Глава III.
Любовь въ провинцiи.
Есть прекрасный часъ въ тихой, безмятежной жизни девушки, часъ тайныхъ, несказанныхъ наслажденiй, часъ, въ который солнце светитъ для нея ярче на небе, когда полевой цветокъ краше и благоуханнее, когда сердце, какъ птичка, трепещетъ въ волнующейся груди ея, умъ горитъ, и мысли расплавляются въ тайное, томительное желанiе. Этотъ часъ есть часъ неопределенной грусти любви, неопределенныхъ, но сладостныхъ мечтанiй любви. Когда дитя, впервые проглянетъ на светъ божiй, оно улыбается; когда девушка услышитъ первый ударъ своего влюбленнаго сердца, она улыбнется, какъ дитя. И какъ светъ божiй, первый приветствуетъ сладкимъ, теплымъ лучомъ пришествiе въ мiръ человека, такъ и любовь торжественно приветствуетъ сердце человеческое, когда оно впервые забьется чувствомъ и страстiю. Такой часъ насталъ для Евгенiи.
Какъ ранняя птичка, она проснулась съ зарею и помолилась. Потомъ начала свой туалетъ — занятiе, отныне для нея важное, получившее свой особенный смыслъ. Она разобрала свои длинные каштановые волосы, заплела свои косы надъ головою, бережно, не давая кудрямъ разсыпаться и вырываться изъ рукъ, и гармонически соединила въ причоске своей простоту и наивность съ красотою и искусствомъ. Умывая свои полныя, нежныя руки чистою, ключевою водою, она невольно вспомнила стройную ручку своего кузена, и невольно подумала: отчего она такъ нежна, бела, такъ стройна и красива? Она выбрала чулки, какъ можно белее, башмаки, какъ можно красивее и новее, зашнуровалась и съ радостiю надела чистое, свежее платьице, выбравъ его, какъ можно более къ-лицу. Какъ только она кончила одеваться, пробили городскiе часы; какъ удивилась Евгенiя, насчитавъ только семь! Желая получше одеться и иметь на то побольше времени, она встала раньше обыкновеннаго. Непосвященная въ тайны кокетства, не зная искусства десять разъ завить и развить свой локонъ, выбирая прическу более къ-лицу, Евгенiя, отъ-нечего-делать, сложила свои руки и села подле окна; видъ былъ небогатый, незатейливый: дворъ, узкiй, тесный садъ и надъ нимъ высокiя террасы городскаго вала — все было весьма-обыкновенно, но нелишено оригинальной, девственной красоты, свойственной пустыннымъ местамъ и невозделанной природе.
листьями; ветви и отпрыски спускались внизъ, обвивали почерневшiй срубъ, бежали далее, по фасаду зданiя, и оканчивались у деревяннаго сарая, въ которомъ дрова были разложены съ такою-же симметрическою точностiю, какъ книги въ кабинете любаго библiофила. Мостовая двора, разбитая ездою, почерневшая, свидетельствовала о времени густыми клочьями моха и дикихъ травъ, пробившихся между каменьями. Толстыя, полуразрушенныя стены были увиты игривымъ плющомъ. Наконецъ, въ углубленiи дворика, возвышались восемь ступеней, которыя вели къ калитке садика; оне были неровны, разбиты временемъ и почти совершенно скрывались подъ дикими кустами травы, живописно выбивавшейся изъ разселинъ треснувшаго камня; издали целое походило на могилу какого-нибудь крестоносца-рыцаря, насыпанную неутешною вдовою его. Надъ громадою этихъ камней возвышалась полусгнившая, полуразвалившаяся деревянная решотка садика, живописно-оплетенная местами игривою лозою. Съ обеихъ сторонъ садовой калитки две яблони простирали одна къ другой свои кривыя, коростовыя ветви. Въ садике, три параллельныя, усыпанныя пескомъ дорожки, обрезывали куртины, обведенныя плющовою изгородью. Въ углубленiи садика старыя липы, сплетшись ветвями, образовали беседку. На левой стороне были парники; на правой, возле самаго дома, стоялъ огромный орешникъ, раскидистыя ветви котораго сыпались въ безпорядке на крышу... Светлые, осеннiе лучи солнца, заблистали на небе, на земле, везде, и мало-по-малу разогнали туманъ, темный грунтъ ночи, облекавшей еще стены, деревья, садъ...
И во всей природе, во всемъ, что окружало Евгенiю, и что казалось ей такъ обыкновеннымъ, находила она теперь какую-то необъяснимую, новую прелесть, новое наслажденiе. Тысячи неясныхъ ощущенiй пробудились въ душе ея, расли въ ней, наполняли ее, по-мере-того, какъ лучи солнца наполняли вселенную. Какое то неясное, неизъяснимое удовольствiе заиграло въ сердце ея. Ея сердце глубоко и сильно сочувствовало всему окружавшему, и мысли девушки гармонически строились подъ ладъ всей природы.
Когда солнце дошло до стены, увенчанной дикими цветами, и облило ее моремъ яркаго света, тогда небесный лучъ надежды проникъ въ душу Евгенiи. И она полюбила съ-техъ-поръ эти поблекшiе цветы, эти синiе колокольчики и увядшую зелень, эту часть стены, все наконецъ, что носило воспоминанiе, отпечатокъ настоящихъ минутъ ея жизни. Шумъ листьевъ, тихiй, неясный шелестъ ихъ паденiя, все отвечало на вопросы Евгенiи, все разрешало ихъ, и она готова была целый день просидеть у окна своего, не замечая времени.
Но вдругъ тревожныя мгновенiя настали для души ея. Евгенiя встала, подошла къ зеркалу, взглянулась въ него, и, какъ художникъ, боясь за свое произведенiе, безсознательно хулитъ и порицаетъ его, такъ и Евгенiя невольно сказала про себя:
— Я дурна, я не понравлюсь ему.
Бедная девушка была къ себе несправедлива, но скромность и боязнь за себя — первая добродетель любви. Евгенiя была типомъ, идеаломъ красоты народной. Но если она и походила на Венеру Милосскую, то свежесть, чистота и блескъ красоты духовной, разливали тайную прелесть на лице ея, прелесть, незнакомую съ резцомъ древнихъ художниковъ. Голова Евгенiи была большая, лобъ мужественной красоты, лобъ Фидiасова Юпитера, глаза серые, съ девственнымъ, сiяющимъ блескомъ. Черты круглаго лица ея, некогда розоваго, свежаго, были чуть-чуть засажены оспою, почти неоставившею следовъ, но уничтожившею атласность кожи, впрочемъ и теперь столь нежной и свежей, что поцелуй госпожи Гранде обыкновенно оставлялъ розовое пятно на щекахъ ея возлюбленной дочери. Носъ ея былъ немного великъ, но гармонировалъ съ пурпурными устами, обещавшими страстную негу любви и наслажденiя. Шея была стройна, округлена превосходно. Грудь, станъ манили взглядъ и навевали мечты наслажденiя. Ей не доставало грацiозности искусства, но девственная легкость стана ея имела особую прелесть. Конечно светъ не призналъ-бы Евгенiи красавицею, но мощная, величественная красота ея была-бы достойно оценена художникомъ. Если онъ ищетъ на земле небеснаго сiянiя Мадонны, если онъ ищетъ техъ величественно-скромныхъ очей, которыя постигъ Рафаэль, техъ светлыхъ, девственныхъ контуровъ, которые сохраняются лишь въ девственномъ огне целомудрiя тела и мысли, если художникъ влюбленъ въ этотъ, почти несбыточный идеалъ свой, то жадный взоръ его умелъ-бы открыть въ чертахъ лица Евгенiи многое, что осуществило-бы заветныя мечты его. Тайное, величественное благородство было запечатлено на этомъ девственномъ лике. Подъ холоднымъ взглядомъ пламенный художникъ угадалъ-бы целый мiръ любви; въ разрезе глазъ, въ привычномъ движенiи ресницъ, онъ нашолъ-бы прелесть неуловимую. Эти черты, блистающiя свежестiю, на которыя еще не дохнуло пресыщенiе тлетворнымъ дыханiемъ своимъ, эти черты были ясны и светлы, какъ тихiй край горизонта, окаймляющiй вдали зеркальную поверхность необозримаго озера. Эти черты, безмятежныя, облитыя райскимъ светомъ, покоили взоръ вашъ, утишали въ сердце вашемъ неистовые порывы желанiя, и смиряли душу.
Евгенiя была еще только на берегу шумнаго океана жизни; еще жизнь не согнала съ сердца ея впечатленiй детства. Невинная девушка еще съ детскою радостiю срывала полевую маргаритку, съ радостiю, незнакомою людямъ, среди бурей жизненныхъ. Не понимая любви, она повторяла: «я нехороша, онъ и не заметитъ меня». Тихонько отворила она дверь, выходившую на лестницу, и стала прислушиваться къ домашнему шуму.
— Онъ еще не встаетъ, сказала она, услышавъ одинъ лишь кашель пробудившейся Нанеты.
Добрая служанка уже ходила, хлопотала, мела комнаты, топила печку, не забывъ между прочимъ привязать на цепь собаку.
— Нанеточка, душенька, сделай сливокъ для кофе, на завтракъ братцу.
Нанета захохотала во все горло.
— Объ этомъ нужно было-бы сказать еще вчера, сударыня. Да разве самой можно делать сливки? оне сами делаются. А знаете ли, сударыня, какой хорошенькой вашъ братецъ? Ну ужъ такой хорошенькой, такой хорошенькой! Какое у него есть золотое платье! Вы не видали его въ золотомъ платье? Я видела; а белье-то онъ носитъ такое-же тонкое, какъ на стихаре у нашего пастора.
