Глава IV.
Обещанiя скряги. Клятвы любви.
Въ отсутствiе отца, Евгенiя могла, сколько хотела, заниматься своимъ милымъ кузеномъ, могла излить на него все сокровища своего сердца — участiе и состраданiе. Въ этихъ двухъ добродетеляхъ было все торжество, все проявленiе любви ея, и ей хотелось, чтобы чувствовали эти добродетели.
Три или четыре раза наведывалась она, спитъ-ли Шарль, или уже всталъ. Когда-же онъ сталъ просыпаться, то опять пошли те-же хлопоты, какъ и на-кануне. Сама она выдала тарелки, стаканы, сливки, кофе, яйца, фрукты. Потомъ опять взбежала на верхъ; опять прiостановилась, чтобы послушать въ дверяхъ.... Что-то онъ теперь делаетъ? Оделся-ли онъ? Плачетъ-ли онъ опять? Наконецъ она постучалась.
— Братецъ!
— Это, вы, сестрица?
— Да, Шарль. Где вы хотите завтракать, внизу или здесь, въ вашей комнате?
— Где вамъ угодно, сестрица.
— Какъ вы себя чувствуете?
— Признаюсь вамъ со стыдомъ, милая сестрица, я голоденъ.
Этотъ разговоръ сквозь замочную скважину былъ целымъ эпизодомъ изъ романа Евгенiи; по-крайней-мере для нея.
— Такъ мы вамъ принесемъ завтракать сюда, чтобы не мешать после батюшке.
Она побежала въ кухню.
— Нанета, поди, прибери его комнату.
Ветхая, чорная лестница вдругъ оживилась, заскрипела. Сколько воспоминанiй рождала и потомъ эта лестница въ сердце Евгенiи; какъ часто она взбегала по ней! Даже сама старушка, добрая и сговорчивая, не въ-силахъ была противиться желанiямъ и маленькимъ капризамъ своей дочери, и когда Нанета возвратилась сверху, обе пошли къ Шарлю, чтобы утешить бедняжку и потолковать съ нимъ. Посетить Шарля посоветовало имъ христiанское братолюбiе, и обе оне не замечали, что уже другой день толкуютъ и вкось и вкривь Евангелiе, применяясь къ обстоятельствамъ.
Шарль Гранде могъ оценить теперь все заботы, все попеченiя, на него изливаемыя. Его уязвленное сердце узнало теперь сладость дружбы и необходимость сочувствiя и состраданiя. Евгенiя и мать ея знали, что такое тоска и страданiе, и поспешили осыпать его всеми сокровищами своего сердца, дружбою и утешенiемъ. По праву родства, Евгенiя принялась прибирать и устанавливать все вещи Шарля, укладывать его белье, все туалетныя принадлежности и могла вдоволь насмотреться на все роскошныя безделки и прихоти моднаго дэнди, на все золотыя игрушки, попадавшiяся ей подъ-руку. Она брала ихъ по очередно и каждую долго разсматривала. Съ глубокимъ чувствомъ признательности принималъ Шарль целительное участiе своей тётки и кузины; онъ зналъ, что въ Париже онъ встретилъ-бы везде одну холодность и равнодушiе. Онъ понялъ тогда всю прелесть сердца и души Евгенiи. Онъ удивлялся детской наивности ея характера, надъ чемъ еще вчера такъ безсмысленно насмехался. И когда Евгенiя, взявъ изъ рукъ Нанеты фаянсовую чашку съ кофеемъ, поднесла ее своему кузену, со всею прелестiю дружеской услуги, и приветливо улыбнулась ему, то глаза его наполнились слезами; онъ схватилъ ея руку и поцеловалъ.
— Что, что съ вами? спросила она.
— О, это слезы благодарности, сестрица.
Евгенiя быстро обернулась къ камину, чтобы взять съ него подсвечники. — Возьми, убери ихъ, Нанета.
Стукъ молотка возвестилъ отбой старушке и дочери, и обе едва успели сойти и усесться на своихъ местахъ. Гранде вошолъ во-время, но не будь оне у окна, у старика тотчасъ явились-бы подозренiя.
Чудакъ нашъ проглотилъ щепоточку чего-то, что величалось завтракомъ. — После завтрака явился Корнулье, лесной сторожъ и егерь господина Гранде; жалованье было ему обещано, но только еще обещано; онъ явился изъ Фруафонда, неся въ рукахъ зайца и куропатокъ, застреленныхъ въ парке.
— А-а! ну, вотъ и нашъ Корнулье! Съ добычей, дружокъ? Что-же это вкусно, хорошо? а?
— Да, мой добрый, милостивый господинъ, свежее, только-что застрелилъ утромъ.
— Ну, ну, Нанета, вертись скорее! вотъ тебе провизiя; сегодня у меня будутъ обедать двое Крюшо.
Нанета вытаращила глаза и смотрела на всехъ съ недоуменiемъ.
— Ну, а где-же я возьму коренья и зелень?
— Жена, дай ей шесть франковъ, да припомни мне сходить въ погребъ, выбрать вина получше.
— Такъ вотъ что, добрый, милостивый господинъ мой, началъ Корнулье, между-темъ приготовившiй свою речь и просьбу о жалованье: такъ-вотъ что милостивый и добрый господинъ мой.....
— Та, та, та, та! заговорилъ скупой, знаю про что ты поешь; ты братъ славный малый; я подумаю... но теперь я, видишь самъ, занятъ, теперь некогда. — Жена! дай ему экю! и старикъ убежалъ.
Бедная жена рада была, поплатившись одиннадцатью франками за спокойствiе и миръ. — Она знала, что Гранде молчалъ целыхъ две недели, стянувъ у ней несколько франковъ.
— Возьми, Корнулье, сказала она, подавая ему десять франковъ: когда нибудь мы припомнимъ твои услуги.
Нечего было делать Корнулье; онъ отправился.
— Вотъ, сударыня, возьмите эти три франка назадъ: мне более трехъ не понадобится, сказала Нанета, надевая свой темный чепчикъ и взявъ въ руки корзину.
— Постарайся получше обедъ приготовить, Нанета: братецъ тоже будетъ вместе съ нами обедать.
— Право, сегодня необыкновенный день, сказала госпожа Гранде: вотъ всего третiй разъ после нашей свадьбы, какъ мужъ мой зоветъ къ себе гостей обедать.
Около четырехъ часовъ, когда Евгенiя кончила накрывать на столъ, а старикъ воротился изъ погреба, неся съ собою несколько лучшихъ заветныхъ бутылокъ, Шарль появился въ зале. — Онъ былъ бледенъ; его жесты, его походка, взглядъ, всё, даже звукъ голоса, всё носило отпечатокъ глубокой, благородной грусти и тихой задумчивости. — Онъ не притворялся, онъ действительно страдалъ, и страданiе, разлитое на лице его, придавало ему какую-то увлекательную прелесть, которая такъ нравится женщинамъ. Евгенiя полюбила его еще более; можетъ-быть, ихъ сблизило одно несчастiе; и въ-самомъ-деле, Шарль уже не былъ более темъ щеголеватымъ, недоступнымъ красавцемъ, какимъ онъ явился къ нимъ въ первый разъ. Нетъ! Это былъ бедный, всеми покинутый родственникъ, а бедность равняетъ всехъ. У женщины то общее съ ангелами, что все страдальцы, все мученики принадлежатъ ея сердцу. Шарль и Евгенiя взглянулись и объяснились взглядомъ; сирота, падшiй дэнди, сталъ въ углу комнаты спокойный и гордый; отъ-времени-до-времени ему встречались нежные, ласковые взгляды Евгенiи, и онъ успокоивался, онъ покорно ловилъ отрадный лучъ надежды, блиставшiй ему въ этомъ взоре, улеталъ далеко воображенiемъ и отдыхалъ въ тихихъ, блестящихъ мiрахъ неясныхъ грезъ и мечтанiй.
Въ эту минуту въ Сомюре только и говорили, что объ обеде у господина Гранде; забыли уже объ его вчерашнемъ предательстве при продаже вина. — Еслибы хитрецъ задавалъ обеды съ тою целью, которая стоила хвоста собаке Альцибiадовой, то онъ прослылъ-бы, можетъ-быть, великимъ человекомъ; — но Гранде некогда было и думать о Сомюре.
Де-Грассены, услышавъ про банкрутство и самоубiйство Вильгельма Гранде, решились отправиться къ старику после обеда, пожалеть его, поскорбеть съ нимъ вместе, утешить, если можно и нужно, и, между-прочимъ, разузнать подъ-рукою, на что позвали обоихъ Крюшо, и зачемъ скряга тратился, чтобы кормить ихъ обедомъ.
молчаливъ, Евгенiя ничего не говорила, г-жа Гранде не сказала ничего лишняго, такъ, что обедъ былъ настоящей монастырской трапезой.
Когда встали изъ-за стола Шарль сказалъ дяде и тетке:
— Позвольте мне уйти въ мою комнату; мне нужно заняться долгой перепиской...
— Ступай, ступай, племянничекъ.
Потомъ, когда чудакъ разсчиталъ по пальцамъ время, нужное Шарлю, чтобы дойти въ свою комнату и сесть за свои письма, чудакъ покосился на жену.
— Г-жа Гранде, что мы теперь будемъ болтать съ прiятелями, будетъ для васъ, всё сполна, чистейшая латынь. Уже семь часовъ съ половиною: пора-бы вамъ на-боковую, а? Прощай, Евгенiя. Онъ поцеловалъ дочь и обе оне вышли.
Тогда-то началась знаменитая сцена, въ которой Гранде выказалъ всю свою ловкость, искусство и навыкъ справляться съ людьми, словомъ всё то, за что ему дано было лестное прозванiе старой собаки, теми, которые попробовали его зубовъ. — Еслибы старый меръ города Сомюра былъ честолюбивъ, еслибы при томъ ему помогли обстоятельства, доведя его до высшихъ степеней государственной администрацiи, то, безспорно, Гранде оказалъ-бы много пользы отечеству, когда-бы для него употребилъ хоть половину своей ловкости и сметливости. Впрочемъ, можетъ-быть, чудакъ былъ рожденъ дивить только свой муравейникъ; можетъ-быть, съ умами случается тоже, что и съ некоторыми животными — безплодiе въ другихъ климатахъ.
— Го-госпо-одинъ П-п-резидентъ! вы го-ого-ворили, что банк-банк-банк-рутство....
Притворное заиканье старика, которому почти все верили за долголетiе и естественность, также, какъ и глухота, на которую онъ жаловался по-временамъ, въ сырую погоду, было такъ несносно въ эту минуту нетерпеливымъ, любопытнымъ Крюшо, что они невольно, въ комическомъ нетерпенiи, ломались, гримасничали и поводили губами, какъ будто-бы хотели проговорить фразу, завязшую на зубахъ старика. Здесь необходимо разсказать исторiю заиканья и глухоты господина Гранде.
Никто, въ целой провинцiи, не выговаривалъ и не слышалъ лучше старика Гранде. — Когда-то, не-смотря на всю свою хитрость и лукавство, скряга былъ оплутованъ однимъ жидомъ. — Во-время торга, жидъ подносилъ руку къ своему уху такъ натурально, и такъ ловко заикался, что Гранде изъ состраданiя, подобно обоимъ Крюшо, началъ сначала пошевеливать губами, потомъ помогать жиду, подсказывать слова, фразы, а наконецъ началъ совсемъ говорить вместо жида, началъ самъ съ собой торговаться вместо жида, самъ изъ Гранде обратился въ проклятаго жида. — Странный бой, изъ котораго первый разъ въ жизни своей старикъ вышелъ не победителемъ, а побежденнымъ. Но, потерявъ барышъ, Гранде разсчолъ, что онъ не въ-убытке, что онъ лишь дорогонько заплатилъ за урокъ, но урокомъ положилъ воспользоваться непременно, при случае.
