрываясь, и что если браниться, так браниться. Меня это ужасно как взбесило, особенно когда он закричал, если я не стану пить, то он все побросает на пол. Я назвала его дураком, скотиной, болваном, вообще изругала его ужасно, и, к моему ужаснейшему удивлению, он даже этим нисколько не обиделся, а как будто бы даже успокоился. Меня же это так взволновало, что сердце начало сильно биться и вообще я сделалась нездорова и сейчас легла в постель, чтобы это как-нибудь поскорее прошло. Федя несколько раз подходил ко мне узнать, лучше ли мне, и просил успокоиться; что же до моих ругательств, то, кажется, он их и не заметил. Вообще эта ссора нас не особенно рассорила, и мы расстались довольно дружелюбно. Я видела во сне Веревкина, который будто бы мне как-то подарил несколько серебряных монет, потом видела, серебро лежит и золотые часы; это очень дурной сон; как говорят, означает ложь и клевету на меня. 

рубашечки, говорят, что следует их сделать трех разных величин, по 8 штук каждой, всего 2 дюжины. Я спросила цену, говорят, что за 1-ю величину, за каждую рубашку по 3 1/2 франка, за 2-ю - 4, а на 3-ю - 4 1/2, так что за 2 дюжины будет стоит 97 франков. Каково это? Потом спросила разные одеяльца; здесь ребят не пеленают, а как-то завязывают, что мне вовсе не нравится, по-английски. Все это ужасно дорого. Чепчики, например, самый небольшой, а стоит 3 1/2, 4 и 4 1/2. Вообще они почему-то, вероятно, меня сочли за богачку, желали сделать мне <не расшифровано>. Я рассматривала фасоны рубашек и нахожу, что точно такие же можно сделать эдак много-много за 30 франков, из такого же [ирландского] полотна, которое здесь стоит 6 франков. Разные платьица к [причастию], например, стоят 90 франков, это просто ужас да и только; вообще когда я потом пришла домой и сосчитала, сколько это будет стоить, все, что написано в записке, то оказалось, что следует на это употребить 860 франков, но не надо забывать, что все это плохого достоинства, не из самого лучшего материала. Каково? Просто это меня поразило. Разумеется, все это даже с настоящими кружевами будет стоить много-много 300 франков, да это просто за глаза довольно.

что ни завтра, и ни послезавтра, а если возможно, даже несколько дней, не обедать в том трактире, а приказать сделать мне молочный суп и купить себе курицу, таким образом, чтобы в моем обеде не было ни капли жирного. Я до такой степени страдала, что готова была лучше ничего не есть, чем их противные жирные кушания. Федя, видя, что я сегодня такая печальная, сказал мне: "Подождем еще несколько дней, а если не получим от мамы письма, заложим что-нибудь и пошлем к ней телеграмму, чтобы узнать, что с нею такое". Я отвечала, что теперь я несколько поспокойней и уверена, что письмо придет, если не в воскресенье, то в понедельник наверно, т. е. это ответ на получение портрета. Спала я ночь хорошо, но ужасно у меня как горело горло. 

День был сегодня отличный, но дома ужасно как скучно, решительно не знаю, что мне делать. Во-первых, и делать-то нечего, нечего шить, а во-вторых, все приходит на мысль, отчего это не приносят мне писем, от мамы и от Каткова, просто это меня ужас как беспокоит. Ведь если Катков ничего не ответит, тогда придется опять посылать и клянчить деньги у бедной моей мамочки; господи! как бы мне этого не хотелось, просто и сказать не могу. Ходили сегодня за покупками, за курицей, но готовой не было, я принуждена была заказать приготовить ее. Потом Федя пошел обедать, а я пошла за курицей, купила превосходную за 2 франка.

До такой степени надоела, что я готова была с нею поругаться. Право, должно быть это очень дурно, но на меня находит какое-то особенное расположение духа, когда мне не хочется ни с кем говорить, когда даже этот разговор становится для меня тягостным. Вот, например, теперь я бы была так рада, если бы со мной никто не говорил, а то эти пустые разговоры меня только злят. Поела я курицу и теплое молоко, так отлично и так сыта, как редко ела в трактире. Сегодня Федя несколько раз ходил разговаривать со старухами, вообще, когда он с ними несколько поссорится, т. е. покричит на них, то сейчас бежит и начинает с ними разговаривать о разных разностях, но главное о <не расшифровано>, в которой они, я думаю, решительно ничего не понимают. Как мне все это надоело.

