Елисеев Г. З.: О романе "Преступление и наказание"

<О романе "Преступление и наказание">

Г. Ф. Достоевский в начале своего литературного поприща, которое относится к сороковым годам, был одним из лучших представителей образовавшейся тогда так называемой натуральной школы. Школа эта оказала весьма важную услугу нашей литературе именно тем, что она только действительное признала достойным художественного изображения. Но так как всякая действительность, ео ipso {Вследствие этого (лат.).}, потому только, что она действительность, становилась, по ее воззрениям, материалом, годным для художественного изображения, то отсюда проистекали два важных недостатка натуральной школы:

1) бесцельность художественных изображений, копирование действительности только ради того, чтобы показать свое искусство копировать. На этом основании даже Белинский не только не усомнился казака Луганского за его физиологические очерки возвести в поэты, но даже сказать о нем, что он относительно создания типов "после Гоголя решительно первый талант в русской литературе"1;

2) неразборчивость между действительностию и недействительностию, смешение действительности, существующей в качестве отдельных, исключительных фактов, случайных, ничтожных явлений, с действительностию, имеющею широкое основание в жизни, или разумное raison d'être {Разумное основание, смысл (франц.).}. Отсюда выбор в герои таких лиц, которые представляли чистые курьезы в нравственном мире, например, "Двойник" г. Достоевского.

Критика тогдашнего времени благодушно относилась к таким явлениям в литературе, во-первых, потому, что против прежнего они составляли все-таки шаг вперед; во-вторых, главным образом, потому, что Белинский, главный представитель литературной критики, от ногтей юности пропитанный чисто художественными воззрениями на литературу, до самой смерти своей не мог окончательно отрешиться от этих воззрений. В последнее время своей критической деятельности он уступал, что искусство, нисколько не роняя себя, может служить целям чисто практическим, но вместе с тем художественность признавал и за теми произведениями, которые представляли собою только бесцельное изображение действительности.

Воспитанные в таких эстетических воззрениях, поэты натуральной школы, за исключением немногих, оказались несостоятельными для воспринятия воззрений последнего времени на искусство. И так как это необходимо повлекло за собою падение прежнего их авторитета, то некоторые из них не могли благодушно перенести такой не ожиданной ими катастрофы. Они стали в оппозицию к тем идеям, которые заняли место сказанных воззрений, и стали с озлоблением преследовать самые идеи. Нам не нужно называть имен и лиц; читатель, следивший за литературою последнего времени, знает, о ком и о чем мы говорим.

В ряды этих озлобленных движением последнего времени, видимо, хочет стать теперь и г. Ф. Достоевский новым своим романом. Несколько мы правы в своем предположении, во всяком случае нелестном для г. Достоевского, к которому образованная публика, несмотря на его литературную несостоятельность, не утратила доселе вполне своих симпатий, -- пусть судит читатель по нижеследующему:

Студент университета, очень бедный молодой человек, перебивающийся кой-как, решается убить одну старуху-ростовщицу, чтобы поживиться ее деньгами. Он совершенно убежден в том, что, убив старуху, ни для чего не годную в сем мире, он не совершит никакого преступления, а, пожалуй, совершит еще некоторого рода подвиг. Но самый акт совершения убийства есть для него дело новое, непривычное; мысль о нем приводит его в смущение, порождает в нем малодушие. И вот эту-то борьбу между благородною решимостию на убийство, с одной стороны, и между малодушием на осуществление такой решимости -- с другой и изображает г. Достоевский в напечатанной теперь первой части своего романа. Дело кончается, однако ж, тем, что убеждением превозмогается малодушие. Студент убивает не только ростовщицу, но и подвернувшуюся некстати ему под руку после совершения убийства сестру ее.

Но чем же, спрашивается, студент убеждается, что убийство, которое он совершит, не есть преступление, а некоторым образом подвиг?

О! отвечает автор. Чтобы убедиться в этом, ему вовсе не было нужды трудиться. Подобные убеждения "были, по словам автора, самые обыкновенные и не раз уже слышанные им -- молодые разговоры и мысли" (!!!???). Вот оно куда пошло!

Читателю, конечно, любопытно знать, как формулировались подобные молодые разговоры и мысли. Потому мы поведем его в один плохенький трактиришка, куда зашел Раскольников немедленно после того, как он был в первый раз у старухи-ростовщицы и отдал ей в заклад кольцо. Старуха с первого разу возбудила в нем непреодолимое отвращение к себе, и странная мысль уже сама собою "наклевывалась в его голове, как из яйца цыпленок, и очень сильно занимала его". Как вдруг он слышит разговор, попадающий как раз на эту мысль, который ведут сидящие почти рядом с ним на другом столе незнакомый ему студент и молодой офицер.

Речь идет именно о ростовщице-старухе (Алене Ивановне) и живущей у ней молодой сестре Лизавете, которую старуха держит в страшном загоне. После рассказа о Лизавете студент обращается к офицеру с такою речью о старухе:

-- Нет, вот что я тебе скажу. Я бы эту проклятую старуху убил и ограбил и уверяю тебя, что без всякого зазору совести, -- с жаром прибавил студент.