Посему случаю чудакъ кончилъ темъ, что благословилъ жида отъ чистаго сердца, научившись у него искусству утомлять противника, заставлять его говорить за себя, а следовательно, сбиваться съ собственнаго плана, съ собственныхъ мыслей. Никогда еще не представлялось ему более удобнаго случая развернуться вполне, показать въ полной силе свои таланты по-части заикальнаго искусства и глухоты, какъ теперь. Во-первыхъ ему не хотелось ясно высказаться; во-вторыхъ ему самому хотелось управлять разговоромъ; наконецъ, въ-третьихъ скрыть отъ своихъ слушателей свои настоящiя намеренiя.
— Господинъ де-Бон-бон-бон-бонфонъ....
Въ целые три года второй разъ посулилъ теперь Гранде Президенту — де-Бонфона. Президентъ думалъ, что старикъ, по-крайней-мере, хочетъ теперь предложить ему руку своей дочери.
— Такъ вы говорили, что банк-банк-банк-рутства могли-бы быть уничтожены....
— Могутъ-быть уничтожены коммерческими судами; да, это случается почти каждый день, перебилъ Президентъ, подхвативъ оборвавшуюся идею Гранде и думая, что совершенно угадалъ ее. — Слушайте!
— Слушаю, смиренно отвечалъ хитрецъ, смеясь внутренно, какъ дитя надъ учителемъ своимъ въ школе.
— Вотъ положимъ, что человекъ почтенный и уважаемый, какъ вашъ покойный братецъ въ Париже.
— Мой братъ! а? да, да, ну!
— Вотъ если такой человекъ видитъ неминуемое паденiе своего дома....
— Па-а-аденiе, вы говорите — па-па-денiе?...
— Да; и когда банкрутство неотразимо, то коммерческiй судъ (слушайте хорошенько), тотъ коммерческiй судъ, отъ котораго онъ ближайшимъ образомъ зависитъ, имеетъ право назначить, для затушенiя непрiятностей, переговорщиковъ. Переговаривать и торговаться, еще не значитъ обанкрутиться, понимаете? банкрутъ обезславленъ, а этотъ остается честнымъ человекомъ.
— Ра-разумеется э-это-то лучше, еслибы то-только дороже не с-с-с-стои-ло.
— Да! но сговариваться можно и безъ коммерческаго суда. Напримеръ, какъ объявляется банкрутство? сказалъ президентъ, растирая пальцами щепоточку табаку.
— Да-да-я и-и не-не знаю, проговорилъ Гранде.
— Во-первыхъ, началъ Президентъ: сложенiемъ баланса въ судейскую канцелярiю, что делается или черезъ самого купца, или черезъ его уполномоченнаго; — во-вторыхъ показанiями и доносами кредиторовъ. — Такъ если самъ негоцiантъ не выдаетъ своего баланса, если ни одинъ кредиторъ не объявляетъ вышесказаннаго негоцiанта банкрутомъ, такъ что-же можетъ выйти изъ такого хода вещей?
— Ну, да, да! что-же выйдетъ?
— Тогда его семейство, его представители, наследники, или даже самъ негоцiантъ, если онъ не умеръ, или друзья, у которыхъ онъ спрятанъ, начинаютъ за него переговаривать и торговаться съ кредиторами. — Можетъ-быть, вы желаете устроить дела вашего покойнаго брата? спросилъ старика Президентъ.
— Ахъ! другъ Гранде, закричалъ нотарiусъ: какъ это будетъ прекрасно, благородно! Вы докажете, что есть истинное благородство въ нашей провинцiи, когда вы спасете свое имя отъ позора, потому-что здесь страдаетъ и ваше имя, Гранде... О! вы будете тогда, вы будете...
— Великодушнымъ человекомъ! закричалъ Президентъ, перебивая своего дядю.
— Да, конечно, мой б-б-ратъ на-назывался Гранде, также, какъ и я. Э-это п-правда! — Не-не-скажу-жу нетъ. И э-это бу-будетъ поле-езно моему пле-пле-племяннику во всехъ отноше-шенiяхъ. — Но мы по-посмотримъ... Я не-не знаю э-этихъ па-па-рижскихъ собакъ... Я-я въ Со-сомюре... са-сами зна-аете! У-у ме-ня ви-вино, лу-луга, за.. занятiя; я никогда къ тому-же не писалъ векселей; что такое ве-вексель? У-у меня м-много этой бу-бумаги, а самъ я не не... пи... пи... сывалъ ихъ ни-и-икогда, да и небу... у... ду... Во-вотъ и всё! Я слы-слышалъ, что можно купить би-би-би-леты.
— Да, да; можно купить векселя на бирже, давъ столько-то на сто. Поняли?
Гранде поморщился и приложилъ ладонь къ уху; Президентъ повторилъ.
— Да, да-ведь мно-ного заботы! Въ мо-мои лета, что я ту-тутъ по... нимаю! Я долженъ смотреть за по... по... лями. Что соберешь съ нихъ, такъ темъ и заплатишь, а... сбо... боры п-прежде всего. У меня теперь преза-занимате-тельныя дела въ Фру... фру... фруафонде. — Я, я не могу о-оставить дома для всей этой чер-чер-чертовщины, въ которой я ничего не с-смыслю. А вы-вы говорите, что-о мне нужно бы-быть въ Па-париже. А разве мо-можно быть въ двухъ места... тахъ, ка-какъ пти-ти-ти-тичка?...
— А! понимаю, закричалъ нотарiусъ. Гранде! у васъ есть друзья, верные, старые друзья, они васъ не выдадутъ.
— Да ну-же, ну-же, думалъ старикъ, решайтесь, дураки.
— Такъ если кто-нибудь поедетъ за васъ въ Парижъ, — отыщетъ главныхъ кредиторовъ вашего брата, и скажетъ...
— Ми-и-инутку! прервалъ чудакъ: Что-о такое скажетъ? Что-то-нибудь такое: Господинъ Г-Гранде та-такой-то, го-господинъ Г-г... ран-де сякой-то! лю-любитъ ббрата. Хохо-хорошо тор-тор-торгуетъ. Не объявляете банк-банкрутства; соберитесь и на-на-значьте сами отъ себя у-у-полномм-моченныхъ и пер-пере-переговорщиковъ. Тогда старикъ Г-Гранде по-по-посмотритъ. — Ва-вамъ же будетъ вы-выгоднее, чемъ напу-пу-стить полиц-ц-цейскихъ. — Не-не-не-такъ-ли?
— Именно такъ, отвечалъ Президентъ.
— По-потому, что вы видите-ли, го-господинъ де-Бо-бо-бо-бо-бонфонъ, нужно сначала по-посмотреть а-а-а-а... потомъ уже реш... шиться. Кто не можетъ, такъ тому и нельзя. Не-нену-ужно разоряться, забирать-ся с-сверхъ си-силъ. Та, та, такъ-ли?
— Разумеется, сказалъ Президентъ: я думаю, что за известную сумму, разомъ выплаченную, можно очень-скоро сойтись съ кредиторами и выкупить бумаги. Покаместь банкрутство необъявлено, а вы скупили векселя, бумаги у васъ въ рукахъ, то вы спасены, дело обделали ловко, сами не замарались и белы, какъ снегъ.
— Какъ снегъ, сказалъ Гранде, приставляя руку къ своему уху: какъ снегъ?... Ч-ч-что-то такое сне-гъ? я в-васъ не-не понимаю.
— Такъ слушайте-же меня, прокричалъ ему взбешонный Президентъ.
— Да-съ, слушаю.
— Всякое дело товаръ, у котораго своя цена. Такъ определяетъ Iеремiя Бентамъ, говоря о ростовщикахъ. Знаменитый публицистъ доказалъ, что предразсудокъ, преследующiй ростовщиковъ — сущiй вздоръ.
— Yes, отвечалъ чудакъ.
— Итакъ примемъ по Бентаму, что деньги тоже товаръ, и что ихъ заменяетъ тотъ-же товаръ. Следовательно, если векселя, естественно подверженные влiянiю торговыхъ оборотовъ, плодятся или исчезаютъ на бирже, дорожаютъ или дешевеютъ, то коммерческiй судъ можетъ решить... Ну, ведь вотъ я-то дуракъ! толкую еще!
Да вы, просто, можете скупить векселя вашего брата съ уступкою 75 процентовъ на сто, то-есть, всего-то по 25!
— Его зовутъ Iеремiя Бентамъ?... А-а-а-нгличанинъ?
— Этотъ Iеремiя поплачетъ за насъ въ этомъ деле, а насъ спасетъ отъ лишнихъ слезъ, сказалъ, смеясь, нотарiусъ.
— Э-эти Англичане не совсемъ глу-глупы; такъ, если следуя Бе-ентаму, ве-ве-векселя мо-мо-его бррата стоютъ... и... или нетъ или да... я... я я говорю, что-то такъ это-то ясно, к-кредиторы бу-будутъ, не-не-нетъ не будутъ... П-п-право не-не понимаю.
— Дайте я вамъ объясню все это, сказалъ Президентъ. — Если у васъ въ рукахъ все векселя на домъ покойнаго Гранде, то братъ вашъ или его наследники не должны никому ничего. Такъ?
— Та-такъ, повторилъ Гранде.
— Теперь, если векселя вашего брата разойдутся на бирже, будутъ продаваться (продаваться, заметьте это слово) съ значительною уступкою, и если кто изъ друзей вашихъ пройдетъ мимо, поторгуется да купитъ, то кредиторы, продавъ векселя добровольно, такимъ образомъ отказываются отъ всехъ своихъ требованiй на домъ Гранде парижскаго?
— П-правда! де-дела делами, сказалъ бочаръ: это-то такъ... Но вы по-понимаете, что-то это тт-т-трудно. У меня нетъ ни де-денегъ, ни времени.
— Разумеется, вамъ нельзя самимъ. Ну, такъ я къ вашимъ услугамъ; я поеду за васъ въ Парижъ (обойдется въ пустяки, — мы сделаемъ маленькiй счотецъ). Я поговорю съ кредиторами, прижму ихъ и все дело уладится, разумеется, съ подбавкою вещественнаго къ переговорамъ и срочному платежу, который мы имъ обещаемъ: все это чтобы выкупить векселя.
— Но, но, но, у-увидимъ; я я не хочу, я я не могу пуститься въ де-дело безъ, безъ... пони-понимаете.... Это-то такъ. У меня и теперь го-голова разболелась оттого, что вы та-тамъ наговорили. Это пе-первый разъ въ жизни, что-то я связываюсь съ зако-конами.
— Правда, правда, вы беззаконникъ.
— Я, я, я бедный виногра-градчикъ, и не совсемъ васъ понимаю. Нужно-бы еще разъ по-по-по...
— Такъ слушайте-же, сказалъ Президентъ, и хотелъ начать сначала, но дядя остановилъ его.
— Племянникъ, закричалъ нотарiусъ, покачивая головою.
— Что такое, дядюшка?
— Оставь въ покое господина Гранде; пусть онъ самъ объяснитъ свои намеренiя. Это вещь нешуточная, и нашъ другъ...