— Такъ сделай намъ сладкихъ ватрушекъ, Нанета.
— А вы дадите дровъ, да муки, да масла? (Нанета, въ качестве перваго министра старика Гранде, любила иногда повеличаться важностiю своего сана передъ Евгенiею и ея матерью). — Не украсть-же мне у него, чтобъ угодить вашему братцу? Нутка, спросите-ка у него сами дровъ, да муки, да масла; а? вы къ нему поближе меня, вы дочь родная... Ну, да вотъ и онъ самъ, легокъ на-помине... подите-ка, ступайте-ка къ нему!..
Но Евгенiя уже успела спрятаться въ садъ, заслышавъ походку своего отца. — Она уже ощущала то странное чувство, которое невольно нагоняетъ краску на лицо наше, ту мысль, которая мучитъ насъ уверенностiю, что вотъ всякiй такъ и узнаетъ сейчасъ всю нашу тайну, такъ и отгадаетъ все наши мысли съ перваго взгляда. — Заметивъ въ первый разъ скупость и бедность въ родительскомъ доме, Евгенiя стала досадовать на роскошь своего кузена. — Ей непременно хотелось что-нибудь сделать самой, чтобы быть въ силахъ потягаться съ своимъ кузеномъ въ роскоши; что-нибудь изобресть наконецъ, чтобы угодить Шарлю; но что именно, она и сама не знала. —Простая, наивная, она не берегла сердца отъ впечатленiй новаго, неведомаго ей чувства. — Образъ Шарля взволновалъ въ ея невинномъ сердце всю страсть, доселе скрывавшуюся въ немъ, все чувства, все желанiя женщины, и темъ-более, что въ 23 года мысли ея были ясны и желанiя небезсознательны. — Первый разъ въ жизни она испугалась своего отца, поняла въ немъ властелина судьбы своей, и въ душе признавала себя виновною, тая передъ нимъ свое чувство, свою страсть. — Въ волненiи, она стала быстро ходить по саду; воздухъ для нея былъ чище, лучи солнца играли радостнее, она жила новою жизнiю. — Въ то время, когда Евгенiя придумывала, какъ-бы иметь пирожное къ завтраку, между скрягою и министромъ его, Нанетою, начинался споръ, домашняя ссора. — Междоусобiя были такою редкостiю въ этомъ чудномъ хозяйстве, какъ зимою ласточки. — Съ ключами въ рукахъ, старый чудакъ пришолъ обвешивать и обмеривать Нанету, выдавая ей дневную провизiю.
— Ужъ верно сколько-нибудь осталось отъ вчерашняго хлеба?
— Хоть-бы одна крошечка, сударь.
Гранде взялъ изъ корзины большой хлебъ и принялся его разрезывать. Нанета возразила:
— Да ведь насъ, сударь, пятеро.
— Ну, что-же? все-таки будутъ остатки; ведь здесь шесть фунтовъ. — Къ тому-же эти парижскiя птички не клюютъ нашего хлеба; вотъ ты увидишь сегодня, посмотришь.
— А коли не едятъ хлеба, такъ едятъ за то что-нибудь пожирнее.
— Да нетъ-же, и пожирнее не едятъ; они ничего не едятъ. — Они, какъ девчонки передъ свадьбою, живутъ воздухомъ.
Наконецъ, распорядившись всемъ, не передавъ ни волоска лишняго, скупой заперъ уже свой шкафъ и хотелъ-было идти въ парникъ за плодами, но Нанета не дала ему отделаться такъ дешево.
— Дайте-ка мне сударь муки да масла; я напеку деткамъ пирожнаго, сказала она.
— Господи Боже мой, да оне все сговорились ограбить меня для дорогаго племянника!!!..
— И, Господи, что выдумали.... да что мне въ вашемъ племяннике? я объ немъ столько-же забочусь, сколько вы сами. —Вотъ хоть-бы сахару выдали вы, сударь, шесть кусковъ: обсчитали, — нужно восемь?
— Послушай, Нанета, да ты съ-ума сегодня сошла, что-ли? У него будетъ сахаръ, — целыхъ два куска, я не буду пить кофе.
— Какъ! вы не будете пить кофе? на старости отвыкать отъ привычекъ трудно, сударь; да я вамъ на свои деньги куплю сахару.
— А тебе какое дело? молчать!
Хотя сахаръ давно уже подешевелъ, но для старика онъ былъ также дорогъ, какъ и во-время Имперiи, когда одинъ фунтъ его покупали за шесть франковъ. — Гранде привыкъ скупиться на сахаръ, и не ему было отвыкать отъ своихъ привычекъ.
У женщины, умна-ли она или нетъ, все-таки найдется столько хитрости, чтобы достать, чего захотелось; Нанета бросила сахаръ и принялась опять за пирожное.
— Сударыня! закричала она Евгенiи: ведь вамъ верно хотелось-бы пирожнаго сегодня къ-обеду?
— Нетъ, совсемъ нетъ, отвечала Евгенiя.
— Ну ужъ на, возьми себе муки, сказалъ Гранде.
Онъ раскрылъ кадочку съ-мукою, отмерилъ какъ можно меньше, и прибавилъ чуть-чуть масла къ прежде-выданной порцiи.
— Нужно дровъ, продолжала неумолимая Нанета.
— Возьми, сколько нужно будетъ, уныло отвечалъ Гранде: но ужъ заразомъ, чтобы не топить въ другой разъ, сделаешь намъ компотъ и пораньше состряпаешь весь обедъ.
— Ужъ будто и не знаю!... лишнiя слова, сударь.
Гранде бросилъ на верную Нанету взглядъ глубокой признательности, отеческой нежности.
— Ну, барышня, будетъ пирожное, закричала въ восторге Нанета.
Когда старикъ воротился съ плодами, и разложилъ ихъ на столе, Нанета разговорилась съ нимъ, по-обыкновенiю.
— Посмотрите-ка, сударь, какiе прекрасные сапоги у молодаго барина! Что за кожа, да какъ она хорошо пахнетъ. — А чемъ ихъ чистить, сударь? — Неуже-ли вашей ваксой?
— Послушай-ка, Нанета, моя вакса ихъ только испортитъ; скажи ему, что ты вовсе не умеешь чистить такихъ сапогъ; пусть самъ купитъ ваксы въ городе. — Я слышалъ, что въ ихъ ваксу сахару разводятъ, для блеска.
— Такъ ее есть можно, сказала Нанета, понюхивая сапоги: ахъ, сударь, да они пахнутъ о-де-колономъ, — вотъ чудеса!
— Чудеса! Хороши чудеса, ворчалъ старикъ: тратить на сапоги больше денегъ, чемъ стоитъ весь то ихъ хозяинъ! глупость!
— Послушайте, сударь, ужъ верно раза два въ неделю мы сделаемъ супъ, по случаю прiезда...
— Ну да, да, что тамъ еще?
— Да вамъ, сударь, стало-быть, придется сбегать на рынокъ за говядиной.
— Совсемъ не нужно; сделай бульйону изъ дичи; тебе принесутъ дичи; скажи Корнулье, чтобы онъ настрелялъ воронъ. — Воронiй бульйонъ всего лучше.
— Ахъ, сударь, воронъ гадкая птица — клюетъ мертвечину, да всякую падаль!
— Дура ты! едятъ, какъ и мы, все, что Богъ имъ пошлетъ; разве мы сами не щиплемъ мертвечину? А наследство-то? а наследники-то?
— Пойдемъ-ка погулять на луга; мне тамъ нужно кое-на-что посмотреть.
Евгенiя надела свою соломенную шляпку, подбитую розовою тафтою. — Старикъ и дочь сошли внизъ по улице на площадь.
— Что такъ рано, сказалъ Крюшо, нотарiусъ, попавшись
— А вотъ кое-на-что посмотреть, отвечалъ чудакъ, разгадавъ встречу съ Крюшо.
Когда Гранде шолъ посмотреть кое-на-что, такъ ужъ нотарiусъ зналъ наверно, что можно при этомъ выиграть коечто. — Крюшо присоединился къ гуляющимъ.
— Пойдемте-ка съ нами, Крюшо, сказалъ Гранде: вы нашъ домашнiй, съ вами таиться нечего, пойдемте-ка; я хочу вамъ доказать, какая страшная глупость — садить тополи на хорошихъ лугахъ.
Крюшо разинулъ ротъ отъ удивленiя.
— Такъ, стало-быть, вы позабыли, что за тополи на Луаре получили вы добрыхъ 60000 франковъ? что это для васъ — такъ, ничего? Правда и счастiе: именно тогда срезали, когда въ Нанте нужно было строеваго лесу. — Продали по тридцати франковъ штуку!
Евгенiя слушала равнодушно, не предчувствуя, что настаетъ для нея роковая минута, когда нотарiусъ заставитъ Гранде высказать свою волю о судьбе своей дочери.
— Слушайте, Крюшо, сказалъ Гранде, когда все пришли на прекрасные, заливные луга его, где тридцать работниковъ планировали, очищали и засыпали ямы въ техъ местахъ, где были порублены тополи: слушайте Крюшо: видите-ли сколько места занимало здесь каждое дерево? — Жанъ! закричалъ онъ работнику: обмеряй-ка поскорее со-всехъ сторонъ яму.
— Бокъ 8 футовъ, отвечалъ работникъ.
— 64 квадратныхъ фута потери, отвечалъ Гранде. У меня въ этомъ ряду было триста тополей, не правда-ли? Ну такъ триста разъ трижды четыре фута терялось, да вдвое столько-же по-бокамъ, да по средине столько-же, всего положимъ три тысячи вязанокъ сена.
— Стоитъ 1800 франковъ, пособилъ Крюшо.
— Скажите две тысячи, потому-что на триста или на четыреста франковъ будетъ отавы. — Такъ, сосчитайте-ка сколько будетъ въ сорокъ летъ съ процентами на проценты.
— Ну, хоть сто тысячь, сказалъ нотарiусъ.
— Ну, ну хоть сто тысячь, переговорилъ скряга. Ну, такъ две-тысячи-пятьсотъ сорока-летнихъ тополей не дали-бы мне и 75,000 франковъ. Потери! Я разсчиталъ это, сказалъ Гранде, охорашиваясь. — Все последнее онъ проговорилъ чисто и не заикаясь. — Жанъ! Засыпь везде ямы, кроме техъ, которыя у реки; тамъ посадишь молодые тополи, вотъ что купилъ я недавно.
— Тамъ у реки они будутъ на казенномъ содержанiи, продолжалъ онъ, обращаясь къ Крюшо, причомъ шишка на носу его стала легонько пошевеливаться, что означало въ немъ самую едкую иронiю.
— Ясно, ясно, повторялъ нотарiусъ: невыгодно садить деревья на заливныхъ лугахъ.
— Да, сударь, отвечалъ бочаръ.
Евгенiя не слушала разсчотовъ своего отца и смотрела на величественный видъ пышнаго теченiя Луары; но вдругъ слова Крюшо поразили ее и она стала прислушиваться.
— А что, Гранде, къ вамъ прiехалъ изъ Парижа зятюшка? А? только и речи въ Сомюре, что объ вашемъ племяннике. Не приготовить-ли мне контракта.... а? Гранде!
— Вы вышли пораньше, чтобъ разузнать объ этомъ, Крюшо, сказалъ Гранде съ насмешкою. Ну, старый товарищъ, намъ скрываться нечего, я вамъ пожалуй скажу.... видишь-ли: я лучше брошу дочь въ Луару, чемъ отдамъ ее за кузена.... Можешь всемъ разсказать. — Впрочемъ не разсказывай, пусть ихъ еще подурачатся, посплетничаютъ.
Евгенiя едва устояла на ногахъ, услыша ответъ отца своего. — Въ одинъ мигъ все надежды, все мечты, едва разцветшiя въ сердце ея, были смяты, разорваны, уничтожены. — Она почувствовала, что уже судьба ея соединена съ судьбою Шарля, и что начинается для нея время любви, страданiй и горести. — Не въ благородномъ-ли назначенiи женщины быть величественнее въ страданiи и бедствiи, чемъ въ счастiи и роскоши? Какъ могло чувство родительское изчезнуть въ сердце отца ея? Чемъ виноватъ бедный Шарль? Для Евгенiи это было загадкою! Едва возродившаяся любовь ея была окружена страшною таинственностiю. Она трепетала отъ страха; природа не улыбалась ей более; все дышало грустiю, навевало унынiе, и старая сомюрская улица, по которой они, все трое, возвращались домой, показалась ей темнее и мрачнее вдвое прежняго.
За несколько шаговъ отъ ихъ дома, она опередила отца и постучалась въ двери. — Но Гранде, увидя журналъ въ рукахъ нотарiуса, остановился поговорить съ нимъ.
— Ну, какъ курсы, Крюшо, какъ курсы?
— Ахъ, Гранде, вы не хотите меня послушаться; покупайте скорее, покупайте немедленно; можно еще выиграть по двадцати на сто въ два года, не считая пресоблазнительныхъ процентовъ. 5000 ливровъ дохода и стоятъ только 80,000 франковъ, по 80 франковъ 50 сантимовъ!
— А посмотримъ, посмотримъ, сказалъ Гранде, поглаживая подбородокъ.
— Боже! закричалъ нотарiусъ.
— Ну что тамъ, что тамъ? говорилъ Гранде, вырывая журналъ изъ рукъ его.
— Читайте, читайте здесь, Гранде; вотъ это!..
«Г-нъ Гранде, одинъ изъ наиболее уважаемыхъ негоцiянтовъ парижскихъ, застрелился вчера, после обычнаго появле6я своего на бирже. Передъ смертiю онъ послалъ свое отреченiе президенту палаты депутатовъ, равно какъ сложилъ съ себя свое званiе въ коммерческомъ суде. Банкрутство Г. Г. и А. С., стряпчаго и нотарiуса покойнаго господина Гранде, были причиною его разоренiя и смерти. Впрочемъ, уваженiе и кредитъ, прiобретенные имъ между своими товарищами, могли-бы спасти его. Сожалеютъ, что человекъ, всеми уважаемый, какъ господинъ Гранде, не устоялъ противъ перваго порыва отчаянiя...» и т. д. и т. д.
— Да, я зналъ еще вчера, сказалъ бочаръ.
Нотарiусъ былъ, какъ и все нотарiусы, холодный, разсчотливый, деловой человекъ; но ознобъ пробежалъ по всему телу его, при мысли, что самоубiйца братъ, можетъ-быть, тщетно молилъ о помощи девяти-миллiоннаго Гранде сомюрскаго.
— А сынъ его? Онъ былъ такъ веселъ вчера...
— Онъ еще ничего не знаетъ, отвечалъ старикъ съ прежнимъ хладнокровiемъ.
— Прощайте, Гранде, сказалъ Крюшо, поспешно раскланиваясь. Онъ понялъ все и побежалъ къ племяннику своему, президенту.
креслахъ, у окна, и вязала для себя зимнiе рукава.
— Завтракайте одни, сказала Нанета. Онъ еще спитъ, какъ херувимчикъ! какой хорошенькой! Я взошла къ нему, звала, — куда, еще не просыпается!
— Да пусть спитъ, сказалъ Гранде: беда не за горами, время всегда найдется.
— Что такое? спросила Евгенiя, опуская въ свой кофе два маленькiе кусочка сахару, во сколько-то грановъ каждый; (работы старика, который въ досужные часы самъ кололъ свой сахаръ).
Госпожа Гранде, не смевшая спросить мужа, съ безпокойствомъ ожидала его ответа на вопросъ Евгенiи.
— Отецъ его застрелился.
— Дядюшка!! закричала Евгенiя.
— Бедный молодой человекъ, сказала госпожа Гранде.
— Да, бедный, бедняга, беднякъ, нищiй, отвечалъ скряга: у него нетъ ни копейки.
— Ну, а онъ спитъ, какъ король, проговорила сквозь слезы Нанета.
— Вотъ! да разве ты знала своего дядю, сказалъ Гранде, бросивъ на дочь взглядъ голоднаго тигра: ну, зачемъ-же ты плачешь?
— Да кто-же и не заплачетъ-то, сударь, глядя на этого бедняжку, сказала Нанета: спитъ себе мертвымъ сномъ; ему горе и во сне не грезится.
— Съ тобой не говорятъ. Молчи.
Тутъ Евгенiя узнала, что женщина, которая любитъ, должна скрывать свои чувства. На вопросы отца она не отвечала.
— Не говорите ему ничего до моего возвращенiя, — держите языкъ за зубами; слышите-ли вы меня, госпожа Гранде? а мне нужно еще посмотреть на лугахъ за работою. Когда я ворочусь, къ полднику, такъ самъ поболтаю съ нимъ.
— Ну, а ты, дочка, если ты хнычешь по этомъ красавчике, такъ предупреждаю тебя, что напрасный трудъ; усадимъ да и пустимъ его, въ Индiю, за море, — не долго полюбуемся имъ... слава Богу!
Старикъ взялъ свои перчатки, наделъ ихъ, расправилъ на пальцахъ и вышелъ.
— А!.. матушка! мне дурно, закричала Евгенiя, по уходе своего отца: я никогда такъ не мучилась!
Госпожа Гранде поспешно отворила окно, воздухъ освежилъ Евгенiю.
— Мне легче, сказала она.
Бедная мать испугалась за дочь свою; какъ мать, она поняла все, и съ какимъ-то невольнымъ сочувствiемъ смотрела на Евгенiю. Сказать истину, жизнь и дружба известныхъ венгерскихъ сестрицъ-близнецовъ, сросшихся вместе, можетъ-быть, не могла-бы сравниться съ дружбою этихъ двухъ женщинъ, жившихъ вместе, молившихся вместе, спавшихъ вместе, въ одной комнате.
— Бедное, бедное дитя! сказала госпожа Гранде, прижимая дочь къ своему сердцу.
Евгенiя подняла голову, устремила на мать глубокiй, вопрошающiй взглядъ, и, разгадавъ ея мысли, сказала:
— Зачемъ посылать его въ Индiю? Онъ несчастливъ, — мы его родные, мы должны будемъ помочь ему.
— Правда твоя, другъ мой; но у отца твоего другiя намеренiя, и мы не должны осуждать ихъ.
Обе замолчали и принялись каждая за свое рукоделье. Но вдругъ Евгенiя, побужденная влеченiемъ сердца своего, схватила руку доброй матери и набожно поцеловала ее. Сердце ея кипело любовью.
— Какъ ты добра, ангелъ мой, милая, добрая маменька!
Лицо старушки засiяло небесною радостiю.
— Тебе онъ понравился, не правда-ли? спросила Евгенiя мать свою.
— Ты полюбила его? Ахъ, другъ мой! нехорошо!
— Нехорошо? отчего это? Да онъ всемъ нравится; тебе, мне, Нанете; отчего-же не любить его? Полно, мамаша! Приготовьте-ка лучше ему завтракать.
Она бросила работу.
— Дурочка, сказала ей мать, и встала вместе съ нею. Евгенiя кликнула Нанету.