Офицер захохотал, а Раскольников вздрогнул. Как это было странно!

не нужная, а напротив, весьма вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет. Понимаешь, понимаешь?

-- Ну, понимаю, -- отвечает офицер, внимательно уставясь в горячившегося товарища.

деньги, обреченные в монастырь! Сотни, тысячи, может быть, существований, направленных на дорогу; десятки семейств, спасенных от нищеты, от разложенья, от гибели, от разврата, от венерических больниц, -- и это все на ее деньги. Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно крошечное преступление тысячами добрых дел? За одну жизнь -- тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен -- да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более, как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна. Она чужую жизнь заедает, она зла; она намедни Лизавете палец со зла укусила; чуть-чуть не отгрызла.

-- Конечно, она не достойна жить, -- заметил офицер, -- но ведь тут природа.

-- Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного великого человека не было бы. Говорят: "долг, совесть", -- я ничего не хочу говорить против долга и совести, -- но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе задам вопрос. Слушай!

-- Ну!

-- Вот ты теперь говоришь и ораторствуешь, а скажи ты мне: убьешь ты сам старуху или нет?

-- Разумеется нет! Я для справедливости... Не во мне тут и дело...

-- А по-моему, коль ты сам не решаешься, так нет тут никакой и справедливости! Пойдем еще партию!

"Раскольников был в чрезвычайном волнении. Конечно, все это были самые обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им, в других только формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли. Но почему именно теперь пришлось ему выслушать именно такой разговор и такие мысли, когда в собственной голове его только что зародились... такие же точно мысли (курсив у автора)?" и проч.

Вот то, что называлось действительностию на языке натуральной школы. Пред вами изображается действительный город с знакомыми вам улицами и переулками, харчевнями, трактирами, мостами, домами и т. д., изображаются лица, по наружности похожие на тех, которых вы встречаете, одним словом, изображается обстановка, всем знакомая; вы видите героя, который обуревается какою-нибудь страстию: автор пыщится и напрягает все свои силы, чтоб изобразить глубину и широту страсти. Выходит нечто детское, неумелое, водянисто-реторическое, что показывает в авторе не только недостаток наблюдательности, но и недостаток собственно художественного приема и опытности в изображении страсти, -- что, наводя страшную скуку на читателя, нисколько не выясняет лица героя. Но такое психологическое баловство было в моде и почиталось верхом искусства по воззрениям натуральной школы. И автор в восторге от написанной им дребедени, вероятно, воображает себя знатоком человеческого сердца, чуть-чуть не Шекспиром.

На наш взгляд, автор, приступая к своему роману, если он хотел изобразить действительное, прежде всего должен был бы спросить себя: существует ли то, что я хочу описывать и изъяснять? Бывали ли когда-нибудь случаи, чтобы студент убивал кого-нибудь для грабежа? Если бы такой случай и был когда-нибудь, что может он доказывать относительно настроения вообще студенческих корпораций? В каких состояниях и сословиях не бывало подобных исключительных случаев? Из каких источников могу я удостовериться, что студенты убийство из грабежа почитают природы? Ведь если ничего подобного, что мне представляется, нет в действительности, то мой роман на подобную тему будет самым глупым и позорным измышлением, сочинением самым жалким. Если же что-нибудь подобное есть в действительности, то тут надобно действовать никак не посредством поэзии, а посредством полиции наружной или тайной? Какою разумною целию может оправдываться подобный сюжет для романа?

Некогда Белинский, рассматривая известное произведение г. Достоевского "Двойник; приключения господина Голядкина", находил в этом произведении высокие достоинства, но вместе с тем порицал его длинноту и фантастичность. "Фантастическое, -- говорил он в назидание г. Достоевскому, -- в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе, и находиться в заведении врачей, а не поэтов"3.

Что сказал бы Белинский об этой новой фантастичности г. Достоевского, фантастичности, вследствие которой целая корпорация молодых юношей обвиняется в повальном покушении на убийство с грабежом? 

Примечания: 

Публицист, журналист. Сын сельского священника, профессор Казанской духовной академии. В 1850 г. выходит из духовного звания, в 1854 г. уходит из академии. Несколько лет служит в Сибири, в 1858 г. переезжает в Петербург. Тогда же, после дебюта в С, сближается с Чернышевским, сотрудничает в журнале "Искра", с 1861 г. ведет "Внутреннее обозрение" в С, с 1868 г. вел отдел публицистики в ОЗ. 

<О романе "Преступление и наказание">

С. 1866. No 2 (раздел "Журналистика"). (О романе Достоевского Елисеев писал и в мартовском номере С.) Печатается по первой публикации.

1 Из статьи "Русская литература в 1845 году" (Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 8. М., 1982. С. 26.

2 Из статьи "Взгляд на русскую литературу 1846 года" (Белинский В. Г. Указ. соч. Т. 8. С. 214).

Раздел сайта: