А. Г. Достоевская. Дневник 1867 года
Книжка третья. Страница 9

Сегодня день рождения Феди, хотя он это совершенно забыл. Я встала сегодня довольно рано для того, чтобы иметь время пойти и купить ему пирог. Я заметила, что он чрезвычайно как любит сладкий пирог за чаем вечером и потом утром за кофе. Вот мне и хотелось теперь сделать ему этот небольшой подарок. Я забыла сказать, что в субботу я ходила в магазин, чтобы отыскать ему подарок и выбрала бронзовую папи<росни>цу в форме кадочки, на то, чтобы уж важ<ная>, но вместе с тем довольно красив<ой> <золоченой?> бронзы, я думала, что такая вещь может стоить не больше 4 франков, но оказалось, что стоит 9, потому что он уверял, что это золочение не парижское, которое скоро сходит, а венское, которое будто бы целый век продержится. Я все-таки выторговала у него 1 франк и отдала ему 8 франков. Было у меня еще намерение купить ему кашемиру на кашне, но так как я еще тогда не знала, получим ли мы деньги от Каткова или нет, то тратить деньги мне вовсе не хотелось, а то они бы вышли, а потом я бы и не знала, какие деньги дать под видом залога белья. Тут я смотрела разные резные коробочки, одна, довольно большая, из черного резного дерева с небольшой живописью в середине, стоит 10 франков, но вероятно, ее отдадут за меньше; она очень удобна для писем, я бы с удовольствием приобрела себе такую. Потом он показал мне полочку для книг с 2 <отделениями?), стоит 14 франков, и несколько полочек для писем - 8 франков. Вообще я очень жалела, что у меня нет денег, я бы непременно несколько таких вещей купила и для себя, и для Вани.

Было довольно еще рано, когда я пришла в булочную купить пирог, он стоил один франк, небольшой, но свежий и чрезвычайно вкусный, облитый каким-то розовым веществом, булочница мне сказала, будто бы этот пирог есть произведение Женевы, но мне что-то не верится, вероятно, такой же пирог отличный можно найти и везде. Я успела прийти домой еще до того времени, пока Федя проснулся, потом в 10 часов я его разбудила, заварила кофе, и он встал. Встал он довольно весело, и когда сел за стол, то хотя и заметил пирог, но ничего мне не сказал, а говорит, что подумал: "К чему это она так раскутилась, денег мало, а она пирог покупает". Тут я ему сказала, что разве он не знает, что он сегодня рожден, он сначала мне не поверил, а потом сказал, что ведь и в самом деле это так. Я сказала ему, что так как он мне недавно говорил, что в день рождения у него всегда был пирог с клубникой, то мне хотелось, чтобы и в этот день был у нас пирог. Он, кажется, с большим удовольствием ел его, потому что он действительно был вкусный. Стали мы рассчитывать, сколько ему теперь лет, родился он в 22 году, следовательно 45, а он тогда в Москве, сердя Машеньку, говорил ¹²⁷, что ему всего только 43 года, та ужасно как на него сердится и бранит, зачем он себе уменьшает года. Так мы завтракали, я ему папиросницу не показала, а поставила ее на стол, чтобы он мог сам ее увидеть, потому что, что мне было лезть с таким незначительным подарком вперед. Когда он начал зажигать печку, то зачем-то подошел к своему столу и, увидев папиросницу, сказал: "Что это такое? Это что значит?" Я отвечала, что это ему подарок. Он снял, стал смотреть, сказал, что это хотя не так хорошо сделано, но что все-таки очень хорошо, и в заключение поцеловал край папиросницы. "Где же ты взяла деньги, ведь это дорого стоит?" Я отвечала, что деньги прислала мне мама, еще 3 рубля исключительно на подарок, как я у нее и просила. "Ах ты, подлая, ах ты, подлая, - продолжал он меня ругать, - ведь надо же было подарить". Вообще видно было, что ему было очень приятно, что я ему подарила. Мне вовсе не хотелось ничего не подарить ему, потому что он постоянно говорит, что ему в именины и рождения обыкновенно Марья Дмитриевна дарила разные вещи, ну, а почему же я-то отстану от того обычая. Он несколько раз назвал меня подлой, но, разумеется, чрезвычайно ласково и добро. Вообще утро у нас прошло чрезвычайно дружно.

снести эти вещи к Clere, который, вероятно, больше даст, но так как у него запирают от 12 часов, то я и пошла эдак в половине 2-го. Пришла к нему, его кухарка сказала, что следует прийти через час, потому что теперь контора закрыта. Я все время ходила по улицам, дожидаясь половины 3-го, когда я могу, наконец, видеть его. Когда я пришла, контора была уже отперта, у него стояла какая-то женщина и упрашивала его подождать еще с месяц. Когда он кончил с нею дело, я ему подала кольца, он их свесил, и спросил, сколько мне под них нужно, я отвечала, что они были заложены за 35, и что мне хочется 35. Он отвечал, что в них золота на 32 франка, следовательно, 35 дать не может, а даст 30, я и этому была ужасна как рада, потому что тот жид, где был Федя, давал сначала 24, а потом 20, каждый раз сбавляя, так что, вероятно, отнеся к ним еще раз, они дали бы не 20, а пожалуй 15, да еще с (глупостями). Он дал мне 30 франков и записку с сроком на месяц. Я очень радостно вышла, пошла купить чаю и себе курицу, потому что опять решилась обедать дома, это и дешевле, да и горло, по крайней мере, не сожжет. Но я так долго проходила, что когда пришла, Федя был уже одет и дожидался моего прихода, чтобы идти обедать. Он был очень рад, что я принесла 30 франков и даже похвалил Clere, потом ушел обедать; перед его уходом к нам пришел небольшой трубочист <не расшифровано> пьемонтец, небольшой мальчик лет 11, с очень веселой и смеющейся физиономией. Мы с ним разговаривали, и потом, когда Федя ушел, я его расспрашивала о его занятии, которое, как он говорит, было очень тяжелое, потому что он ужасно как устает. На мой вопрос, сколько он получает, он отвечал, что получает 5 франков в месяц, что здесь лучше, чем в Пьемонте, потому что здесь есть работа, а там нет. Мальчик чрезвычайно веселый и милый, работает уже 2 года. Мне вздумалось дать ему 25 с, потому что, вероятно, он на это что-нибудь себе купит, хотя сладостей каких-нибудь. Меня ужасно как смешило, когда он кричал в камин своему товарищу, который чистил наверху, сажи у нас накопилось ужасно много и теперь, по крайней мере, Федя не будет беспокоиться и говорить, что у нас может случиться пожар. Деньги он принял, кажется, радостно. Потом пресмешно взвалил себе огромный мешок с сажей на плечи и ушел от меня. Пресмешной мальчик, мне было, право, ужасно жаль его, силишки-то, вероятно, нет нисколько, а должен работать.