— Ну, что вамъ еще нужно, хорошенькая барышня?
— Нанета, будутъ у насъ сливки къ полднику?
— Къ полднику? будутъ; это дело другое.
— Такъ приготовь кофе, какъ можно крепче; я помню, господинъ де-Грассенъ говорилъ когда-то, что въ Париже любятъ пить кофе самый крепкiй. Клади его какъ можно больше, Нанета.
— Хорошо, хорошо! да где взять-то его сударыня?
— Да купи; вотъ деньги...
— А если баринъ меня встретитъ, что...
— Не встретитъ, не встретитъ! Онъ ушолъ на луга.
— Бегу, бегу сiю-минуту. Но знаете-ли, сударыня? вчера господинъ Грондаръ уже изволилъ меня спрашивать, когда я пришла за восковою свечкою въ его лавку, что, дескать, не остановились-ли у насъ три царя восточные? — Ведь въ городе уже заболтали о нашихъ пирахъ да праздникахъ.
— Ежели мужъ заметитъ что-нибудь, право, онъ въ состоянiи будетъ прибить насъ, сказала госпожа Гранде.
— Да пожалуй! Я не буду ни плакать, ни жаловаться, мамаша, и на коленяхъ приму его удары.
Госпожа Гранде возвела взоры къ небу. — Нанета надела чепецъ и вышла.
Евгенiя выдала столовое белье, и побежала на чердакъ, взять оттуда несколько кистей винограда, которыя она сама развесила тамъ на веревке. Тихо прошла она по корридору, чтобы не разбудить Шарля, но, проходя мимо двери его комнаты, услышала легкое дыханiе спящаго.
— Горе созрело, а онъ еще спитъ, подумала Евгенiя.
Она набрала самыхъ свежихъ виноградныхъ листьевъ и кокетливо, изящно убрала ими тарелку винограда. Тарелка была торжественно поставлена на столе; после чего взяты были изъ кухни утромъ отсчитанныя отцомъ груши: оне составили прекрасную пирамиду между виноградными листьями. Евгенiя ходила, бегала, прыгала. Ей-бы очень-хотелось похозяйничать въ доме по-своему, но все было приперто и ключи у отца. Нанета, возвратившись, представила Евгенiи пару свежихъ яицъ. Евгенiя чуть не вспрыгнула ей на шею.
— Мне предложилъ эти яйца лаландскiй фермеръ изъ вежливости, а я и взяла ихъ... добрый старикъ!
Наконецъ после двухъ-часовыхъ трудовъ, въ продолженiе которыхъ Евгенiя двадцать разъ бросала свое рукоделье, чтобы присмотреть за кофе, чтобы пойти послушать, встаетъ-ли кузенъ ея, кой-какъ сочинился завтракъ, хотя очень, очень-скромный, но который могъ-бы почесться пиршествомъ, — такъ резко не гармонировалъ онъ со всегдашнимъ обычаемъ и правилами этого дома. Обыкновенно завтракали они всегда стоя, то-есть, ели немножко хлебца, плодовъ или стаканъ вина. Но теперь, видя накрытый столъ съ придвинутыми креслами, видя целыхъ две тарелки съ плодами, бутылку белаго вина, хлебъ и сахаръ, Евгенiя невольно вздрогнула, подумавъ только, что-бы всемъ было, еслибъ старикъ вошолъ въ эту минуту. Евгенiя стала безпокойно поглядывать на часы, разсчитывая время до возвращенiя отца своего.
— Не безпокойся, Евгенiя, сказала госпожа Гранде: если неравно придетъ отецъ, то я все возьму на себя.
Евгенiя не могла удержаться отъ слезъ при словахъ своей матери.
— Матушка, добрая матушка, сказала она, я не умела ценить тебя до-сихъ-поръ.
Анеты, въ Шотландiи. Онъ вошолъ весело и свободно; веселый видъ украшаетъ юность, но какъ-то сердце сжалось у Евгенiи. Шарль утешился уже на счотъ анжуйскихъ замковъ, и весело поздоровался съ своей тёткой.
— Хорошо-ли вы провели ночь, тётушка? здоровы-ли вы, кузина?
— Хорошо; а вы? отвечала госпожа Гранде.
— Я? безподобно....
— Не угодно ли вамъ завтракать, братецъ; садитесь.
— Но я никогда не завтракаю ранее полудня, когда просыпаюсь. Однако я такъ плохо жилъ въ дороге, что съ удовольствiемъ последую вашему совету. Притомъ....
И онъ вынулъ изъ кармана восхитительные часы Брегета.
— Ага! только одиннадцать часовъ; я рано всталъ сегодня.
— Рано! сказала госпожа Гранде.
— Да! но мне нужно было кой-чемъ заняться: — Ну, такъ я съ охотою съемъ что-нибудь... такъ что-нибудь, цыпленка или куропатку.
— Пречистая Дева! вскрикнула Нанета.
— Куропатку, шептала Евгенiя; она-бы теперь все отдала за одну куропатку.
— Садитесь-же, сказала госпожа Гранде.
И нашъ денди развалился на диване, какъ хорошенькая женщина. Евгенiя съ матерью придвинули поближе къ столу свои стулья.
— Вы всегда здесь живете? сказалъ Шарль, озирая кругомъ эту залу, причомъ комната днемъ показалась ему еще скучнее, чемъ при свечахъ.
— Всегда, отвечала Евгенiя; кроме торговаго времени, и тогда мы все поселяемся въ Нойескомъ аббатстве.
— Часто вы прогуливаетесь?
— Иногда, сказала госпожа Гранде: въ воскресенье после вечеренъ, когда погода хорошая; тогда мы ходимъ на мостъ или на луга, во-время сенокоса.
— Здесь есть театръ?
— Театръ! актеры! воскликнула госпожа Гранде: но ведь это смертный грехъ!
— Ну, вотъ вамъ и яйца, сказала Нанета, поставивъ тарелку на столъ.
— Какъ! свежiя яйца, ба! это безподобно! вскричалъ Шарль, который мигомъ позабылъ о куропаткахъ, подобно всемъ лакомкамъ, приучонымъ къ роскоши. Еслибы еще не много масла... прибавилъ онъ: — Нутка Нанета?
— Масла? сказала добрая служанка; ну, тогда проститесь съ пирожнымъ.
— Да дай-же масла, Нанета, закричала въ нетерпенiи Евгенiя. Она смотрела на своего кузена, и на завтракъ, ею приготовленный, съ какимъ-то тайнымъ, торжественнымъ наслажденiемъ, какъ парижская гризетка на мелодраму, где торжествуетъ невинность. Правда, что и Шарль, воспитанный умною, нежною матерью, перевоспитанный и усовершенствованный женщиною большаго света, былъ ловокъ, грацiозенъ, какъ хорошенькая кокетка.
Есть какой-то магнетизмъ сочувствiя въ нежной внимательности молодой девушки. — Шарль не могъ не заметить, не могъ устоять противъ ласковаго, милаго вниманiя своей кузины, и бросилъ на нее взглядъ, блистающiй нежнымъ, неизъяснимымъ чувствомъ. Онъ заметилъ тогда всю прелесть и гармонiю лица ея, невинность прiемовъ, магнетическiй блескъ ея взора, сiяющаго юной любовiю и неведомымъ желанiемъ.
— Право, прекрасная кузина, если-бы вы явились въ ложе парижской оперы, и въ блестящемъ наряде, то я васъ уверяю, что все мужчины вздрогнули-бы отъ удивленiя, а женщины отъ зависти.
Сердце Евгенiи затрепетало отъ радости.
— Вы насмехаетесь, кузенъ, надъ бедной провинцiалкой.
— Если-бы вы знали меня, кузина, то не сказали бы этого. Знайте-же, что я ненавижу насмешку: она губитъ сердце, уничтожаетъ всякое чувство....
И онъ премило проглотилъ ложечку яйца, приготовленнаго въ-смятку.
— Нетъ, сестрица, я совсемъ не такъ остроуменъ, чтобы быть насмешникомъ, и признаюсь, это мне даже вредитъ. Видите-ли: въ Париже есть особенная система, однимъ словомъ убить, уничтожить человека. Стоитъ напримеръ сказать: у него доброе сердце, это значитъ, что бедняга глупъ, какъ носорогъ. Но такъ-какъ я, во-первыхъ, богатъ, а во-вторыхъ, не даю промаху изъ пистолета, то насмешка по-неволе щадитъ меня....
— Это показываетъ, милый племянникъ, что у васъ доброе сердце, сказала г-жа Гранде.
— Какой у васъ миленькой перстень, поспешила сказать Евгенiя: можно взглянуть на него?
Шарль протянулъ свою руку и Евгенiя покраснела, когда, снимая кольцо, дотронулась до его тонкихъ, длинныхъ, белыхъ пальцевъ.
— Посмотри, какая работа, маменька.
— И, да сколько тутъ золота! сказала Нанета, поставивъ на столъ кофейникъ.
— Какъ! что это? смеясь спросилъ Шарль, увидевъ продолговатый глиняный горшокъ, полированный подъ фаянсъ внутри, покрытый пепломъ и золою снаружи, и въ которомъ кофе то вскипалъ на поверхность жидкости, то медленно осядалъ на дно.
— Кофе кипячоный, отвечала Нанета.
— А, любезнейшая тётушка, ну, я радъ, что, по-крайней-мере, оставлю здесь по себе добрую память. Да вы отстали на целый векъ; позвольте же изъяснить вамъ, какъ готовятъ кофе а la Chaptal, любезнейшая тётушка.
И онъ пустился въ объясненiя о томъ, какъ приготовляется кофе а la Chaptal.
