Глава V.
Семейныя горести.
Во всехъ грустныхъ обстоятельствахъ жизни, женщина страдаетъ сильнее и терпитъ более мужчины. Последнiй найдетъ новыя силы въ своей деятельности; онъ занятъ, онъ думаетъ, разсчитываетъ, действуетъ; ему улыбается надежда; тоже самое было и съ Шарлемъ.
Но чемъ разсеетъ, чемъ разгонитъ женщина свое горе? Оно передъ нею всегда, за нею повсюду, неизменное, безнадежное, ужасное. Робко измеряетъ взоръ ея глубины разверзтой передъ нею бездны, и ей остаются одни стенанiя и слезы. Вотъ уделъ, который достался и Евгенiи, и она безропотно покорилась судьбе своей. Чувствовать глубоко, любить, и почти всегда страдать любовью своей, вотъ судьба, вотъ уделъ женщины. И Евгенiи досталась полная чаша скорби, безъ отрады и утешенiя; не суждено ей было испытать счастiя полнаго, нераздельнаго.
Всё въ доме осталось по-прежнему по отъезде Шарля, только не для одной Евгенiи. Комнату Шарля оставили въ такомъ-же виде, какъ и во-время пребыванiя его, разумеется, утаивъ это отъ отца. Госпожа Гранде и Нанета съ охотою вступили въ этотъ маленькой заговоръ.
— Кто знаетъ, можетъ-быть, онъ и скоро воротится? сказала Евгенiя.
— Ну, барышня, и я-бы порадовалась, отвечала Нанета: да что это за добренькой, миленькой баринъ, красавчикъ такой, словно красная девушка.
Евгенiя взглянула на добрую служанку....
— Ахъ, Господи! да что это съ вами, барышня? какъ вы этакъ смотрите? Ну, точно васъ тотчасъ въ гробъ клади; полноте, полноте барышня!
Съ этого дня лицо Евгенiи заблистало новою красотою. Какая-то строгая торжественность сообщилась всемъ чертамъ ея, и, проникнутая любовiю, душа светилась въ очахъ.
На-другой-день по отъезде Шарля, Евгенiя, возвращаясь отъ обедни, зашла въ книжную лавку и купила путевую карту. Она повесила ее въ своей комнате, возле зеркала, и каждый день отмечала мысленно по ней путь своего дорогаго Шарля; каждый день мечтала она о немъ, встречалась съ нимъ за далекими морями, носилась съ нимъ на одномъ корабле по бурному океану, говорила съ нимъ, спрашивала его: счастливъ-ли ты, думаешь-ли ты обо мне, шлешь-ли мне приветъ съ каждымъ облачкомъ, бегущимъ въ родимую сторону? По утрамъ она долго одна просиживала въ саду, подъ старымъ орешникомъ, на той самой старой, источенной червями лавке, где они некогда говорили другъ съ другомъ, мечтали, шутили, гадали о будущемъ. И теперь она мечтала о будущемъ, и грустно глядела на небо, на старую стену, на окно въ комнате, прежде занимаемой Шарлемъ.
Это была страдальческая, уединенная любовь, скрытая глубоко въ сердце, сросшаяся съ сердцемъ, съ мыслями, съ жизнiю Евгенiи; любовь сделалась для нея вещественнымъ началомъ, силою жизненною.
По вечерамъ, когда все, кто назывались друзьями стараго Гранде, собирались въ ихъ темной зале, за карточнымъ столикомъ, Евгенiя была, какъ и всегда, весела, разговорчива; по-утрамъ она по целымъ часамъ только и говорила, что о Шарле, съ своею матерью и Нанетою. Нанета поняла, что была въ-силахъ, не изменивъ впрочемъ старому господину своему, облегчить страданiя Евгенiи, перемолвивъ съ ней слово о Шарле, и польстивъ отдаленной надеждой.
живо напоминало имъ Шарля, какъ-будто онъ и не оставлялъ ихъ. Утромъ и вечеромъ Евгенiя открывала заветный ящичекъ и по целымъ часамъ смотрела на изображенiя Шарля и родителей его. Разъ, въ одно воскресенье, мать застала ее, въ сладкомъ упоенiи воспоминанiй, надъ образомъ ея суженаго; тогда-то открыто было все госпоже Гранде, обеты Шарля и Евгенiи, и разменъ залоговъ.
— Какъ, ты отдала ему все свое золото! вскричала испуганная старушка. А что скажетъ твой отецъ, когда, въ новый-годъ, по-обыкновенiю, онъ захочетъ посмотреть на твои червонцы?
Евгенiя окаменела отъ ужаса. Две бедняжки не смели взглянуть другъ на друга целое утро. И до-того дошло ихъ смущенiе, что оне прослушали благовестъ къ ранней обедне, и пошли только къ поздней.
Черезъ три дня наступало 1-е января 1820; черезъ три дня въ этомъ доме начнется страшная драма, драма мещанская, безъ крови, безъ кинжала и яда, но страшнее всехъ кровавыхъ эпизодовъ изъ драматической исторiи знаменитой фамилiи Атридовъ.
— Что съ нами будетъ? говорила г-жа Гранде, и — работа выпадала изъ рукъ ея.
Это, по-видимому, ничтожное обстоятельство было причиною огромнаго несчастiя въ семействе. Старушка простудилась и занемогла серьёзно во-время страшной катастрофы, страшнаго гнева скупаго скряги старика Гранде.
— Я вздумаю, дитя мое, что еслибы ты не таилась отъ меня, а призналась-бы мне во всемъ съ самаго начала, то у насъ, можетъ-быть, достало-бы еще времени написать въ Парижъ г-ну де-Грассену. — Онъ, верно, отыскалъ-бы намъ точно такiя-же монеты, хоть, правда, трудно было-бы и обмануть отца: онъ очень-хорошо знаетъ твое золото.
— А где-же мы взяли-бы столько денегъ?
— Я-бы дала изъ моихъ собственныхъ. — Притомъ господинъ де-Грассенъ долженъ...
— Уже поздно, отвечала Евгенiя дрожащимъ отъ тревожнаго волненiя голосомъ. Все решится завтра-же утромъ, когда мы пойдемъ поздравлять его съ новымъ-годомъ.
— Но, милая моя, не пойдти-ли посоветоваться съ господиномъ Крюшо?
— О нетъ, ни за что! тогда мы будемъ отъ нихъ въ тяжкой зависимости. Притомъ-же я решилась; я ни въ чомъ не раскаяваюсь, я хорошо сделала, и Богъ меня не оставитъ; да будетъ-же Его святая воля! Ахъ! матушка, вы тоже бы сделали, еслибы тогда, въ ту ночь, какъ и я, прочитали его письма.
На другой день, 1-го января 1820, мать и дочь были въ такомъ ужасе, что не осмелились идти поздравлять старика съ новымъ годомъ. Зима двадцатаго года была очень-холодна; снегъ густо лежалъ на крышахъ. Когда Гранде зашевелился въ своей комнате, старушка закричала ему изъ-за перегородки:
— Гранде, сделай милость, прикажи Нанете развести немножко огня въ моей комнате; здесь такъ-холодно; я мерзну подъ одеяломъ. — Ужъ я стара, другъ мой, мне нужно более беречься.
— Притомъ-же, прибавила она, после минутнаго молчанiя: Евгенiя придетъ сюда одеваться. Бедненькая простудится въ такой морозъ. — Потомъ мы сойдемъ внизъ и поздравимъ тебя съ новымъ-годомъ.
— Та, та, та, та! вотъ язычокъ-то! Ну, ну! какъ ты начинаешь новый годъ, мадамъ Гранде! Да ты никогда столько не говорила? а? Ужъ не покушала-ли ты хлебца съ виномъ, душа моя?
Молчанiе.
— Ну, мадамъ Гранде, душа моя, я сделаю по-вашему. Ты славная бабенка, и я не хочу, чтобъ съ тобой приключилась беда на-старости. — Впрочемъ живучи вы все Ла-Бертельеры, гмъ! не правда-ль? Народъ не такой, чтобъ умирать, не поживши порядкомъ. Но я имъ прощаю ихъ долгую жизнь, все-таки наконецъ мы ихъ наследники.
— Вы веселы сегодня, сударь, грустно сказала госпожа Гранде.
— Я, какъ рыба въ воде, прибавилъ онъ, входя къ жене уже совсемъ одетый.
— Да, да, правда, здесь таки порядочно холодно. Брръ! Мы славно позавтракаемъ, жонушка. Де-Грассенъ прислалъ мне пастетъ изъ гуся съ трюфелями; я пойду за нимъ въ контору дилижансовъ. Просилъ также я его прислать червончикъ для Евгенiи, душа моя, сказалъ онъ ей на-ухо: что делать? У меня въ ящикахъ ни капли золота. — Было недавно сколько-то залежалыхъ, старинныхъ, я могу тебе открыться; да все отдалъ на-дняхъ въ оборотъ.
И ради торжественнаго дня, старикъ торжественно поцеловалъ жену свою въ лобъ.
— Евгенiя! закричала добрая старушка, когда ушолъ Гранде. Гранде видно всталъ на правую ногу; онъ такъ веселъ сегодня; ну дай Богъ! можетъ-быть и съ рукъ сойдетъ.
— Ну, что это съ бариномъ сделалось? сказала Нанета, внося въ комнату вязанку дровъ. Сперва онъ мне сказалъ: здравствуй, съ новымъ-годомъ, старая чертовка! Разложи-ка огня у жены; она мерзнетъ, бедняжка. Потомъ.... да я, просто, одурела какъ пень, когда онъ мне далъ целый экю въ шесть франковъ, и такой новенькой, светленькой! Ну, посмотрите, сударыня, посмотрите! Охъ добрый, добрый баринъ! Ведь вотъ на другихъ посмотришь, такъ чемъ старее, темъ злее; а этотъ такой добрый, такой тихой, такой милостивый.... Ну да ужъ дай Господи ему здоровья, хорошему барину!
