Фридлендер Г. М.: Реализм Достоевского.
Глава I. Достоевский и пореформенная Россия

Глава I

ДОСТОЕВСКИЙ И ПОРЕФОРМЕННАЯ РОССИЯ

1

В статье «Л. Н. Толстой и его эпоха» В. И. Ленин писал в 1911 году: «Эпоха, к которой принадлежит Л. Толстой и которая замечательно рельефно отразилась как в его гениальных художественных произведениях, так и в его учении, есть эпоха после 1861-го и до 1905-го гг. Правда, литературная деятельность Толстого началась раньше и окончилась позже, чем начался и окончился этот период, но Л. Толстой вполне сложился, как художник и как мыслитель, именно в этот период, переходный характер которого породил все отличительные черты и произведений Толстого и „толстовщины"».¹

Как видно из статьи «Л. Н. Толстой и его эпоха», а также из других ленинских статей о Толстом, исторические границы «эпохи Толстого» в понимании Ленина не совпадали с хронологически более широкими границами жизни и творчества великого писателя. Толстой родился в 1828 году. Он выступил в печати в начале 1850-х годов, а умер в 1910 году. Однако основные особенности творчества Толстого были определены, по Ленину, не своеобразием периода до 1861 или после 1905 года, но своеобразием эпохи между 1861 и 1905 годами — периода от крестьянской реформы до первой русской революции.

Впервые в истории марксистской критики поставив и гениально решив в своих работах о Толстом вопрос о содержании и хронологических границах «эпохи» Толстого, Ленин выяснил необходимость при анализе произведений каждого выдающегося художника определить те стороны исторического содержания его эпохи (и ее исторические границы), которыми обусловлены основные отличительные черты мысли и творчества этого художника. Вот почему и для изучения творчества Достоевского, и в частности его реалистического метода и стиля, тот или иной ответ на вопрос об «эпохе» Достоевского, о тех чертах этой эпохи, которые по преимуществу определили собой проблематику и весь художественный строй произведений писателя, имеет огромное, решающее значение.

Достоевский, так же как и Толстой, начал писать до 1861 года. Его роман «Бедные люди», сразу выдвинувший Достоевского на одно из первых мест в русской литературе 40-х годов, появился в 1846 году — за шесть лет до напе-чатания в некрасовском «Современнике» «Истории моего детства». К тому времени, когда Толстой вступил на литературное поприще, Достоевский был уже известным писателем, хотя после 1849 года — вследствие ареста и осуждения по делу петрашевцев — его творческое развитие было трагически прервано почти на целое десятилетие. И все же, хотя начало литературной деятельности Достоевского относится к 40^jm годам, попытка объяснить общие отличительные черты творчества Достоевского исторической обстановкой 40-х годов была бы в научном отношении столь же несостоятельной, какой Ленин считал попытку объяснить своеобразие творчества Толстого особенностями периода 50-х годов (или периода после 1905 года).

«натуральной школы» 40-х годов, его первым литературным наставником был Белинский. Одним из решающих факторов всей духовной биографии писателя явилось участие в кружках петрашевцев. Тесная связь творчества молодого Достоевского с идейно-эстетическими принципами Гоголя и «натуральной школы», воздействие на него идей Белинского, петрашевцев, утопической социалистической идеологии 40-х годов, та исключительная роль, которую многие стороны наследия передовой общественной мысли указанного десятилетия продолжали играть в идейном развитии Достоевского на позднейших этапах его духовной биографии, вплоть до последних лет жизни, — весь этот большой, сложный и разнообразный по содержанию комплекс вопросов получил убедительное освещение в работах таких исследователей Достоевского, как Н. Ф. Бельчиков, В. В. Виноградов, Л. П. Гроссман, А. С. Долинин, В. Л. Комаро-вич, В. Я. Кирпотин, А. Г. Цейтлин и др.

Однако как ни важны для понимания многих черт творчества Достоевского и его идейной эволюции связь писателя с наследием 40-х годов, а также изучение истории тех сложных «притяжений» и «отталкиваний», которые это. наследие вызывало у него в различные периоды жизни, не менее, но, пожалуй, еще более существенным является вопрос о сложном преломлении в мировоззрении и творчестве Достоевского основных исторических особенностей последующей, пореформенной эпохи русской общественной жизни. Между тем вопрос этот в нашей научной литературе о Достоевском разработан гораздо меньше, чем вопрос о роли в творчестве Достоевского литературных и идейных традиций 40-х годов.² На эту односторонность подхода к творчеству Достоевского во многих посвященных ему работах недавно справедливо указал в своей интересной статье, посвященной книге В. Я. Кирпотина «Достоевский и Белинский», Б. С. Емельянов.³

Достоевский всегда признавал, что как человек и писатель он был очень многим обязан 40-м годам. Но литературные и идейные традиции, воспринятые Достоевским в 40-е годы, подверглись впоследствии в его мировоззрении и творчестве очень сложной переплавке, которая была обусловлена не одними только узко личными особенностями биографии писателя, но и самой историей, ходом развития всей русской общественной жизни в 50-е и 60-е годы. Вот почему прав Б. С. Емельянов, возражая против сведения широкой и многосторонней проблематики произведений Достоевского (и всех противоречий его творчества) к анализу колебаний Достоевского в оценке идейного наследия 40-х годов.

«переходного», по характеристике Ленина, периода следует поэтому в первую очередь искать исторический ключ к объяснению отличительных черт творчества Достоевского, как и творчества Льва Толстого.