Вечером ходили на почту опять ничего не получили; просто это решительно я не знаю как и объяснить. Я с ужасом думаю, что не пропало ли письмо к Каткову. Это решительно убьет нас. Федя обыкновенно после неполучения письма становится все серьезнее и скучнее. Я тоже, так что вечером решительно не знаю, что мне и делать, а от скуки ложусь раньше спать и сплю весь вечер, зато ночью не сплю и просыпаюсь рано утром, эдак часов в 7 или в 6, и тогда решительно не знаю, что мне такое делать: ни читать (да, вправду, теперь и читать-то нечего), ни писать, ни работать, одним словом, какая-то страшная тоска нападает, при которой решительно делать ничего не хочется. 

Сегодня день тоже отличный, и я этому чрезвычайно как рада, потому что, по крайней мере, ничего мне не помешает идти к обедне, а я еще в прошлое воскресенье хотела сходить, но по случаю ветра не пошла. Я нарочно пораньше разбудила Федю, оделась и отправилась в русскую церковь, желая поспеть к самому началу. Русская церковь находилась здесь на горе, и от нее превосходный вид на Женевское озеро. Довольно большое расстояние. Сегодня особенно хорошо, потому что день чрезвычайно ясный, церковь эта небольшая, но довольно красивая, белая с золотой крышей. Внутри она очень маленькая, так что, мне кажется, едва ли могло там поместиться человек 200. С цветными стеклами в окнах, и с живо[писью] по стенам. Иконостас мраморный. Вообще она чрезвычайно красивая, вроде домашней церкви. Мне она очень понравилась. Когда я пришла, то еще не было почти никого в церкви. По церкви ходил и зажигал свечи какой-то, должно быть, швейцар в черном фраке и белом жилете, человек, который все время строил какую-то набожную мину, набожную, что мне удивительно как не нравилось, это [показное?] благоговение. Он важно, на цыпочках, ходил по церкви, на всех важно посматривал, точно он тут главное лицо. В церковь вошел какой-то пожилой человек, должно быть, не русский, и, вероятно, желал посмотреть, какая у нас бывает служба. Дверь отворилась немного, и этот швейцар попросил его ее затворить. Пожилой человек не понял, вероятно, этого и сосчитал за приглашение выйти, тотчас ушел из церкви, мне было несколько больно за него. Вероятно, ему было обидно и показалось, что ему, как не русскому, приказали уйти отсюда. У самых дверей стоял небольшой мальчик, лет эдак 12, не больше, трубочист, с ужасно опачканной физиономией. Важный швейцар никак не мог вытерпеть, чтобы такой замарашка присутствовал на литургии. Он подошел к нему и велел выйти вон. Мне так было больно видеть, что бедный мальчик ужасно жалобно посмотрел на него и, видимо, ему очень хотелось остаться в церкви, и мне ужасно как захотелось просто прибить того чопорного швейцара, своим излишним усердием только делающим вред, ничего более. Мало-помалу церковь начала наполняться. Потом пришел священник, человек еще нестарый, эдак лет 36 <не расшифровано>, в очках, с короткой бородой и волосами, в лиловой ризе: вот этот-то человек, может быть, будет крестить мою Сонечку или Мишу, подумала я. Через несколько времени после его прихода началась служба. Часы читал дьячок, тоже во фраке, но должно быть, русский, потому что читал именно так, как я это люблю, очень внятно и хорошо, не [кривясь] по-французски. Певчих было человек 6, но, должно быть, не все русские, потому что они, например, слова алилуйя какие-то особенно грязные, в очень бесвкусных костюмах. Надо заметить, что русские за границей, если богатые, то одеваются очень со вкусом, а если среднего состояния, то непременно как-то особенно нелепо оденутся. Это я замечала в Дрездене, в Бадене и вот видела здесь. Особенно мне гадкой показалась маленькая девушка с черными глазками, с довольно заметными усиками, которая как-то особенно хихикала и всех рассматривала, так бы, кажется, и выпроводила ее вон. Пришел какой-то отец с дочкой и двумя небольшими сыновьями, очень хорошенькими мальчиками, очень милыми и скромно одетыми, и которые отлично стояли за обедней, мне это чрезвычайно понравилось. Я не люблю, когда дети шалят в церкви. Приехали еще муж с женой и тоже трое детей, жена мне чрезвычайно как понравилась, я редко видела такое прекрасное доброе, как у нее, лицо. Был тут также один какой-то господин, почти лысый, с кр[аше]ными волосами, которые он как-то старательно зачесал на голове, который при каждом звуке отворяющейся двери оборачивался и смотрел глазом, вооруженным одним стеклышком. Этот господин мне ужасно как не понравился, ему все как-то не терпелось стоять на месте. Конечно, ожидание его оправдалось, пришла, должно быть, его жена, очень похожая на него и, следовательно, чрезвычайно гадкая. Около меня стоял какой-то господин, еще не старый, но с ужасно страшным лицом, каким-то особенно зверским, такие люди обыкновенно очень добры, как нарочно, будто бы в противоположность своему лицу. У него были довольно редкие волосы, но коричневые, и он их как-то особенно взбивал поминутно. Обедня мне очень понравилась, и я с удовольствием помолилась. Я была уверена, что непременно сегодня же получу от мамы письмо. После обедни я довольно скоро вышла из церкви и поспешила домой. По дороге я заходила в J <не расшифровано> и здесь спросила, чтобы они мне показали те евангелия, про которые они публиковали, спросили за них они 30 франков, но я бы, кажется, не купила, потому что <не расшифровано> нехороши, а это в евангелии главное.