А весь-то секретъ веселости старика была радость его объ окончанiи совершенно-удавшейся спекуляцiи. Де-Грассенъ, получивъ въ Париже проценты съ капиталовъ Гранде, и вычтя изъ нихъ те суммы, которыя старикъ былъ ему долженъ, за разменъ голландскихъ банковыхъ билетовъ и за покупку 250,000 ливровъ доходу, причомъ онъ долженъ былъ поплатиться изъ своего кармана за недостаткомъ надлежащей суммы, отсчитанной ему Гранде, посылалъ ему остатокъ, около 30,000 франковъ серебромъ. Присемъ приложилъ онъ табличку возвышенiя фондовъ, бывшихъ тогда по 89 (и которые черезъ месяцъ продавались по 92). Такимъ-образомъ, Гранде бралъ по 12-ти на сто съ своихъ капиталовъ, и каждый месяцъ могъ получать 1,000,000 франковъ, безъ хлопотъ, безъ бумагъ и безъ переписки. — Онъ понималъ эти обороты совершенно и пользовался ими прекрасно. Итакъ въ перспективе, летъ черезъ пять, черезъ шесть, у него было-бы отъ шести до семи миллiоновъ, нажитыхъ безъ большаго труда; и если прибавить сюда оценку его недвижимаго именiя, то составилось-бы состоянiе колоссальное. — Шесть франковъ, подаренные Нанете, были плата, довольно худая, за услугу, оказанную своему господину въ ночь, когда онъ ездилъ въ Анжеръ съ своимъ золотомъ.
— Охъ, охъ! да куда это такъ рано бежитъ старикъ Гранде, словно на пожаръ, говорили купцы, отворяя свои лавки. Но когда его видели возвращающагося, вместе съ почтамтскимъ служителемъ, нагруженнымъ тугими, толстыми мешками, то всё объяснилось.
— Да, онъ ходилъ за деньгами, сказалъ одинъ изъ купцовъ.
— А Богъ знаетъ, откуда къ нему не приходятъ деньги, примолвилъ другой: изъ Парижа, изъ Фруафонда, изъ Бельгiи!
— Да, онъ скоро купитъ Сомюръ, заметилъ третiй.
— Вотъ видишь! и холодъ, и жаръ ему ни по-чомъ: онъ всегда за работой, говорила жена своему мужу.
— Эй, послушайте-ка, г. Гранде, кричалъ старику толстый соседъ его, хозяинъ суконной лавки: если тяжелы очень мешки-то, такъ давайте ихъ сюда, я имъ найду место.
— Да ведь это все медь, отвечалъ ему скряга.
— Серебро, сказалъ про себя навьюченный работникъ.
— Молчи ты, дуракъ; держи языкъ за зубами, ворчалъ старикъ, отворяя калитку.
— Ахъ ты, старая лисица... а ведь я подумалъ, что онъ глухъ, какъ тетеревъ.... или онъ въ морозъ только слышитъ.
— Вотъ тебе двадцать су за твои труды, болванъ, и убирайся. — Нанета, что, бабы въ церкви?
— Да, сударь.
— Такъ скорее-же, скорей за работу, закричалъ старикъ, наваливая мешки на плеча Нанеты.
Потомъ, когда мешки были перенесены въ его кабинетъ, старикъ заперся въ немъ на-ключъ.
— Когда готовъ будетъ завтракъ, ты постучись у дверей, закричалъ онъ Нанете.
Завтракъ былъ готовъ къ десяти часамъ.
— Богъ милостивъ, отецъ твой не спроситъ о золоте, сказала госпожа Гранде своей дочери: и къ дню твоего рожденiя мы какъ-нибудь достанемъ точно-такiя-же деньги.
— Ну, ну, моя красоточка, сказалъ скряга, целуя несколько разъ свою дочь: работалъ, и работаю для тебя, для твоей будущности, для твоего счастiя, а для счастiя нужны деньги, душа моя; безъ денегъ пасъ! Вотъ, на, возьми-ка этотъ наполеондоръ; какъ тутъ поспелъ къ тебе изъ Парижа; нарочно выписывалъ, а здесь у меня нетъ ни соринки золота. Вотъ у тебя, такъ другое дело; ты богатая! у тебя много золота; а покажи-ка мне, жизненочекъ, свое золото? а? дружочекъ, дочечка! Бррръ, какъ холодно; ну, начнемъ-те-же завтракать; нашъ толстякъ де-Грассенъ прислалъ чудесную штуку; кушайте, милыя, кушайте, дети, ничего не стоитъ, даровое! Молодецъ де-Грассенъ! Славно работаетъ по делу племянника, а что всего лучше, работаетъ даромъ. У-у-уахъ! уахъ! сказалъ онъ, прищелкнувъ языкомъ. Славное кушанье! Отведай-ка, жонушка, отведай. — Этимъ кускомъ можно, по-крайней-мере, целыхъ два дня быть сытымъ. Я самъ впрочемъ неголоденъ; много не емъ, всякой знаетъ; кушай-же, кушай, мадамъ Гранде, не бойся, больна не будешь, на здоровье! а Ла-Бертельеры-то все здоровяки; вотъ и ты желтенька немножко, да это ничего; я люблю жолтый цветъ.
Ожиданiе позорной казни не могло-бы сравниться съ темъ, что ощущали госпожа Гранде и Евгенiя, предчувствуя, чемъ кончится завтракъ. Чемъ веселее и шутливее былъ Гранде, темъ сильнее стучало сердце бедняжекъ. Евгенiи было легче; любовь ее воодушевляла и вливала въ нея новыя силы.
— О, для него, для него, думала она: я готова перенести всё на свете.... И при этой мысли взоръ ея оживлялся и блисталъ твердостiю и неустрашимостiю.
— Убери, убери всё это, Нанета, закричалъ старикъ, когда кончили завтракать. А столъ намъ оставь. Намъ будетъ здесь лучше, удобнее, прибавилъ онъ, поглядывая на Евгенiю: посмотримъ-ка теперь твое маленькое сокровище; — маленькое! Боже сохрани! да у тебя золотомъ на 5,959 франковъ; такъ, такъ.... да прибавимъ 40 франковъ, что я далъ сегодня, такъ выйдетъ шесть тысячь франковъ безъ одного; ну, да, я дамъ тебе этотъ франкъ, мы пополнимъ сумму, потому-что, видишь-ли, дочечка.... А ты что насъ слушаешь, Нанета? нутка, покажи намъ пятки; маршъ! за работу!
— Послушай, милушечка, малюточка моя, Евгенiя, отдай-ка мне мое золото, сей-часъ? ведь ты не откажешь своему папашке, моя дочечка.
Мать и дочь, обе были точно къ смерти приговоренныя.
— У меня нетъ больше золота; было, было, не спорю, но теперь нетъ, ничего нетъ. Я тебе отдамъ, дочка, отдамъ все шесть тысячь франковъ — ливрами, дюжинке и думать нечего; вотъ, когда мы за-мужъ выйдемъ (а мы скоро выйдемъ за-мужъ, дочечка), тогда женишокъ подаритъ тебе такую дюжинку, что вся провинцiя заболтаетъ. Ужъ я найду такого женишка. Ну, такъ что-же, душа моя? а? Какъ-же мы решаемся? Видишь-ли, ангелъ мой, есть прекрасный случай въ виду; можно положить 6000 франковъ въ государственный банкъ, и каждыя шесть месяцовъ ты будешь получать 200 франковъ процентовъ, почти 200 франковъ, и безъ крючковъ, безъ бумагъ, безъ обязательствъ; доходъ чистоганчикомъ. Можетъ-быть, ты не хочешь разстаться съ своимъ золотомъ, душечка, ангелъ мой? Ну, да хоть принеси мне его сюда; видишь-ли, я самъ после подарю тебе точно такiя-же монеты. Достану тебе и голландскихъ червонцевъ, и португальскихъ червонцевъ, и рупiй восточныхъ. Вотъ увидишь, что въ три года я соберу тебе, по-крайней-мере, половинку нашего крошечнаго, маленькаго, миленькаго золотаго сокровища. А? что? что-же, дочечка. Подыми-же головку, поди, принеси его сюда, нашего малюточку! Да ты-бы должна была все глазки выцеловать своему папаше, за то, что онъ такъ хорошо знаетъ, да и тебе открываетъ все штучки, проделки, секреты этихъ злодеевъ, червончиковъ. А ведь и въ-правду, денежки тоже живутъ, да еще не хуже нашего брата; тоже возятся, катаются, ходятъ, потеютъ, работаютъ!
Евгенiя встала и пошла къ дверямъ; но, вдругъ обернувшись къ своему отцу, смело сказала, прямо глядя ему въ глаза:
— У меня нетъ более золота.
— Нетъ золота!!! завопилъ старикъ, вскочивъ съ креселъ и вздрогнувъ, какъ боевой конь, оглушенный выстреломъ изъ орудiя, въ десяти шагахъ: нетъ золота?
— Да! У меня уже нетъ его более.
— Но ты.... ты, верно, ошиблась, Евгенiя....
— Нетъ, не ошиблась, батюшка.
— Клянусь
Когда бочаръ клялся серпомъ своего отца, то даже стены дрожали въ его доме.
— Господи, Боже мой! Создатель мой, барыня въ обмороке, закричала вбежавшая Нанета.
— Гранде, я умру Гранде, простонала бедная старушка.
— Та! та! та! та! вздоръ! вы живучи... Ла-Бертельеры не умираютъ! Евгенiя! куда ты девала свое золото?! закричалъ онъ, бросившись къ своей дочери.