Достоевский и сам считал крестьянскую реформу 1861 года переломным моментом русской общественной жизни. Он писал в «Дневнике писателя», что 19 февраля 1861 года закончился один и начался другой, новый «период русской истории» (XI, 41).

Характеризуя исторические последствия реформы, Достоевский заметил, что она вызвала «радикальный перелом» не только в судьбе «русского дворянского строя, утверждавшегося на прежних помещичьих основаниях» (XII, 35). По убеждению писателя, столь же значительные перемены отмена крепостного права в России внесла в положение всех остальных слоев населения и прежде всего в судьбы широких народных масс.

Однако, вызвав перелом в жизни всего населения России, уничтожение крепостного права, по мысли Достоевского, не создало прочных основ нового общественного порядка. Наоборот, уничтожение крепостного права, как неоднократно указывал писатель в 70-х годах, обострило те отрицательные, разрушительные, дисгармонические со-_ циально-экономические и нравственно-психологические тенденции, которые начали обнаруживаться в русской жизни еще до падения крепостного права, но которые достигли своей критической точки после 1861 года.

«Прежний мир, прежний порядок — очень худой, но все же порядок, — писал по этому поводу Достоевский, — отошел безвозвратно» после 1861 года. «И странное дело: мрачные нравственные стороны прежнего порядка, _;— эгоизм, цинизм, рабство, разъединение, продаж-ничество не только не отошли с уничтожением крепостного быта, но как бы усилились, развились и умножились» (XI, 99),

Тот социально-экономический строй, который начал развиваться в России после 1861 года, — капитализм — неизменно рисовался Достоевскому в виде разрушения, «хаоса», упадка всех положительных общественных и нравственных норм.

«О, конечно, человек всегда и во все времена боготворил матерьялизм и наклонен был видеть и понимать свободу лишь в обеспечении себя накопленными изо всех сил и запасенными всеми средствами деньгами, — писал Достоевский. — Но никогда эти стремления не возводились' так откровенно и так поучительно в высший принцип, как в нашем девятнадцатом веке. „Всяк за себя и только за себя и всякое общение между людьми единственно для себя" — вот нравственный принцип большинства теперешних людей (основная идея буржуазии, заместившей собою в конце прошлого столетия прежний мировой строй, и ставшая главной идеей всего нынешнего столетия во всем европейском мире), и даже не дурных людей, а, напротив, трудящихся, не убивающих, не ворующих. А безжалостность к низшим классам, а падение богатства, а эксплуатация богатого бедным, — о, конечно, все это было и прежде и всегда, но не возводилось же на степень высшей правды и науки, но осуждалось же христианством, а теперь, напротив, возводится в добродетель» (XII, 87).

Характеризуя мировоззрение русских революционных демократов-просветителей 40—60-х годов, Ленин указывал, что в ту пору, «когда писали наши просветители от 40-х до 60-х годов, все общественные вопросы сводились к борьбе с крепостным правом и его остатками. Новые общественно-экономические отношения и их противоречия тогда были еще в зародышевом состоянии».⁴ —60-х годов, а народничество 70-х годов явилось, по определению Ленина, первой широкой постановкой вопроса о капитализме в России, которая исторически могла возникнуть только после реформы 1861 года, в условиях иной, пореформенной ступени развития капиталистической экономики страны.⁵

Данный Лениным анализ исторических истоков народничества позволяет правильно оценить историческое место в развитии русской общественной мысли не одних представителей народничества 70-х годов, но и некоторых других русских писателей второй половины XIX века. Это относится, в частности, к Толстому и Достоевскому.

Вопрос об отношении к буржуазному строю жизни встал перед русской мыслью задолго до крестьянской реформы. Этот вопрос волновал уже Пушкина и часть декабристов, например Пестеля. Белинский и Герцен были в 40-е годы замечательно глубокими и проницательными критиками западноевропейских буржуазных порядков. В последующий, предреформенный период Чернышевский в своих многочисленных работах, посвященных политической экономии и истории Запада, мастерски вскрыл банкротство буржуазной экономической мысли, осветил антагонистическую природу буржуазного общества и государства. В мировоззрении Чернышевского, Добролюбова и других революционеров-шестидесятников демократизм и социализм, т. е. отрицание феодально-крепостнических и капиталистических порядков, сливались, по известному выражению Ленина, «в одно неразрывное, неразъединимое целое».⁶

как в дореформенной России «новые общественно-экономические отношения и их противоречия. . . были еще в зародышевом состоянии». Капиталистические порядки были в это время доступны критическому наблюдению и анализу русских мыслителей и деятелей русской литературы по преимуществу как явления еще не русской, а западноевропейской действительности. Лишь после ликвидации крепостного права новые буржуазные экономические отношения стали усиленно развиваться также и в России. Капитализм из вопроса западноевропейской стал превращаться в реальное явление «текущей» русской жизни. Поэтому если до 1861 года вопрос о капитализме вставал перед русской общественной мыслью и литературой по преимуществу как вопрос, подлежащий общему теоретическому, философско-историческому и социологическому анализу, то после 1861 года и в особенности начиная со второй половины 60-х годов этот вопрос превратился в непосредственный, остро практический вопрос социально-экономического, общественно-политического и нравственно-психологического развития русского общества. Именно в этих условиях, когда стала видна «действительная тенденция экономического развития России»,⁷ сложились основные черты мировоззрения и творчества «зрелого» Достоевского, определились проблематика и стиль его больших романов, от «Преступления и наказания» (1866) до «Братьев Карамазовых» (1879—1880).