Тутъ стукъ молотка возвестилъ о прибытiи де-Грассеновъ; входъ и взаимныя затемъ приветствiя не дали времени Крюшо окончить своей речи. Нотарiусъ былъ впрочемъ весьма-доволенъ, что ему помешали. Онъ виделъ, какъ Гранде бросалъ на него свирепые взгляды; онъ предузнавалъ грозу по судорожному движенiю его мускуловъ и шишки на носу его. Благоразумный нотарiусъ во-первыхъ, находилъ неприличнымъ для Президента суда первой инстанцiи ехать въ Парижъ, чтобы возиться съ кредиторами господина Гранде, и вдаваться въ дело не совсемъ-то праведное. Наконецъ Гранде еще не сказалъ ни полслова, не изъявилъ ни малейшаго желанiя, хоть что-нибудь заплатить; вотъ почему онъ внутренно содрогался, видя, какъ неосторожно племянникъ его протягиваетъ шею въ петлю. Только-что вошли де-Грассены, онъ незаметно толкнулъ Президента и отвелъ его въ-сторону, въ амбразуру окна.
— Полно, не горячись, племянникъ. Ты и такъ довольно себя высказалъ; тебя ослепляетъ желанiе богатой невесты. Но ненужно и ходить съ завязанными глазами. Теперь я проведу судно сквозь отмелей, а ты только исподволь помогай маневру. Ну, твое-ли дело, тебе, Президенту суда первой инстанцiи, ввязываться въ такую двусмысленную роль?...
Но онъ не кончилъ: говоря, онъ слышалъ всё, и, следовательно, слышалъ слова де-Грассена:
— Мы слышали, Гранде, ужасное несчастiе, постигшее домъ Вильгельма Гранде, и смерть его. Мы пришли сюда изъявить вамъ все дружеское участiе и соболезнованiе, которое принимаемъ въ этомъ деле.
— Другаго несчастiя нетъ, какъ только смерть г-на Гранде младшаго, перебилъ нотарiусъ. Да и это горе тоже не случилось-бы, еслибъ Вильгельмъ Гранде заблаговременно обратился къ почтенному другу нашему, своему брату. Нашъ другъ благороденъ и великодушенъ; онъ хочетъ заплатить долги покойника. Президентъ, мой племянникъ, предлагаетъ ему во избежанiе судебныхъ издержекъ и мытарствъ, отправиться за него въ Парижъ, уговорить кредиторовъ, и всё устроить и уладить, какъ следуетъ.
Де-Грассены были изумлены словами Крюшо, подкрепленными мимикою старика, преспокойно и самодовольно поглаживавшаго свой подбородокъ; де-Грассены почти всю дорогу толковали о скупости Гранде-сомюрскаго, и обвиняли его едва-ли не въ братоубiйстве.
— Неужели! о, я предчувствовалъ это, закричалъ де-Грассенъ. Жена! а? что я тебе говорилъ дорогою? Да! повторяю, нашъ другъ Гранде честенъ, великодушенъ; онъ не потерпитъ малейшаго пятна на своемъ честномъ имени! Что богатство безчестiя! Прекрасно, прекрасно Гранде. Я старый солдатъ, я не притворщикъ, я прямъ! Это превосходно, Гранде, да! превосходно!
— И и пре-превосходно и до-орого, отвечалъ старикъ, покаместъ банкиръ съ жаромъ трясъ его руку.
— Но знаете-ли мой другъ, это дело — прошу извиненiя у господина Крюшо — это дело чисто торговое; нужно человека, знающаго, деловаго, купца. Нужно, чтобы онъ зналъ разсчитывать, не даваться въ просакъ, и, если нужно, повернуть дело по-своему. Я на-дняхъ еду въ Парижъ по собственному делу, и, право, я не прочь, я возьмусь устроить и ваше.
— Да я бы-бы и самъ не прочь; то-только не не хочу рисковать, нужно по-о-осторожнее. А вотъ господинъ Президентъ ужъ и денегъ у меня просилъ на дорогу. Последнее старикъ произнесъ не заикаясь.
— А я-бы и сама заплатила за одно удовольствiе побывать въ Париже! сказала госпожа де-Грассенъ и мигнула своему мужу, давая знать, чтобы онъ во-что-бы то ни стало отбилъ порученiе; потомъ она насмешливо взглянула на обоихъ Крюшо, у которыхъ вытянулись лица.
Гранде схватилъ де-Грассена за пуговицу и потащилъ его въ уголъ.
— Разумеется, я гораздо-больше доверяю вамъ, чемъ Президенту. Кроме того есть кое-что и другое. Мне нужно купить несколько тысячь франковъ доходу въ государственномъ банке, а не хочется давать более восьмидесяти за сто. Говорятъ, что черезъ месяцъ будетъ уже поздно. Такъ вы мне обделаете это? а?
— Такъ, стало-быть, всего-то и дела, что купить вамъ несколько тысячь франковъ....
— Правда не много для начала. Между нами сказать, я хочу вести дела въ тайне. Въ месяцъ-то вы, верно, всё обделаете, а? Только не говорите ничего Крюшо; они, пожалуй, обидятся. Кстати, ужъ въ Париже вы заглянете и въ дела моего бедняжки племянника.
— Хорошо, хорошо! Я завтра-же возьму почтовыхъ лошадей, сказалъ громко де-Грассенъ, — и къ вамъ зайду за последними наставленiями въ.... въ которомъ часу?
— Въ пять часовъ передъ обедомъ, сказалъ бочаръ, потирая руки.
Соперники остались еще несколько времени у Гранде.
После некотораго молчанiя, де-Грассенъ потрепалъ по плечу старика и сказалъ ему:
— Хорошо иметь такихъ родственниковъ, какъ вы, Гранде.
— Да, вотъ что, отвечалъ бочаръ, я добрый семьянинъ, хоть и не темъ кажусь. Я любилъ брата... готовъ доказать, что люблю... да ведь это будетъ дорого стоить....
— Прощайте Гранде, сказалъ банкиръ, къ-счастiю остановивъ его на недоконченной фразе: такъ-какъ я теперь спешу, то есть кое-какiя делишки дома.
— Хорошо, хорошо. Я самъ хочу пообсудить еще кое-что, касательно того, о чомъ говорилъ съ вами, и удаляюсь въ свою палату совещанiй, по выраженiю господина Президента Крюшо.
— Ага! я уже теперь не де-Бонфонъ, подумалъ убитый Президентъ, и лицо его выразило недовольную мину судьи, утомленнаго въ своихъ судейскихъ креслахъ.
Предводители обеихъ партiй отправились вместе. Ни те, ни другiе не упоминали уже более о недавнемъ предательстве Гранде, но выпытывали другъ у друга, что затеялъ теперь старикъ; потому-что изъ нихъ никто не понималъ его.
— Не зайдете-ли вы съ нами къ госпоже Дорюнваль, господа? сказалъ де-Грассенъ, обращаясь къ нотарiусу.
— Мы будемъ къ ней попозже; а теперь, съ позволенiя дядюшки, я зайду сперва къ госпоже де-Грибокуръ....
— Такъ до свиданiя-же, господа, сказала госпожа де-Грассенъ.
Когда Крюшо отошли на несколько шаговъ, Адольфъ де-Грассенъ сказалъ отцу:
— Надули этихъ Крюшо; они съ порядочнымъ носомъ!
— Полно, Адольфъ, отвечала г-жа де-Грассенъ: они еще могутъ услышать; да къ-тому-же, мой милый, ты говоришь, какъ настоящiй школьникъ...
— Что дядюшка, закричалъ Президентъ въ свою очередь: началось съ де-Бонфона, а свели на Президента Крюшо.
— Знаю, знаю, братецъ, отвечалъ ему дядя. Де-Грассены торжествуютъ, да пусть ихъ! ужъ и ты то братецъ толковалъ, толковалъ... Пускай де-Грассены верятъ, какъ дураки въ его «увидимъ». Будь покоенъ, другъ мой; ты женишься на Евгенiи!
Въ минуту слухъ о великодушномъ поступке Гранде распространился уже въ трехъ домахъ.
Въ целомъ городе только и говорили, что о примерномъ братолюбiи старика, и всякiй отъ чистаго сердца простилъ ему недавнее вероломство, удивляясь мнимой честности и великодушiю. Минутный энтузiазмъ есть элементъ французскаго характера. Неужели общества, народы, словомъ, всё собирательное лишено памяти?
Когда Гранде затворилъ за гостями дверь, то кликнулъ свою верную Нанету.
— Не спускай собаки, да и сама не ложись! Нужно работать. Въ одиннадцать часовъ Корнулье прiедетъ за мной изъ Фруафонда. Жди его; отопри ему поскорее, чтобы онъ не стучался долго: во-первыхъ полицiя запрещаетъ шуметь по-ночамъ, а во-вторыхъ никто и знать не долженъ, что я уезжаю.
Сказавъ это, Гранде поднялся въ свою лабораторiю, и Нанета услышала, какъ старикъ рылся, ходилъ, считалъ. Онъ работалъ осторожно и тихо, чтобы не разбудить жены и дочери, а главное, спастись отъ любопытства племянника, котораго проклиналъ онъ сквозь зубы, увидя светъ въ его комнате.
Въ полночь Евгенiя, мечтавшая о Шарле, вдругъ услышала стонъ, и ей показалось, что это изъ его комнаты. Ужъ не убился-ли онъ? онъ былъ такой бледный и мрачный... Въ-мигъ накинула она чепчикъ, завернулась въ мантилью и хотела выйти. Но ее прiостановилъ светъ, проникавшiй сквозь щели дверей ея комнаты; скоро она ободрилась, услышавъ тяжолую походку Нанеты, и голосъ ея, вместе съ шумомъ и ржанiемъ приведенныхъ лошадей.
— Ужъ не увозятъ-ли Шарля, не уезжаетъ ли онъ? подумала Евгенiя и осторожно отворила дверь въ корридоръ.
Она вздрогнула, встретивъ взглядъ отца, взглядъ озабоченный, холодный, разсеянный. Старикъ и Нанета держали на плечахъ толстое коромысло, къ которому на канате былъ прикрепленъ небольшой бочонокъ, работы самого Гранде, въ часы отдохновенiя или безделья.
— Дева Пречистая! да сколько-же это веситъ? сказала Нанета почти шопотомъ.
— Да жаль, душа моя, что всё медь, отвечалъ старикъ: берегись, не задень свечки.
Сцена была освещена однимъ сальнымъ огаркомъ, поставленнымъ на лестнице.
— Съ тобой-ли пистолеты, Корнулье? спросилъ Гранде у своего лесничаго.
— Нетъ, сударь! да чего тутъ и бояться-то? ведь не деньги.
— Разумеется, разумеется, ничего.
— Къ тому-же я повезу васъ скоро; кони знатные! для васъ, сударь, выбрали что ни есть лучшихъ лошадей.
— Хорошо, хорошо; а ты-же сказалъ имъ, куда мы едемъ.
— Да я и самъ-то не зналъ, сударь.
— Хорошо, хорошо! а крепка-ли повозка?
— Повозка то крепка-ли? Еще-бы, сударь! Да въ ней хоть три тысячи можно увезти медью. Сколько въ вашихъ боченкахъ-то?
— Я по весу узнала, сказала Нанета: здесь верныхъ тысяча-восемьсотъ франковъ.
— Замолчишь-ли ты, Нанета! Жене скажешь, что я отправился въ деревню. Къ обеду я возвращусь. Живее, живее, Корнулье! Къ девяти часамъ нужно быть въ Анжере.
Повозка покатилась, Нанета заперла ворота, спустила собаку, и улеглась.