обеда. Прочитав газеты, Федя пришел, чтобы взять меня и пойти вместе на почту, узнать, не пришло ли мне письмо. Я была очень уверена, что непременно или сегодня, или непременно завтра получу от мамы письмо. Это так и случилось. Мама прислала письмо, но на этот раз не франковала, и мне было несколько досадно, что это случилось при Феде, он как-то особенно не любит, когда нам приходится платить за нефранкованные письма. Я распечатала тут и почитала письмо, и прочитала его поскорее, чтобы знать, отчего она так долго не писала. Мама, видно, сердится и на меня, и на Федю; положим, что ее неудовольствие на нас даже очень справедливо, потому что ведь мы ее заставляем платить проценты за салоп, пальто, билеты и прочие вещи. Положим, что ей больно, что Федя больше заботится о невестке, чем обо мне, но мне все-таки было тоже больно, что она сердится, потому что мне никак бы не хотелось, чтобы мама была моим или Фединым врагом. Все ее письмо было наполнено жалобами на то, что Федя платит за их квартиру. Правду, и мне это неприятно, потому что у нас у самих есть долги, но что же ведь делать, ведь того переменить нельзя; письмо ее для меня было больно, потому что ведь что же она мне это пишет, разве я могу что-нибудь тут сделать, как-нибудь это переменить, ведь я решительно ничего тут не могу сделать, так зачем же мне напоминать об этом. Федя ждал все время, когда я прочитаю письмо, и по дороге спросил, отчего мама не писала. Я отвечала, что будто бы она была больна, и что она пишет, что, вероятно, пришлет нам деньги. Мама писала, что будто бы Аполлон Николаевич хотел попросить для нас деньги из Литературного фонда; Федя сказал, что это пуст[ое] и что даже ему самому не хотелось бы, чтобы это было так сделано. Потом вечером я легла спать, Федя меня разбудил эдак часов в половине 11-го и, очень недовольный тем, что я так долго сплю, просил сейчас лечь и раздеться. Я спросонья почему-то так сильно на него рассердилась, что ужасно начала бранить его, зачем он меня разбудил, зачем не дает спать и вообще у нас вышла удивительно глупая сцена; Федя уж начал ходить шибкими шагами по комнате и уж через несколько минут, вероятно, начал бы говорить о своей несчастной жизни, я тоже легла в постель и сильно с ним разбранилась, но потом расхохоталась, совершенно проснувшись, уговаривала, что ссориться чрезвычайно как глупо. Вот я и подозвала его и сказала, что у меня сердце начало сильно биться, и что я тогда только успокоюсь, когда мы с ним помиримся. Он сначала было не хотел подходить, но потом мы с ним через 10 минут были большие друзья, весь его гнев прошел, он сделался по-прежнему ласковый и добрый, и мы тут рассмеялись, как мы могли сердиться друг на друга. Я его в шутку выбранила, как он мог принять так к сердцу слова сонной бабы. Так что через несколько времени, когда я заснула, то мы расстались с ним страшными друзьями, и когда Федя пришел прощаться и я ему напомнила нашу ссору, то он отвечал, что он даже и не помнит, чтобы у нас была какая-нибудь ссора. Теперь я припомню этот же день в прошлом году. 