— Батюшка, сказала дочь, стоя на коленахъ возле своей матери; посмотрите, какъ страдаетъ бедная матушка; не убивайте ее!
Гранде почти испугался, увидавъ смертельную бледность на жолтомъ лице старушки.
— Нанета, помоги мне дойти до постели, сказала госпожа Гранде: Боже! я умираю.
Гранде остался одинъ въ зале; черезъ несколько минутъ онъ взбежалъ шесть или семь ступенекъ на-верхъ и закричалъ Евгенiи:
— Евгенiя, когда уложишь мать, сойди сюда.
— Хорошо, батюшка.
Она не замедлила прiйти, разуверивъ сначала мать свою.
— Ну, дочка, скажи-ка теперь, где твое золото?
— Батюшка, хладнокровно отвечала Евгенiя, взявъ съ камина подаренный ей наполеондоръ и отдавая отцу: батюшка! ежели вы мне делаете подарки, которыми я располагать невластна, то возьмите ихъ назадъ.
Гранде схватилъ наполеондоръ и сунулъ его въ свой карманъ.
— Да, ужъ я думаю, что больше ничего тебе не подарю, дружочекъ, — вотъ, столько не подарю, сказалъ онъ, показывая самую маленькую часть на своемъ мизинце: такъ вы презираете отца вашего; вы даже не знаете, что такое отецъ, сударыня! Да, ежели онъ для васъ не всё, сударыня, такъ онъ ничего. Где ваше золото, где золото?!!!
— Я люблю и уважаю васъ, батюшка, даже и теперь, когда вы на меня сердитесь; но позвольте вамъ заметить, батюшка, что мне уже 23 года; вы сами очень-часто замечали мне, что я давно уже совершеннолетняя. Съ деньгами я сделала то, что мне было угодно, и поверьте, что прекрасно употребила ихъ.
— Куда употребили вы ихъ, сударыня?
— Это мой секретъ, батюшка, важный, священный секретъ; ведь у васъ есть свои секреты?
— Я глава семейства, сударыня, у меня свои дела, своя политика....
— Точно также и у меня есть свои дела, батюшка.
— Верно, дурныя дела, сударыня, когда вы ихъ отцу родному открыть не можете.
— Дело весьма-хорошее, батюшка, и я вамъ не могу открыть его.
— По-крайней-мере, когда-же ты отдала свое золото?
Евгенiя сделала отрицательный знакъ головою.
— Былъ-ли онъ въ доме, въ день вашего рожденiя?
Евгенiя, наученная любовью, сделалась также хитра, какъ и отецъ ея.
— Да видано-ли было такое упрямство? слышалъ-ли кто о подобномъ воровстве? закричалъ Гранде, возвышая более и более свой голосъ, такъ, что наконецъ онъ раздался по целому дому.
— Какъ, здесь, въ собственномъ доме моемъ, кто-то укралъ золото, единственное золото въ целомъ доме! И я въ-стороне, мне не хотятъ сказать этого! Да, золото дорого, ведь золото не пустячки, сударыня. Ведь ты дала-же его кому-нибудь, а?
Евгенiя была неумолима.
— Да видалъ-ли кто такую упрямицу! Я-ли, я-ли отецъ твой? Но если ты отдала деньги куда-нибудь въ оборотъ, такъ должна-же быть у тебя росписка, квитанцiя?!
— Но ведь золото было мое; разве я невольна была истратить его на что захочу?
— Да ведь ты дитя!
— Совершеннолетнее.
Пораженный логикою дочери, Гранде бледнелъ, трясся, онемелъ отъ злости; наконецъ, выйдя изъ мгновеннаго остолбененiя, онъ закричалъ:
— Змея подколодная! Она знаетъ, что я ее люблю, и рада во-зло употреблять мою слабость; она готова зарезать отца своего. Но, чортъ возьми! ежели ты отдала свои деньги этой обезьяне въ лакированныхъ сапогахъ, то клянусь всемъ, что есть на свете, такъ-какъ я не могу тебя лишить наследства, то я тебя проклинаю, тебя, детей, твой родъ и твоего Шарля въ придачу; будешь меня помнить! Ну, ежели это Шарль!... Но нетъ, не можетъ-быть!... этотъ тряпичникъ, лоскутникъ, дрянь, чтобъ онъ надулъ меня!
— Она какъ ни въ чомъ не бывала, не поморщится!... да она упрямее меня, Гранде, да и всехъ Гранде вместе. — По-крайней-мере не даромъ-же ты отдала свои деньги; ну! какъ-же?
Евгенiя насмешливо взглянула на отца, старикъ обиделся.
— Знайте, сударыня, что вы здесь въ моемъ доме, въ доме отца вашего, сударыня?
Евгенiя склонила голову въ знакъ согласiя.
— Вы меня обижаете, сударыня, а я хочу видеть васъ не иначе, какъ покорною и послушною дочерью. Ступайте въ свою комнату, извольте оставаться тамъ до-техъ-поръ, пока я васъ самъ не выпущу. Нанета будетъ приносить вамъ воду и хлебъ.... Слышали? ступайте-же сударыня!
Евгенiя залилась слезами и вышла вонъ изъ комнаты.
Гранде побежалъ въ садъ. Пройдясь несколько разъ взадъ и впередъ, по колена въ глубокомъ снегу, онъ вздумалъ, что дочь, верно, не въ тюрьме, а у постели больной матери; желая къ чему-нибудь придраться, чтобы излить гневъ свой, обрадовавшись случаю застать въ-разплохъ непослушную дочь свою, онъ осторожно, на цыпочкахъ, пробрался по лестнице и очутился въ спальне жены своей въ ту самую минуту, когда госпожа Гранде сжимала дочь въ объятiяхъ и целовала ея длинные и прекрасные волосы.
— Утешься, милый другъ мой, говорила старушка: отецъ перестанетъ сердиться....
— Нетъ у нея отца, закричалъ Гранде. И это наша дочь, госпожа Гранде? Непослушная, непокорная? Прекрасное воспитанiе, религiозное воспитанiе, нечего сказать! А вы, сударыня, вы не подъ замкомъ еще? Подъ-арестъ, подъ-арестъ, сударыня, маршъ, безъ объясненiй!
— Неужели вы хотите отогнать дочь отъ постели больной матери, Гранде? сказала старушка; лицо ея пылало лихорадочнымъ жаромъ.
— А! ежели ужъ вамъ такъ нужна ваша дочь, такъ возьмите ее, возьмите ее, сударыня, и убирайтесь обе, вонъ изъ моего дома! Чортъ возьми, где деньги? где золото?
Евгенiя гордо посмотрела на своего отца и ушла въ свою комнату. Старикъ самъ заперъ ее на-ключъ.
— Нанета! закричалъ онъ, затуши въ зале огонь.
Онъ селъ въ креслахъ и придвинулъ ихъ къ камину. — Она, верно, отдала свои деньги этому низкому обольстителю Шарлю; мошеннику только и нужны были одне деньги.
— Я ничего не знала объ этомъ, сказала она, не глядя на мужа и уклоняясь отъ его рысьяго взгляда. — О! я такъ страдаю отъ вашихъ жестокостей, что, кажется, если верить предчувствiямъ, я умру, умру непременно. Хоть-бы теперь вы пощадили меня, сударь; я васъ никогда такъ не огорчала, подумайте объ этомъ; ваша дочь любитъ васъ нежно и я уверена, что она невинна, какъ пятилетнiй ребенокъ; не мучьте ее, смягчите вашъ приговоръ. Теперь холодно, она можетъ простудиться въ нетопленой комнате.
— Я не хочу ни видеть, ни слышать ее; она будетъ подъ арестомъ до-техъ-поръ, пока не согласится отвечать на мои вопросы. Чортъ возьми, кажется, глава семейства долженъ знать, куда девалось золото, бывшее въ доме. У ней были рупiи! да въ целой Францiи не найдти теперь ни одной рупiи! а генуэзскiе червонцы! а голландскiе червонцы!
— Но Евгенiя, единственное дитя наше, и, право, еслибы она въ воду бросила деньги...
— Въ воду!!! закричалъ старикъ: деньги бросить въ воду? да ты съ-ума сошла, госпожа Гранде! Нетъ! сказано, сделано. Если хотите, чтобы все уладилось, допросите ее, допытайте ее!... вы, бабы, лучше знаете, какъ приниматься за это. Ну, отчего не сказать отцу, куда девались деньги? не съемъ-же я ее! Что она — боится меня, что-ли? Хоть-бы она позолотила своего братца, такъ что-жъ мне-то делать? ведь онъ теперь за морями!
— Вотъ видишь-ли Гранде...
Но вдругъ, въ ту минуту, какъ она хотела мужу открыть всю тайну, она заметила, по внезапному судорожному движенiю лица его, всю необдуманность своего поступка. Несчастiя дочери и любовь къ ней удвоили ея осторожность.
— Вотъ видишь-ли, Гранде, посуди самъ, послушается-ли она меня, когда уже тебя не послушалась.
— Ну, ну, какой у тебя язычокъ сегодня, мадамъ Гранде. Та, та, та, та, та, та! да вы меня не обманываете-ли, сударыня! вотъ бьюсь объ закладъ, что оне обе въ заговоре.
— Право, Гранде, я умру, если вы будете продолжать такимъ образомъ. Но все-равно, хотя-бы мне это и жизни стоило, я все-таки скажу вамъ, что поведенiе ваше съ Евгенiей несправедливо, что она благоразумнее васъ, сударь. Деньги были ея собственныя, истратила она ихъ, вероятно, на доброе дело, а только одинъ Богъ можетъ судить, каковы дела наши. Гранде, умоляю тебя, прости Евгенiю; ты смягчишь этимъ жестокость удара мне нанесеннаго; можетъ-быть, возвратишь мне жизнь и здоровье. Гранде, прости свою дочь, возврати мне мою Евгенiю...