Въ городе никто не зналъ ни про отъездъ, ни про цель путешествiя старика Гранде, потому что скряга былъ остороженъ донельзя. Въ доме его никто и копейки не видалъ, а между-темъ въ доме были кучи золота. Услышавъ утромъ на пристани, что золото вздорожало въ цене, въ-следствiе большаго требованiя въ Нанте, и что партiя спекулянтовъ скупаетъ его въ Анжере, бочаръ захлопоталъ, занялъ лошадей у своихъ фермеровъ и отправился ночью продавать свое золото на банковые билеты, которыми уже онъ распорядился на покупку доходовъ съ государственнаго банка.
— Батюшка уезжаетъ, подумала Евгенiя, видевшая и слышавшая всё съ своей лестницы.
Скоро тишина воцарилась по-прежнему; шумъ колесъ отъезжающей повозки затихалъ мало-по-малу и наконецъ затихъ совершенно; тогда Евгенiя услышала опять тихiй стонъ; тонкая струя света шла изъ комнаты Шарля и, прорезывая тьму, лилась на перила лестницы.
— Онъ тоскуетъ, подумала Евгенiя, и взбежала на-верхъ.
свесившейся руки его. Прерывистое, тяжолое дыханiе спящаго устрашило Евгенiю; она быстро вошла въ комнату. Верно, онъ очень усталъ, подумала Евгенiя, взглянувъ на дюжину запечатанныхъ писемъ, на которыхъ она прочла лишь адрессы: Г-ну Жану Роберту, седельщику, Господину Бюиссону, портному.
— Онъ устроиваетъ дела свои; онъ скоро, стало-быть, уезжаетъ.
Вдругъ взоры ея остановились на двухъ незапечатанныхъ письмахъ; одно изъ нихъ начиналось словами:
— «Безценная Анета!»
Евгенiя едва не упала въ обморокъ. Ноги ея приросли къ полу.
— Его Анета! Онъ любитъ, онъ любимъ!! о, нетъ, нетъ более надежды! — Что-же онъ ей такое пишетъ?
Всё это разомъ пробежало въ уме ея. Слова, прочитанныя ею, блистали огненными буквами въ ея глазахъ. Она видела, читала всюду слова эти: на столе, на стенахъ, на полу....
— Какъ! забыть теперь все! отказаться отъ всехъ надеждъ! Я уйду, я не прочту; нетъ, нетъ! О, еслибы я могла прочитать эти письма....
Она взглянула на Шарля, взяла его за голову и нежно, заботливо приподняла ее на спинку креселъ. — Какъ дитя, принималъ Шарль ея попеченiя, какъ дитя отъ заботливой матери, не пробуждаясь отъ привычныхъ ласкъ ея. — И какъ мать ходила за нимъ Евгенiя, бережно приподняла она свесившуюся руку его, и поцеловала его волосы.
«Безценная Анета...» Какой-то демонъ шепталъ ей слова эти.
— Я прочту это письмо; я знаю, что это будетъ дурно....
Благородная гордость заговорила въ ней. Евгенiя отвернула голову отъ роковаго письма. Это была первая борьба добра и зла въ ея сердце; до-сихъ-поръ она не краснела ни за какой поступокъ свой, но страсть и ревность превозмогли; она читала, читала и не могла оторваться. — При каждомъ слове сердце кипело и билось въ ней — сильнее, и сильнее, и мучительнее чувствовала она боль въ бешеномъ припадке ревности.
«Моя безценная Анета! Ничто не могло-бы меня разлучить съ тобою, но несчастiе разразилось надъ головою моею, несчастiе, никемъ непредвиденное: мой отецъ застрелился, я лишился моего богатства. — Я сирота, и по-образу воспитанiя моего — ребенокъ, но я долженъ выдти победителемъ изъ глубокой бездны, куда ввергла меня судьба моя.
Я всю ночь эту размышлялъ и разсчитывалъ. Если оставить Францiю съ именемъ незапятнаннымъ, на что я решился уже, то у меня не останется и ста франковъ на то, чтобы начать новую жизнь, попробовать счастiя въ другой части света, въ Индiи. Да, бедная моя, я еду туда, где убiйственнее климатъ, где смерть вернее и скорее. — Я не въ-силахъ остаться въ Париже. — Я не смогу перенесть хладнокровно обидъ, оскорбленiй, тайныхъ или явныхъ, холодности, которыми заклеймятъ нищаго, сына банкрута. Боже мой! быть должнымъ три миллiона!... но не пройдетъ и пяти дней, какъ я буду убитъ на дуэли. Я не возвращусь въ Парижъ. Даже твоя любовь, твоя неж-ная, чистая любовь не въ-силахъ будетъ меня завлечь туда. О другъ мой! Дочего я дожилъ? У меня даже нетъ такой суммы, чтобы прилететь къ тебе, и у ногъ твоихъ вымолить последнiй, прощальный поцелуй, въ которомъ-бы я могъ почерпнуть силу, бодрость, — въ чомъ я такъ нуждаюсь теперь.»
— Бедный Шарль, прошептала Евгенiя, отирая слезы свои: я хорошо сделала, что прочла письмо это. У меня есть золото, я всё отдамъ ему.
Она читала далее:
«Я не зналъ до-сихъ-поръ, что такое бедность. У меня осталось еще сто луидоровъ на переездъ въ Индiю, но ни копейки для того, чтобы обзавестись всемъ нужнымъ. — Но-что я? Нетъ; у меня нетъ ни одного луидора; тогда начну считать, когда заплачу долги свои. Если у меня ничего не останется, то я дойду пешкомъ до Нанта, и тамъ определюсь на корабль простымъ матросомъ, начну новую жизнь. — Съ самаго сегодняшняго утра, я хладнокровно началъ смотреть на мое будущее. — Да, моя будущность ужасна, ужаснее, чемъ у последняго несчастливца. Избалованный матерью, меня обожавшею, любимый лучшимъ изъ отцовъ, встретивъ въ весне своей тебя, милая Анета, я, я былъ знакомъ только съ однимъ счастiемъ, рвалъ одни цветы на поле жизни! Но несуждено было мне быть счастливымъ!... Однако я благодарю природу, чувствуя теперь въ себе силы и мужества более, нежели я надеялся, нежели можно было надеяться беззаботному счастливцу, какъ я, любимцу прелестнейшей женщины, избалованному счастiемъ семейнымъ, котораго все желанiя были закономъ для несравненнаго отца.... О! батюшка, батюшка! Его нетъ, его нетъ более на свете!
Я размыслилъ хладнокровно о своемъ положенiи и о твоемъ также, безценная Анета! Я постарелъ въ эти сутки. Безценный другъ мой! ежелибы ты пожелала не разставаться со мною, еслибы ты даже пожертвовала для меня всемъ, всеми наслажденiями своими, туалетомъ, ложею въ Опере, то и тогда мы не имели-бы достаточныхъ средствъ для жизни нашей; но я не въ состоянiи принять подобной жертвы.... Намъ нужно разстаться, Анета, и разстаться съ сего-же дня на-веки.»
— Онъ оставляетъ ее! Боже, столько счастья!
Евгенiя вспрыгнула отъ радости, но вдругъ побледнела отъ-ужасу: Шарль пошевелился; но къ-счастiю ея онъ заснулъ опять: она продолжала:
«Когда возвращусь я? Я не знаю. Европеецъ стареется скоро въ климате индейскомъ, особенно Европеецъ работящiй. — Положимъ, я возвращусь черезъ десять летъ. Твоей дочери тогда будетъ восемнадцать, она будетъ подругой твоей и твоимъ соглядатаемъ. — Для тебя жизнь будетъ ужасна, и дочь, родная дочь ненавистна. — Мы видали примеры, знаемъ, какъ безпощаденъ светъ, какъ безпощадны родныя дети наши; итакъ воспользуемся нашей опытностiю. — Храни въ глубине душевной прекрасное воспоминанiе четырехлетняго блаженства, и будь мне верна, если можешь. Я не могу, я не смею даже требовать этого, милая Анета, потому-что самъ долженъ смотреть другимъ взглядомъ на жизнь свою. — Я долженъ думать о женитьбе, это необходимо въ теперешней жизни моей, и признаюсь тебе, что здесь, въ Сомюре, въ доме стараго дяди моего, я нашолъ девушку, мою кузину, которой характеръ и наружность даже тебе-бы понравились. Къ-тому-же кажется у ней есть»....
Здесь Шарль остановился.
— Верно, онъ очень усталъ, когда не докончилъ письма своего, подумала Евгенiя.
И она его оправдывала! Но могло-ли это невинное созданiе заметить тонкую холодность, разлитую въ каждой строчке письма этого? Для девушекъ, подобныхъ Евгенiи, всё сiяетъ, всё блеститъ любовью, когда забьется она въ ея собственномъ сердце. — Тогда они окружены какимъ-то небеснымъ сiянiемъ; торжественно тиха душа ихъ; и оне верятъ въ любовь, оне верятъ въ любовника, верятъ, что и его душа также светла, также чиста, также полна любовью. Заблужденiя женщины происходятъ, и почти всегда, отъ ея ненарушимой веры въ добро и справедливость. Слова: «Безценная Анета» «Venite adoremus», органа соборной ихъ церкви. Наконецъ и благородная чувствительность Шарля, слезы его на гробе отца, выказывали чистоту и невинность сердца; все это очаровываетъ молодыхъ девушекъ.
Могла-ли она понять, что если Шарль действительно оплакиваетъ отца своего, могла-ли она понять, что сожаленiе это шло нестолько отъ чистаго, уязвленнаго сердца, сколько отъ воспоминанiй отцовской доброты, отцовскаго баловства. Видя, съ какимъ нетерпенiемъ отецъ и мать его наперерывъ старались утолять его малейшiя прихоти и желанiя, ему некогда было разсуждать и разсчитывать, какъ делаетъ это бездна парижскихъ молодыхъ людей, увлеченныхъ вихремъ роскоши и моды, и лишенныхъ средствъ утолять свои желанiя и страсти; эти молодые люди разсчитываютъ обыкновенно на смерть своихъ родителей. — Отецъ Шарля былъ неженъ и добръ къ своему сыну до такой степени, что успелъ вложить въ его сердце любовь непритворную, истинную.
И хотя Шарль былъ еще дитя — но Парижанинъ, уже заразившiйся заразою нравовъ парижскихъ, даже влiянiемъ самой Анеты на свой характеръ; онъ зналъ светъ довольно-хорошо, и сердцемъ былъ уже старикъ, прикрытый цветущею маскою молодости. Много перенялъ и усвоилъ онъ въ томъ обществе, въ кругу такихъ людей, где часто въ одинъ вечеръ, въ дружескихъ собранiяхъ, словами, совершается более преступленiй, нежели сколько разбираетъ ихъ судiя въ своихъ заседанiяхъ; и где острота убиваетъ великую идею, где силенъ тотъ, кто умеетъ жить, — а уметь жить значитъ не верить ни въ чувства, ни въ людей, ни даже въ то, что есть действительно. Уметь жить значитъ уметь жить на чужой счотъ, уклоняться и гнуться отъ беды, ничему не удивляться, ни красотамъ искусства, ни поступкамъ великихъ людей, и обожать одного идола — самого-себя.
— Играя его кудрями, говорила съ нимъ о будущности, и свивая и развивая ихъ, высчитывала ему всю жизнь, какъ по счотамъ. — Она делала его более и более женоподобнымъ — развратъ вдвойне, но развратъ по моде, утонченный и принятой всеми.
— Вы еще ребенокъ, говорила она Шарлю: право не знаю, какъ и приняться переделывать васъ. Зачемъ вы дурно обошлись съ господиномъ Жеронтомъ? Знаю, что онъ не очень-то достоинъ вашего уваженiя; но подождите, онъ еще въ-силе; после, презирайте его въ-глаза и сколько угодно.