— Ну, ужъ если тутъ столько работы, такъ поздно мне этому учиться, и не пойму, батюшка. Да къ-тому-же некогда; кто будетъ ходить за коровой, доить, поить ее, покаместъ я буду возиться съ кофеемъ?
— Я буду ходить за нею, сказала Евгенiя.
— Дитя! сказала госпожа Гранде, взглянувъ на дочь свою.
И при этомъ слове вдругъ все три, вспомнивъ о несчастiи молодаго человека, замолчали и взглянули на него съ видомъ состраданiя. — Это поразило Шарля.
— Что съ вами, кузина?
— Молчи, Евгенiя, сказала госпожа Гранде, видя, что дочь готова проговориться: ты знаешь, что отецъ твой хочетъ самъ говорить съ господиномъ...
— Шарлемъ, тётушка.
— Ахъ! васъ зовутъ Шарлемъ.... это прекрасное имя, сказала Евгенiя.
Предчувствуемыя несчастiя почти всегда сбываются.
Нанета, госпожа Гранде и Евгенiя, съ трепетомъ помышлявшiя о возвращенiи старика, вдругъ услышали стукъ молотка, стукъ имъ знакомый, привычный.
— Это батюшка! сказала Евгенiя.
Мигомъ она спрятала сахарницу, оставивъ несколько кусочковъ на столе. — Нанета унесла яичную скорлупу. — Госпожа Гранде выпрямилась, какъ испуганная серна. — Шарль ничего не понималъ въ этомъ внезапномъ припадке комическаго страха!
— Ну что-же это съ вами? спросилъ онъ.
— Батюшка воротился, отвечала Евгенiя.
— Такъ что-же?
— Ага! да у васъ здесь пиръ-горой, ради дорогаго племянничка? Хорошо, хорошо, очень-хорошо, прекрасно! Котъ на крышку, мыши въ амбаръ!
— Пиръ! подумалъ Шарль, непосвященный въ таинства этого хозяйства.
— Дай-ка мне мой стаканъ, Нанета, спросилъ старикъ.
Евгенiя подала ему стаканъ. Гранде вынулъ изъ кармана свой ножикъ, роговой, съ широкимъ лезвеемъ, отрезалъ тартинку, намазалъ на нее крошечку масла и принялся есть, стоя. Въ это время Шарль клалъ сахару въ свой кофе. Гранде увидалъ на столе куски сахару, взглянулъ на жену свою, побледневшую отъ ужаса, и подошедъ къ ней, сказалъ на ухо:
— Где ты это набрала столько сахару, мадамъ Гранде?
— Нанета купила; было мало.
Невозможно описать ужаса трехъ женщинъ въ продолженiе этой нежной сцены. Нанета пришла изъ кухни, взглянуть, чемъ все это кончится.
Шарль отведалъ свой кофе, кофе показался ему горькимъ, и онъ сталъ искать сахару.
— Чего ты тамъ еще ищешь? спросилъ чудакъ.
— Сахару... онъ былъ сейчасъ здесь.
— Прилей молока! все равно. Кофе и отъ этого будетъ сладокъ.
Евгенiя встала, взяла сахарницу и поставила ее на столъ, хладнокровно смотря на отца. Ужъ конечно любовница, поддерживающая однеми руками шолковую лестницу, по которой спускается ея любовникъ, спасающiйся отъ преследованiя ревниваго мужа, не выказала-бы столько великодушiя и самоотверженiя, какъ Евгенiя, подавъ опять на столъ сахаръ. Любовникъ, когда гордо покажутъ ему разбитую, изможденную ручку, омоетъ слезами язвы, излечитъ ихъ страстными поцелуями; онъ наградитъ свою любовницу. Но Шарлю никогда не суждено было понять страшной тоски и ужаса сердца Евгенiи, сердца, разбитаго однимъ взглядомъ, брошеннымъ старикомъ на дочь свою.
— Ты что-то не ешь, жонушка, сказалъ Гранде.
Бедная илотка подошла къ столу; отрезала чуть-чуть себе хлебца и взяла грушу. Евгенiя съ отчаянною смелостiю подала отцу винограду.
— Покушай, папаша, на здоровье, сказала она. Братецъ! вы также, неправда-ли? я нарочно для васъ выбрала самыя лучшiя кисти.
— Да ужъ такъ, такъ! не присмотри за ними, такъ они целый городъ растащутъ, ради моего дорогаго племянника. Когда ты кончишь племянничекъ, такъ мы съ тобой пройдемся по саду; мне нужно сообщить тебе одно несчастное известiе.
— Несчастное! любезный дядюшка, но после кончины моей доброй матушки....
Тутъ голосъ его смягчился, задрожалъ.
— Трудно найти что-нибудь, что-бы огорчило меня более.
— Любезный племянникъ, кто-же можетъ предузнать, какiя испытанiя угодно будетъ низпослать на насъ Господу Богу нашему? заметила госпожа Гранде.
— Та, та, та, та! закричалъ Гранде. Нужно тебя тутъ, съ твоимъ вздоромъ! Знаешь племянничекъ, бешусь я, когда посмотрю на твои беленькiя ручки!
И онъ протянулъ ему свои руки, или, лучше сказать, что-то въ роде двухъ бараньихъ лопатокъ, по ширине.
— Вотъ чемъ загребаются денежки, сказалъ онъ: а вы, сударь, свои ножки обувать изволите въ кожу, изъ которой делаются наши бумажники! Да, да!.. Худо, худо племянничекъ!
— Но о чомъ вы говорите, дядюшка! пусть повесятъ меня, если я хоть одно слово понимаю!
— Пойдемъ со мною, сказалъ Гранде, сложивъ свой ножичекъ, выпивъ остатокъ вина, и отворяя дверь.
— Будьте тверды, братецъ, проговорила Евгенiя.
Шарль вздрогнулъ отъ этого предостереженiя и, молча, отправился за своимъ страшнымъ дядюшкой. Евгенiя, госпожа Гранде и Нанета вошли въ кухню, мучимыя печальнымъ любопытствомъ; имъ хотелось хоть глазами следовать за двумя действующими лицами въ драме, начинавшейся въ аллее ихъ маленькаго садика. Старикъ шолъ некоторое время молча.
Нетрудно было объявить племяннику о смерти отца его; но Гранде чувствовалъ какое-то невольное состраданiе, зная, что беднякъ остался безъ копейки. Старикъ искалъ словъ; ему хотелось смягчить жестокость страшнаго известiя.
— это-бы еще ничего; отцы всегда умираютъ прежде детей; но:
— Ты нищiй, братецъ! Изобретите-ка что-нибудь ужаснее.
Въ радости или въ горе, вообще въ важныхъ случаяхъ жизни нашей, душа наша крепко сживается съ малейшими обстоятельствами действiя, и съ местомъ, где происходитъ оно. Съ какимъ-то страннымъ, невольнымъ вниманiемъ смотрелъ Шарль на кусты маленькаго сада, на бледныя, опадающiя листья, на ветхiя стены, фруктовыя деревья... вообще замечалъ все подробности, все оттенки обстоятельствъ этой печальной минуты.... Эти мгновенiя остались навсегда въ его памяти.
— Тепло! славное, прекрасное время! сказалъ Гранде, вдыхая въ себя воздухъ.
— Да, дядюшка, очень-тепло.... но...
— Ну, видишь-ли мой милый; у меня.... у меня есть пренепрiятная новость... Съ твоимъ отцомъ случилось несчастiе.
— Зачемъ-же я-то здесь! Нанета, закричалъ Шарль: лошадей! прикажи привесть лошадей! Разумеется, здесь можно безъ труда достать какую-нибудь повозку? прибавилъ онъ, обращаясь къ дяде, смотревшему на него съ открытымъ ртомъ.
— Ни повозокъ, ни лошадей не нужно, сказалъ наконецъ Гранде.
Шарль остолбенелъ, побледнелъ. Глаза его сделались неподвижны.
— Да, бедный другъ мой! ты догадываешься! Онъ умеръ! Но это-бы ничего; а вотъ что дурно, онъ застрелился.
— Батюшка!
— Да! но это все еще ничего; объ этомъ кричатъ все журналы, какъ-будто бы они имеютъ на это какое-нибудь право. На, смотри....
И старикъ подалъ ему журналъ, взятый имъ на-время у Крюшо.
Тутъ Шарль, еще юноша, еще въ возрасте чувства и впечатленiй, не выдержалъ и залился слезами.
— Ну, ну! хорошо!.. вотъ хорошо; а то меня пугали эти глаза не на шутку. — Онъ плачетъ! ну вотъ онъ и спасенъ, слава Богу! Ну, слышишь-ли, дружочекъ, это-бы все ничего, это ничего; ты поплачешь теперь, а потомъ успокоишься; но...
— О никогда! никогда! батюшка, батюшка!!!...
— Но ведь онъ разорилъ тебя, онъ ограбилъ тебя; у тебя нетъ ничего, ни копейки!
— А что мне до того, что мне до денегъ? Где батюшка, батюшка, батюшка, где мой батюшка!
Плачъ и рыданiя вырывались изъ груди его. Женщины, свидетельницы приведенной нами сцены, тоже плакали; слезы, какъ и смехъ, заразительны. — Шарль, ничего не понимая и не слушая больше, выбежалъ изъ сада, взбежалъ по лестнице въ свою комнату и, рыдая, бросился на постель, склонивъ голову на подушки.
— Пусть его плачетъ, пусть первый припадокъ пройдетъ, сказалъ Гранде, входя въ комнаты; Евгенiя съ матерью были уже на своихъ местахъ, и, отерши на-скоро глаза, съ дрожащими руками трудились надъ своей работой.