— Я бегу съ поля битвы! закричалъ Гранде: домъ мой падаетъ... зданiе подкопано.... заговоръ.... мать и дочь болтаютъ, болтаютъ, болтаютъ... бррръ! бррръ... Да, Евгенiя, много горя нанесла ты мне! Да, да, плачь, плачь! тебя замучитъ угрызенiе совести... Вотъ ты увидишь сама, чего стоитъ твой Шарль съ своими лакированными сапогами и съ постной рожицей... У него нетъ ни души, ни сердца; а то могъ-ли-бы онъ унесть, украсть золото у бедной девушки, безъ согласiя ея родителей?
Когда уже было поздно и на ночь заперли ворота, Евгенiя вышла изъ своей комнаты и подошла къ постели матери.
— Где вы взяли столько твердости, матушка, чтобы вынести столько для вашей бедной дочери?
— Вотъ видишь-ли, дитя мое, къ чему ведетъ насъ скрытность и неосторожность; я должна была солгать, чтобы спасти тебя, другъ мой.
— О! я приму на себя наказанiе Господне.
— Правда-ли, сказала испуганная Нанета, вбежавшая въ комнату, что барышня теперь на всю жизнь на воде и на хлебе?
— Ну, что-же такое? спокойно сказала Евгенiя.
— Какъ, что такое? я буду есть какъ царица, тогда-какъ барышня будетъ кушать хлебъ чорный. Нетъ, нетъ!
— Полно, замолчи, Нанета.
— Пожалуй; я буду нема какъ рыба, но вы увидите, увидите.
— Вотъ вы теперь точно вдовецъ, сударь, сказала Нанета. Грустно быть вдовцомъ, когда есть и жена и дочь въ доме.
— А съ тобой говорятъ, что-ли? а? Молчать!... Или я прогоню тебя. Что это у тебя тамъ кипитъ въ кострюльке?
— Да это жиръ, сударь.
— Подай свечу, придутъ гости сегодня.
— Жена больна сегодня, Евгенiя сидитъ вместе съ нею, спокойно отвечалъ старикъ.
Часъ спустя, когда гости наговорилися до-сыта, госпожа де-Грассенъ, ходившая на-верхъ навестить больную — возвратилась. Всякiй поспешилъ узнать о здоровьи хозяйки.
— Очень, очень-плохо: и въ ея лета болезнь чрезвычайно-опасная. Нужно вамъ позаботиться, Гранде.
— Посмотримъ, посмотримъ, сказалъ старикъ разсеянно.
— У нихъ какая-то новость и что-то не ладно. Матери очень-дурно, а дочь съ заплаканными глазами. Ужъ не выдаютъ-ли ее за мужъ противъ воли?
Когда старикъ легъ спать, Нанета на цыпочкахъ пробралась въ комнату Евгенiи и показала ей готовый пастетъ въ кострюльке.
— Кушайте-ка, сударыня, сказала добрая служанка: Корнулье принесъ мне зайца, и я сделала изъ него начинку. Вы такъ-мало кушаете, сударыня, что этого вамъ на восемь дней достанетъ; а на такомъ холоде онъ и не испортится. По-крайней-мере не будете на одномъ хлебе сударыня, а то заболеете, пожалуй.
— Добрая Нанета! сказала Евгенiя, пожимая ей руки.
— Пирогъ-то я сделала славно, вкусно, сладко, а онъ и не заметилъ. Зелень, коренья, всё это я купила на свои деньги; вотъ ужъ я-то имъ полная хозяйка.
Нанета выбежала на цыпочкахъ; ей послышался голосъ стараго скряги.
Прошло несколько месяцевъ. Гранде постоянно приходилъ къ жене, но все въ разное время дня; никогда онъ не говорилъ о дочери, никогда не было ни малейшаго намека на судьбу ея. Госпожа Гранде не сходила съ своей постели; день-отъ-дня ей делалось хуже. Ничто не могло разжалобить старика; онъ былъ непоколебимъ, холоденъ и безчувственъ, какъ гранитъ. По-прежнему хлопоталъ онъ по деламъ своимъ, только уже не заикался более, говорилъ мало, и въ сделкахъ былъ скупее и неумолимее прежняго. Иногда въ счотахъ его проскакивали арифметическiя ошибки.
— Что нибудь случилось у нихъ въ доме, говорили въ Сомюре.
— Не знаете-ли что такое у Гранде? вотъ былъ главный вопросъ, главная тема разговоровъ целаго города.
Евгенiя продолжала ходить въ церковь, но всегда вместе съ Нанетой. Случалось, что госпожа де-Грассенъ заговаривала съ Евгенiей обиняками, при выходе изъ церкви; но она всегда отвечала общими фразами на все вопросы.
Впрочемъ невозможно было скрываться более двухъ месяцовъ. Крюшо и де-Грассены проведали наконецъ о заточенiи Евгенiи. Бывали случаи, когда старикъ не находилъ отговорокъ безпрерывному отсутствiю дочери. Потомъ вдругъ, неизвестно какимъ образомъ, весь городъ узналъ, что въ первый день новаго года, Евгенiя, по приказанiю отца своего, была заперта въ холодной комнате, на воде и на хлебе, что Нанета, тихонько, по ночамъ, доставляла ей пищу, и даже узнали, что дочь не смела видеться съ больною матерью, когда Гранде былъ дома.
Поведенiе господина Гранде осудили торжественно. Весь городъ отвергнулъ его единогласно; стали припоминать все его жестокости, хитрости, скупость; когда онъ проходилъ по улице, всякiй указывалъ на него пальцемъ.
Когда-же Евгенiя показывалась на улицахъ, вместе съ Нанетой, провожавшей ее къ обедне или къ вечерне, все бросались къ окнамъ, смотреть на бедную девушку, на богатейшую невесту въ целой провинцiи, удивлялись ея постоянству и любопытно смотрели на тихiя и спокойныя черты лица ея, блиставшаго ангельскимъ добродушiемъ. Заключенiе и гневъ отца, все это переносила она терпеливо; она смотрела на карту, смотрела изъ окна своего на скамейку въ саду, на древнюю стену, и еще на устахъ ея не остылъ поцелуй ея милаго Шарля.... Несколько времени она не замечала и не подозревала городскихъ толковъ, также, какъ и самъ Гранде. Съ чистою и непорочною совестiю, она въ-силахъ была сносить жестокости отца своего.
Евгенiя, упрекала себя, какъ причину тяжкой, жестокой болезни своей матери. Старушка утешала неутешную дочь свою, мирила ее съ совестiю, и Евгенiя более и сильнее чувствовала свою неминуемую потерю. Каждое утро, когда Гранде уходилъ, Евгенiя садилась у изголовья своей матери; тутъ-же являлась и Нанета съ завтракомъ. Евгенiя со слезами указывала Нанете на лицо страдалицы матери, заливаясь слезами. О Шарле она и говорить не смела. Госпожа Гранде, сама, первая заговорила о немъ.
— Где-же онъ? отчего онъ не пишетъ къ тебе?
Ни мать, ни дочь понятiя не имели о разстоянiяхъ.
— Будемъ думать о немъ матушка, но говорите меньше, умоляю васъ; я вижу, какъ вы страдаете; вы мне дороже всего.
А все — это былъ онъ.
— Я не жалею о жизни, дитя мое. — Богъ подкрепилъ меня, и въ последнiе дни моей жизни вдохнулъ радость и спокойствiе въ мое сердце.
Слова этой женщины были благочестивы и святы. Въ первые месяцы года, когда мужъ въ часъ завтрака приходилъ въ ея комнату, она съ ангельскою кротостiю, но вместе и съ твердостiю женщины, доживающей последнiе часы своей жизни, просила, умоляла своего мужа о прощенiи своей дочери.
— Благодарю васъ за участiе ваше въ моемъ здоровье, говорила она старику: но если вы хотите облегчить мои страданiя, усладить последнiя минуты моей жизни, то простите бедную Евгенiю, бедную дочь вашу. Покажите, что и вы хорошiй отецъ, супругъ и благочестивый христiанинъ.
Когда жена начинала говорить, то Гранде усаживался преспокойно въ креслахъ, подле постели госпожи Гранде, и смотрелъ въ уголъ комнаты. Въ такiя минуты онъ обыкновенно бывалъ похожъ на прохожаго, который, желая избегнуть грозы и дождя, становится въ воротахъ перваго встречнаго дома и прехладнокровно смотритъ, какъ мокнутъ другiе на улице. И когда самыя нежныя, самыя трогательныя просьбы лились изъ устъ умирающей жены его, онъ обыкновенно отвечалъ, помолчавъ немного.
— Да, бедненькая, ты такъ бледна сегодня.
его, вызванныя холодностiю и жестокосердiемъ старика, ни мало его не трогали.
— Да проститъ васъ Богъ, Гранде, такъ-какъ я васъ прощаю, говорила умирающая. Когда-нибудь и вы почувствуете нужду въ прощенiи и состраданiи.
Хотя, со времени болезни жены своей, Гранде не смелъ уже начинать речей своихъ, страшнымъ та, та, та! но деспотизмъ его ни мало не смягчился ангельскою кротостiю жены его. Лицо старушки сiяло небесною кротостiю; прекрасная, тихая душа ея перелилась въ изнуренныя черты лица ея, и украсила ихъ торжественною предсмертною красотою. Казалось, духъ ея радостно покидалъ свою земную оболочку. Молитва смягчала черты лица этого, обыкновенно грубыя и резкiя. Кто не замечалъ этого блистательнаго преображенiя, на лицахъ мучениковъ жизни, въ предсмертные часы ихъ? Зрелище этого видимаго перехода изъ земной обители въ лучшую действовало, хотя очень-слабо, на старика Гранде; но онъ не поддавался; онъ былъ твердъ, какъ железо, и отыгрываясь молчанiемъ, отстаивалъ свое достоинство, достоинство главы семейства.