Так же как для народников 70-х годов, основным объектом наблюдения и изучения для Достоевского-писателя и мыслителя служила не дореформенная, а Россия. Эта особенность творчества Достоевского принципиально отличает его от многих из тех русских писателей 40—50-х годов, вместе с которыми Достоевский начинал свою литературную деятельность. И наоборот, эта же особенность творчества Достоевского сближает его с Львом Толстым, Щедриным, теми народническими беллетристами второй половины 60-х и 70-х годов, для которых, так же как для Достоевского, на центральное место в русской жизни выдвинулся не вопрос о том или другом отношении к крепостному праву, а вопрос об отношении к новым, капиталистическим тенденциям русской общественной жизни, определившимся после 1861 года.

2

Достоевский остро сознавал связь своего творчества с пореформенной эпохой и ее противоречиями. «Мы переживаем самую смутную, самую неудобную, самую переходную, самую роковую минуту, может быть, из всей истории русского народа», — писал он в 1873 году на страницах «Дневника писателя» (XI, 59). И именно с основными чертами этой «смутной», «роковой», «переходной» эпохи в истории русского народа и всего человечества Достоевский сам проницательно связывал особенности своего художественного творчества.

Среди произведений Достоевского, в отличие от Пушкина, Гоголя или Толстого, нет ни одного исторического романа или повести. Его немногие замыслы на темы, взятые из исторического прошлого (например, «поэма» о Ми-ровиче (1869)), остались неосуществленными. Нет у Достоевского и произведений, в основу которых положены традиционные, «вечные» сюжеты мировой литературы, вроде сюжетов «Гамлета» или «Фауста». Единственной темой, к которой неизменно было приковано внимание Достоевского-художника, была тема «текущей» русской действительности, рассматриваемой в ее движении и изменении, в ее лихорадочной «ломке», в ее устремлении навстречу лишь смутно различавшемуся самим писателем, еще «неизвестному» ему, по собственному признанию (XII, 35), будущему.

Характеризуя творчество Льва Толстого, В. И. Ленин писал, что в произведениях его отразилась в первую очередь деревенская Россия, «Россия помещика и крестьянина».⁸ «Бедные люди» (1846) Достоевский выступил как романист, преимущественный интерес и внимание которого вызывала не деревенская, усадебная, а городская Россия, не жизнь «помещика и крестьянина» а жизнь тех новых, мещанско-разночинных и буржуазных общественных слоев, которые складывались в России в результате разложения патриархально-крепостнических форм жизни. Жизни русского города, переживаниям, умственным исканиям, психологии различных слоев городского населения, порожденным ломкой старых патриархальных форм жизни и мучительными процессами, связанными с развитием капитализма в России, посвящены все позднейшие романы Достоевского.

Поэтому, если другие великие русские романисты, и прежде всего Лев Толстой, отразили процесс ломки старой патриархально-крепостнической России с точки зрения тех изменений, которые претерпевала в результате этого процесса жизнь помещика и крестьянина, то Достоевский отразил по преимуществу другую сторону этого процесса — те изменения, которые совершались в результате развития капитализма в русском городе, в условиях жизни, материальном положении и психологии различных слоев городского населения дореформенной и особенно пореформенной России.

Напряженный интерес к психологии и идеям, складывающимся у обитателей мещанских углов дореформенного Петербурга, — к болезненному индивидуализму «петербургского мечтателя»,' к его раздвоенной и сложной психологии, его борьбе между чувством справедливости и соблазнами городской жизни, интерес, свойственный Достоевскому уже в молодые годы, позволил ему в пореформенную эпоху стать одним из величайших в мировой литературе аналитиков буржуазной психологии и морали. В романах 60-х и 70-х годов писатель с огромной художественной силой обрисовал те опасности, те отталкивающие и губительные соблазны, которые порождала жизнь большого города, — соблазны, которые легко могли проникать и часто проникали в душу простого человека, развращали и отравляли ее изнутри, вели к нравственной и физической гибели личности.

Характеризуя общественное развитие пореформенной эпохи, Ленин писал, что эпоха эта принесла с собой в России «подъем чувства личности», подъем «чувства собственного достоинства» у представителей самых широких слоев населения.⁹ И вместе с тем пореформенная эпоха, эпоха быстрого, усиленного развития капитализма в России, с особенной остротой поставила вопрос о путях развития освобождающейся личности, об. ее взаимоотношениях с другими людьми, с обществом и народом. Именно эти вопросы, которые в условиях капиталистического развития России сплетались в единый клубок неразрешимых болезненных и острых противоречий, получили ярчайшее художественное отражение в романах Достоевского 60-х и 70-х годов.

«Подросток» и в ряде глав «Дневника писателя» он указал на принципиальное различие между основным содержанием и типами своего творчества и проблематикой творчества тех великих русских писателей его времени, которые, подобно Тургеневу и Толстому, «брали» своих героев «из русского родового дворянства» (VIII, 474). Русская история дореформенной поры, писал в связи с этим Достоёв-г. кий, выработала в «типе культурных русских людей», принадлежавших до 1861 года по преимуществу к «средне-высшему» дворянскому кругу, «законченные формы чести и долга» и вообще такие формы жизни, которые обладали своей внутренней художественной «завершенностью», а поэтому были способны производить и в романе на читателя «вид красивого порядка и красивого впечатления», хотя сами по себе эти формы дворянской жизни отнюдь не были идеальными, а дворянские понятия о «чести» и «долге» были весьма проблематичными (VIII, 474). «Еще Пушкин, — писал в связи с этим Достоевский, — наметил сюжеты будущих романов своих в „преданиях русского семейства"», и по намеченному им пути шли все главные романисты 50—60-х годов, вплоть до Льва Толстого (VIII, 474).