Вечером Федя пришел за мной после обеда, и мы отправились за письмами. Сегодня пришло письмо от Феди, но в нем ничего не было сказано о присылке Катковым денег. Дорогой мы поссорились с ним и, кажется, из-за самой глупой причины; дело в том, что Федя нынче удивительно как охает постоянно, то ему холодно, то ему кажется какой-то запах в кухне, одним словом, он ужасно как надоедает нашим старухам, жалуясь им постоянно на это. Вот и сегодня, когда мы собрались уходить, он зашел в кухню и там бранил старух за запах, ну, что бедным старухам делать, разве они в этом виноваты, а он им говорит. Я его начала торопить, чтобы он шел, вот когда мы вышли, то он и начал меня бранить, зачем я не могла подождать, что я всегда, когда захочу, то непременно, чтобы по-моему было, одним словом, у нас эта глупая история продолжалась ужасно долго. Я, наконец, рассердилась и сказала, что, вероятно, ему хочется, чтобы его ругали подлецом, мерзавцем, тогда он будет доволен, потому что когда его не ругают, то вот он теперь пристает и напрашивается на ругательства. Он отвечал, что его никто так не ругал, я отвечала, что ведь Марья Дмитриевна его и каторжником ругала.

- Ругала она и хуже, но ведь все знают, что она из ума выжила, как говорят в народе, что она была полоумная, а в последний год и совсем ума не было, ведь она и чертей выгоняла, так что с нее спрашивать.

Должно быть я очень зла, потому что мне было несколько приятно, что он так отозвался об этой женщине, которую он, бывало, постоянно ставил мне в пример. Но вечером потом мы кое-как помирились, да и стоило ли сердиться из-за таких пустяков.

В тот же день в прошлом году у меня, как я сказала, ночевали Андреева и Ганецкая и мы, кажется, эдак часов в 12, отправились из дому, хотя я все еще не успела докончить переписывать продиктованное Федей вчера. Шли мы срединой дороги и ужасно как хохотали, как сумасшедшие, так что нас решительно можно было принять за безумных. По дороге мы предложили Ганецкой зайти к Рязанцеву, разумеется, нарочно, а она это приняла за правду, и, кажется, готова была сейчас отправиться. Потом я проводила Машу Андрееву почти до дому и отправилась к Феде, у которого диктовали в этот день в последний раз. Завтра надо было отнести написанное. Уходя от него, мне было почему-то ужасно как грустно, так же как и весь остальной день. 

Сегодня погода превосходная, теплая, без ветра, я вздумала воспользоваться ею, чтобы несколько прогуляться. Федя, разумеется, был рад, когда я пошла погулять, он всегда стоит у окна и смотрит, как я выйду на улицу; мне это очень нравится, я люблю такое внимание с его стороны, а когда он уходит один обедать, а я остаюсь дома, то я, в свою очередь, стою у окна и смотрю, когда он пойдет, сначала по нашей улице, а потом далеко по мосту. Он хотя ничего не видит, но непременно остановится на мосту и поклонится мне, что мне очень [заметно], и я бываю ужасно рада, что все-таки он вспомнит, что оттуда можно увидеть наши окна и вспомнит обо мне.

Сначала я отправилась на железную дорогу, отсюда хотела идти на эту сторону, прогуляться, посмотреть по магазинам, да раздумала и решилась идти в Paquis на тот каменный мост, на котором я еще не была. Эта сторона гораздо шире той, она идет не прямо, окружена решеткой, потом в середине ее находится довольно широкий лужок, на котором стоят 3-4 дерева, расставлены скамейки в обе стороны, и к озеру, и к городу. Я немного посидела тут, видно было прекрасно, потому что сегодня день очень ясный, совершенное лето, и вода совершенно голубая. Потом я дошла до конца того места, где находится башенка и маяк, и тут несколько времени стояла над водой. Как тут хорошо, просто прелестно, вода голубая, прозрачная, чистая. Виды почти на всем озере такие хорошие, просто, кажется, и глаз не оторвался бы. Потом пошла назад, и, идя назад, я чуть было не упала в озеро, и вот как это случилось. Мост этот идет не прямо, а уступами, вроде украшений, как он и предназначен. В одном месте широко, а в другом узко, я шла, не глядя под ноги, и чуть было не упала в воду; если бы это случилось, то я бы непременно расшиблась о камни, которые здесь огромные и непременно бы убила моего несчастного ребенка. Поэтому я так благодарна богу за то, что мне пришлось вовремя осмотреться, не попасть в воду, потом воротилась домой, но пришла до такой степени усталая и бледная, что даже это и Федя заметил. Устала я действительно чрезвычайно, так что, кажется, ни за что бы никуда больше не пошла.

Федя пошел обедать, а я осталась дома обедать моим цыпленком и после обеда села писать письмо к Александре Павловне, которой я уж раз написала, но так давно и так долго собиралась послать его, что оно вышла старым и мне пришлось переписывать его, но это у меня заняло так много времени, что я не успела отнести его до Феди, а при Феде мне не хотелось продолжать его, потому что оно было франкованное, следовательно, он был бы, может быть, недоволен, что я посылаю письмо. Вечером мы пошли на почту, но ничего не получили. Когда мы шли назад, то Федя начал опять говорить, что вот мы ходим на почту, чтобы получить какое-нибудь важное письмо, и вдруг получаем письмо от какой-нибудь Стоюниной, черт бы ее взял. Я ему отвечала, что от нее письма быть не может, что он решительно напрасно сердится на нее, и что если он будет продолжать ее бранить, то я решительно буду думать, что это потому, что ему пришлось заплатить 90 с. Он начал ее бранить и ее мужа, назвал его подлецом, говорил, что знает его по его [мнениям] о Пушкине ¹²⁸, я же спорила и уверяла, что знаю его по его делам и знаю за отличнейшего человека, так что под конец Федя даже обиделся, зачем я его так хвалю, так что мы и тут поссорились, решительно это была не длинная ссора, но, к счастью, все наши ссоры здесь недолговечны, так что и эта прошла очень скоро.