В этот день я тоже была у Феди, чтобы писать, мы в это время уже доканчивали нашу повесть и очень спешили, так что мне пришлось у него пробыть часов до 4 вечера, все диктуя. За все это время мы особенно с ним подружились, мы иногда, впрочем, не так много диктовали, как говорили, он мне много рассказывал о своей жизни прежде, расспрашивал меня, как я живу, кто мне нравится, отчего я не иду замуж, мы много [спорили], и я чрезвычайно как весело и счастливо проводила время. Он меня несколько раз называл голубчиком, милой Анной Григорьевной, и мне такие слова были донельзя приятны, и каждый раз, когда я приносила к нему несколько новых исписанных листков, он клал их в большую тетрадь на столе и спрашивал меня потом: "Как вы думаете, а мы поспеем или нет?" Я его уверяла, что, вероятно, поспеем, чтобы он только не горевал, что нам остается еще довольно дней и что, по моему мнению, мы наверно успеем все сделать. Как-то он мне сказал, что это будет ужасно как жаль, что после нам не придется больше нигде увидеться, потому что где же он меня увидит? Я отвечала: "Приезжайте к нам". Он отвечал, что очень рад, что я приглашаю его, и он непременно воспользуется случаем, чтобы приехать ко мне. Он сейчас спросил мой адрес, и прибавил, что адрес тем более ему нужен, потому что я могу заболеть или что-нибудь со мной сделается и я не приду, а он, между тем, даже моего и адреса не знает. Я ему сказала, и он записал его в своей синей тетрадке. Сказал, что у него есть такая тетрадь для записывания адресов, но потому-то он в нее и не записывает, потому что она для того предназначена, этот адрес цел и до сих пор у него в синей книжке¹²⁶. Я помню, он всегда один; когда я к нему приходила, то он иногда продолжал еще писать, но потом обыкновенно шел ко мне навстречу. Тут я стала замечать, что при моих быстрых и маленьких шажках, как он их называл, он вставал поскорей с места и встречал меня: иногда я замечала, что у него кусок яйца на лице, когда я войду. Глаз у него начинал поправляться, но все еще по-прежнему был расширен, и при моем приходе он постоянно начинал мазать глаз кисточкой, как будто бы без меня того сделать не мог. Меня это ужасно забавляло. Он говорил, что по окончании романа обещал устроить обед для своих приятелей и что он думает, что я, вероятно, не откажусь также присутствовать на его обеде, и спросил, обедала ли я когда-нибудь в ресторане, я отвечала, что нет, но что, вероятно, буду у него. Сама же я решилась наверно не быть, потому что ведь в самом деле это было бы очень дурно, если бы я на это согласилась.