Шарль былъ слишкомъ-привязанъ къ обществу, слишкомъ балованъ судьбою, слишкомъ разнеженъ жизнiю, чтобы дать покой и свободу душе своей, и развить въ ней пышно и величаво благороднейшiя чувства и добродетели человеческiя. Золотыя семена, посеянныя матерью въ его сердце, не дали прекраснаго плода, будучи подавлены и заглушены разсеянностiю и развратомъ парижской жизни. Но ему было всего 21-й годъ, а въ этомъ юномъ возрасте чистота и юность души кажутся нераздельными съ чистотою и юностiю тела. Его голосъ, взглядъ, лицо, были еще послушны чувству. Самый строгiй судья, самый неумолимый законъ, самый жестокiй ростовщикъ, поколебались-бы поверить разврату и очерствелости сердца и души, смотря на чистое, юное чело Шарля, еще необезображенное морщинами.
Шарль зналъ и понималъ светскiе законы и уставы, но доселе не имелъ случая приложить ихъ къ своей жизни, и былъ непороченъ, следственно, своею неопытностiю. — Но въ сердце его уже зрелъ эгоизмъ. Законы и правила парижскаго общества были посеяны въ немъ, и ждали только случая, развиться вполне, случая когда Шарль переменитъ свою роль на жизненной сцене, и изъ зрителя великой драмы, сделается самъ актеромъ.
Почти все молодыя девушки увлекаются наружнымъ блескомъ. Какъ-же не увлечься и Евгенiи? И хотя она была не Парижанка, хотя сердце ея судило строже и осторожнее, чемъ сердце девушки въ разсеянномъ и суетливомъ круге общества, какъ было не увлечься ей, когда всё, речи, движенiя, поступки, всё въ ея Шарле дышало чувствомъ или подъ тактъ сердцу, дышало его теплотою? Наконецъ случай, злая судьба, привела Евгенiю принять на сердце свое последнiй отголосокъ, последнiй крикъ его сердца, еще юнаго и неиспорченнаго.
— Для нея лицо его цвело еще отроческою красотою, было воспламенено вдохновенными порывами юности. Сердце ея обреклось навсегда любить его.
Потомъ она начала читать другое письмо, не останавливаясь въ своей нескромности. Но она жаждала новыхъ доказательствъ, новыхъ примеровъ благородства и возвышенности чувствъ своего друга, котораго облекла она ослепительнымъ блескомъ всего великаго и прекраснаго, какъ сделала-бы всякая любящая женщина.
«Любезный Альфонсъ! У меня нетъ более друзей въ эту минуту, но сомневаясь во всехъ, я ни мало не усомнился въ твоей дружбе. Обращаюсь къ тебе, и прошу последней дружеской услуги — заняться моими делами въ Париже и устроить ихъ для меня, какъ можно выгоднее. — Тебе, безъ-сомненiя, известно мое положенiе. У меня нетъ ничего, и я отправляюсь въ Индiю. — Вместе съ письмомъ къ тебе, отправляю письма ко всемъ, кому я долженъ. Въ письме моемъ найдешь реестръ всехъ долговъ моихъ; я сделалъ его на память. Для уплаты долговъ, вероятно, станетъ моей библiотеки, мебелей, экипажа и лошадей. Оставляю себе только одно необходимое и малоценное. Въ случае запрещенiй, я пришлю доверенность по всей форме. Пришли мне все мое оружiе. Бритона дарю тебе; никто не оценитъ достойнымъ образомъ это прекрасное животное. Робертъ окончилъ мне прекрасную дорожную карету; но еще не обилъ ее. — Уговори его, чтобы онъ взялъ ее назадъ. Если онъ не согласится, устрой такъ, чтобы честь моя нисколько не страдала. — Я проигралъ 6 луидоровъ Англичанину — отдай ему....»
Она не могла окончить.
— Милый Шарль! прошептала она, и взявъ со стола одну изъ зажжонныхъ свечей, выбежала изъ комнаты.
«возрожденiя». На немъ еще виднелась королевская саламандра. — Изъ ящика вынула она туго-набитый красный кошелекъ, вышитый канителью, съ золотыми застежками, доставшiйся ей отъ покойной бабушки.
Горделиво свесила она его на рукахъ своихъ и съ наслажденiемъ стала пересчитывать свое сокровище.
Сперва отделила она 20 португальскихъ червонцевъ, вычеканенныхъ еще при Iоанне V, въ 1725 году. Они стоили, по-крайней-мере, 168 франковъ 64 сантима, какъ ценилъ ихъ старикъ отецъ. — Но настоящая цена ихъ была въ 180 франковъ, по красоте и редкости монеты.
Потомъ пять генуэзскихъ червонцевъ, ходившихъ по сту ливровъ въ Генуе, стоившихъ на обменъ 87 франковъ каждая; но для любителей, монета ценилась и во сто франковъ. Они достались Евгенiи отъ покойнаго старичка Ла-Бертельера. Далее три золотыхъ испанскихъ кадрюпля, временъ Филиппа V-го, вычеканенныхъ въ 1729 г.; подарокъ г-жи Жантили, которая каждый разъ, даря ихъ, говорила:
— Этотъ хорошенькiй червончикъ, этотъ жолтенькiй милушка стоитъ девяносто-восемь ливровъ. Береги, душенька; это красавчикъ изъ твоего сокровища.
Собранiе медалей и редкой монеты, драгоценное для нумизматиковъ и скупыхъ: три рупiи со знаками Весовъ и пять рупiй со знаками Девы, цельныя, чистаго золота, въ двадцать-четыре карата; каждая изъ нихъ стоила 37 франковъ, 40 сантимовъ по весу; но для охотниковъ не менее 50 франковъ.
Наконецъ наполеондоръ, полученный третьяго-дня отъ отца, и небрежно брошенный Евгенiею въ красный кошелекъ.
Сокровище это состояло изъ монетъ чистенькихъ, светленькихъ, изящныхъ; старикъ Гранде часто любовался ими, часто засматривался на нихъ, и по целымъ часамъ толковалъ дочери о красоте ихъ; изъяснялъ ей ихъ редкость, чистоту обреза, блескъ поля, изящество буквъ, еще свежихъ, блистающихъ, неизглаженныхъ временемъ.
Но Евгенiя и не думала теперь объ ихъ редкости и достоинстве, не думала объ отце, не думала объ опасности вверить свое сокровище Шарлю; она думала только о нужде и бедствiяхъ его.
При виде такого богатства, Евгенiя, какъ дитя, захлопала въ ладоши отъ радости.
Такимъ-образомъ, отецъ и дочь, каждый пересчитывали въ эту ночь свое золото: онъ поехалъ продавать свое; она бросала свое въ море любви и состраданiя.
Она вложила свое золото въ кошелекъ, взяла его, понесла наверхъ. Несчастiя Шарля заставили ее позабыть и ночь, и приличiя; но она была тверда своею совестiю, самоотверженiемъ и счастiемъ.
Въ ту минуту, какъ она переступала черезъ порогъ комнаты, держа въ одной руке свечу, въ другой кошелекъ, Шарль вдругъ проснулся, увиделъ Евгенiю и окаменелъ отъ изумленiя. Евгенiя приблизилась къ нему, поставила подсвечникъ на столъ, и сказала ему голосомъ, дрожащимъ отъ внутренняго волненiя:
— Я должна просить у васъ прощенiя въ важномъ проступке, братецъ: мне и Богъ проститъ, ежели вы простите.
— Что такое? сказалъ Шарль, протирая глаза.
— Я прочла эти письма.
Шарль вспыхнулъ.
— Какъ это сделалось?... Какъ я вошла сюда?... я не знаю, я не помню. Но я не раскаяваюсь, что прочла эти письма; они выказали мне ваше сердце, ваши чувства, и....
— И что еще? спросилъ Шарль.
— Ваши намеренiя... вашу нужду....
— Но, милая кузина...
— Стъ! тише, тише, любезный Шарль; вы всехъ разбудите. Вотъ, сказала она, развязывая кошелекъ, вотъ что успела сберечь бедная девушка, которая, право, ни въ чомъ не нуждается; Шарль, примите это. Еще сегодня я не понимала, я не знала цены деньгамъ; но теперь я знаю: деньги только средство, больше ничего. Вы мне братъ, почти братъ; вы можете взять въ-займы у сестры вашей.
Шарль не отвечалъ; бедная, неопытная Евгенiя не предвидела отказа.
— Что-жъ? спросила она.
Шарль потупилъ голову.
— Вы мне откажете? продолжала она, и сердце ея такъ билось, что Шарль могъ слышать удары его.
Нерешительность Шарля унижала Евгенiю: она понимала это; но нужда и бедность его представились снова ея сердцу. Она склонила колена.
— Я не встану до-техъ-поръ, пока вы не примете, братецъ, сказала она. Братецъ! Ради Бога отвечайте-же! Чтобъ я знала, что вы меня уважаете, что вы великодушны, что...
Евгенiя схватила кошелекъ, и высыпала на столъ свое золото.
— Да, да, не правда-ли? говорила она, и слезы радости задрожали на ея прекрасныхъ ресницахъ. О братецъ, братецъ! вы будете счастливы, вы разбогатеете. Это золото принесетъ вамъ успехи, счастiе: вы возвратите мне его когда-нибудь; притомъ вы не должны такъ много ценить этого.
Наконецъ Шарль могъ говорить.
— Да, да, Евгенiя; я-бы былъ очень-малодушенъ, не принявъ вашего дара. Впрочемъ залогъ залогомъ, доверенность доверенностiю.
— Что, что такое? сказала испуганная Евгенiя.
— Милая Евгенiя, вотъ здесь у меня....
Онъ снялъ съ коммода четыреугольный ящичекъ, въ кожаномъ футляре.
— Эта вещь мне дороже жизни моей. Этотъ ящичекъ память, подарокъ моей доброй матери. Утромъ еще, сегодня утромъ я думалъ, что еслибы мать моя могла выдти изъ гроба, утешить несчастнаго сына своего, то она сама продала-бы золото, которымъ обделанъ этотъ медальйонъ; но я не могъ, я
Евгенiя сжала, въ порыве сильнаго чувства, руку Шарля.
— Нетъ, продолжалъ онъ после минутнаго молчанiя: я не могу ни продать этого золота, ни рисковать потерять эту драгоценность въ путешествiи. Милая Евгенiя, сохраните этотъ залогъ. Никогда другъ не доверялъ такъ много своему другу... судите сами, Евгенiя.
Онъ вынулъ медальйонъ изъ футляра, открылъ его и показалъ удивленной Евгенiи. Работа была такъ-хороша и изящна, что придавала двойную цену золоту.
— Но это еще ничего, сказалъ онъ: вотъ что мне дороже всего на свете. Шарль пожалъ пружину.
— О, какая прекрасная дама! неправда-ли, это, верно, та, къ которой вы писали?
— Нетъ, это не она, сказалъ Шарль, улыбнувшись: это портретъ моей покойной матушки; вотъ портретъ и отца моего. Это ваши дядя и тетка Евгенiя; я на коленахъ умоляю васъ сохранить эти изображенiя. Золото-же пусть будетъ для васъ залогомъ въ случае моей смерти. Вы достойны сохранить эти два портрета, и я только однимъ вамъ доверяюсь, Евгенiя. Въ случае, въ несчастномъ случае Евгенiя, вы ихъ сожжоте, уничтожите, чтобы они не достались никому, не перешли въ чужiя руки...