Я отвечала, что люблю его, но что ужасно тоскую. Он несколько раз подходил и утешал меня. Тут мы решили, что если еще несколько времени не придет письмо от Каткова, то написать ему еще раз письмо и попросить хотя какого-нибудь ответа. Господи, думала я, что с нами будет, ведь если Катков не пришлет, или если письмо пропало, а Федя понимает так же [как я?], что письма пропадают на почте, то чем мы будем жить. Федя опять потребует, чтобы я попросила маму прислать нам деньги, а ведь это просто ужасно, мне так больно ей писать, один бог только знает, как мне это тяжело. Вечером Федя назвал меня своим перстеньком золотым, в котором находится бриллиантик, это наш Миша или Сонечка. Мы разговаривали о нем, о нашем будущем ребенке, и Федя говорил, что, вероятно, будет ужасно любить. Ночью я проснулась и увидела, что Федя лежит на полу, это он молился, я его подозвала, он сейчас подбежал и сказал, что я его ужасно испугала, а я его укорила, что он ужасно меня испугал, потому что я думала, что с ним припадок на полу. Он подошел очень ласково и сказал, что это ничего, когда я просила его простить меня, что я его ругала, вообще он был со мной чрезвычайно ласков и любезен. Живот у меня растет не по дням, а по часам. Просто ужас да и только. 

В этот день я пришла последний раз и принесла Феде конец повести, продиктованный вчера, так что сегодня мы уж не диктовали, а только разговаривали. Он был еще любезней и милей со мной, чем всегда; когда я вошла, я видела, что он вдруг поднялся с места и даже краска показалась на его лице. Мне это показалось, что, значит, он меня любит, что, может быть, даже очень любит меня. Говорили мы с ним сегодня очень много. Я нарочно, не знаю почему, - кажется, что шла на именины, - надела свое лиловое шелковое платье, так что была очень недурна в этот день, и он нашел, что ко мне цвет платья удивительно как идет, это случилось в первый раз, что он видел меня не в черном платье ¹²⁹.

<условой>. Она мне показалась удивительной красавицей, так что я сейчас это и выразила. Он отвечал, что она уж изменилась, потому что этому портрету лет 6, не меньше, и что его просили назад, а он не хочет с ним расстаться и отдать его. Потом он меня расспрашивал, сватаются ли ко мне женихи и кто они такие, я ему сказала, что ко мне сватается один малоросс, и вдруг он начал с удивительным жаром мне говорить, что малороссы - люди все больше дурные, что между ними очень редко когда случается хороший человек. Вообще видно было, что ему очень не хотелось, чтобы я вышла замуж. Потом я говорила про доктора, который ко мне сватается ¹³® и сказала, что, может быть, за него выйду замуж, потому что он меня любит, и хотя я его не так сильно люблю, но только уважаю, но все-таки лучше, что буду за ним счастлива.

Не помню хорошенько, в который раз Федя мне сказал, что как жаль, что вот скоро у нас работа кончится и тогда он меня никогда не увидит. Я ему сказала, что если он хочет, то я буду очень рада видеть его у нас. Он тогда поблагодарил меня за это приглашение и сказал, что он непременно воспользуется этим случаем и придет к нам. Вот сегодня, так как это был уже последний раз, когда я к нему прихожу работать, то он и просил меня назначить, когда к нам приходить. Я сказала ему, чтобы он приходил к нам в четверг, хотела назначить раньше, но потом так и отложила до четверга, и он сказал, что непременно придет и будет даже с нетерпением ждать того дня. Вообще в этот день мне показалось, что Федя меня очень любит, с таким он жаром говорил со мной, видно было, что ему так хотелось со мной говорить.

холодностью приняла меня, так что меня это просто даже обидело. Меня еще до сих пор никто не принимал так холодно и презрительно, как будто бы она делала мне честь, что удостаивала своего знакомства; меня просто это рассердило, вероятно, она меня считала за какую-нибудь авантюристку, и мне это было ужасно обидно, так что она на меня произвела удивительно неприятное впечатление. Он начал с нею разговаривать о разных делах своих, рылся в бумагах и ничего не находил. Я забыла сказать, что сегодня ему вдруг пришло на мысль показать мне свой паспорт, чтобы я могла узнать, в каких науках он сделал самые большие успехи. Он долго еще отыскивал паспорт и ужасно удивлялся и твердил, что вот я потерял такую важную вещь, как мой паспорт, наконец, нашел, и мы вместе с ним читали его, и я могла видеть, как много наук он произошел.

Прошло эдак с полчаса, я уж собиралась идти домой, как вошел Аполлон Николаевич Майков. Он вошел в комнату, раскланялся, но, видимо, не узнал меня, вероятно потому, что я была в светлом платье. Он несколько раз прошелся по комнате и спросил у Феди, кончен ли роман; так как тот был занят в это время разговором с Эмилией Федоровной, то я отвечала, что мы вчера окончили, и что я вот сегодня принесла окончание. Тут-то он меня припомнил и, поклонившись, извинился, что не узнал меня, сказав, что он ужасно как близорук, а следовательно, и не рассмотрел меня хорошенько. Он спросил моего мнения о романе, я сказала, что, по моему мнению, роман очень хорош[ий]. Я посидела еще несколько минут и потом поднялась, сказав Феде, что мне пора идти домой, Майков и Эмилия Федоровна остались в кабинете, а Федя пошел меня провожать. Когда я одевалась, он как-то уж очень страстно прощался со мной и завязал мой башлык. Он мне говорил: "Поедемте со мной за границу". Я отвечала, что нет, я поеду лучше в Малороссию. "Ну, так поедемте со мной в Малороссию". Я отвечала, что если поеду, то с малороссом, но, вероятно, лучше останусь на Песках. Он отвечал: "Да, действительно, Пески лучше". Тут он мне еще раз повторил, что непременно придет к нам в четверг и что ждет с нетерпением того дня. Очевидно, я ему очень тогда нравилась, и он был уж очень тогда страстный. Мне показалось, что <он> меня очень любит. Пока мы с ним с четверть часа разговаривали в передней, пришел Миша, племянник его ³¹, но я его видела только мельком, когда он прошел в комнату и только впоследствии могла разглядеть несколько лучше.