Пореформенная эпоха разрушила, по убеждению Достоевского, кажущиеся порядок и стройность, которыми обладала жизнь дворянства (и вообще «культурного слоя» русских людей) в прошлом; красивого типа старых дворянских героев «уже нет», — писал он. — «От красивого типа отрываются с веселою торопливостью куски и комки и сбиваются в одну кучу с беспорядствующими и завидующими. И далеко не единичный случай, что самые отцы и родоначальники бывших культурных семейств смеются уже над тем, во что, может быть, еще хотели бы верить их дети» (VIII, 475). В результате сотни и тысячи «родовых семейств русских с неудержимою силою переходят массами в семейства случайные и сливаются с ними в общем беспорядке и хаосе» (VIII, 476). Этим было вызвано обращение Льва Толстого в «Войне и мире» к «историческому роду», что дало ему возможность сохранить верность своей излюбленной теме — изображению «русского семейства средне-высшего культурного круга» — и в то же время найти в жизни подобных семейств необходимые ему как художнику «порядок», «законченность» и «красоту», которые уже ушли из жизни «внуков» этих семейств — представителей иного, пореформенного поколения дворянских «отцов» и «детей».

В отличие от Толстого периода «Войны и мира», Достоевский охарактеризовал себя как писателя, «не желающего писать лишь в одном историческом роде», «одержимого тоской по текущему» (VIII, 476). А отсюда вытекали, по убеждению Достоевского, и главнейшие его творческие задачи, определившие круг образов и тем русской действительности, находившихся в центре его внимания в романах и повестях 60—70-х годов.

«ломки» русского общества, с характерными для нее «летающими повсюду» «щепками», «мусором» и «сором» (VIII, 474), навсегда отодвинула в прошлое, по мнению Достоевского, образы тех «культурных» людей «средне-высшего дворянского круга» (выраставших в обстановке устойчивой и упорядоченной жизни немногочисленных дворянских «семейств», объединенных общими традициями и родовым преданием), которым уделяли преимущественное внимание романисты предшествующего периода. Вместо прежних дворянских семейств с их внешним «благообразием», «красивыми» и «законченными» формами жизни, первичной «клеточкой», характерной ячейкой русской жизни в пореформенную эпоху стало «случайное семейство», лишенное внутренней связи и прочных родовых традиций. В качестве изобразителя именно таких «случайных семейств», «беспорядок» и «хаос» которых являлись, с его точки зрения, типичным, выразительным отражением того общего «беспорядка» и «хаоса», в которых пребывала русская жизнь в пореформенную эпоху, и рекомендует себя Достоевский.

Определяя задачи, стоявшие перед «романистом героя из случайного семейства» (VIII, 476) в отличие от романистов прежней, «помещичьей литературы» (Письма, II, 365), Достоевский указывал, что одну из этих задач он видел в том, чтобы выйти за пределы стоявшей в центре прежней литературы дворянской темы, шире вовлечь в сферу художественного изображения также жизнь других общественных слоев. Эту задачу, по мнению Достоевского, достаточно определенно выдвинули перед литературой уже Решетников и другие писатели-демократы 60-х годов. Произведения последних Достоевский отказывался считать «новым словом» русской прозы, признавая таким «новым словом» в творчестве писателей-демократов 60-х годов лишь поэзию Некрасова (XII, 348). Но все же он готов был видеть в этих произведениях выражение мысли о «необходимости чего-то нового» в русском художественном слове, «уже не помещичьего» (Письма, II, 365).

«Чувствуется, что тут что-то не то, — писал в связи с этим Достоевский, оглядываясь на предшествующую и на современную ему русскую литературу, — что огромная часть русского строя жизни осталась вовсе без наблюдения и без По крайней мере, ясно, что жизнь средне-высшего нашего дворянского круга, столь ярко описанная нашими беллетристами, есть уже слишком ничтожный и обособленный уголок русской жизни. Кто ж будет историком остальных уголков, кажется, страшно многочисленных? И если в этом хаосе, в котором давно уже, но теперь особенно, пребывает общественная жизнь, и нельзя отыскать еще нормального закона и руководящей нити даже и шекспировских размеров художнику, то по крайней мере кто же осветит хотя бы часть этого хаоса и хотя бы и не мечтая о руководящей нити? Главное, как будто всем еще вовсе не до того, что это как бы еще рано для самых великих наших художников. У нас есть бесспорно жизнь разлагающаяся и семейство, стало быть, разлагающееся. Но есть, необходимо, и жизнь вновь складывающаяся на новых уже началах. Кто их подметит, и кто их укажет? Кто хоть чуть-чуть может определить и выразить законы и этого разложения, и нового созидания? Или еще рано? Но и старое-то, прежнее-то все ли было отмечено?» (XII, 36).