Тяжело стало сердцу Евгенiи, когда услышала она равнодушныя, сухiя слова отца, говорившаго о самой святой добродетели и обязанности человека; съ этой минуты она невольно стала судить поступки отца въ своемъ сердце. Рыданiя Шарля, хотя и заглушаемыя имъ, раздавались по-всему дому, и стоны его утихли постепенно только къ вечеру.
— Бедный молодой человекъ, сказала госпожа Гранде.
Несчастное восклицанiе! Старикъ взглянулъ на жену, потомъ на дочь, потомъ на сахарницу; наконецъ, припомнивъ необыкновенный торжественный завтракъ, приготовленный для ихъ несчастнаго родственника, онъ напустился на всехъ.
— Надеюсь, госпожа Гранде, началъ онъ съ своимъ обыкновеннымъ хладнокровiемъ: я надеюсь, что пора вамъ кончить мотовство и грабежъ моего дома. — Или вы хотите обсахарить эту куклу на мои денежки?
— Матушка ни въ чомъ не виновата, прервала Евгенiя: я одна...
— А не потому-ли, что ты уже совершеннолетняя, вздумалось тебе идти на-перекоръ моей воле? Послушай, сударыня...
— Но онъ намъ родственникъ, — сынъ брата вашего не могъ нуждаться...
— Та, та, та, та! запелъ старикъ на четыре хроматическiе тона: и племянникъ! и родственникъ! и сынъ брата вашего!.. Знай-же, сударыня, что онъ для насъ нуль, ничего, чужой; у него нетъ ни копейки; онъ нищiй; отецъ его обанкрутился, и когда красавчикъ поплачется здесь вдоволь, такъ мы съ нимъ по-добру, по-здорову раскланяемся; не хочу, чтобы весь мой домъ пошолъ вверхъ дномъ отъ него.
— Что такое обанкрутиться, батюшка? спросила Евгенiя.
— Обанкрутиться! Это значитъ сделать самую низкую подлость, самое чорное, неблагородное дело, отвечалъ старикъ.
— Должно-быть, это ужасный грехъ, сказала старушка: братецъ будетъ горько страдать на томъ свете.
— А ты вечно будешь читать свои проповеди, сказалъ, пожимая плечами, Гранде. — Обанкрутиться, Евгенiя!... Банкрутство, это кража, которая къ-несчастiю вне закона. — Люди вверили свое имущество Вильгельму Гранде, поверили ему на честное слово, на его доброе имя; онъ у нихъ забралъ все и поминай какъ звали; у бедныхъ остались одни глаза, чтобы плакать! Да разбойникъ на большой дороге честнее банкрута; разбойникъ нападаетъ; отъ него отбиваются; онъ головой рискуетъ; а банкрутъ... Братъ мой обезчестилъ на векъ своего сына.
Страшныя слова тяжело отдались въ благородномъ сердце Евгенiи. — Она не имела никакого понятiя о свете, о его верованiяхъ и софизмахъ; она была чиста и невинна сердцемъ и ничего не знала, расцветая въ глуши, какъ пышный цветъ въ дремучемъ лесу. — Она поверила жестокому, безжалостному изъясненiю банкротства; и ей не объяснили неизмеримой разницы банкрутства невольнаго, следствiя непредвиденныхъ несчастiй, отъ банкрутства, разсчитаннаго плутовствомъ и безстыдствомъ.
— А вы, батюшка, вы никакъ не могли воспрепятствовать этому несчастiю?
— Братъ со мной не посоветовался, отвечалъ старикъ: да и долженъ-то онъ былъ три миллiона.
— А что такое миллiонъ, батюшка? спросила Евгенiя, съ наивностiю дитяти, желающаго какъ можно скорее достать то, чего ему вдругъ захотелось.
— Три миллiона? сказалъ старикъ: это три миллiона монетъ въ двадцать су; нужно пять монетъ въ двадцать су, чтобы вышло пять франковъ.
— Господи, Боже мой! вскричала Евгенiя: да какъ это могло быть у дядюшки столько денегъ! неужели есть еще кто-нибудь во Францiи, у кого было-бы три миллiона?
Старикъ потиралъ свой подбородокъ, гримасничалъ, улыбался и, казалось, шишка на носу его шевелилась и двигалась.
— А что будетъ съ братцемъ?
— Онъ отправится въ Индiю; это будетъ, по-крайней-мере, по-желанiю отца его. Тамъ онъ постарается себе сколотить копейку.
— А есть-ли у него деньги на проездъ, батюшка?
— Я заплачу за него... до Нанта.
Евгенiя прыгнула на шею отца.
— А батюшка! ты добръ! милый, добрый батюшка!
— Много ли нужно времени, чтобы скопить миллiонъ? спросила она.
— Ну, сказалъ бочаръ: ты ведь знаешь что такое луидоръ? Нужно 50000 такихъ луидоровъ, чтобы набрать миллiонъ.
— Маменька, будемъ мы справлять поминки? спросила Евгенiя госпожу Гранде.
— Я уже думала объ этомъ, отвечала она.
— Ну, такъ и есть, тратить деньги. Да что-же вы думаете? что у насъ — сотни, тысячи, сотни тысячь франковъ, что-ли?
Въ эту минуту страшный, пронзительный вопль Шарля раздался по всему дому. Мать и дочь затрепетали отъ ужаса.
— Посмотри тамъ Нанета, сказалъ Гранде: взгляни, что онъ тамъ, зарезался, застрелился, что-ли? Ну, слушайте вы тутъ, продолжалъ онъ, оборотясь къ жене и дочери, оцепеневшимъ отъ словъ его: не проказничать и сидеть смирно, а я пойду, пошатаюсь около нашихъ Голландцевъ. Они едутъ сегодня; потомъ зайду къ Крюшо; нужно и съ Крюшо поболтать.
Онъ отправился, мать и дочь вздохнули свободнее. Никогда еще Евгенiя не притворялась, не вынуждала себя передъ отцомъ. Теперь-же она принуждена была скрывать свои чувства, говорить о другомъ, и въ первый разъ въ жизни удалиться по немногу отъ правды.
— За сколько луидоровъ продается бочка вина, матушка?
— Отецъ твой продаетъ свое вино по 150, по 200, иногда и по 300 франковъ, какъ я слышала.
— Такъ если батюшка сбираетъ въ годъ по 1500 бочекъ вина...
— Не знаю, другъ мой, сколько у него доходу; твой отецъ никогда ничего не говоритъ о делахъ со мною.
— Батюшка, кажется, очень-богатъ.
— Можетъ-быть. Но г. Крюшо говорилъ мне, что назадъ тому два года отецъ твой купилъ Фруафондъ, и, можетъ-быть, теперь у него нетъ денегъ.
— Какое! и не взглянулъ на меня, мой голубчикъ, сказала возвратившись Нанета: лежитъ себе на кроватке, плачетъ, заливается, прости Господи.
— Пойдемъ къ нему, мамаша; мы успеемъ сойти, когда войдетъ батюшка.
Госпожа Гранде не могла противиться нежной, трогательной просьбе своей Евгенiи. Дочь ея въ эту минуту была хороша, прекрасна; она была женщина.
Обе они вошли къ Шарлю потихоньку, но сердце у обеихъ билось сильно. Дверь была отворена; несчастный ничего не видалъ и не слыхалъ; онъ только обливался слезами.
— Какъ онъ любитъ своего отца, сказала Евгенiя шопотомъ.
Нельзя было ошибиться, не узнать, не прочитать всего въ сердце Евгенiи. Госпожа Гранде взглянула на нее взглядомъ, въ которомъ отражалась вся материнская нежность ея, потомъ сказала ей на ухо:
— Берегись, дитя мое! ты уже его любишь, другъ мой.
— Его любить! сказала Евгенiя: ахъ! если-бы ты знала, что говорилъ утромъ батюшка.
Шарль повернулъ голову и увидалъ свою кузину и тётку.
— Я потерялъ отца! я лишился его, моего беднаго, несчастнаго отца. О, еслибы онъ открылся мне, вверился сыну, своему сыну, то этого не было бы; мы-бы вдвоемъ работали, мы-бы исправили несчастiе наше. О, Боже мой, Боже мой! Бедный батюшка! Я такъ былъ уверенъ, что разстаюсь съ нимъ не на-долго, что, кажется.... я простился съ нимъ холодно!... — И рыданiя заглушили слова его.
— Мы будемъ молиться за него, сказала госпожа Гранде: покоритесь воле Всемогущаго.
— Будьте мужественны, братецъ, сказала Евгенiя. Ваша потеря невозвратима; такъ подумайте о васъ самихъ, о своей чести....
Умъ, проницательность, тактъ женщины, научили говорить Евгенiю. Она хотела обмануть горесть и отчаянiе Шарля, давъ имъ другую пищу.
Шарль привсталъ на своей кровати.
— Честь моя! закричалъ несчастный. (Волосы его стали дыбомъ).
— А! да, это правда, правда!... дядюшка говорилъ мне, что онъ обанкрутился.
Изъ груди Шарля вырвался пронзительный крикъ; онъ закрылъ лицо руками.
— Оставьте меня, оставьте, оставьте меня, кузина! Боже, Боже! прости ему! прости самоубiйце; онъ уже и такъ страдалъ довольно!...
Это чистое излiянiе сердца, эта неподдельная грусть, это страшное отчаянiе, не могли не найдти себе отголоска въ добрыхъ и простыхъ сердцахъ Евгенiи и ея матери; оне поняли, что онъ желалъ быть одинъ, что нужно оставить его.