Ушла я домой хотя счастливая, но поэтому-то ужасно грустная, до того грустная, что просто тоска берет припоминать это. Так грустно прошел весь этот конец дня, что мне почему-то даже больно было припоминать, что вот он, наконец, придет к нам. Мне казалось, что когда он будет бывать у нас, ему будет скучно, ну, кто может у нас его знать {Может быть: совершенно исчезла. 

Сегодня день был великолепный, просто чуд[ный], так что я решилась пройтись немного. Сначала пошла на железную дорогу, но туда ходить ужасно [скучно], и вот я отправилась {Вся фраза зачеркнута.}. День сегодня прошел решительно не знаю как, т. е., не помню, он был что-то уж больно скучный и тяжелый, потому что деньги от Каткова не пришли, да еще и когда придут, а между тем деньги выходят, и вот завтра, кажется, больше не останется ни копейки. Вечером мы ходили на почту, но ничего, по обыкновению, не получили; я теперь припомнила, что сегодня был дождь и ходил на почту один Федя; мне сделалось еще грустней, когда он пришел и сказал, что ничего нет на почте, потому что я почему-то ужасно как надеялась, что сегодня получим. Ну, а если письмо пропало, если Катков даже ничего не знает о нашем желании и просьбе, ну чем мы тогда будем жить, просто одна эта мысль способна свести меня с ума, так мне больно даже и подумать, что нам опять придется просить маму и умолять ее прислать нам хотя сколько-нибудь. Весь вечер я в ужаснейшем раздумье лежала на диване, Федя несколько раз подходил ко мне и убеждал не беспокоиться, говорил, что он непременно пошлет еще письмо, и хотя тогда придется ждать еще с месяц, но он думает, все-таки, что пришлет. 

В этот день я уже не ходила к Феде, а вечером пошла к Ольхину, и хотя я еще не получила денег от Феди за диктовку, но я ужасно боялась, чтобы он не вздумал пойти к Феде и спросить у него деньги за работу. Мне бы было ужасно тогда совестно, во-первых, потому, что Федя мне сказал, что у него денег теперь нет, а что он скоро получит, следовательно, попросить теперь - было бы поставить его в чрезвычайно затруднительное положение, а во-вторых, он мог бы подумать, что Ольхин действовал по моей просьбе и это значительно повредило бы мне в его мнении. Потом выпросила сегодня у мамы 5 рублей, и на 2 рубля купила конфет для ребят Ольхина, а 3 рубля приготовила отдать ему, сказав, что вот эти деньги я получила за работу.

Когда я пришла к нему, то нашла на столе у него записку, в которой он извещал, что уехал на именины, а что очень просит кого-нибудь подиктовать вместо него до его приезда. Я сейчас взялась диктовать вместо него, а потом меня заступил какой-то из его учеников. Конфеты я положила на рояль и ужасно досадовала, что мне не пришлось отдать их в руки, потому что мне все представлялось, что девушка могла их взять себе и не отдать самому Ольхину. Но к концу урока пришел Ольхин и жена его, я ему сказала, что получила деньги, и отдала 3 рубля, он сначала не хотел брать, сказал, что пусть они у меня останутся, но я настояла, потому что сказала, что так следует, так как было сказано по уставу. Он взял. Тут сам Ольхин увидал конфеты и развязал их сейчас и попотчевал ими меня. Я с ним поговорила несколько времени и ушла домой вместе с Александрой Ивановной Ивановой. Она, видимо, была недовольна, что я принесла ребятишкам конфеты. Она меня спросила о Достоевском, и я с спокойствием вздумала сказать, что он у нас будет в четверг. Вдруг эта госпожа, которой, верно, во что бы то ни стало хотелось увидеть Федю, объявила мне, что она ужасно как рада бы была увидеть писателя, что она видела Писемского, что ей хочется увидеть и Достоевского, и вот так как этому представляется удобный случай, то она придет ко мне в четверг, случится у меня точно совершенно не нарочно. Мне это было уж решительно неприятно, но как было устранить эту госпожу? "Когда он у вас будет, утром или вечером", -спросила она; я сказал, что решительно того не знаю, а что, может быть, он даже первый раз придет утром с визитом. "Ну, так чтобы застать его наверно, я приду к вам утром и останусь обедать, и так до вечера, так что, придя к вам, он уж застанет меня у вас". Ну, как отказать этой нахальной гостье, делать было нечего, я сказала ей, что пусть она приходит. У меня решительно недоставало совести сказать ей, что мне решительно будет неприятно, когда она придет ко мне в этот день, потому что мне все-таки хотелось бы поговорить с ним, и что писатели обыкновенно не любят, когда [приезжают?] смотреть их. Приехала я домой ужасно раздраженная и огорченная, решительно не зная, как мне от нее избавиться. Мама была тоже очень недовольна ею, потому что ведь мама еще Федю не знала, следовательно, мне бы хотелось лучше, чтобы мама могла с ним поговорить на свободе. Вообще я легла спать в страшной досаде, придумывая, как бы мне устроить так, чтобы Александры Ивановны не было у нас в этот вечер. 