Вследствие «беспорядка и хаоса», характерных для жизни многих тысяч «случайных семейств» пореформенной России, работа «романиста героя из случайного семейства», по определению автора «Преступления и наказания» и «Подростка», — «работа неблагодарная и без красивых форм». Самые типы, рисуемые таким романистом, — «еще дело текущее, а потому не могут быть художественно законченными». В этой работе «возможны важные ошибки, возможны преувеличения, недосмотры» (VIII, 476). Однако просчеты и особые трудности, не отделимые от работы «романиста героя из случайного семейства», которому бы предстояло неизбежно не только ошибаться, но и «слишком много угадывать», не могут служить для романиста, «одержимого тоской по текущему», причиной отказа от его исторически важной и необходимой работы, — хотя бы потому, что, несмотря на свойственные ей «преувеличения» и «недосмотры», его работа послужит пусть не готовой, законченной художественной картиной, но все же ценным' и необходимым «материалом для будущего художественного произведения, для будущей картины беспорядочной, но уже прошедшей» эпохи, «минувшего беспорядка и хаоса» (VIII, 476).

3

«первой постановке вопроса о капитализме» в условиях пореформенной России, Ленин писал в 1897 году:

«. .. Народничество сделало крупный шаг вперед против наследства, поставив Постановка этих вопросов есть крупная историческая заслуга народничества, и вполне естественно и понятно, что народничество, дав (какое ни на есть) решение этим вопросам, заняло передовое место среди прогрессивных течений русской общественной мысли.

«Но решение этих вопросов народничеством оказалось никуда не годным, основанным на отсталых теориях, давно уже выброшенных за борт Зап. Европой, основанным на романтической и мелкобуржуазной критике капитализма, на игнорировании крупнейших фактов русской истории и действительности. . . Бывши в свое время явлением прогрессивным, как первая постановка вопроса о капитализме, народничество является теперь теорией реакционной и вредной, ».¹⁰

Приведенные слова Ленина, непосредственно относящиеся к оценке народничества, так же, как цитированное в начале настоящей главы замечание об эпохе Толстого, имеют одновременно и более широкое методологическое значение. Они помогают историку русской культуры понять историческую силу и слабость не одного только народничества, но и многих других явлений русской общественной мысли и литературы — иногда весьма далеких от народничества по своему общему историческому содержанию, — которые тем не менее в своей критике капитализма и буржуазного строя жизни стояли на позициях, имеющих большие или меньшие точки соприкосновения с позицией народничества.

Достоевский отвергал революционные идеи народников. И однако, так же как идеям многих других. славянофильских теоретиков, его критике капитализма и его решению вопроса о путях исторического развития России была свойственна определенная «народническая» окраска. Размышляя над развитием России после 1861 года и констатируя, вместе с народниками, возрастание в русской жизни удельного веса индивидуалистических, антагонистических элементов и тенденций, Достоевский в то же время, подобно народникам, считал капитализм для России «упадком» «регрессом»^и и стремился найти в сложившемся строе русской жизни опору для развития русского общества по иному, антикапиталистическому пути. В признании роста социальных антагонизмов и усиления индивидуализма в русском обществе после реформы и в то же время — в стремлении задержать развитие этих антагонизмов, игнорируя «крупнейшие» новые «факты русской истории и действительности», заключаются черты, роднящие определенные важные тенденции взглядов Достоевского с народничеством при всем принципиальном, коренном различии социально-политического мировоззрения Достоевского, отвергавшего борьбу с самодержавием, и революционных народников 70-х годов, посвятивших свою жизнь самоотверженной борьбе с царизмом.

«действительной тенденции экономического развития России», ибо эта тенденция до 1861 года еще не определилась с достаточной отчетливостью. Достоевский же в 60—70-е годы, вместе с народниками, уже ясно видел «действительную тенденцию экономического развития России». И в то же время, подобно народникам, он не хотел ее признавать, стремился «отговариваться от противоречий» реального общественного развития, тем более горячо отстаивая самобытность исторического развития России, чем меньше реальных оснований оставалось у него для веры в эту самобытность ¹² (вследствие чего вера эта не только у Достоевского, но и у некоторых из народников вырождалась порою, по выражению Ленина, «до узкого национализма, граничащего с шовинизмом»).¹³

4

Основное зерно социально-исторического мировоззрения Достоевского — его критическое отношение к буржуазным порядкам и в то же время признание их «упадком», «регрессом» — определилось уже в 40-е годы.

«современный момент и идею настоящего момента» (XIII, 23) возникли у Достоевского на заре его деятельности. Уже в 40-е годы Достоевский остро сознавал, что современная ему русская жизнь представляет собой не нечто прочно установившееся, законченное, отлившееся раз навсегда в одни и те же извечные и неизменные формы, а нечто «созидающееся», «делающееся», что будущее России и Петербурга находится «еще в идее», «в пыли и мусоре» (XIII, 23). Сложившееся у Достоевского в молодые годы представление о русской жизни не как о чем-то устойчивом и определившемся, а как о «хаосе», «смеси», где «всё жизнь и движение». (XIII, 23), способствовало зарождению и укреплению интереса Достоевского к положению современной ему Западной Европы, к истории европейских революций и европейского социализма с целью осмыслить пути исторического развития России с учетом путей движения Запада. По собственным словам Достоевского (на следствии по делу петрашевцев), он в 40-е годы «желал улучшений и перемен», любил «читать и изучать социальные вопросы и с большим любопытством следил за переворотами западными», «допускал историческую необходимость настоящего переворота на Западе (т. е. революции 1848 года, — Г. Ф.). . . в ожидании лучшего».¹⁴

И однако в тех же показаниях на следствии по делу петрашевцев, т. е. уже до каторги, Достоевский отчетливо ¹⁵