Едва Нанета появлялась на рынке, тотчасъ раздавались вокругъ нея насмешки, порицанiя, угрозы ея господину; но хотя общее мненiе гласно осуждало стараго бочара, верная служанка ревностно отстаивала честь своего господина.
— Ну, такъ что-жъ, говорила она крикунамъ: все мы подъ-старость становимся не много потверже; ну, вотъ такъ и съ моимъ старикомъ; а вамъ какое дело? Молчите-ка лучше и не клевещите на добрыхъ людей. Барышня живетъ какъ царица, въ добре и довольстве! А что она одна въ заперти, такъ что-же? большой беды нетъ въ этомъ; ей самой хочется сидеть подъ замкомъ. А притомъ и не намъ съ вами судить объ этомъ. У господъ есть свои причины, свои тайны, которыхъ вы никогда не узнаете.
— Какъ это можно! посадить подъ замокъ совершеннолетнюю девушку! вскричалъ президентъ, и еще безъ всякой причины? да это самовластiе, насилiе и она можетъ протестовать...
— Ну, ну, полно племянникъ, брось свое казенное красноречiе. А вы, сударыня, будьте покойны; завтра-же окончится заточенiе вашей дочери.
Услышавъ слова стараго нотарiуса, Евгенiя вышла изъ своей комнаты.
— Господа, сказала она съ благородною гордостiю: прошу васъ не вмешиваться въ это дело. Мой отецъ — господинъ въ своемъ доме, и до-техъ-поръ, пока я нахожусь подъ этой кровлей, я не могу ни въ чомъ противиться воле отца моего. Никто въ свете не имеетъ права осуждать его поступковъ со мною; одинъ Богъ властенъ судить ихъ. Вашею дружбой къ намъ умоляю васъ молчать обо всемъ этомъ. — Осуждать отца моего значитъ обижать насъ всехъ. Благодарю васъ, господа, за дружеское участiе, принимаемое вами въ моемъ горе; но вы еще более меня обяжете, когда постараетесь опровергнуть обидные слухи, которые носятся по всему городу, и о которыхъ я узнала случайно.
— Она правду говоритъ, сказала добрая старушка.
— Сударыня, почтительно отвечалъ ей старый нотарiусъ, пораженный благородною красотою лица ея, красотою, еще ярче просiявшею среди уединенiя, грусти и мечтанiй любви: сударыня, лучшiй способъ заставить светъ замолчать — есть ваша свобода.
— Да, милое дитя мое, позволь господину Крюшо устроить наши дела; ты слышала, онъ отвечаетъ за успехъ. Онъ знаетъ твоего отца, знаетъ, какъ нужно взяться за это дело. — Если хочешь осчастливить последнiя минуты моей жизни, то не противься ихъ желанiю помирить тебя съ отцомъ твоимъ.
Утромъ, на другой день, Гранде, верный своимъ привычкамъ, вышелъ походить по саду. Для прогулки онъ всегда выбиралъ ту минуту, когда Евгенiя убирала свою голову и разчесывала волосы. Старый чудакъ прятался за орешникъ и оттуда смотрелъ на свою дочь; ему хотелось обнять свое дитя, онъ колебался, но обыкновенно упрямство побеждало. — Часто онъ садился на маленькую скамеечку, на ту самую, где Шарль и Евгенiя некогда поклялись другъ-другу въ вечной любви. Евгенiя замечала все и въ свою очередь поглядывала на своего отца. Если онъ вставалъ и начиналъ прохаживаться, она садилась у окна и смотрела на старыя стены, красиво увитыя плющомъ и молодыми растенiями. Въ этотъ день, въ прекрасное iюньское утро, Крюшо явился, противъ обыкновенiя, весьма-рано и пошолъ прямо въ садъ. Старикъ сиделъ на скамеечке и смотрелъ на свою Евгенiю.
— А Крюшо! что новаго? закричалъ Гранде, увидавъ нотарiуса.
— Да вотъ нужно поговорить съ вами о делахъ.
— Ахъ! вы, верно, достали золота и пришли разменять на серебро.
— Нетъ не то; дело-то не въ серебре, а въ вашей дочери. Все только и говорятъ, что объ ней, да объ ней.
— А что за дело всемъ? И трубочистъ господинъ въ своемъ доме.
— Правда, правда; что хочетъ, то и делаетъ; хоть пожалуй повесится, или, что еще хуже, побросаетъ деньги въ воду.
— Деньги въ воду... Что это съ вами, Крюшо?
— Другъ мой, ваша жена очень, очень-больна; вамъ нужно-бы посоветываться съ докторомъ Бержереномъ. Право, она при смерти, и если, чего Боже сохрани! умретъ, такъ вы, верно, не будете совершенно покойны, не взявши никакихъ предосторожностей во-время болезни ея.
— Та, та, та, та! Да вы сами настоящiй докторъ. — Да знаете-ли, что впусти разъ къ себе этихъ лекаришекъ, такъ ихъ и палкой не выгонишь; будутъ таскаться по пяти по десяти разъ на день.
— Хорошо, хорошо, Гранде, делайте тамъ, какъ хотите; я долженъ былъ предуведомить васъ; мы съ вами старые друзья, и въ целомъ Сомюре не сыщете человека вамъ более преданнаго. Будь что будетъ; вы, слава Богу, человекъ опытный; знаете, какъ вести себя. Впрочемъ цель моего прихода другая. — Дело немного поважнее — для васъ... можетъ-быть. Видно, что вы и не думаете, въ какихъ отношенiяхъ вы будете къ вашей дочери по смерти госпожи Гранде. — Вамъ нужно будетъ делиться съ Евгенiей, потому-что вы въ именiи половинщикъ съ супругою вашей. Ваша дочь, если захочетъ, можетъ потребовать раздела, можетъ продать Фруафондъ. Ведь она наследница после своей матери, а не вы, старый другъ мой.
— Никогда и мысль о разделе не приходила въ его голову.
— Вотъ почему я-бы вамъ советывалъ получше обращаться съ своею дочерью.
— Да знаете-ли вы, Крюшо, что она наделала?
— А что? сказалъ нотарiусъ, обрадовавшись, что наконецъ-то узнаетъ всю тайну.
— Она отдала свое золото.
— Ну, что-же? ведь это была ея собственность.
— Вотъ они все таковы, закричалъ Гранде, трагически опустивъ свои руки: все поютъ одно и тоже.
— Такъ неужели-же вы изъ-за такихъ пустяковъ захотите повредить себе по смерти госпожи Гранде?
— А, такъ для васъ пустячки 6000 франковъ? Гмъ! пустячки!
— Ахъ, другъ мой Гранде; да знаете-ли, что будетъ стоить одна перепись именiя и издержки по разделу, если потребуетъ его Евгенiя?
— А что будетъ стоить?
— Да 20,000, 30,000 франковъ, можетъ быть и 50,000, даже 60,000. Ведь вамъ нужно-же будетъ представить въ палату всю опись именiя вашего, и платить за казенныя издержки, расходы, хлопоты? тогда, какъ въ полюбовной сделке...
— Клянусь серпомъ моего отца! закричалъ побледневшiй старикъ, и бросился въ изнеможенiи на скамью. Мы увидимъ, Крюшо. Подождите.
После минутнаго молчанiя, после минутной агонiи, Гранде началъ снова, взглянувъ на нотарiуса.
— Тяжела, горька наша жизнь Крюшо; много, много въ ней тяжкихъ горестей. — Крюшо! сказалъ старикъ торжественнымъ голосомъ: вы, верно, меня не обманываете? Поклянитесь мне по чистой совести, что все, что вы сейчасъ распевали, написано въ законахъ; да, я хочу видеть самъ книгу, хочу посмотреть въ своде законовъ! дайте мне сводъ законовъ!
— Да неужели-же я не знаю моей должности, моего ремесла, Гранде?
— Такъ это правда? Это правда? Меня обокрадутъ, убьютъ, зарежутъ, съедятъ, высосутъ кровь мою, жизнь мою!.. и все это дочь, все это родная дочь! Она наследница после матери; да для чего-же эти наследники, для чего дочери? Жена — дело другое!
Я люблю жену, я обожаю жену мою! — Она хорошаго здоровья, она крепкаго сложенiя, она урожденная де Ла-Бертельеръ!
— Да ей не прожить и месяца.
Гранде ударилъ себя въ лобъ, прошолъ несколько шаговъ, потомъ опять воротился, и бросилъ ужасающiй взглядъ на Крюшо.
— Что делать? спросилъ онъ.
— Видите-ли: Евгенiя, если захочетъ, можетъ просто и прямо отказаться въ вашу пользу, отъ наследства по матери; ведь вы-же не захотите потомъ лишить ее наследства, неправда-ли? Но чтобы заставить ее согласиться на это, не нужно поступать съ нею жестоко; ведь что я вамъ теперь говорю противъ моего-же интереса, старый другъ мой. Ведь мне-же выгода; я буду совершать купчiя, делать записки, писать обязательства...
— Хорошо, хорошо, полно объ этомъ Крюшо; вы разрываете мое сердце на части. Что, достали-ли вы золота?
— Нетъ, но у меня есть несколько старыхъ луидоровъ, — такъ, съ десятокъ; я, пожалуй, поменяюсь съ вами. — Ахъ другъ мой! помиритесь-ка съ вашей дочерью; въ городе чуть каменьями въ васъ не бросаютъ.
— Глупцы.