Сегодня утром мне вздумалось отнести на почту письмо, когда я пошла прогуляться. Это было эдак часов в 11 утра. Я вышла рано, потому что погода была уж очень хорошая. Федя меня просил не заходить на почту, чтобы нам вместе сходить вечером узнать, не пришло ли к нам чего. Я так и обещала и решилась не заходить, потому что два раза спрашивать в один и тот же день ужасно как неудобно. Но когда я проходила площадь, чтобы положить письмо в ящик, наш почтмейстер, который очень хорошо нас знает, показал мне письмо, и я тотчас к нему отправилась. Он мне сказал, что пришло письмо на имя Феди и показал, что это было из "Русского вестника". Потом, чтобы не тревожить Федю приходить самого, дал мне квитанцию, чтобы он мог подписать ее дома, а я потом могла принести и получить письмо. Я тотчас отправилась, почти бегом пришла домой, так мне хотелось поскорей сообщить Феде новость, что мы, наконец, получили письмо. Федя был очень рад. Он сказал, что почему-то очень надеялся получить именно сегодня, во-первых, видел во сне, что получил от Каткова деньги, а во-вторых, уж очень горячо молился богу, и получил какую-то уверенность, что непременно получит деньги. Он тотчас подписал квитанцию, и я отнесла ее и получила письмо. Федя же в это время оканчивал свое письмо к Яновскому ¹³², которого извещал о получении денег. В письме Яновскому Федя очень часто упоминал о мне, и называл меня своей доброй Аней, очень рада, что Майков и Яновский имеют хорошее о мне мнение, а вся вина этому Майков, который постоянно так хорошо о мне говорит и Феде, и другим. Пока я ходила на почту, к нам приходили смотреть нашу соседнюю комнату, сначала какой-то молодой франт с стеклышком на носу, но которого хозяйки не пустили, потому что у него была какая-то дама, а потом 2 молодых немца, которых я приняла за мошенников, но которые наняли нашу комнату и обещали переехать к 1-му числу. Нам это было ужасно неприятно, и когда я воротилась домой, то Федя разговаривал с нашей старшей старухой и говорил ей, что мы бы к тому времени непременно бы наняли эту комнату, потому что в одной комнате нам решительно нельзя, а, следовательно, надо будет переехать. Старухи ужасно были в досаде, зачем они того не знали раньше. Потом старухи толковали и жалели об этом дня три, и, мне кажется, они непременно к тому времени выгонят этих молодых немцев, чтобы уступить ту комнату нам, а то ведь без этой комнаты решительно нам и жить нельзя, потому что ведь наш маленький крикунчик Мишенька или Сонечка будут порядочно покрикивать, следовательно, Феде работать решительно невозможно будет. Но, вероятно, мы куда-нибудь тогда уедем или же придется переехать на другую квартиру, чего бы мне вовсе не хотелось, во-первых, что наши старухи - прекрасные старухи, каких мы нигде не достанем, одна из которых, хотя и глухая, но все-таки ужасно добрая; мне бывает всегда ужасно смешно, когда она называет Федю: "Le diable mediant va" {Зловредный идет }. Они и в долг поверят, и прислужат, и все сделают, наконец, они так скоро приготовляют кофе, и им, если что и скажешь, то уж 20 раз одно и то же не приходится говорить. Получили полисный билет на 345 франков на парижского банкира, но, вероятно, можно разменять и здесь, хотя, разумеется, возьмут что-нибудь за промен. Мы сейчас и отправились, зашли к нашему банкиру, у которого постоянно меняем. На этот раз вышел сам хозяин M-r Paravin, - должно быть, жид, но человек чрезвычайно утонченной вежливости, просто даже досадно его слушать, - который извинялся и кланялся перед нами, как бы мы ему оказали ужасное одолжение, что пришли разменять у него билет. Взял он за размен 5 франков, так что у нас осталось 340, это довольно мало <не расшифровано>. Потом Федя пошел обедать в [отель?], после почти двухнедельного обеда дома, решилась идти в ресторан. Сегодня по случаю моего прихода нам подали обед получше, но опять все жирное, так что я даже и раскаялась, что пошла обедать, после обеда купили фруктов и винных ягод. Наша торговка была ужасно рада, что мы купили и сказала, что у нее удивительно как мало берут, так что и торговать вовсе не стоит. Я забыла сказать, что идя обедать, мы зашли к нашей [деве] Odier, у которой мы берем читать книги. Я готова биться о заклад, что она уж решила, что так как мы давно не идем, то что мы уж больше не придем и что мы решительно украли ее книги. Это мнение подтверждает то обстоятельство, что она покраснела, когда мы пришли. Федя сейчас сказал мне, что мы пришли расплатиться и просил ее сосчитать, сколько мы должны. Нам представляется, что мы должны эдак франков 20, если не больше, так что мы просто удивились, когда пришлось отдать только 5 франков уплаты, а еще 5 франков положить залога за новое чтение. Мне кажется, что по расчету она взяла с нас за целую неделю лишнее, но все-таки ничего, слава богу, что нам удалось расплатиться с ней, и что можно безбоязненно ходить по этой улице и брать книги, не стыдясь того, что мы так давно не платим, и вообще у меня просто от сердца отлегло, когда мы заплатили ей, как будто это был такой ужасный долг.

После обеда мы ходили гулять и купили в кофейной розовый пирог к чаю и поделились опять с нашими старушками, которые, кажется, были от него в восторге. Смешные, право, они, такая безделица их ужасно как восхищает. Вообще этот вечер был для меня большим облегчением против прежних вечеров, когда я была в страшном беспокойстве и не знала, что и подумать о том, что денег у нас нет и что, может быть, Катков может отказать в нашей просьбе. Между собой мы живем очень дружно, так что просто у меня сердце радуется и {хотела бы) всегда так жить.

В прошлом году в этот день я отправилась вечером к Стоюниной по ее большой просьбе, потому что ее муж отправился в этот день вечером на бал в институт, а потому она осталась дома одна, так как Клавдия Егоровна ¹³³ все это время просиживала у постели несчастной, бедной [Верочки], которая, кажется, через месяц и умерла. Что за несчастная девушка! Как мне ее было жаль, это и представить трудно! Вот не удалось человеку пожить, а мне кажется, что если бы она тогда вышла замуж за [Шишкина], то спаслась от чахотки и не умерла бы теперь, это почти наверно, она вероятно бы сумела его отвадить от пьянства, и они хотя бедно, но все-таки жили бы. Грех ее смерти лежит, мне кажется, на душе Николая Васильевича Тихменева ¹³⁴ хотя я его уверяла, что там бал уже начался и карет много-премного. Потом, когда он ушел, обещав нам принести гостинцев, мы стали с Машей рассматривать коллекцию гравюр, снимков с картин Эрмитажа. Я не знаю, мы с нею были в таком смешливом расположении духа, что хохотали как сумасшедшие и находили удивительные недостатки во всех картинах, так что, кажется, не было ни одной, которая не была бы нами страшно осмеяна; вообще в наших разговорах и смехе вечер так быстро прошел, что мы и не заметили, когда часов в 12 пришел Владимир Яковлевич. Такому раннему приходу мы ужасно удивились, потому что обыкновенно на балу оставались до 4 часов, но теперь бал кончился почему-то гораздо раньше. Мы с нею в это время, кончив рассмотрение картин, начали читать и выбрали рассказы Чужбинского¹³⁵, над которыми очень хохотали, и когда пришел Стоюнин, то я упросила его мне прочитать ["Деревенскую] газету". Надо ему отдать справедливость, он отлично читает, и когда читал это, то я до такой степени хохотала, как сумасшедшая, так что они, глядя на меня, начали тоже хохотать. Да и чтение было удивительно уж как хорошо, так что заслушаешься разговора мужиков. Потом мы разошлись, и я улеглась, обещав себе встать как можно раньше, чтобы уйти пораньше домой и сходить обмануть мою нахальную Александру Ивановну. 