Признавая положение Запада «крайне бедственным»,¹⁶ принимая многие критические выводы социалистических учений 40-х годов, Достоевский, по свидетельству А. П. Милюкова, уже в молодые годы, подобно Герцену и некоторым славянофилам, высказывал мысль, что в русской крестьянской общине заложены готовые «основы» той более высокой общественной формы, теоретические поиски которой составляют сущность западноевропейского социализма.¹⁷

Вследствие относительной скудости дошедших до нас свидетельств в настоящее время трудно определить, какое место скептицизм Достоевского по отношению к западноевропейскому буржуазному обществу и его вера в особый уклад русской жизни занимали в его мировоззрении уже в 40-е годы. По-видимому, они играли в общей системе взглядов молодого Достоевского лишь подчиненную, второстепенную роль. После каторги, в исторической обстановке 50-х и в особенности 60-х годов, роль указанных элементов в общем мировоззрении Достоевского изменилась. В пореформенную эпоху, в условиях, когда капитализм из более или менее отдаленной перспективы стал реальной тенденцией русской жизни, стремление отыскать в русском историческом прошлом и в современной русской общественной жизни залог возможности для России «гармонического», некапиталистического пути развития становится главным предметом размышлений Достоевского. При этом все свои наблюдения и выводы, касающиеся жизни современной ему России, Достоевский стремится критически проверить и прочно обосновать примером передовых стран Западной Европы после первой французской революции.

Замечательно, что Достоевский, как неоспоримо свидетельствует анализ его мировоззрения 60—70-х годов, яснее, чем кто бы то ни было из русских писателей его времени, не принадлежавших к революционно-демократическому направлению, понял переломную роль французской буржуазной революции XVIII века в истории Западной Европы.

«кровавая французская (а вернее, европейская) . революция конца прошлого столетия» (XI, 312) положила начало новой эпохе в истории человечества. Исторический смысл этого переворота Достоевский видел в том, что в 1789 году политическая власть перешла на Западе из рук «дворян» в руки «буржуа» (XI, 312). Переход «политического главенства» в руки «буржуазии» (XII, 158) знаменовал наступление нового фазиса европейской истории, который, по убеждению Достоевского, продолжался вплоть до 70—80-х годов XIX века, до конца жизни писателя.

Бабёф, писал Достоевский в 1873 году, был «первым человеком», сказавшим «пламенным первым революционерам», «что вся их революция. . . есть не обновление общества на новых началах,. а лишь победа одного могучего класса общества над другим» (XIII, 421—422). Этими словами Бабёф, по убеждению Достоевского, правильно определил буржуазный характер французской революции конца XVIII века.

В результате перехода власти от дворянства к буржуазии лишь «обновился деспотизм». «Новые победители мира (буржуа) оказались еще может быть хуже прежних деспотов (дворян). . . „Свобода, равенство и братство" оказались лишь громкими фразами и не более. Мало того, явились такие учения, по которым из громких фраз они уже оказались и невозможными фразами» (XI, 312).

Европейские революции XIX века, совершавшиеся на глазах писателя, и в частности революция 1848 года, не изменили, о чем многократно писал Достоевский, основного социально-политического результата французской революции XVIII века. Эти революции в конечном счете не только не поколебали власти буржуазии, но, напротив, способствовали дальнейшему росту благосостояния и могущества того капиталистического собственника, который, сменив у власти «короля», почувствовал себя «всем» (IV, 81).

«Интересы среднего сословия, — писал в 1862 году журнал Достоевского «Время», — никогда не были в то же время интересами целого народа. Возникши на экономической почве, скопив в руках своих огромные богатства, среднее сословие, где оно ни возникало, всегда было представителем деспотизма капитала. Сплоченное в одно, оно везде стояло за капитал и старалось о подавлении им труда. Такова, например, французская буржуазия. Погрузившись в самый грубый материализм, она не может понять стонов народных и отказаться от безнравственных своих взглядов па вещи. И нигде нет такой ощутительной и явной вражды, как именно в тех странах, где буржуазия приняла сословный характер».¹⁸

И в то же время, в противоположность представителям западноевропейской либерально-буржуазной мысли, верившим в возможность «смягчения» и постепенного исчезновения свойственных буржуазному обществу противоречий без уничтожения самых основ этого общества, Достоевский сознавал, что историческое развитие не смягчает, а обостряет противоречия буржуазной цивилизации: «Да оглянитесь кругом: кровь рекою льется, да еще развеселым таким образом, точно шампанское. Вот вам все наше девятнадцатое столетие, в котором жил и Бокль.¹⁹ Вот вам Наполеон — великий и теперешний. Вот вам Северная Америка — вековечный союз. . . И что такое смягчает в нас цивилизация? Цивилизация вырабатывает в человеке только многосторонность ощущений и.. . решительно' ничего больше. . . От цивилизации человек стал, если не более кровожаден, то уж наверно хуже, гаже кровожаден, чем прежде» (IV, 122—123).

Развитие буржуазного общества, по убеждению Достоевского, неминуемо ведет культурный мир к катастрофе. Чтобы предотвратить эту катастрофу — и в этом Достоевский готов согласиться с Бабёфом и другими европейскими социалистами — нужно уничтожить нравственные основы буржуазного строя жизни, перестроить человеческое общество на новых основаниях. Но как это сделать? И кто способен взять на себя инициативу этой перестройки? Ответ на эти вопросы обнаруживает все слабости и реакционные черты, свойственные мировоззрению Достоевского.