ему быть. Я даже обещала, что на моем вечере будет дьяконовский Сигоссо. Вышла я от Феди часу в 4-м, зашла за колбасой и пирожками у Иванова на Мещанской и отправилась к Александре Ивановне Ивановой, которую хотела взять с собой, потому что до сих пор еще не известила, чтобы она была у меня. Когда я пришла к ней, она спала, но я сейчас разбудила ее и уговорила ехать со мной, хотя она и не соглашалась, уверяла, что она не в духе, но так как мне очень нужны были дамы, то я все-таки кое-как сумела уговорить ее ехать со мной. Она оделась в свое синее платье из плюша, которое находила чрезвычайно хорошим, и мы отправились, но по дороге она мне решительно надоела. Она ужасная трусиха и убеждала извозчика ехать как можно тише, потому что она ужасно как боялась, чтобы ей не свалиться. Мне же хотелось быть как можно скорей дома, потому что надо было переодеться до гостей, да к тому же надо было кое в чем и распорядиться. Наконец, мы кое-как доехали, я поспешила наверх и застала у себя уж Машу Андрееву и Марию Ганецкую, которые довольно долго меня ждали. Ганецкая была у меня всего в первый раз; пригласила я ее через Рязанцева, он раз пришел к ним, и так как дороги ко мне не знала, то ее вызвался проводить ко мне один Сашин товарищ, фамилии теперь не помню. Я сейчас переоделась в свое хорошее пикейное платье, белое с синими цветочками, и мы уселись в зале, ожидая прихода других гостей. По справедливости, было довольно скучно <не расшифровано>, там были девушки, рассказывали о разных разностях и рассматривали альбом. Наконец, пришел Саша и привел Мялицына и Сенько. Тут общество наше несколько оживилось, потом пришел Рязанцев; но, не знаю. у нас решительно не было весело, и все, конечно, говорили - от того, что я была невыносимо скучна. Мне все казалось, что гостям моим скучно, и я все хлопотала как бы так устроить, чтобы им было повеселей, а от этой заботы только печалилась и заботила всех. После мне говорили, что я была в этот день ужасно какая сердитая, как будто бы я созвала гостей, да и не рада была им, будто бы злилась, что они пришли ко мне. Начались у нас игры, все были веселы, особенно Саша, который из себя выходил, чтобы занимать гостей, очень [старался?], но все это, как мне казалось, было довольно скучно. В середине вечера пришел наш новый пристав Александр Сергеевич {Вставлено сверху обычным письмом: Дементьев.}, фамилию опять забыла; он окончательно испортил вечер. Он был в этот день необыкновенно серьезен, так что я решительно не знала, что с ним такое заговорить, других гостей он не знал, и хотя я им всем представила его, но это нисколько не помогло. В игры он не играл, какой-то уж слишком серьезный, так что еще больше поддержал невеселое расположение нашего общества. Он мне сказал, что у него там какие-то неприятные обстоятельства, потом толковал маме, что он болен, что у него грудь болит, мне все это показалось очень странным; ну, зачем же человек в печальном настроении духа, да еще больной, задерживается в обществе, когда он знает, что всех может заразить скукой. Наконец он ушел и этим меня ужасно как облегчил. Вообще, как я сказала, вечер прошел ни шатко, ни валко, Ганецкая уверяла, ей было очень весело, но, мне кажется, это только потому, что тут был Рязанцев, который, как известно, ее кумир, ну, а, следовательно, тут при солнце все хорошо. Потом последовали всякие игры, которые сменяются ужасными несчастьями: именно, каждый гость сделал хотя какую-нибудь неловкость и что-нибудь сломал. Так, когда мы перебегали с места на место, Андреева поставила мне стул на мое пикейное платье, и когда я побежала, то платье разорвалось. Потом Ганецкая свалила тумбу, на которой стояла красная лампада, очень старинная вещь, [дорогая?] вовсе не по ценности, а потому, что так давно у нас была. Потом свалили несколько горшков цветов, одним словом, сделали ужасно много изъяну. Рязанцев или Саша, хорошенько не помню, сломали стул, т. е. таким образом, что у него отвалилась спинка, потом еще что-то, так что просто этот день был ужасно убыточный, удовольствия мало, а хлопот и беспокойства много, так что моя бедная мамочка ужасно на меня сердилась, а пуще всего на Андрееву, которую обвиняла, будто бы она нарочно разорвала мое платье. Наконец все разошлись, Саша пошел провожать Александру Ивановну Иванову, а Ганецкая и Маша Андреева остались у меня ночевать. Потом, после ухода гостей, пили в зале оставшееся пиво, кажется, две бутылки, и так много хохотали, как никогда, так что это было решительно единственно веселое время всего нашего вечера. Потом Андреева и Ганецкая легли в моей спальне и мы долго разговаривали о всех гостях наших. Тут Ганецкая как-то объявила, что она влюблена была чуть ли не 24 раза, сначала в студента, потом в чиновника, потом в моряка, одним словом, ужасно какая пылкая девушка. Мне скоро наскучило слушать их разговоры о разных разностях, я отправилась в другую комнату и скоро заснула, несмотря на то, что там было ужасно как холодно. Так окончился день, полный хлопот, беспокойства и ужасной для меня скуки.