Евгенiя молчала.
— Да, да? Не правда-ли?
— Ангелъ, ангелъ, Евгенiя! не правда-ли, между нами деньги, золото — ничто. Одно святое чувство, только одна глубокая благодарность будутъ говорить теперь за мое сердце.
— Вы похожи на матушку вашу, не правда-ли? У ней былъ такой-же тихiй, нежный голосъ....
— О гораздо, несравненно нежнее!
— Это для васъ, сказала она, потупивъ взоръ свой... Но вы устали Шарль; лягте въ постель; я хочу, я требую, чтобы вы легли тотчасъ-же. До свиданiя, Шарль!
Когда она пришла къ дверямъ комнаты, Шарль вскричалъ:
— О, для чего я теперь беденъ и разоренъ!
— Но мой батюшка, кажется, очень-богатъ.
— Нетъ, сестрица. Тогда не застрелился-бы братъ его; онъ, верно, не допустилъ-бы до этого; вы сами жили-бы лучше, чемъ теперь.
— Но батюшка купилъ Фруафондъ.
— А что стоитъ Фруафондъ?
— Не знаю, — но у насъ есть еще Нойе.
— Какая-нибудь ферма!
— У него виноградники и луга....
— Пустяки, сказалъ Шарль презрительно. Еслибы у отца вашего было хоть 80,000 ливровъ доходу, то вы-бы не жили въ такихъ холодныхъ, голыхъ комнатахъ.
— Ступайте-же спать, сказала Евгенiя, нежелая допустить Шарля въ свою неубранную комнату.
Шарль удалился, простившись улыбкой съ Евгенiею. Они оба заснули наконецъ; обоимъ снились почти одни и теже сны. Отрада познакомилась наконецъ съ измученнымъ сердцемъ Шарля.
Утромъ, передъ завтракомъ, г-жа Гранде съ изумленiемъ увидела свою дочь и племянника однихъ, вместе прогуливающихся въ саду, въ ожиданiи завтрака. Шарль былъ еще грустенъ, какъ человекъ, подавленный и разбитый тяжкимъ бременемъ своихъ несчастiй, какъ человекъ, измерившiй всю глубину бездны, разступившейся предъ его ногами.
— Батюшка воротится не раньше обеда, сказала Евгенiя, заметивъ безпокойство въ лице своей матери.
— Они привязались уже другъ къ другу, всемъ сердцемъ, тогда-какъ, можетъ-быть, не успели еще испытать всей силы страсти, возникшей между ними.
Шарль оставался все утро въ зале, по-прежнему грустный и задумчивый. Мать и дочь не тревожили его молчаливой грусти. У всехъ было свое дело. Такъ-какъ Гранде уехалъ, не позаботившись о делахъ, то въ доме явилась куча разнаго народа. Красильщики, каменьщики, столяры, плотники, фермеры; одни для сделокъ по ремонтной части, другiе для уплаты за-наемъ. Госпожа Гранде и Евгенiя суетились, бегали, выслушивали безконечные объясненiя мастеровыхъ и поселянъ. Нанета складывала въ кухне нанесенные фермерами поборы. Она ничемъ не располагала самовластно, и ожидала решенiя своего господина, который обыкновенно назначалъ, что оставлять для дома, что продавать на рынке. Старый чудакъ, следуя правилу почти всехъ помещиковъ, елъ только одну гниль изъ своихъ плодовъ, а пилъ самое дешовое вино.
Около пяти часовъ, Гранде воротился изъ Анжера, имея съ собою на двадцать съ чемъ-то тысячь франковъ оставшагося золота, и бумажникъ, туго набитый векселями и банковыми билетами. Корнулье остался въ Анжере, чтобы дать вздохнуть загнаннымъ лошадямъ, после чего, не спеша, долженъ былъ возвратиться съ ними домой.
— Я сейчасъ изъ Анжера, жена, сказалъ старикъ. Есть хочется, такъ что.... обедать, скорее обедать!
Нанета закричала ему изъ кухни:
— А вы ничего не кушали со вчерашняго дня, сударь.
— Ничего, ничего, Нанета, обедать!
Супъ подали. Только-что все уселись, явился де-Грассенъ за последними наставленiями. Гранде забылъ было совсемъ о своемъ племяннике.
— Обедайте, обедайте Гранде; я не помешаю. Поболтаемъ немного. Знаете-ли, почомъ ходитъ теперь золото въ Анжере? Я сейчасъ хочу послать.
— Не посылайте, отвечалъ Гранде: и безъ вашего золота тамъ довольно; я вашъ искреннiй другъ, и не посоветую вамъ дурнаго.
— Да ведь червонецъ ходитъ 13 франковъ, 50 сантимовъ.
— Было такъ, а теперь....
— Да откуда-же такъ скоро достали столько золота?
— Я ночью ездилъ въ Анжеръ, сказалъ Гранде, понизя голосъ.
Банкиръ обомлелъ отъ изумленiя.
— Я отправляюсь въ Парижъ, сказалъ онъ Шарлю: и если у васъ есть туда какiя-нибудь порученiя....
— Никакихъ, сударь; весьма благодаренъ вамъ, отвечалъ Шарль.
— Поблагодари-ка получше, племянничекъ. Г-нъ де-Грассенъ едетъ хлопотать о делахъ торговаго дома покойнаго Вильгельма Гранде.
— Какъ? разве еще есть надежда? спросилъ Шарль.
— Какъ? закричалъ бочаръ, съ ловко-разыгранною гордостiю: Да разве вы не племянникъ мой? Ваша честь разве не касается моей чести? Разве вы не называетесь также, какъ и я, — Гранде?
Шарль бросился къ старику, сжалъ его крепко въ своихъ объятiяхъ и быстро вышелъ изъ комнаты, побледневъ отъ внутренняго волненiя. Евгенiя съ изумленiемъ смотрела на своего отца.
— Нутка, нутка, де-Грассенъ, теперь за дела; смотрите-же, сдавите мне ихъ хорошенько.
Оба дипломата пожали другъ у друга руки.
Бочаръ проводилъ банкира до самыхъ дверей; затворивъ ихъ за нимъ, онъ воротился въ залу и велелъ Нанете принесть бутылку
После того Гранде протянулся въ креслахъ.
Но слишкомъ-взволнованный недавними происшествiями, онъ вскочилъ, взглянулъ на портретъ покойнаго своего тестя Ла-Бертельера, запелъ, засвисталъ, перебирая въ тактъ ногами, выделывалъ танцовальныя па, по определенiю Нанеты.
Вечеръ прошолъ очень-скоро. Гранде заблагоразсудилъ лечь пораньше, а когда онъ ложился, такъ ужъ все должно было спать, подобно тому, какъ въ Польше, когда король Августъ пилъ, такъ ужъ вся Польша должна была быть пьяна. Нанета, Шарль и Евгенiя тоже едва на ногахъ держались отъ усталости. Что-же касается до госпожи Гранде, она спала, ела, пила, ходила, двигалась точь-въ-точь, какъ и мужъ ея. Впрочемъ, въ двухъ-часовой промежутокъ между обедомъ и сномъ, Гранде, бывшiй совершенно въ духе, наговорилъ много остротъ и поучительныхъ вещей, и все по-своему, на свой ладъ. Проглотивъ стаканъ касси, онъ сказалъ, посматривая на пустое донышко:
— Только къ губамъ приложишь — и пустъ! Вотъ вся наша жизнь; настоящее сменяется будущимъ. Золото таетъ въ карманахъ и поминутно выветривается; иначе жизнь была-бы очень-сладка; жирно-бы слишкомъ было.
И веселъ и милостивъ былъ онъ.
— Ты устала, сказалъ онъ Нанете: брось-ка свою самопрялку.
— Ну, вотъ! скучно будетъ, отвечала верная Нанета.
— Бедняжка Нанета! хочешь касси, дружочекъ?
— Ахъ, касси! дело другое; вотъ это такъ не наскучитъ; барыня делаетъ его лучше, чемъ продажный у аптекарей; у нихъ онъ словно микстура.
— Сахару, сахару много кладутъ у нихъ, — отъ-того и микстура.
На-завтра все, собравшись къ завтраку, были дружны, согласны, почти счастливы. Несчастiе сблизило Шарля, госпожу Гранде и Евгенiю. Нанета не была лишнею въ этомъ союзе и невольно разделяла горе и радость господъ своихъ. Что касается до стараго чудака, онъ былъ счастливъ по-своему и равнодушно смотрелъ на семью свою, не вмешиваясь въ чужое счастiе; онъ былъ радъ тому, что избавляется наконецъ отъ поплатившись безделицей, — давъ денегъ на дорогу до Нанта. Итакъ, онъ оставилъ детей, какъ онъ называлъ Шарля и Евгенiю, совершенно на свободе, вверивъ ихъ нравственность попеченiю г-жи Гранде, которую, въ этомъ отношенiи, онъ дарилъ полною своею доверенностiю. Занимали его только планировка луговъ, пересадка тополей у Луары, и зимнiя работы на фермахъ въ Фруафонде. Тогда-то начались для Евгенiи дни блаженства, дни первой любви. Вместе съ золотомъ, которое она отдала Шарлю, она отдала ему и свою любовь. Секретъ ихъ общей тайны сближалъ ихъ более и более; они увлекались чувствомъ, увлекались более и более во внутреннюю жизнь души своей, и вместе забывали целый светъ. Родство ихъ помогало имъ не мало. Оно оправдывало и нежность ихъ взглядовъ и тихую речь. Евгенiя была счастлива, увлекая своего Шарля въ мiръ любви изъ бездны страданiя.
Не заметятъ-ли люди сходства между началомъ жизни и началомъ любви? Дитя лелеютъ тихою песенкой, нежнымъ взглядомъ, разсказываютъ надъ колыбелью его чудныя исторiи, и надъ спящимъ летаютъ золотые сны и надежда златитъ волшебнымъ блескомъ его отдаленную будущность. Вотъ онъ вамъ капризный, своенравный, плачетъ вдругъ за что? — за карточный домикъ, за цветы, за бумажное государство; онъ плачетъ, а тихая радость быстро гонитъ печаль, и уже светится сквозь горькiя слезы его. И тужить-то ему не-когда, и плакать нетъ времени. Его тянетъ будущность и жадно спешитъ онъ въ жизнь, въ отдаленную, въ шумную, въ бурную жизнь.
Любовь во всемъ сходна съ детствомъ; любовь тоже детство, тотъ-же счастливый возрастъ нашего сердца. Онъ начался для сердецъ Шарля и Евгенiи; страсть пришла съ своими любовными причудами, съ своею очаровательною, детскою радостiю. Темъ обольстительнее была для нихъ любовь, чемъ чернее зiяла за ними бездна прошедшихъ несчастiй. Любовь улыбнулась имъ отрадою, уврачила сердца ихъ, и была чудесна, таинственна въ недрахъ тихой, смиренной ихъ жизни, въ ихъ старомъ, уединенномъ жилище.
Часто въ ихъ маленькомъ садике обмолвливались два, три слова любви; часто Шарль и Евгенiя сидели по целымъ часамъ, до солнечнаго заката, на дерновой скамейке, говорили долго, говорили о всемъ, что свято для любви, чемъ дорожитъ она, а вокругъ нихъ было все тихо, торжественно, какъ подъ священными сводами величавой старинной церкви. Шарль понималъ всю торжественность любви, узналъ ея святость, узналъ, что прежняя мятежная его страсть въ Париже была не любовь, и онъ забывалъ эту страсть, кокетливую, капризную и блестящую, теснилъ ее изъ своего сердца, для страсти новой, чистой и прекрасной.