Как мы уже убедились, Достоевский не верил в то, что противоречия буржуазной цивилизации могут быть смягчены или ликвидированы на почве самой этой цивилизации, без уничтожения ее основ. Более того, Достоевский был готов признать историческую закономерность появления в Западной Европе после победы буржуазии социалистических учений, закономерность в XIX веке борьбы между пролетариатом и победившей буржуазией. Но, не веря в способность буржуазных классов устранить или хотя бы частично «смягчить» противоречия цивилизации, Достоевский вместе с тем не доверял и известным ему социалистическим учениям, не верил в способность пролетариата уничтожить трагические противоречия буржуазной цивилизации и заменить ее другой, более высокой, неантагонистической формой общества. В этом глубоком скептицизме по отношению не только к буржуазии, но и к пролетариату, который в эпоху Достоевского в России еще только возникал и о котором великий русский романист мог судить лишь на основании односторонне осмысленного им исторического опыта Запада, коренятся те реакционные черты, которые были присущи критике буржуазного общества в художественных произведениях и публицистике Достоевского.

5

«Дневника писателя» за 1876 год, посвященной смерти Ж. Санд, Достоевский обосновал мысль об исторической закономерности появления идей социализма во Франции в начале XIX века. Ту же мысль об исторической закономерности возникновения социализма и о последующем развитии его от «утопических», «мечтательных» идеалов первых провозвестников социализма (к которым он относил Ж. Санд) к «политическому социализму», ставящему своей задачей подготовку революционного переворота и передачу политической власти в руки «четвертого сословия» — европейского пролетариата, — Достоевский выражал и в других местах.

После первой французской революции, писал Достоевский в 1877 году, «та часть общества, которая выиграла для себя с 1789 года политическое главенство, т. е. буржуазия — восторжествовала и объявила, что далее и не надо идти. Но зато все те умы, которые по вековечным законам природы обречены на вечное мировое беспокойство, на искание новых формул идеала и нового слова, необходимых для развития человеческого организма, — все те бросились ко всем униженным и обойденным, ко всем, не получившим доли в новой формуле всечеловеческого единения, провозглашенной французской революцией 1789 года. Они провозгласили свое уже новое слово, именно необходимость всеединения людей уже не в виду распределения равенства и прав жизни для какой-нибудь одной четверти человечества, оставляя остальных лишь сырым материалом и эксплуатируемым средством для счастья этой четверти человечества, а напротив: всеединения людей на основаниях всеобщего уже равенства, при участии всех и каждого в пользовании благами мира сего, какие бы они там ни оказались» (XII, 158).

Эта «новая, еще мечтательная грядущая формула крайне-западного мира, т. е. обновление человеческого общества на новых социальных началах, — эта формула, почти все наше столетие провозглашавшаяся лишь мечтателями, научными представителями ее, всякими идеалистами и фантазерами, вдруг в последние годы изменяет свой вид и ход своего развития и решает: оставить пока теоретическое определение и воссоздание своей задачи и приступить прямо, прежде всяких мечтаний, к практическому шагу задачи, т. е. прямо начать борьбу, а для того — положить начало соединению во единую организацию всех будущих бойцов новой идеи, т. е. всему четвертому, сношения всех нищих мира сего, сходки, конгрессы, новые порядки, законы — одним словом, положено по всей старой западной Европе основание новому status in statu, грядущему поглотить собою старый, владычествующий в крайне-западной Европе, порядок мира сего» (XII, 159). «Социализм есть сила грядущая для всей Западной Европы» (XII, 166).

И однако, признавая временный, преходящий характер буржуазного государства, считая победу «четвертого сословия» над буржуазией на Западе исторически неизбежной, Достоевский не верил в освободительный характер грядущей пролетарской революции и испытывал страх перед нею.

Причину своей отрицательной оценки борьбы европейского пролетариата и перспектив грядущей пролетарской революции на Западе Достоевский отчетливо выразил еще в 1863 году в «Зимних заметках о летних впечатлениях», и с этого времени его отношение к западному пролетариату и пролетарскому социализму оставалось в основных своих чертах неизменным.

«Письмах из Франции и Италии» торжество сытой буржуазии во Франции и ее кровавую расправу над парижским пролетариатом в 1848—1849 годах, Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях» описал дальнейший этап в развитии французской буржуазии, преуспевающей под охраной бонапартистской империи, лицемерной, трусливо жмущейся от постоянного страха потерять свое место под солнцем.²⁰ Заявляя, что из всех лозунгов французской буржуазной революции XVIII века осуществился лишь один: власть буржуа, ставшего «всем», Достоевский указывает на формальный характер буржуазных идеалов свободы и равенства. Он замечает, что свобода в буржуазном государстве — это свобода для богатых, свобода для тех, которые имеют «миллион». «Дает ли свобода каждому по миллиону? — спрашивает Достоевский. — Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все, что угодно, а тот, с которым делают все, что угодно» (IV, 85).

Полемизируя с либералами-«западниками», Достоевский заявляет, что буржуазная цивилизация — «не развитие, а, напротив, в последнее время всегда стояла с кнутом и тюрьмой над всяким развитием». Цивилизация, пишет он, имея в виду социалистическую критику общества, «уже осуждена давно на самом Западе», где за нее стоит «один собственник», желающий «спасти свои деньги» (IV, 67).