— Фонды теперь по 97, 75. Будьте хоть разъ въ жизни довольны.
— 97, 75! неужели? Крюшо?
— Да, да!
— 97, 75! ну, ну! повторялъ старикъ, провожая своего друга до воротъ.
Сильно взволнованный неожиданною новостiю, старикъ не могъ быть спокойнымъ. Онъ побежалъ къ жене.
— Ну, старушка, я еду въ Фруафондъ. Прощай! Чтобы тебе было не скучно, позови Евгенiю. Будьте-же безъ меня умницы, не шалите. Сегодня годовщина нашей сватьбы, милый другъ мой; вотъ возьми-ка себе 10 экю, на престолъ къ празднику Спасителя. Ведь ужъ какъ тебе хотелось самой убрать престолъ къ этому дню, старушка; ну, веселитесь-же безъ меня, забавляйтесь, пойте, играйте; ну, прощайте-же, милыя! да здравствуетъ веселье!
Онъ высыпалъ 10 шестифранковыхъ монетъ на постель жены своей, взялъ ее за голову, поцеловалъ.
— Что, бедняжечка, тебе лучше, неправда-ли?
— Какъ можете вы призывать Бога милосердаго въ домъ свой, тогда, какъ сердце ваше закрыто для любви и милосердiя, сказала больная съ сильнымъ чувствомъ и упрекомъ.
— Та, та, та, та! запелъ Гранде, но уже на новый ладъ: мы посмотримъ старушка, мы и объ этомъ подумаемъ.
— Господь милосердый! Евгенiя, Евгенiя, закричала бедная мать, и краска выступила на бледномъ лице ея; беги, беги сюда; твой отецъ прощаетъ тебя, Евгенiя!
Но чудакъ убежалъ; онъ не шолъ, а летелъ по полямъ своимъ, стараясь собрать, успокоить разбитыя мысли.
Гранде начиналъ 72-й годъ своей жизни; но только въ продолженiе двухъ последнихъ годовъ, его скупость, его ужасающая страсть, достигла въ немъ крайняго развитiя, обратилась въ неподвижную идею. Следуя наблюденiямъ надъ характеромъ скупцовъ, честолюбцовъ и словомъ, всехъ техъ, чье сердце было опустошаемо сильною страстiю, можно сказать утвердительно, что все способности, все чувства его сосредоточились на одномъ — на золоте.
Блескъ золота, обладанiе золотомъ, вотъ что стало предметомъ всехъ его желанiй, всехъ помышленiй. Деспотизмъ и упрямство возрастали въ его душе вместе съ пагубною страстiю, и лишиться половины именья своего, отдать кому-нибудь золото, казалось ему деломъ неестественнымъ, противнымъ всемъ законамъ природы. Какъ? ему, Гранде, давать отчоты въ коммерческихъ делахъ своихъ, делать разсчоты, протоколы, списки всего богатства, движимаго и недвижимаго!
— Нетъ! лучше горло перерезать себе, закричалъ онъ въ глубокомъ отчаянiи, окидывая взоромъ своимъ поля и пустоши.
Онъ решилъ: уступить, смириться передъ дочерью, польстить ей, поласкаться къ ней, поподличать, но умереть на своихъ миллiонахъ, со скипетромъ неограниченной власти своей. Въ ту минуту, когда онъ на цыпочкахъ взбирался въ комнату жены своей, Евгенiя принесла медальйонъ на постель своей матери. Обе, радуясь своей свободе, разсматривали портретъ Шарля, были довольны, счастливы.
— Это онъ! какъ две капли воды! его волосы, лобъ, губы, говорила Евгенiя.
Старикъ отворилъ дверь, госпожа Гранде видела взглядъ, брошенный имъ на золото.
— Господи, сжалься надъ нами! закричала она въ смертельномъ испуге.
— Что, что это такое? говорилъ онъ, унося къ окну свою добычу. Золото! чистое золото! много, много золота! Здесь три или четыре фунта! А-а-а-а!
— Такъ ты, стало-быть, променялась съ Шарлемъ, дочка? хорошо, хорошо! очень-хорошо, прекрасно; да зачемъ-же ты прежде мне не сказала объ этомъ? Да это славное дело, да это прекрасная сделка, безподобная сделка, другъ мой, милушечка дочечка! да! я узнаю въ этомъ дочь мою! Это достойно моей дочери! Я узнаю тебя, дитя мое, мое сок-ро-вище!...
Евгенiя дрожала какъ листъ.
— Неправда-ли, ведь это Шарль далъ тебе, душечка?
— Да, батюшка, да, это не мое; это моего брата; это залогъ, священный залогъ.
— Та, та, та, та! онъ взялъ-же твои денежки! Нужно и тебе съ нимъ квитаться!
— Батюшка!!
Гранде вынималъ изъ кармана свой ножикъ, чтобы выломать портреты, и положилъ медальйонъ на стулъ. Евгенiя кинулась къ нему, хотела схватить медальйонъ, но отецъ смотрелъ на всё разомъ; на ножъ, на дочь, на золото, виделъ все движенiя Евгенiи, схватилъ ящичекъ и сильно оттолкнулъ бедную девушку; Евгенiя упала на постель своей матери.
— Гранде, Гранде, закричала больная, силясь привстать съ кровати.
— Батюшка! закричала Евгенiя, бросившись передъ нимъ на колена и простирая къ нему руки: именемъ всехъ святыхъ, именемъ Пресвятой-Девы, и именемъ Христа, за насъ пострадавшаго, вашимъ вечнымъ спасенiемъ, жизнiю моею, заклинаю васъ не трогать медальйона! Это вещь не ваша и не моя! она принадлежитъ Шарлю, бедному Шарлю, онъ вручилъ мне ее на сохраненiе; я должна ее отдать ему!!
— А зачемъ-же смотреть на вещь, когда она священный залогъ? Смотреть хуже, чемъ трогать.
— Батюшка! не ломайте медальйона! Батюшка! вы обезчестите меня; слышите-ли, батюшка?
— Ради Бога, Гранде! закричала мать.
— Батюшка, батюшка! повторяла въ отчаянiи Евгенiя.
Нанета вбежала вне себя отъ испуга въ комнату.
Вдругъ Евгенiя бросилась на ножъ, лежавшiй на столе и схватила его.
— Что, что? сказалъ Гранде, улыбаясь недоверчиво.
— Вы убиваете меня, закричала госпожа Гранде.
— Батюшка! если вы только дотронетесь до медальйона, я заколюсь въ глазахъ вашихъ. Вы убили уже мать мою; убейте-же и дочь! Теперь ломайте, ломайте!
Ножикъ Гранде лежалъ на медальйоне; старикъ взглянулъ нерешительно на дочь свою:
— Неужели ты готова на это, Евгенiя? сказалъ онъ.
— Да, сударь! она готова, уверяю васъ, сказала несчастная мать.
— Непременно, непременно, закричала Нанета: хоть разъ въ жизни уступите, сударь.
— Ахъ, Боже мой! Боже мой! посмотрите-ка, сударь; барыня, добрая барыня умираетъ! закричала Нанета.
Гранде вскочилъ, какъ сумасшедшiй, и бросилъ медальйонъ на постель умирающей.
— Возьми, возьми, на, вотъ возьми его, Евгенiя; не будемъ ссориться за пустяки, за дрянь! А ты, Нанета, беги къ господину Бержерену. Ну, ну, мамаша, полно, говорилъ старикъ, дрожа отъ страха: мы пошутили... вздоръ; вотъ мы и помирились; ведь мы помирились, дочка! Теперь конченъ постъ, — кушай себе все, что угодно. А! она очнулась, мама, мамаша-мам-мамаша! ну-же ну душечка, посмотри, вотъ я обнимаю Евгенiю, мою дочку, мою милую дочечку; плутовочка любитъ красавчика Шарля; пусть любитъ, пусть любитъ; пусть выйдетъ за него за мужъ, я позволяю; я радъ, я доволенъ! Медальйонъ она сбережетъ; она сбережетъ свое сокровище! Ну не умирай-же, живи, живи, мамаша. Къ празднику Спасителя у тебя будетъ такой жертвенникъ, что въ целомъ Сомюре не найдешь подобнаго.
— Боже мой! Боже мой! Какъ можете вы такъ жестоко шутить съ женою и дочерью?
— Не буду, не буду, мамаша, подожди, вотъ ты увидишь, сейчасъ увидишь.
Онъ побежалъ въ свою комнату и въ-мигъ воротился съ двумя пригоршнями червонцевъ. Онъ бросилъ ихъ на постель.
— Здесь сто луидоровъ, сто луидоровъ, мамаша, сто луидоровъ, Евгенiя! Здоровей, веселись, мамаша, купайтесь въ-довольстве, конченъ постъ! Вотъ сто луидоровъ, Евгенiя! ведь ты ужъ ихъ-то не отдашь никому, плутовочка? Никому, плутовочка, дочечка!
Госпожа Гранде и Евгенiя въ изумленiи глядели другъ на друга.
— Возьмите ихъ назадъ, батюшка: намъ не нужно вашего золота; возвратите намъ одну любовь вашу, вашу нежность, батюшка!
— Ну вотъ и прекрасно, ну вотъ и чудесно, и именно такъ! закричалъ старикъ, съ жадностiю подбирая червонцы. — Зачемъ деньги между родными; дружба! святая дружба соединитъ теперь насъ; мы заживемъ теперь, какъ счастливцы; будемъ обедать вместе, играть въ лото каждый вечеръ по два су фишку! шалить, играть, чудесить, проказничать! А! жонушка?
— Рада-бы, милый мой, отвечала больная: но не встать мне уже более.
— Бедняжечка! сказалъ старикъ: о, еслибы ты знала, какъ я люблю тебя, и тебя тоже, дочечка, голубушка, красавица, дочечка.