Сегодня утром я пошла, чтобы выкупить наши кольца у закладчика, залож[енные] несколько дней назад за 30 франков. Он несколько удивился, что я беру так скоро, и взял процентов 1 франк 50 с. Отсюда я пошла в несколько магазинов, спрашивала, нет ли бабеток для детей, в нервом магазине мне указали, чтобы идти в 1 этаж того же дома к рисовальщику этих вещей. Я зашла и купила бабетку в 40 с. из белой материи, какая стоит в магазинах 70 или 80 с, т. е. вдвое дороже. У них продается ткань пике за 50 с, тоже разрисованная так, что вышивать уж очень легко. Потом я зашла в другой магазин и купила сутажа для вышивки, белой бумаги для штопания чулок. Я, право, как дитя какое-нибудь, рада, что мне удалось купить бабетку. Я могу уж несколько приняться за шитье для моих милых деток, моего Мишеньки или Сонечки, а то до сих пор я еще и не принялась ничего для них шить.

Пришла домой и тотчас принялась за работу, но, впрочем, мы скоро пошли. Федя пошел обедать и по дороге решил непременно зайти купить мне башмаки. Надо отдать ему справедливость, он нынче лучше как-то, больше стал заботиться о моем костюме и нуждах; прежде он как-то на это слишком равнодушно смотрел, как будто даже того и не замечал. Зашли мы сначала в один магазин, но там спросили за [высокие] сапоги 27 франков, мы так и ахнули и решили, что такую громадную сумму ни за что не заплатим. Зашли в другой на нашей улице, здесь нас продержали довольно долго, потому что никак не могли подобрать на ногу, все были велики. У них страшно огромные ноги, просто почти в две мои, а и у меня не слишком маленькая нога. Наконец, выбрали очень хорошие [высокие], хотя не фланелевые, но они предложили положить туда теплую подошву пробковую с шерстяным верхом, говоря, что зимой вы носите такие подошвы. Заплатили мы 20 франков и, мне кажется, это довольно дешево, принимая в соображение, что сапоги очень хорошие. Федя пошел обедать, а я домой, сапоги мне обещали принести сегодня вечером, потому что пришлось перешить все пуговицы, так как они ужасно как быстро отвалились.

на этом не стала, потому что он и так сегодня заметил, что вот если бы ему возможно было остаться в Саксон несколько дней, то, конечно, он стал бы выигрывать каждый день понемножку, и в несколько дней у него было бы порядочное число денег. Смешно мне было его даже и слушать, потому что ведь вот в Бадене было так возможно поступить, так отчего там так все проиграл, а выиграть ничего не могли. Все это пустяки, но отговаривать его не стану, потому что иначе скажет, что вот я служу ему помехой в том, что он может выиграть. Решено, что поедет послезавтра, а не завтра. Я было хотела попросить, чтобы он меня взял с собой, потому что мне ужасно бы хотелось посмотреть виды на Женевском озере, но так как это все-таки стоит не меньше 20 франков на одну меня, то я решилась отказать себе в этом удовольствии. 

Эту ночь, как я уже писала, я ночевала у Стоюниной и вот нарочно встала пораньше, чтобы поспеть поскорее домой. Лежа в постели, я слышала, как Стоюнин пил чай, как оделся и ушел на уроки, потом я вышла и одна напилась чаю, со Стоюниной я простилась и оставила ее еще нежиться в кровати, потому что ведь делать-то ей нечего, так [обленилась], вставать слишком рано. Был довольно холодный, но очень хороший день. Я пришла домой и тут мама мне рассказала, что хотя за мной и обещала прислать дворника, но он напился пьян и, следовательно, прислать было некого, вот по какому случаю я и осталась ночевать у Стоюниной.

Я поспешно напилась кофею и отправилась к Александре Ивановне обмануть ее, сказать ей, что будто бы Достоевский был у нас вчера вечером, следовательно, сегодня не приедет, а потому ей вовсе незачем к нам и приходить. Я нарочно спешила быть у нее, потому что ужасно боялась, чтобы она не успела уж приехать к нам. Тогда выпроводить ее было бы ужасно трудно. Ее я застала еще в постели, и когда сказала, что Достоевский был у нас вчера, то она отвечала, что все-таки она сегодня не пришла бы, потому что несколько нездорова. Я видела, что она говорит неправду, а что сказала это только ради приличия, чтобы показать, что будто бы она и сама не хотела к нам ехать. Я посидела у нее несколько времени, напилась кофею и сказав, что мне надо кое-куда еще зайти, ушла. Мне надо было купить свежего масла, калачей, потом варенья, потому что, как он мне сказал, он любит пить чай с вареньем. Потом купила десяток яблок крымских, очень сладких, и несмотря на сделавшийся большой снег, отправилась домой пешком.

Дома я нашла маму в большой уборке, все было убрано и прибрано, потому что неприятная вообще наша квартира приняла очень хороший вид. Я разложила масло, яблоки и варенье на тарелки и стала с большим нетерпением дожидать вечера, когда он придет. Так как у нас на это время прислуги не было, то мы взяли Степана Меркулыча, который обыкновенно прислуживал у нас в подобных случаях. Потом я оделась и стала поджидать гостя. Прошло 6, 7 часов, а его все нет как нет, я переходила от одного окна к другому, смотрела в форточку, решительно никто не приезжал, так что мне под конец решительно пришло в голову, что, может быть, он или позабыл про свое обещание приехать или потерял мой адрес. Так прошло, кажется, до половины 8-го, я до такой степени была в волнении, так сильно устала, что прилегла на наше кресло у окна и заснула. Не успела я хорошенько вздремнуть, как мама сказала, что какая-то линейка подъехала к дому, и что это, вероятно, он приехал. Я сейчас вскочила с места, вытерла поскорей глаза, чтобы не казаться такой сонной, вышла в переднюю, но он все не шел, потому что прежде всего заходил спросить в лавочку, тут ли живут Сниткины. Наконец-то он приехал и, войдя в переднюю, начал снимать шинель и калоши. Первые мои слова были: "Как это вы нашли нас?"