притворною недогадливостiю Нанеты, завлекали ихъ простую, невинную любовь заманчивостiю опасности, заманчивостiю запрещеннаго плода. Наконецъ, когда, после завтрака, старикъ Гранде отправлялся по полямъ и по работамъ, Шарль садился между теткой и кузиною, помогалъ имъ въ ихъ работе, разматывалъ нитки, вдевалъ ихъ въ иголки, и съ неизъяснимымъ, сладостнымъ трепетомъ, по целымъ часамъ, гляделъ на Евгенiю и заслушивался речей ея. Тихость, безмятежность этой монастырской жизни тронула его душу, и онъ понялъ чистую прелесть святой простоты и невинность этихъ нравовъ и умовъ. Онъ не могъ верить, чтобы во Францiи могли быть такiе характеры: онъ верилъ имъ прежде баснословно, по однимъ романамъ Августа Лафонтена, полагалъ ихъ где-нибудь, въ какомъ-нибудь темномъ закоулке Германiи. Евгенiя стала для него идеаломъ Гётевой Маргариты, но еще непорочной, не-преступной Маргариты. Наконецъ со-дня на-день взгляды и речи увлекали сердце молодой девушки более и более, и она, какъ-будто несясь въ волнахъ потока, съ жадностiю хваталась за случай, за минуту блаженства, какъ утопающiй за слабую ветку. Забота и грусть о будущемъ, о разлуке, мрачили ясные часы короткихъ, незаметныхъ дней любви. Всякiй день что-нибудь напоминало имъ о разлуке сильнее и сильнее. Сначала, три дня после отъезда де-Грассена, Гранде торжественно сводилъ Шарля въ судъ первой инстанцiи, чтобы дать письменное отреченiе отъ наследства по матери. Потомъ у Крюшо нужно было совершить две доверенности, одну для де-Грассена, другую для Альфонса, которому была поручена продажа вещей и маленькаго имущества Шарля. Наконецъ, когда получено было простое траурное платье изъ Парижа, Шарль продалъ весь бывшiй гардеробъ свой, гардеробъ бывшаго dаndy, сомюрскому портному. Старику чрезвычайно былъ по-сердцу поступокъ Шарля.
— Ага! ну вотъ ты теперь человекъ, какъ следуетъ, какъ надобно, когда хотимъ сколотить копейку, сказалъ Гранде, разглядывая рединготъ Шарля изъ толстаго, прочнаго сукна. Это такъ! люблю! хорошо!
— Смею уверить васъ, любезнейшiй дядюшка, что я понимаю мое положенiе и чувствую, какъ мне должно теперь вести себя...
— Ага!... а!... вотъ! вотъ.... Что это такое?! запелъ старикъ, увидевъ кучу золота въ рукахъ Шарля. Глаза старика сiяли, горели...
— Я собралъ все мои безделки, кольца, запонки, цепочки, все, что только стоитъ сколько-нибудь, но... не зная никого въ Сомюре... я-бы осмелился попросить васъ...
— У тебя купить это? закричалъ Гранде, прерывая его.
— Нетъ, дядюшка, чтобы вы мне помогли отыскать честнаго человека, который-бы...
— Да ты дай ужъ мне, племянникъ, только дай мне, я тамъ на верху это свешаю, въ сантиме не ошибусь; ужъ ты понадейся на дядю. — Золото для вещей... продолжалъ онъ, разсматривая длинную цепь: кажется... нетъ, такъ, не ошибаюсь, 19 или 20 каратовъ...
Чудакъ схватилъ золото и убежалъ съ нимъ къ себе на-верхъ.
— Сестрица, сказалъ Шарль: позвольте мне предложить вамъ, въ память обо мне, эти две безделки, две запонки... Они могутъ служить вместо браслетовъ; такiе браслеты теперь очень въ моде...
— Я принимаю не отговариваясь, сказала Евгенiя, обменявшись съ нимъ значительнымъ взглядомъ.
— Тётинька, вы мне тоже не откажете: вотъ наперстокъ моей покойной матушки; я хранилъ его, какъ драгоценность.
Госпожа Гранде уже десять летъ мечтала о такомъ наперстке; подарокъ былъ принятъ съ глубокой признательностiю.
— Нетъ словъ для изъявленiя моей благодарности, сказала старушка, отирая слезы. Утромъ и вечеромъ, каждый день, за молитвой, я помяну и объ васъ, поминая недугующихъ и путешествующихъ.
— Все это стоитъ тысячу-девятьсотъ-восемдесятъ-девять франковъ, семдесятъ-пять сантимовъ, закричалъ Гранде, отворяя двери. Но зачемъ-же продавать это? все лишнiя хлопоты!.. я отсчитаю тебе эту сумму — ливрами.
Слово — ливрами,
— Я не смелъ вамъ предложить этого, любезнейшiй дядюшка, сказалъ Шарль: но, признаюсь, мне было-бы очень-неловко продавать все эти вещи въ здешнемъ городе. Грязное белье нужно полоскать въ своей семье, по словамъ Наполеона. — Весьма-благодаренъ вамъ за эту услугу, любезнейшiй дядюшка.
Гранде почесалъ себя за ухомъ. Шарль продолжалъ после минутнаго безмолвiя:
— Любезнейшiй дядюшка...
Шарль безпокойно поглядывалъ на дядю, боясь оскорбить его разборчивость.
— Любезнейшiй дядюшка! тётинька и сестрица были такъ-добры, что не отказались принять отъ меня две безделки, въ память, въ знакъ моего уваженiя. — Не откажите-же и вы: вотъ две булавки для галстуха; оне ненужны мне более; примите ихъ. Они напомнятъ вамъ беднаго Шарля, который всегда будетъ съ любовью вспоминать о миломъ семействе вашемъ, о своихъ единственныхъ родныхъ....
— Душа моя, душечка, ну зачемъ-же такъ разоряться!... А что у тебя, жена? сказалъ онъ, жадно оборотившись къ госпоже Гранде: а! золотой наперстокъ. А ты дочечка? ага! брильянтовые аграфы. Ну, душка, такъ и я возьму твои пуговки, сказалъ онъ, сжимая руку Шарля.... Но за это ты позволишь мне заплатить за твое путешествiе да.... да, да, ну хоть.... ужъ пожалуй до Индiи. Да, мой другъ, я заплачу за твое путешествiе. Потому-что — видишь-ли другъ мой, — я оценилъ эти вещи только по весу, а, можетъ-быть, будетъ барышъ на работе. Ну, такъ сказано, сделано! Ужъ я размотаю мошну, дамъ тебе этакъ съ-тысячу экю.... ливрами. Крюшо далъ въ-займы; у меня нетъ ни шелега, другъ мой, ей-Богу нетъ ни шелега; разве Перорре заплатитъ за ферму; онъ просрочилъ; а вотъ пойду, повидаюсь съ нимъ....
Онъ схватилъ перчатки, наделъ шляпу и вышелъ изъ комнаты.
— Такъ вы отъ насъ едете? грустно сказала Евгенiя.
— Надобно, сестрица.
Съ некотораго времени, видъ, слова, движенiя Шарля, все обнаруживало въ немъ глубокую, молчаливую грусть; но, какъ человекъ, обреченный судьбою на тяжкiе труды и обязанности, онъ находилъ и въ самомъ несчастiи своемъ новыя силы. Онъ уже не плакалъ, не вздыхалъ более, онъ возмужалъ. Тутъ только Евгенiя увидела его характеръ, идеалъ своего Шарля. Она любила смотреть на его грубое платье, темный покрой котораго шолъ къ его бледному лицу и къ мрачной задумчивости. Въ этотъ день госпожа Гранде и Евгенiя надели трауръ и слушали все вместе въ соборе Requiem, исполненный за упокой души покойнаго Вильгельма Гранде. Въ полдень Шарль получилъ изъ Парижа письма.
— Что братецъ, довольны-ли вы вашими известiями? тихо спросила Евгенiя.
— Этого никогда недолжно ни у кого спрашивать, дочка, сказалъ Гранде: заметь себе это. Ведь я-же съ тобой не болтаю о своихъ делахъ, такъ къ-чему-же соваться въ чужiя? Оставь его въ покое, другъ мой.
— Да у меня нетъ секретовъ, сказалъ Шарль.
— Та, та, та, та, племянничекъ! поторгуешь, научишься держать язычокъ на привязи за зубами.
Когда двое любящихся сошлись въ саду, Шарль усадилъ Евгенiю на дерновую скамью подъ орешникомъ, и сказалъ ей:
— Альфонсъ славный малой. Онъ прекрасно обделалъ все дела мои. Онъ повершилъ все честно и благоразумно. Я ничего не долженъ въ Париже. Все мои вещи проданы, и на вырученыя за всемъ три тысячи франковъ, Альфонсъ, по совету одного флотскаго капитана, сделалъ мне несколько тюковъ съ безделушками, съ европейскими вещицами, заманчивыми для туземцовъ. Тамъ мне дорого дадутъ за все это. Онъ отправилъ уже это все въ Нантъ, где стоитъ судно, назначенное въ Яву. Черезъ пять дней намъ нужно разстаться, Евгенiя, и если не на-векъ, такъ на-долго, очень-на-долго. — Мой товаръ и 10000 франковъ: это хорошо для начала; я возвращусь не скоро, сестрица. Не думайте-же обо мне, забудьте меня, ведь я могу умереть.... можетъ-быть, вамъ выйдетъ выгодная партiя....
— Любите-ли вы меня? спросила Евгенiя.
— О! да, да! отвечалъ Шарль.
— Такъ я буду ждать тебя, мой возлюбленный!... Боже мой! батюшка на насъ смотритъ изъ окна, вскричала она, отводя рукой Шарля, который бросился обнять ее.
Она остановилась въ корридоре. — Шарль побежалъ за ней. Заметивъ это, Евгенiя взошла на лестницу и отворила дверь. — Не зная, что делала, не помня более себя, она очутилась возле комнаты Нанеты, въ самомъ темномъ углу корридора. Шарль схватилъ ее за руку, обнялъ ее и прижалъ къ своему сердцу. — Евгенiя не сопротивлялась более и разменялась съ нимъ самымъ чистымъ, самымъ пламеннымъ поцелуемъ.
— Ты будешь моею, ты моя, Евгенiя, говорилъ Шарль.
— Аминь! скрепила Нанета, быстро отворивъ дверь свою.
— Ага! сказала Нанета: мы все теперь за молитвами.
Когда былъ объявленъ срокъ отъезду Шарля, Гранде захлопоталъ, чтобы выказать всемъ, какъ дорогъ ему племянникъ. Где не нужно было тратить денегъ, тамъ онъ былъ щедръ до-нельзя. — Сыскалъ Шарлю столяра, потому-что потребовалось сколотить несколько ящиковъ; но подъ предлогомъ, что съ него запросили дорого, началъ самъ строгать и точить коробки изъ гнилыхъ досокъ. Съ ранняго утра, онъ вставалъ, резалъ, точилъ, стругалъ, мерялъ, прикладывалъ и сработалъ славные ящики; самъ уложилъ въ нихъ все вещи племянника, и взялся ихъ отправить на барке внизъ по Луаре, и къ-сроку доставить въ Нантъ.