денди, все мелочи его туалета, ножички, бритвы, и все, все обделанное, оправленное въ золото. Этотъ проблескъ роскоши, эти следы недавняго, веселаго времени, делали Шарля еще интереснее въ воображенiи ея; можетъ-быть, здесь действовало обыкновенное влiянiе противуположностей. Никогда еще для обеихъ обитательницъ этого тихаго, грустнаго жилища, не было зрелища более ужаснаго, более драматическаго, более поразительнаго среди ихъ безмятежнаго одиночества.
— Маменька! будемъ мы носить трауръ по дядюшке?
— Отецъ твой решитъ это, отвечала г-жа Гранде.
своего кузена.
Около четырехъ часовъ раздался сильный ударъ молотка въ двери. Сердце забилось у госпожи Гранде.
— Что это съ твоимъ отцомъ? сказала она.
Весело вошолъ бочаръ. Онъ снялъ перчатки, бросилъ ихъ; потомъ потеръ свои руки, такъ что едва-едва не содралъ съ нихъ всей кожи; потомъ началъ ходить взадъ и впередъ, посматривать на часы... Наконецъ секретъ таки вырвался у него.
— Жена, сказалъ онъ не заикаясь: я надулъ ихъ всехъ. Вино наше продано. Голландцы уезжали сегодня утромъ; я пошолъ гулять около ихъ трактира, какъ ни въ чомъ не бывало. Тотъ, что ты знаешь, подошолъ ко мне. Все виноградчики прижались, спрятали вино, не продаютъ; хотятъ подождать. Мне и дела нетъ; я не мешаю. Голландецъ былъ въ отчаянiи; я все вижу! Мы торгуемся, сходимся; по сту экю за бочонокъ, половину на чистыя. Заплатили золотомъ, а на остальное написали билеты; вотъ тебе шесть луидоровъ жена!
Последнее было произнесено тихо, но съ такою глубокою, злою иронiей, что еслибы Сомюрцы, собравшiеся въ это время на площади, и толковавшiе о сделке старика Гранде, услышали-бы слова его, то задрожали-бы отъ ужаса. Паническiй страхъ понизилъ бы цены на пятьдесятъ процентовъ.
— У васъ 1000 бочекъ вина этотъ годъ, батюшка?
— Да, дочечка
— Триста-тысячь франковъ? продолжала Евгенiя.
— Точно такъ, мадмоазель Гранде.
— Такъ, стало-быть, вы можете теперь помочь Шарлю, батюшка?
«Mani, Tekel, Pharеs», были ничто въ сравненiи съ тяжолымъ, холоднымъ гневомъ Гранде, который, позабывши о племяннике, вдругъ встретилъ его въ сердце, въ голове, въ разсчотахъ своей дочери.
— Да это безбожно! да здесь разбой! Съ-техъ-поръ, какъ эта обезьяна у меня въ доме, все пошло вверхъ-дномъ. Покупается сахаръ, задаются пиры и обеды! Не хочу этого! Не хочу этого! Я знаю, сударыня, какъ мне нужно вести себя на-старости; ни отъ кого не приму советовъ, а отъ васъ и подавно, сударыня. Въ мои дела не соваться; я знаю, что сделать для моего племянника, знаю безъ васъ!... А вы, сударыня, извольте молчать, иначе отошлю васъ съ Нанетой въ Нойе, посмотреть, все-ли тамъ исправно, и завтра-же, завтра-же отошлю. А где онъ? где нашъ красавчикъ? где Шарль? Что, онъ выходилъ оттуда?
— Нетъ еще, другъ мой, отвечала полумертвая госпожа Гранде.
— Да что же онъ тамъ делаетъ?
— Онъ плачетъ о своемъ отце, отвечала Евгенiя.
Гранде затихъ. Онъ былъ самъ немножко отцомъ, старикъ!
франковъ. Прибавивъ къ этой сумме деньги за срезанные тополи, доходы за прошлый и настоящiй года, онъ могъ выложить чистыми 2,400,000 франковъ, кроме 100,000 экю, только-что имъ вырученныхъ. Очень, очень соблазняли его проценты 20 на 100, о которыхъ говорили они вчера съ Крюшо. Гранде набросалъ планъ своей спекуляцiи на поляхъ журнала, въ которомъ было напечатано известiе о самоубiйстве его брата. Стоны племянника долетали между темъ до него. Но онъ лишь слышалъ, а не слушалъ.
Наконецъ Нанета пришла звать его сквозь дверь обедать. Въ дверяхъ и на последней ступеньке онъ еще болталъ про себя: «По восьми процентовъ... и если дело удастся... въ два года будетъ у меня четыре миллiона... и чистымъ золотомъ! чистымъ золотомъ... Ну, где-же племянникъ?»
— Да онъ говоритъ, что не хочетъ обедать, сударь, отвечала Нанета; ведь это нездорово, сударь.
— Темъ-лучше, темъ-лучше; больше экономiи.
— Какъ, экономiи! сказала служанка.
— Ба! Наплачется, проголодается. Голодъ изъ лесу волка выживетъ.
— Другъ мой, сказала госпожа Гранде, когда сняли скатерть: нужно намъ надеть трауръ.
— Право, вы не знаете наконецъ, что выдумать, куда-бы деньги тратить, госпожа Гранде! Трауръ долженъ быть въ сердце, а не на платье.
— Но, другъ мой, трауръ по родномъ брате необходимъ, и даже церковь приказываетъ...
— Ну, такъ управьтесь тамъ на шесть луидоровъ, вотъ что я далъ, а мне дайте кусокъ крепу, съ меня будетъ довольно. Евгенiя молча возвела глаза свои ко небу. Въ первый разъ въ жизни все святыя и благородныя ея верованiя были унижены и поруганы словами стараго скряги.
Хотя наступившiй вечеръ былъ, по-обыкновенiю, похожъ на все вечера, проводимые въ этомъ доме, но при всемъ томъ онъ былъ самый скучный и долгiй. Евгенiя сидела, не отрываясь отъ работы и не дотрогиваясь до ящичка, подареннаго ей накануне. Мать вязала свои шерстяные рукава. Гранде вертелъ пальцами битыхъ четыре часа, погружонный въ свои разсчоты. Результаты разсчотовъ должны были завтра удивить весь Сомюръ съ его округомъ.
Изъ гостей никто не являлся; въ это время весь городъ только и говорилъ, что о штуке, сыгранной утромъ господиномъ Гранде, о банкрутстве его брата и прiезде племянника. Все были у де-Грассеновъ; все собрались поболтать о делахъ, о винограде, о Голландцахъ, и тутъ-то раздавались самыя страшныя выходки противъ стараго бочара, который преспокойно смеялся въ своемъ углу надъ всемъ городомъ. Нанета пряла, и одинъ шумъ колеса въ самопрялке нарушалъ семейное безмолвiе.
— Мы не теряемъ словъ, нечего сказать, проговорила Нанета, усмехнувшись и выказавъ рядъ огромныхъ, белыхъ зубовъ своихъ.
— Ничего не нужно терять, отвечалъ Гранде, стряхнувъ съ себя нули, цифры, итоги и разсчоты.
— Пойдемъ спать! Я, за всехъ, пойду прощусь съ племянникомъ. Не хочетъ ли онъ есть въ-самомъ-деле?
Госпожа Гранде остановилась въ корридоре, чтобы послушать, что будетъ на-верху. Более храбрая Евгенiя взбежала две ступеньки.
— Ну что, племянничекъ, плачешь? Плачь, плачь! Что делать! отецъ все таки отецъ; но нужно все сносить терпеливо, другъ мой. Вотъ ты здесь плачешь, а я о тебе забочусь; я старый добрякъ, другъ мой. Ну, ну, поободримся немного; не хочешь-ли стаканъ вина?
Въ Сомюре вино продается даромъ, — въ одной цене, что чай въ Китае.
— Но у тебя и свечки-то нетъ? продолжалъ Гранде: дурно! дурно! нужно, чтобы было светло всегда, везде и во всемъ.
Гранде подошолъ къ камину.
— Ого! восковыя свечи! ну, ну! а где, чортъ ихъ знаетъ, оне отрыли восковыя свечи! Оне сломаютъ весь полъ на дрова, чтобы сварить яичницу этому... негодяю!
Мать и дочь едва услышали последнiя слова старика, бросились въ свою спальню, какъ испуганныя мыши и забились подъ одеяла.
— У васъ рудники перуанскiе, мадамъ Гранде? сказалъ старикъ, входя въ спальню жены своей.
— Другъ мой, подожди: я читаю молитвы, сказала она дрожащимъ отъ страха голосомъ.
— А, чтобы чортъ....
Скупые не веруютъ въ будущую жизнь, въ жизнь духовную; для нихъ настоящее все. Мысль эта въ состоянiи выказать настоящiй характеръ нашей эпохи, когда деньги составляютъ все — законы, политику, нравы. Секты, книги, люди, ученiя, все сговорилось противъ веры, на которую уже восемнадцать вековъ опирается общество. Теперь худо верятъ тайнамъ за могилою, и мысль о будущности, за пределами нашего requiem, бледнеетъ и исчезаетъ, какъ ложный призракъ передъ грубою существенностiю. Достичь земнаго рая роскоши, тщеславныхъ наслажденiй, изсушить сердце огнемъ ядовитыхъ страстей и (въ параллель обратнаго сходства) подобно святымъ мученикамъ, вытерпевшимъ казни и пытки, за мысль, идею, за безплотную будущность, отравить и растлить кровь свою для златой пыли, за скоропреходящiя тленныя сокровища наши, вотъ общее верованiе, вотъ общая мысль, проявляющаяся всюду, даже въ законахъ, въ положенiяхъ жизни общественной. Васъ спрашиваютъ: сколько вы платите? вместо того,
— Кончила-ли ты, жонушка? спросилъ наконецъ бочаръ.