"Вот странный вопрос, - сказал он мне, - просто я могу подумать, что вы очень недовольны, что я приехал, потому что сказали это таким тоном, как будто бы даже ожидали, что я не найду вас и не приеду".

Он вошел в залу, и тут я познакомила его с мамой, он раскланялся, пожал руку и начал снимать очки. (В это время он ходил в очках, потому что глаз все не поправлялся и ему было запрещено выходить на улицу без очков. Они к нему удивительно не шли, потому что совершенно скрывали глаза, а глаза у него хорошие, особенно хорошо выражение глаз, следовательно, скрывать их грех.) Я просила его садиться, и он начал свой рассказ о том, как он долго не мог нас найти, как он ездил решительно по всем улицам в околотке, везде спрашивал Костромскую улицу и везде ему отвечали, что такой улицы здесь нет¹³⁶, так что он под конец начал думать, что не вздумала ли я ему дать неточный адрес, не желая, чтобы он пришел к нам. Я ему отвечала, что, во-первых, того бы ни за что не сделала, чтобы заставить человека проискать напрасно и потерять несколько часов, а, во-вторых, я ужасно рада его видеть. Мама вышла хлопотать с чаем, потому что мне хотелось, чтобы он мог поскорей согреться. Сидели мы в зале против картины, которая изображает какой-то сельский вид и на первом плане воз с сеном. "Откуда у вас эта картина?" - спросил он. Я отвечала, что эта картина у нас с незапамятных времен и что я помню ее с самого моего детства. Тогда он сказал, что точно такую картину он помнит у одной госпожи, у которой был в детстве вместе со своей матерью, а этому было уже лет 30. Потом, увидев рояль, он просил: "А вы играете?" Я отвечала, что играю, но очень дурно и только для себя. "Сыграйте мне что-нибудь, хотя бы даже дурно". Мне не хотелось показаться перед ним чопорной, заставлять себя упрашивать, поэтому я села за рояль и сыграла не знаю что-то такое, но на этот раз без ошибок. Он меня выслушал, сказал, что у него есть две племянницы, которые отлично как играют, и потом объявил мне, что играю я довольно плохо. "Право, какой он откровенный, - подумала я, - хотя бы скрыл свое мнение, ведь я могла бы даже и обидеться, когда так откровенно говорят, что я дурно играю".

Потом мама нас позвала в другую комнату пить чай. Стол был накрыт, и я села разливать чай, кажется, в первый раз. Он сначала не хотел сесть в кресло, но я усадила его, говоря, что там гораздо мягче. За чаем мы много разговаривали о разных разностях, он мне рассказал, как он привез нашу рукопись к надзирателю и сдал под расписку, потому что отдать прямо Стелловскому в руки не пришлось. Потом рассказал, где был, что делал в эту неделю. Говорил, что был недавно, кажется, во вторник, у Милюкова, своего знакомого, и там был один господин, который вздумал читать свою повесть, но так монотонно и скучно читал, что решительно никто не мог вынести его чтение и что под конец Федя предложил заменить его, начал читать, но автор остался недовольным его чтением и сам принялся читать самым похоронным тоном. Потом много рассказ[ывал] о заграничной жизни, говорил с мамой, которой он очень понравился. Потом он сказал мне, что без меня скучал это время и говорил, что нам непременно следует работать, потому что без меня он никак не может написать своего "Преступления и наказания" 3-ю часть, так как для него переписка решительно запрещена.

смотрел мои книги и просил меня прочитать ему стихотворение Лермонтова "Выхожу один я на дорогу", желая знать, как я читаю. Я просила его избавить меня от чтения, он настаивал, но так как я ужасно дурно читаю, то я решительно отказалась и как-то сумела свести разговор на другой предмет, и чтение было оставлено до другого раза.

"А знаете, что такое я сделала, ко мне обещала прийти одна моя знакомая, а я сказала ей, что вы у нас вчера были и что сегодня не будете, только для того, чтобы она ко мне не приходила".

"Для чего вы это сделали?" - спросил он.

"Потому что я боялась, чтобы она на вас не произвела слишком хорошего впечатления, а мне этого бы вовсе не хотелось". Это ему ужасно понравилось, показало ему, что он мне нравится. Потом он мне рассказал о своей двоюродной сестре, которая сгорела ³⁷

Просидел он у нас, кажется, часов до 9. Наконец поднялся, чтобы уходить. У него был нанят извозчик на весь вечер, потому что он боялся не найти от нас дорогу. Наконец мы распрощались, я обещала когда-нибудь прийти к нему, он дружески простился с мамой и ушел. Какова была моя досада, когда Степан Меркулыч, вошедший через 10 минут, сказал мне, что у рысака, которого он нанял на вечер, украл кто-то подушку от санок в то время, когда тот на минуту отлучился от лошади, и бедный кучер не знает, что ему делать, говорит, что ему очень достанется от хозяина за такую покражу. Как мне это было досадно! "Что подумает он про нас, - говорила я, - ведь это решительно заставит его к нам не ездить в такие страшные воровские места, где нельзя оставить лошадь ни на минуту, чтобы чего не случилось". Вообще мне это было ужасно как неприятно и ужасно жаль бедного извозчика. Вообще же вечер произвел на меня удивительно хорошее впечатление, и вот я теперь, через год, с уд[ивительны]м удовольствием вспоминаю о нем. Вообще это было очень счастливое время, как я припоминаю, и дай бог всякому быть таким счастливым, как я была в это время. 

Как я уже сказала, поездка Феди отложена до завтра, но это, право, жаль, потому что погода сегодня восхитительная и вероятно виды по дороге прелестные, а почему знать, может быть, именно завтра будет прескверная погода. Сегодня я пошла за покупками, купила себе крючок для застегивания моих башмаков, потому, что они с пуговицами, и застегивать их руками удивительно трудно. В одном месте с меня хотели взять полтора франка, но во втором я купила за 50 с. очень хороший. Так как ввиду отсутствия Феди я решилась занять себя шитьем его пальто, т. е. положить его на вату, то и пошла купить ваты. Продается она здесь не фунтами, как в России, а полосами, тонкая в 40 с. полоса, потолще и побольше - 60 и, наконец, в 80 с. Я рассчитала, что мне нужно 3 1/2 другое. Вечером мы рассчитали с Федей деньги, мне он оставил 90 франков, а сам взял на все 135, однако, право, хотя я вполне уверена, что решительно из этого ничего не будет. Потом я уложила ему в саквояж все вещи, нужные для него в дороге, взяли мы из библиотеки книги, я взяла себе "Uscoque" Жорж Санд, а он "Процесс [об убийстве герцогини?] Praslin" ¹³⁸. Федя мне сказал, что он решительно обдумал и решил, что больше как до вторника ни за что не останется, что бы там ни было, потому что уверен, что станет ужасно как беспокоиться о мне и думать, что со мной и невесть что случилось. Вообще мы с ним были большие друзья в этот вечер и в весь день.