Съ эпохи поцелуя часы летели, какъ молнiя, для бедной Евгенiи. Иногда ей приходило въ голову ехать вместе съ Шарлемъ. Тотъ, кто испыталъ пламя страсти на сердце своемъ, пламя страсти внезапной, которая разомъ перерождаетъ человека, сгоняетъ и болезни, и время, и возрастъ, тотъ пойметъ мученiя Евгенiи. Часто, рыдая, бегала она по дорожкамъ маленькаго сада; но онъ былъ для нея тесенъ; домъ ихъ былъ для нея тесенъ, — сердце ея рвалось на свободу, далеко, на безпредельныя равнины моря, въ-следъ за своимъ Шарлемъ.
Наконецъ насталъ и предпоследнiй день отъезда. Утромъ, въ отсутствiе Гранде и Нанеты, драгоценный медальйонъ Шарля былъ торжественно перенесенъ въ коммодъ Евгенiи, въ которомъ лежалъ теперь пустой кошелекъ ея. — Нужно-ли упоминать, что залогъ Шарля былъ омоченъ слезами и осыпанъ поцелуями? Когда Евгенiя спрятала ключъ на грудь свою, она не могла воспрепятствовать Шарлю поцеловать место его теперешняго хранилища.
— Здесь ему место, другъ мой.
— Вместе съ моимъ сердцемъ, отвечалъ Шарль.
— Ахъ! братецъ, братецъ, сказала Евгенiя....
— Разве мы уже несоединены, моя возлюбленная? ты дала мне свое слово, возьми-же и мое.
— Навсегда! Навсегда!
Грустенъ былъ утреннiй завтракъ передъ отъездомъ; даже сама Нанета, добрая, верная Нанета не могла удержаться отъ слезъ, не смотря на утешенiе, т. е. на золотой халатъ и хорошенькой крестикъ, подаренный Шарлемъ.
— Бедняжечка молодой баринъ! Шутка-ли? ехать за море! Помоги Господи!
Въ половине двенадцатаго все пошли провожать Шарля до нантскаго дилижанса. Нанета спустила собаку, заперла ворота и отправилась вместе со всеми, неся чемоданы Шарля. Все купцы Старой-улицы выбежали смотреть на процессiю, къ которой присоединился и нотарiусъ Крюшо на площади.
— Смотри, не заплачь Евгенiя, шепнула ей мать.
— Ну, племянникъ, сказалъ Гранде, обнявъ Шарля: уезжаешь беднякомъ, воротись богачомъ; честь отца твоего будетъ сохранена, и когда ты воротишься....
— Ахъ, дядюшка! вы облегчаете мою грусть; вотъ драгоценный подарокъ для беднаго сироты, за который онъ ничемъ не въ-состоянiи заплатить вамъ.
Не понявъ словъ старика, прерваннаго въ самомъ интересномъ месте, Шарль излилъ словами всю свою благодарность, и оросилъ слезами руки стараго скряги. Евгенiя судорожно сжимала руки отца и своего двоюроднаго брата.
Одинъ нотарiусъ улыбался, удивляясь хитрому притворству старика; онъ одинъ постигъ и разгадалъ его.
Долго еще оставались все четверо возле кареты; наконецъ она тронулась; вотъ уже она на мосту, вотъ уже почти совсемъ исчезла изъ виду, и когда гулъ отъ колесъ замеръ въ отдаленiи, старикъ Гранде прошепталъ:
— Счастливый путь!
Къ-счастiю, одинъ Крюшо слышалъ это восклицанiе. Евгенiя съ матерью пошли далее на набережную, откуда еще виднелся удаляющiйся дилижансъ, и махали своими платками. Шарль отвечалъ темъ-же.
Дилижансъ скрылся изъ глазъ.
Теперь, чтобы не прерывать нити нашего разсказа, необходимо бросить взглядъ на распоряженiя господина Гранде въ Париже, черезъ уполномоченнаго своего, господина де-Грассена.
Что касается до делъ Вильгельма Гранде, то было все такъ, какъ угадалъ и разсчиталъ его почтеннейшiй братецъ.
и Феликса Гранде были знамениты, и пользовались темъ уваженiемъ, которое оказывается въ торговыхъ сношенiяхъ преимущественно темъ, чьи капиталы обезпечены землями и владенiями, нигде незаложенными. Прiездъ сомюрскаго банкира, взявшаго на себя все хлопоты по деламъ Гранде-парижскаго, прiостановилъ все требованiя и протесты, постыдные для памяти покойнаго.
Въ присутствiи кредиторовъ сняли печати, и нотарiусъ началъ реестръ всему оставшемуся, движимому и недвижимому. Скоро въ собранiи всехъ капиталистовъ единогласно положено было выбрать въ главные распорядители дела, на все время, сомюрскаго банкира, придавъ ему въ товарищи главнаго кредитора Гранде, одного изъ богатейшихъ парижскихъ капиталистовъ. Имъ дали право и полномочiе устроить дела упадшаго дома, спасти честь его, и вместе съ темъ спасти самихъ кредиторовъ.
Не мало способствовали делу всемъ известный кредитъ Гранде-сомюрскаго, и надежда, поданная всемъ кредиторамъ черезъ де-Грассена; такимъ образомъ, никто не противился новому, неожиданному обороту дела. Никто не захотелъ законнымъ образомъ предъявить свои требованiя, и всякiй говорилъ:
— Намъ заплатитъ господинъ Гранде-сомюрскiй.
Прошло шесть месяцевъ. Кредиторы скупили все векселя на домъ покойнаго Вильгельма Гранде, ими-же прежде выпущенные, и съ надеждою набили свои карманы бумагой, въ ожиданiи кое-чего повещественнее. — Таковъ былъ первый результатъ операцiонныхъ действiй стараго скряги. Его-то и ожидалъ онъ.
и честно разделилъ это между кредиторами.
Честность и точность перваго дела произвели впечатленiе: всякiй надеялся, хвалилъ Феликса Гранде. Потомъ, нахвалившись досыта, потребовали еще денегъ. Написали съ этою целью письмо въ Сомюръ отъ имени всехъ кредиторовъ.
— Ну вотъ, наконецъ-то, сказалъ Гранде, бросивъ письмо въ каминъ. Терпенiе, друзья мои, терпенiе!
Въ ответъ на это посланiе, Гранде потребовалъ общей складки всехъ векселей и всехъ требованiй, существующихъ на домъ господина покойнаго Гранде-парижскаго, въ контору одного нотарiуса; вместе съ темъ потребовалъ и квитанцiи на выплаченныя уже суммы. «Съ темъ намеренiемъ», писалъ онъ, «чтобы яснее разобрать и поверить счоты, и яснее изложить состоянiе дела.» Тысячи возраженiй посыпались со всехъ сторонъ.
Вообще кредиторъ есть какое-то
Сегодня онъ согласенъ на все, завтра все рветъ и мечетъ. Сегодня у него все такъ-покойно въ доме, все такъ-ладно, хорошо: жена весела и послушна, у маленькаго прорезались зубки; что-же? мой кредиторъ неумолимъ; не хочетъ дать ни копейки. На-завтра дождь, на дворе грязь и слякоть; бедняжка задумчивъ, печаленъ и на все соглашается. После завтра, пожалуйте залогу, черезъ месяцъ палачъ потащитъ васъ на расправу. Кредиторъ похожъ на воробья, которому сыплютъ на хвостъ соли. Тоже самое кредиторъ говоритъ про свою квитанцiю. Тамъ еще хоть хвостъ есть, а у кредитора — кукушка за моремъ.
Гранде прилежно следилъ за всей стаей и зналъ, откуда ветеръ. Наконецъ онъ всехъ привелъ въ повиновенiе. Сначала некоторые раскричались, разсердились и на-чисто отказались исполнить требованiя хитраго скряги.
— Славно, чудесно! говорилъ Гранде, читая письмо де-Грассена, и съ радости потирая свои руки.
Другiе согласились, но съ условiями: обезпечить все свои права и требованiя, и, на худой конецъ, сохранить права объявленiя банкрутства. Новая переписка.
Впрочемъ не совсемъ перестали роптать.
— Да онъ и надъ нами и надъ вами смеется, говорили они де-Грассену.
Почти черезъ два года после смерти Вильгельма Гранде, некоторые изъ кредиторовъ, въ вихре спекуляцiй и коммерческихъ сделокъ, охладели и даже забыли о всехъ своихъ надеждахъ и требованiяхъ.
— Кажется, поговаривали они мимоходомъ, двадцать-то два на сто было все, чемъ они насъ полакомили.
если получатъ только по десяти на сто, на сумму остальнаго долга, т. е. двухъ миллiоновъ, четырехъ-сотъ тысячь франковъ.
Гранде отвечалъ, что стряпчiй и нотарiусъ его покойнаго брата, разорившiе его, живутъ припеваючи, что они совершенно поправились и что не худо-бы было и ихъ потормошить немножко.
Въ конце 4-го года успели уменьшить сумму до двухъ миллiоновъ. Обе стороны говорили и спорили, опять говорили и спорили; все это продолжалось полгода. Наконецъ старикъ былъ доведенъ до крайности. Переговоры были кончены, нужно было платить.
Гранде отвечаетъ, что племянникъ уведомилъ его о счастливомъ ходе своихъ делъ, что племянникъ его обогатился въ Индiи, и что наконецъ племянникъ его ревностно желаетъ заплатить долгъ своего отца сполна. «Какъ-же мне-то платить вамъ, не переписавшись и не посоветовавшись съ племянникомъ?» писалъ Гранде кредиторамъ: «подождите немного.»
И наконецъ, въ половине пятаго года, кредиторы все еще ожидали уплаты сполна. А бочаръ смеялся по-тихоньку, да изредка приговаривалъ: «Ужъ эти мне Парижане!»
Когда фонды покупались по 109, то Гранде свои продалъ и получилъ изъ Парижа четыре миллiона-триста-тысячь франковъ золотомъ. Эти миллiоны присоединились къ полутору-миллiона франковъ, вырученныхъ за анжерское золото.
Де-Грассенъ жилъ въ Париже безвыездно, и вотъ по какой причине: во первыхъ его выбрали въ депутаты; во-вторыхъ, потому-что онъ, де-Грассенъ, банкиръ, почтенныхъ летъ, отецъ семейства, влюбился по-уши въ одну премиленькую актрису Театра Герцогини Орлеанской. Поведенiе его наделало въ Сомюре много соблазна и шума; все осудили безнравственность де-Грассена. Жене его удалось выхлопотать разделъ по именiю, и она, къ-счастiю своему, не потерялась въ отсутствiе мужа, сама занялась делами и мало-по-малу поправила состоянiе, пострадавшее отъ глупостей главы семейства. Въ-следствiе происковъ, наговоровъ и старанiй Крюшо съ ихъ компанiей, госпоже де-Грассенъ не удалось порядочно пристроить своей дочери, а о Евгенiи и думать было нечего.
Адольфъ отправился къ отцу въ Парижъ и сделался порядочнымъ повесою. Крюшо торжествовали.
— Мужъ вашъ съ ума сошолъ, говорилъ Гранде госпоже де-Грассенъ, отсчитывая ей въ-займы, подъ верные залоги, какую-то сумму. Жаль мне васъ; а вы право предобрая бабёнка.
— Ахъ, Гранде! Кто бы могъ подумать, что въ тотъ день, когда онъ отправился по деламъ вашимъ въ Парижъ, онъ устремился къ своей верной гибели!
— Да ей Богу-же, сударыня, я употреблялъ все усилiя, чтобы отвратить его отъ этой поездки. Президентъ Крюшо хотелъ-же, во что-бы ни стало, перебить у него.... Теперь понятно отъ-чего вашему мужу такъ сильно хотелось услужить мне.
Такимъ-образомъ хитрецъ отделался отъ всего, даже отъ благодарности де-Грассенамъ за услуги.