— Я молюсь о тебе, другъ мой.
— Это очень-хорошо, такъ до завтра, мадамъ Гранде, а покаместъ прощай.
Бедняжка заснула, какъ школьникъ, недоучившiй урока, которому снится завтрашнiй день вместе съ розгами и съ гневомъ господина учителя.
— Я скажу завтра все, добрая, милая матушка, я скажу, что это я.
— Нетъ, Евгенiя, онъ отошлетъ тебя въ Нойе. Пусть ужъ такъ останется; ведь онъ-же меня не съестъ.
— Слышишь-ли ты, матушка?
— Что такое?
— Онъ все еще плачетъ.
— Ложись, моя милая, ты простудишься, съ голыми ногами.
Такъ прошолъ торжественный день, имевшiй сильное влiянiе на судьбу богатейшей невесты Сомюра. Эта ночь была не такъ тиха и безмятежна для нея, какъ все прежнiя.
Весьма-часто некоторыя черты человеческой жизни намъ кажутся совершенно-невероятными, хотя они сбылись действительно. При быстрыхъ, необыкновенныхъ переворотахъ судьбы человеческой, изследователи почти всегда забываютъ осветить неясную сторону дела светомъ физiологiи, т. е. не разбираютъ въ подробности причинъ, заключающихся не во внешней природе нашей, а глубоко, во внутренней, духовной. Можетъ-быть, мучительная страсть Евгенiи должна быть разобрана въ своихъ тончайшихъ фибрахъ и нитяхъ; ибо страсть эта, какъ заметятъ некоторые, обратилась въ болезнь, отравившую все существованiе девушки. Но многiе изследователи любятъ лучше отречься отъ существованiя дела, чемъ трудиться, анализируя его, распутывая запутанные узлы и связывая порванные концы происшествiй. Для наблюдателей и физiологовъ довольно будетъ припомнить, для объясненiя внезапной страсти, такъ наивно укоренившейся въ сердце Евгенiи, прежнюю жизнь ея. Это естественно: чемъ тише и мирнее были протекшiе дни ея, темъ сильнее воспрянули въ сердце ея женское сочувствiе и жалость къ несчастiю и бедствiю Шарля.
Взволнованная дневными происшествiями, она не могла заснуть спокойно, просыпалась часто, стараясь прислушаться и угадать, что делалось въ комнате Шарля; поминутно чудились ей вздохи и стоны его, такъ измучившiе ее накануне. Онъ снился ей умирающимъ отъ горя, въ бедности; подъ-утро явственно услышала она страшное восклицанiе; она мигомъ оделась и побежала на-верхъ.
вдоволь наплакаться, глядя на него, и налюбоваться на это прекрасное чистое лицо, запечатленное глубокою, тоскливою горестiю; глаза его распухли отъ слезъ, и, смеженные сномъ, казалось, все еще плакали. Шарль угадалъ симпатически присутствiе Евгенiи, и, открывъ глаза, увиделъ ее передъ собою, всю въ слезахъ.
— Извините, кузина, сказалъ онъ, вероятно, не помня ни настоящаго часа, ни места, где былъ.
— Мы принимаемъ въ васъ участiе, братецъ. Мы хотели спросить васъ, не нужно-ли вамъ чего-нибудь?.. вамъ надобно лечь, братецъ; вы и безъ того такъ утомились....
— Правда, кузина, и я...
— Прощайте-же, братецъ!..
— Только одна невинность осмеливается на подобныя выходки. — Евгенiя, нетрепетавшая возле Шарля, едва могла держаться на ногахъ въ своей комнате. — Ея жизнь простая, безхитростная, кончилась. — Евгенiя начала размышлять и упрекать себя.
— Что подумаетъ онъ теперь обо мне? Онъ подумаетъ, что я люблю его.
Ничего не желала она более, какъ того, чтобы Шарль подумалъ именно это самое.
— войдти одной ночью въ комнату молодаго человека!
Часъ спустя, Евгенiя, по-обыкновенiю, вошла въ комнату своей матери, и помогла старушке одеться. — Потомъ обе пошли въ залу, и сели на своихъ местахъ у окна, ожидая Гранде. — Обе оне были въ томъ странномъ состоянiи духа, когда, въ ожиданiи беды, наказанiя, сомнительной развязки, тоска сжимаетъ и холодитъ сердце: чувство естественное! Даже домашнiя животныя подвержены ему до такой степени, что кричатъ при самомъ слабомъ наказанiи, тогда какъ тихо переносятъ жестокую боль, причиненную собственной неосторожностiю. — Старикъ сошолъ наконецъ въ залу, но чрезвычайно разсеянный, сказалъ несколько словъ жене, поздоровался съ Евгенiею и селъ за столъ. Казалось, что вчерашнiя угрозы были забыты совершенно.
— А что делается у племянника? Смиренъ малютка, по чистой совести!
— Спитъ еще, сударь, отвечала Нанета.
— Ну, темъ-лучше, такъ ему не надобно восковыхъ свечей, сказалъ бочаръ, насмешливо подмигивая однимъ глазомъ.
Такая неслыханная, неожиданная пощада, такая странная веселость, поразили госпожу Гранде; она внимательно взглянула на мужа.
Но чудакъ...
которымъ мы часто означали старика Гранде, равно принадлежитъ къ означенiю стариковъ самаго сварливаго и злаго характера, какъ и самыхъ терпеливыхъ и незатейливыхъ добряковъ.
Итакъ нашъ чудакъ всталъ со стула и взялъ свою шляпу и перчатки:
— Я пойду побродить, сказалъ онъ: нужно столкнуться съ Крюшо.
— Послушай, Евгенiя: отецъ твой непременно задумалъ что-нибудь сего-дня, сказала госпожа Гранде.
И действительно, привыкши мало спать, Гранде более половины ночей своихъ проводилъ за вычисленiями и разсчотами. — Такимъ-образомъ всякое замечанiе его, всякое сужденiе было безошибочно и основано на разсчотахъ заранее. — И весь Сомюръ удивлялся господину Гранде.
Все человеческое могущество заключается въ двухъ элементахъ: въ терпенiи и времени. Могучiе хотятъ и трудятся. — Жизнь скупаго есть одно изъ проявленiй всей необъятной воли человеческой въ одномъ частномъ лице, въ индивидуме. — Два начала составляютъ вместе жизнь скупца: самолюбiе, жестокое и неумолимое, и твердая самоуверенность; два элемента эти, будучи совокуплены вместе, составляютъ одно — эгоизмъ; вотъ почему лицо скупаго въ драме или комедiи возбуждаетъ огромнейшiй интересъ. — Всякiй подметитъ въ ловко развитомъ характере скупаго какую-нибудь сторону и своего сердца, часть своего внутренняго я. Лицо скупаго заключаетъ въ себе почти все обстоятельства жизни, почти все мелочи человеческiя, все желанiя общественныя. Сыщете человека безъ желанiй? Какое общественное желанiе не покупается золотомъ?
, по выраженiю жены своей. — Какъ и у всехъ скупцовъ, въ характере его, въ его природе, вечно и неумолкаемо двигалось желанiе, какая-то ненасытная страсть — законнымъ образомъ цедить золото въ свои сундуки изъ кармановъ ближняго. — Перехитрить всехъ и каждаго и потомъ презирать простаковъ, смеяться надъ ними, вотъ жизнь, власть, душа, могущество, гордость скупаго. — Скупецъ понимаетъ терзанiя нищеты и бедности, онъ ихъ постигъ; онъ постигъ , эмблему умирающаго съ-голода. — Но скупецъ — онъ сначала откормитъ своего агнца, обнежитъ его, потомъ его режетъ, потомъ его жаритъ, потомъ его естъ, по правиламъ, терпеливо, методически. — Презренiе и золото, вотъ насущный хлебъ для скупаго.
— вотъ отчего утромъ переменился ветеръ. — Онъ выдумалъ планъ посмеяться надъ Парижанами, уничтожить ихъ, втоптать ихъ въ грязь, раздавить ихъ; онъ, старый бочаръ, онъ заставитъ трепетать Парижанъ! — Поводомъ ко всему былъ его племянникъ. — Старику пришла въ голову идея спасти честь своего покойнаго брата и уничтожить его банкрутство, не истративъ на все это сломаной копейки. — Капиталы свои онъ положилъ на три года, онъ-таки разстался наконецъ съ своими сокровищами; теперь ему не доставало пищи духу, не доставало занятiя, движенiя; онъ былъ безъ рукъ; нужно было найти занятiе, изобрести его. — Банкротство брата доставило ему и поводъ, и средства. — Ему хотелось обезпечить судьбу Шарля, выказаться превосходнымъ братомъ, преоригинальнымъ чудакомъ дядюшкой и все это даромъ, по цене самой умеренной. Честь дома Гранде была въ стороне; ей и места не было въ спекуляцiяхъ старика. — Нетъ! съ нимъ было тоже, что бываетъ съ отчаянными игроками, спустившими все до копейки; они не отходятъ отъ стола и, сложа руки, съ наслажденiемъ смотрятъ на игру своихъ победителей; и это для нихъ счастiе, и это забава!
Крюшо необходимы теперь старику, но решено, что онъ самъ къ нимъ не пойдетъ. — Пусть сами придутъ, тогда вечеромъ начнется знаменитая комедiя, а после завтра въ целомъ Сомюре только и речей будетъ о благодетельномъ родственнике, о превосходномъ брате, словомъ о господине Феликсе Гранде Сомюрскомъ, и, главное, все это будетъ даромъ — не будетъ стоить ни копейки.