Вечером Федя, придя из кофейной, предложил мне идти на почту, мы отправились и получили там письмо от мамы, нефранкованное. Я ужасно на себя подосадовала, зачем я не сходила сама на почту, так как мне всегда бывает неприятно, когда я получаю письма нефранкованные, Феде это тоже бывает неприятно, я только раскрыла письмо, но читать было нельзя, потому что было довольно холодно. Федя предложил мне зайти купить пирог "к чаю, потому что мы давно уж не покупали, мы отправились и сегодня купили не розовый, как обыкновенно, а кофейный, коричневый, оказался он довольно вкусный, но все-таки не лучше того, но я ужасно потом раскаялась, что ела его, такая у меня сильная после него была изжога. В булочной я начала читать мамино письмо. Она мне говорила, что не помнит, когда она была так сильно рада, как в тот день, когда получила мой портрет, что будто бы я не только не подурнела, но даже очень поправилась и даже похорошела, что мама была ему очень рада. Бедная милая мамочка, я верю, что она была от души рада, получив мой портрет. Господи, как бы я была счастлива, если бы могла чем-нибудь обрадовать ее побольше, например, посылкой какого-нибудь подарка, господи, и все это так недорого стоит, а между тем у нас решительно на это средств нет, вот, например, я очень хорошо знаю, что я бы теперь могла отлично послать ей что-нибудь, но так как я вполне тоже знаю, что Федя непременно проиграет, то следовательно, покупать теперь подарки невозможно, непременно нужно копить деньги, чтобы дать их в виде залога своих [вещей] для него. Как все это грустно, просто ужас. Бедная мамочка между прочим пишет, что ей ужасно как трудно платить проценты за серебро, за бумаги и билеты, что это возьмет 27 рублей, что ей неоткуда взять. Бедная, бедная мамочка, как мне ее жаль. Мало того, что у нее самой дела ужасно плохи, я еще тут со своими делами. Еще за меня следует приплачивать. Мама писала мне также, что мадам Фрик, которой я должна за рояль, приходила несколько раз к Маше и к Стоюниной, а так как Стоюнина знает мой адрес, то, может быть, сказала ей, и вот она может переслать мою записку для взыскания. Вот я теперь придумала, что когда Федя завтра поедет, дать ему письмо на имя Стоюниной, и просить его бросить это письмо куда-нибудь по дороге на станции, а если нельзя, то в Саксон. В письме я писала, что мы уезжаем из Женевы и что решительно не знаем, где будем жить, таким образом наш адрес будет как будто, потерян. 

ужасно как бранился и призывал чертей. Даже наша старушка, которая всегда удивительно как скоро делает нам кофе, и та сегодня что-то замешкала, так что утро у нас было ужасно какое бурное. Наконец, мы собрались, и, кажется, в половине 9-го вышли и через 10 минут пришли на железную дорогу. Тут Федя взял билет, но по несчастью он перед уходом натощак выпил холодной воды и от того произошло известное следствие, так что я ужасно боялась, чтобы с ним по дороге не случилось нездоровье.

Когда Федя уходил куда-то на минуту, пришла целая толпа каких-то буршей с красными знаменами в руках, их было человек 35, все ужасные [сапожники] и по-видимому мазурики, но удивительно много о себе думающие, вообще что ничего нет лучше их отечества {Может быть: общества.}, а главное, Швейцарии; особенно тут важно вел себя званием президент какой-то, какой-то молодой человек лет 25 и еще член, несший знамя. Как мне все они противны, просто не знаю, как и сказать.

завидовала Феде: ему придется видеть прелестные виды во всю дорогу, право, счастливый он, а я-то решительно ничего не видела, ничего не знаю. Через 5 минут поезд пошел и Федя мне раскланивался долго из окна вагона.

Потом я пошла домой, и тотчас, чтобы не видеть, как идет время, начала гладить подкладку пальто, делать складки, чтобы мне удобно было стегать. Старушка приходила ко мне смотреть, удивилась, что я глажу, и говорит, что это drole de chose {Странное дело (фр.).}. Говорит, что никогда этого не видела. Право, странно, дожила до 80 лет, а таких пустяков не знает. Перед отъездом Федя зашел к старшей старушке и поручил ей меня, просил наблюдать, послать за бабкой, если я заболею, и посылать меня гулять. Старушкам это чрезвычайно как понравилось, это доверие, и они приняли это близко к сердцу и просто наскучили мне. Постоянно приходили ко мне и посылали гулять и уверяли, что Федя непременно их спросит, ходила ли гулять. Они, вероятно, предполагают очень искренне, что если бы я как-нибудь заболела, то Федя непременно потребовал с них отчета, как будто я маленькое дитя. Поэтому они меня уговаривали непременно беречь себя, переходить через дорогу осторожно и пр. и пр. Прощаясь с младшей старушкой, Федя сказал ей: "Adieu, ma mechante Louise" {Прощайте, моя злая Луиза "C'est mechant qui s'en va" {Злой тот, кто уезжает (фр.).}. Вообще на них было ужасно смешно смотреть. Я целый день сидела за шитьем и простегала очень быстро одну половину пальто, дома пообедала, а потом, еще засветло, пошла на почту, чтобы отнести письмо к Феде, потому что он очень просил, чтобы я написала ему именно сегодня, чтобы он завтра уж мог его получить. Мне ужасно было сегодня досадно, что какой-то господин вздумал было меня преследовать, т. е., разумеется, ничего не говорил, но шел впереди и дошел совершенно без всякой для него надобности до почты. Меня это просто испугало, потому что вдруг бы вздумал пристать, а Феди и дома нет, некому за меня заступиться. Потом, когда вечером мне было темно шить, я сначала читала, потом что-то писала, так что время у меня прошло довольно скоро, и я этому была ужасно как рада, потому что обыкновенно без Феди бывает невыносимо скучно. Потом часов в 10 я заснула и проспала отлично всю ночь.