Онъ целовалъ Евгенiю; онъ сжималъ ее въ своихъ объятiяхъ.
— А! какъ сладко обнять свою дочь, после примиренiя! дочечка, милочка! Посмотри-ка мамаша, мы теперь за-одно, мы за-одно, Евгенiя; мы съ тобой, какъ рыба съ водой, — ангельчикъ Евгенiя. Поди, возьми, убери свое сокровище, свой медальйонъ; и не дотронусь до него, и не спрошу о немъ более; буду молчать, буду делать, что тебе угодно.
— Посмотревъ на больную, онъ отвелъ старика въ сторону, и напрямики объявилъ ему, что жена его не встанетъ более съ постели; умретъ непременно! Но что спокойствiе, дiэта и хорошiй уходъ, могутъ еще продлить ея жизнь до конца осени.
— А дорого будетъ стоить? прервалъ старикъ: много-ли нужно лекарства?
— Мало лекарствъ, отвечалъ докторъ съ усмешкою, которой не въ-силахъ былъ скрыть: но много попеченiй, ухода.
— Ну вотъ, вы честнейшiй, безкорыстнейшiй докторъ, любезнейшiй Бержеренъ, уверяю васъ. — Вы благороднейшiй человекъ! я вверяюсь вамъ совершенно; приходите къ намъ, посещайте больную, когда вы разсудите. Сохраните, спасите нашу бедняжку; я люблю мою старушку, докторъ, очень люблю; я только такъ твердъ снаружи, не очень-чувствителенъ; но внутри, докторъ!.. ахъ, внутри, мое сердце пополамъ рвется, кровью обливается. — Печаль неотступно со мною, съ-техъ-самыхъ-поръ, какъ застрелился мой бедный братъ. Вотъ уже сколько я пересыпалъ-то за него денегъ, ужасъ! волосы дыбомъ! Прощайте, сударь, прощайте; ахъ! еслибы вы спасли мою старушку! Право, ничего не пожалею, ей-Богу! Хоть-бы это стоило мне 500, 1000, даже 2000 франковъ.
Но не-смотря на теплыя молитвы, усердно возсылаемыя господиномъ Гранде о здоровье жены своей; не-смотря на старанiя, на неусыпныя, безпрестанныя попеченiя, госпожа Гранде стояла уже надъ отверзтой могилой. — Она гасла, слабела каждый день. — Ея существованiе походило на трепетанiе осенняго, жолтаго листка, хрупкаго, исохшаго, едва держащагося на дереве. И какъ солнце, пробиваясь лучами сквозь редкiе осеннiе листы, осыпаетъ ихъ златомъ и пурпуромъ, такъ и лучи небеснаго блаженства и духовнаго спокойствiя озаряли лицо умирающей страдалицы. Такая смерть была достойна увенчать праведную жизнь ея. Это была смерть христiанская, кончина славная и торжественная!
душа ея воспарила къ небу, и только плакала по скорбной подруге земнаго бытiя своего. Мать жалела только дочь свою; она предчувствовала ея муки, несчастiя. Она боялась оставить эту овечку, одну посреди хищной стаи волковъ. — Люди ждали ея золота, дрожали надъ ея золотомъ, и кому было защитить ее?
— Дитя мое, сказала она, умирая: ты узнаешь когда-нибудь, что счастiе не здесь, а на небе!
По смерти матери новыя, нежныя связи приковали сердце Евгенiи къ родительскому дому. Эти цепи были вместе и грустныя и сладкiя, это были воспоминанiя. Здесь жила, страдала мать ея, и здесь тихо скончалась праведница. — Евгенiя не могла безъ слезъ смотреть на опустелую залу, на опустелыя кресла старушки. — Странными показались ей нежность и заботливость отца ея. — Старикъ неотступно ухаживалъ за нею, водилъ ее къ столу, смотрелъ на нее ласковымъ, нежнымъ взглядомъ; онъ не отковывалъ отъ нея глазъ своихъ, какъ буд-то-бы его Евгенiя была изъ чистаго золота. — Такъ-мало походилъ старикъ самъ на себя, онъ такъ дрожалъ передъ своею дочерью, что Нанета и вся секта Крюшотистовъ, заметившiе перемену и слабость старика, боялись за его разсудокъ, и странности его приписывали его маститой старости. Но въ тотъ день, когда въ доме надели трауръ, после обеда, на который былъ приглашонъ нотарiусъ Крюшо, единственный человекъ, понимавшiй Гранде, поведенiе старика стало открытымъ, и всё объяснилось.
— Милое дитя! сказалъ онъ Евгенiи, после обеда, когда со стола сняли скатерть и заперли двери: вотъ, ты теперь наследница своей матери; у насъ съ тобой есть маленькiя дела, требующiя окончанiя немедленнаго. Такъ-ли, Крюшо?
Голосъ старика дрожалъ отъ внутренняго волненiя.
— Да, отвечалъ нотарiусъ: совершенная правда.
— Но неужели нельзя отложить дела до завтра, батюшка; разве ужъ такъ важны они, что и въ этотъ день нельзя обойтись безъ нихъ?
— Да, да, дочка; да, мое сокровище, необходимы. Ведь ты не захочешь огорчить старика отца твоего, дочь моя?
— О, милый батюшка!
— Такъ мы сейчасъ примемся за нихъ, милый другъ мой.
— Но что мне нужно делать? Скажите скорее, батюшка.
— Но, душечка, это не мое дело. Другъ Крюшо объяснитъ тебе всё.
— Сударыня, началъ нотарiусъ: батюшке вашему не хотелось-бы ни делиться, ни продавать своихъ владенiй, ни тратить напрасно огромныхъ суммъ на расходы при разделе именiя. Батюшка вашъ не желалъ-бы делать никакихъ отчотовъ и не выделивать именiя, которымъ вы владеете теперь съ нимъ вместе и нераздельно.
— Крюшо! закричалъ старикъ: но уверены-ли вы, что все это правда, что все это законно?...
— Позвольте, позвольте, Гранде....
— Да, да, мой другъ, мой старый, верный другъ, ни ты, ни моя дочь, примерная, добрая дочь, не захотите въ конецъ разорить меня. Не правда-ли, ангелъ мой?
— Но, сударь, сказала Евгенiя, обращаясь къ Крюшо; скажите мне, что нужно делать для этого?
— Вотъ, сказалъ нотарiусъ: нужно подписать этотъ актъ, которымъ вы отрекаетесь совершенно отъ требованiя на выделъ вамъ наследства после вашей матушки, предоставивъ все, безъ раздела, вашему батюшке въ полное управленiе.
— Право, я не понимаю васъ совершенно, сказала Евгенiя: покажите мне место, где подписаться, и дайте перо.
Старикъ Гранде дрожалъ всеми членами. Крупный потъ катился по лицу его; онъ терпелъ адскiя муки, и, въ тяжкой агонiи смотрелъ попеременно на дочь и на актъ, на актъ и опять на дочь свою.
— Ангельчикъ мой, сказалъ онъ: этотъ актъ дорого обойдется намъ. Еслибы ты, душечка, прямо захотела подписать совершенное отреченiе отъ наследства после нашей бедной покойницы, и показать этимъ всю доверенность, всю любовь къ отцу своему, такъ это было-бы гораздо-лучше. Тогда, милый другъ, каждый месяцъ я-бы выдавалъ тебе по 100 франковъ. Послушай, Евгенiя! сто франковъ въ месяцъ! подумай-ка, дочечка. — Ты тогда будешь въ-состоянiи заказывать столько обеденъ, сколько душе угодно, молиться вдоволь за всехъ, за кого ты тамъ молишься. Га! сто франковъ, верныхъ сто франковъ — ливрами.
— Я согласна, батюшка, на все, что вамъ угодно.
— Сударыня, я долженъ вамъ заметить, что вы сами себя разоряете....
— Такъ что-же, что-же такое?
— Молчи, молчи, Крюшо; молчи, старый другъ; кончено, сказалъ онъ торжественно, ударяя рукой по руке своей дочери; ведь ты не отопрешься, дочка, ты не отдумаешь потомъ, сдержишь-ли свое слово, свое честное слово; ведь ты честная девушка, Евгенiя.
— О, милый батюшка!
Старикъ схватилъ свою дочь, судорожно сжалъ въ своихъ объятiяхъ, целовалъ, какъ безумный, чуть-чуть не задушилъ ее поцелуями.
— Дитя мое! кровь моя! ты спасла жизнь отцу своему; ты отдаешь ему то, что онъ далъ тебе; мы сквитались, ты ничего не должна мне более; вотъ какъ делаются дела, Крюшо! Ведь вся жизнь человеческая сделка и спекуляцiя, старый другъ мой. Благословляю тебя, добродетельная, примерная дочь моя; ты любишь своего папашу. Теперь делай все, что тебе угодно будетъ. Такъ до завтра, Крюшо, сказалъ онъ, взглянувъ на остолбеневшаго отъ изумленiя и испуга нотарiуса, до завтра, другъ мой; приготовь намъ форменный актъ, а завтра мы его подпишемъ.
На другое утро, въ полдень, было подписано отреченiе Евгенiи отъ наследства после матери.
покраснелъ, какъ ребенокъ. Тотчасъ побежалъ онъ на верхъ и воротился, держа въ рукахъ около трети золотыхъ вещицъ, купленныхъ у Шарля.
— Вотъ, бедненькая, вотъ тебе, сказалъ онъ съ насмешкою; хочешь ты это вместо своихъ 1200 франковъ?
— Батюшка! какъ, вы отдаете мне это? вы будете такъ добры?
Старикъ высыпалъ всё въ передникъ Евгенiи.
— Столько-же ты получишь и на будущiй годъ, и, наконецъ, у тебя будутъ все его игрушки, прибавилъ онъ, потирая съ радости руки, и довольный темъ, что удалась спекуляцiя съ сердцемъ родной своей дочери.
своей методе. — Евгенiя стала сама принимать деньги, приносимыя фермерами, и мало-по-малу выучила все названiя отцовскихъ фермъ и полей.
Наконецъ, къ концу третьяго года после смерти госпожи Гранде, старикъ такъ-хорошо умелъ внушить Евгенiи свои правила домашняго хозяйства, такъ ловко умелъ вселить въ нее скупость, что скупость обратилась наконецъ у нея въ привычку. Старикъ посвятилъ ее самъ въ званiе управительницы и хозяйки дома, и торжественно вручилъ ей ключи свои.
Прошло пять летъ, пять летъ жизни тихой, спокойной. Всё въ доме было заведено въ порядке хронометрическомъ; всё было однообразно и равномерно, какъ маятникъ. Глубокая скорбь бедной, любящей Евгенiи не укрылась отъ людей; но хотя могли догадываться и на свободе заключать, о чомъ было угодно, но никогда, ни словомъ, ни деломъ, Евгенiя не подала повода къ верному выводу изъ путаницы толковъ, слуховъ и догадокъ. Домашними по-прежнему были трое Крюшо и несколько ихъ последователей, незаметно введенные въ разные сроки въ гостиную г-на Гранде. Евгенiя принуждена была выучиться игре въ вистъ и играла почти каждый вечеръ.
Въ 1825 году отецъ ея, чувствуя себя день отъ дня слабее и немощнее, принужденъ былъ наконецъ открыть Евгенiи настоящую цену и величину всего своего недвижимаго именiя, и на всякой случай указалъ на Крюшо, советуя обратиться въ затруднительномъ случае къ нему, къ своему старому и верному другу, честность котораго была имъ не-разъ испытана. — Въ конце этого года, когда старику минуло 77 летъ, онъ внезапно былъ разбитъ параличомъ. Бержеренъ приговорилъ его къ смерти.
Евгенiя чувствовала, что скоро останется совершенно одинокою на свете, и темъ-сильнее привязалась къ дряхлому и больному старику. — Съ самою нежною заботливостiю ухаживала она за нимъ. Способности старика начали тупеть, умъ ослабевать, но скупость была сильнее прежняго. Смерть старика мало различествовала съ жизнiю.
Малейшiй шумъ въ доме тревожилъ старика до-техъ-поръ, пока ему не объясняли причину шума; къ-величайшему удивленiю своего друга Крюшо, старикъ могъ слышать на дворе ворчанiе своей собаки. Въ те дни и часы, когда онъ, бывало, принималъ своихъ фермеровъ и разсчитывался съ ними, онъ какимъ-то чудомъ оживлялся; мысли его яснели, и онъ выходилъ изъ состоянiя нравственной безчувственности. — Тогда его подвозили къ дверямъ кабинета; онъ отдавалъ дочери ключъ, та при немъ отворяла кабинетъ, входила въ комнату и укладывала, по указанiю отца, мешки съ деньгами. Потомъ она запирала дверь и отдавала старику ключъ. Старикъ поспешно пряталъ ключъ въ карманъ своего жилета и поминутно ощупывалъ, тутъ-ли онъ. Нотарiусъ Крюшо понималъ, что если Шарль Гранде не явится, то Евгенiя, по смерти отца, непременно выйдетъ за Президента, и потому, въ качестве друга, онъ удвоилъ вниманiе и попеченiе больному старику. Каждый день самъ являлся къ нему за приказанiями, ездилъ въ Фруафондъ, на пашни, на луга, на виноградники; продавалъ продукты и обращалъ получаемыя деньги въ золото. — Это золото полагалось въ мешки и присоединялось къ другимъ мешкамъ таинственнаго кабинета. — Старикъ чувствовалъ холодъ, его укрывали одеялами, и онъ поминутно говорилъ съ судорожнымъ безпокойствомъ: «Укройте, укройте меня! Насъ обокрадутъ, обокрадутъ.» Когда-же онъ могъ открывать глаза свои, то устремлялъ мутный взоръ на дверь своего кабинета; ощупывалъ въ кармане свой ключъ, и поминутно шепталъ своей дочери: «Цело-ли золото, цело-ли золото?»
Потомъ онъ приказывалъ приносить себе золота. Тогда Евгенiя разсыпала передъ нимъ на столе луидоры. Старикъ смотрелъ на нихъ по целымъ часамъ, словно дитя, едва начинающее видеть, и, какъ у дитяти, тягостная улыбка слетала съ устъ его.
— Это греетъ меня, мне тепло, мне тепло, шепталъ онъ въ какомъ-то безсмысленномъ самозабвенiи.
Когда священникъ пришолъ къ нему съ святыми дарами, то почти-совсемъ угасшiе взоры его оживились при виде серебрянаго креста и паникадила. Онъ пристально посмотрелъ на все и шишка на носу его зашевелилась въ последнiй разъ. Наконецъ, когда священникъ поднесъ крестъ къ устамъ его, старикъ сделалъ тяжолое усилiе, чтобы вырвать его изъ рукъ священника. Это усилiе стоило ему жизни. Онъ вспомнилъ о Евгенiи въ последнiя минуты свои, но не могъ уже видеть ее. Евгенiя стояла на коленахъ и омывала слезами похолодевшую руку его.
— Батюшка! благословите меня, сказала она.
— Старайся, заботься обо всемъ, береги золото! береги золото! я потребую у тебя отчота на томъ свете.
Это были последнiя слова его. И вотъ Евгенiя осталась одна въ опустеломъ доме, одна съ Нанетой, единственнымъ существомъ, которое могло понимать ея горе и заботу, которое любило ее, и которому она могла поверить тайну свою. Нанета сделалась другомъ Евгенiи.
Когда схоронили Гранде, Крюшо донесъ Евгенiи, что у ней было: во-первыхъ 400,000 ливровъ ежегоднаго доходу съ земель и недвижимыхъ владенiй въ сомюрскомъ округе; потомъ, 250,000 франковъ доходу, считая по три на сто, съ капитала, прiобретеннаго за 61 ф. со ста, и который могъ быть оцененъ въ эту эпоху въ 77 фр. Потомъ три миллiона золотомъ, и сто-тысячь франковъ серебромъ, не считая доходовъ за непроданные продукты настоящаго года. Круглая оценка ея именiя была слишкомъ въ 20 миллiоновъ.
— Где-же Шарль? думала Евгенiя.
Въ этотъ день, после разсчотовъ съ г. Крюшо, Евгенiя и Нанета сели у камина въ старой зале, где все до последней вещицы вызывало тяжкiя воспоминанiя, начиная съ креселъ, въ которыхъ садилась покойница мать ея, до стакана, изъ котораго пилъ Шарль, во-время своего у нихъ пребыванiя.
— Вотъ мы одне, Нанета!...
— Да, барышня, и еслибы я знала, где теперь вашъ братецъ, такъ пешкомъ-бы пошла за нимъ хоть на край света.
— Между нами море, Нанета.
И въ то время, когда бедная сирота плакала одна съ верной Нанетой, въ старомъ и мрачномъ доме отца своего, въ целомъ Сомюре, въ Нанте и въ Орлеане, только и было разговоровъ что о двадцати миллiонахъ девицы Гранде.
Первымъ деломъ Евгенiи, принявшей неограниченное управленiе именiемъ, было укрепить за Нанетой 1200 франковъ годоваго дохода. Нанета, имевшая и безъ того 600 франковъ дохода, стала теперь богатой невестой. Черезъ месяцъ, Антонъ Корнулье провозгласилъ ее своей супругой, и вместе съ темъ былъ возведенъ въ званiе главнаго смотрителя всего Фруафонда. Хотя мадамъ Корнулье было уже 63 года, но на-видъ ей нельзя было дать и сорока. На ея лице не было морщинки старости, и, благодаря уединенной, затворнической жизни, работе и железному здоровью, видъ ея былъ свежiй и веселый. И, можетъ-быть, никогда она не была такъ хороша, какъ въ день своей сватьбы. Плотная, здоровая, веселая Нанета возбудила зависть къ судьбе Корнулье.
— Да какой у ней цветъ лица, говорилъ одинъ.
— Да у нихъ, чего добраго, и дети пойдутъ, говорилъ другой.
— Она богата, и плутъ Корнулье знаетъ, где раки зимуютъ, говорилъ третiй.
Выходя изъ дома въ церковь, Нанета получала отъ всехъ искреннiя, радостныя поздравленiя; такъ ее любили и уважали во всемъ околотке. — Свадебный подарокъ госпожи ея состоялъ изъ двухъ дюжинъ серебряныхъ приборовъ. — Корнулье, вне себя отъ изумленiя, со слезами на глазахъ, уверялъ, что отдастъ жизнь за госпожу свою. — Итакъ госпожа Корнулье стала поверенною Евгенiи и вышла за-мужъ; и вотъ на рукахъ ея все хозяйство; она выдаетъ по утрамъ провизiю; она покупаетъ, запираетъ, отпираетъ шкафы, однимъ словомъ, владычествуетъ въ доме, какъ некогда самъ покойникъ Гранде. — Она-же и управляетъ всемъ домомъ. У нея подъ командой кухарка и горничная, которая въ тоже время и прачка на целый домъ. — Уже нечего говорить, что служанки, выбранныя Нанетою, просто две жемчужины. — Итакъ въ доме было четверо слугъ, безпредельно привязанныхъ къ госпоже своей. — Корнулье нетрудно было ладить съ фермерами и работниками, потому-что старикъ Гранде оставилъ во всемъ такой порядокъ и дисциплину, что и по смерти его, все осталось, какъ было, по-прежнему.