Таким образом, в своей критике капиталистических порядков Запада Достоевский уже в 1863 году смог подняться до большой обличительной силы. Но в «Зимних заметках о летних впечатлениях» отчетливо отразились и реакционные черты, присущие его критике капитализма.

Критика буржуазной цивилизации в «Зимних заметках» носит романтический характер: Достоевский пользуется в своей критике капитализма отвлеченными библейскими, апокалиптическими образами. Будущее Запада представляется ему в виде фантастической картины разрушения и гибели культурного мира. Исходя из этого пессимистического взгляда на грядущие судьбы западной цивилизации, Достоевский выражает неверие и в то, что победа рабочего класса во Франции приведет к уничтожению буржуазного строя, к торжеству социализма. На Западе, пишет он, «все собственники или хотят быть собственниками», не исключая рабочего; «работники тоже все в душе собственники: весь идеал их в том, чтоб быть собственниками и накопить как можно больше вещей» (IV, 67, 84—85).

«Западный человек толкует о братстве как о великой движущей силе человечества, и не догадывается, что негде взять братства, коли его негде взять в действительности. . . Надо сделать братство во что бы то ни стало. Но оказывается, что сделать братство нельзя, потому что оно само делается, дается, в природе находится. А в природе французской, да и вообще западной, его в наличности не оказалось, а оказалось начало личное, начало особняка... Ну, а из такого самопоставления не могло произойти братства» (IV, 85; курсив мой, — Г. Ф.).

Эти слова Достоевского составляют ключ к главным противоречиям его исторического мировоззрения.

«западного человека» о «братстве». Но вместе с тем он утверждал, что в историческом прошлом Запада и в элементах его позднейшей социально-экономической жизни ме было и нет реальных предпосылок для осуществления того идеала «братства», о котором тщетно мечтали западноевропейские социалисты, начиная с Ба-бёфа. Западноевропейский мир «толкует о братстве», но сам он весь целиком -г— снизу доверху — разъеден духом частной собственности, анархии и индивидуализма. Этот дух овладел на Западе не только угнетателями, буржуа, но и угнетенными, «работниками», которые, так же как буржуа, «все в душе собственники. . . такая уж натура» (IV, 84—85). Поэтому Достоевский полагал, что если «и возможен социализм, да только где-нибудь не во Франции» (IV, 88).

Итак, революция «четвертого сословия» на Западе неизбежна. Но вместе с тем эта революция, по Достоевскому, не осуществит идеалов социализма, ибо «работники» — сами «собственники». Подобно тому как великая французская революция "передала власть из рук дворян в руки буржуа, грядущая революция «четвертого сословия» на Западе, по убеждению Достоевского, должна была лишь передать власть из рук одних «собственников» в руки других, но не должна была привести к грядущему освобождению человечества, к осуществлению того идеала «братства», путей к которому тщетно искали Бабёф и социалисты-утописты 30—40-х годов.

Скептическое отношение Достоевского к грядущей революции французских «работников» укрепляло его отрицательную оценку не только западноевропейского социализма его эпохи, но и идей русских революционных демократов 60-х годов.

«обособления» и «разъединения», победы «единичного, личного» начала над духом соединения и «братства». Великая французская революция XVIII века и ее результат — победа буржуазии в Западной Европе — явились последним, заключительным фазисом в истории трагического «обособления» и «разъединения» «западного» человечества. Главная задача России, в противоположность капиталистическим странам Запада, — предотвратить развитие в ней тех исторических тенденций, которые на Западе привели к торжеству индивидуализма и собственнического начала, сохранить и развить основу того идеала «братства», который трагически разрушила история Запада.

Между тем русские революционеры, стремясь поднять крестьянство на борьбу с помещиками и самодержавием, хотят повести русское общество не по пути развития и укрепления в нем идеала «братства», но по пути тех же — безвыходных, по убеждению Достоевского, — социальных антагонизмов и катастроф, которые привели Западную Европу на грань переживаемого ею исторического кризиса. Стремясь субъективно, как и западноевропейские- социалисты, к «братству», русские революционеры призывают не к социальному миру, а к борьбе, и этим объективно разрушают тот идеал «братства», который, по Достоевскому, свойствен русскому народу и русскому обществу в противовес народам Запада. Таков основной тезис, из которого Достоевский в 60—80-е годы исходил в своей полемике с русскими революционерами.

На глазах Достоевского происходило два связанных между собой, но при этом глубоко различных, полярно противоположных по своему общественному содержанию процесса. Одновременно с разложением крепостничества и развитием буржуазных порядков в России усиливалось брожение народных масс, которое находило отражение в. росте освободительной борьбы против дворянства и буржуазии. В глазах же Достоевского оба эти процесса фантастически сливались в единое целое. Протест против антиобщественных, бесчеловечных сил капитализма, которые вели к росту нищеты и общественного неблагополучия, к разрушению семьи, к отрыву личности от народа, к ее внутреннему распаду и деградации, в творчестве Достоевского переплетался с несправедливой, ожесточенной полемикой, направленной против революционной мысли. И чем резче становился протест Достоевского против существующего общества, тем более резкий и несправедливый характер принимали зачастую его нападки на взгляды и деятельность представителей революционного движения.

что революция на Западе сможет победить. Герцен выдвигал мысль, что Россия, сохранившая крестьянскую поземельную общину, сможет благодаря этому помочь движению западноевропейских народов к социализму. Однако, в отличие от скептицизма Достоевского, скептицизм Герцена был, по выражению Ленина, «формой перехода от иллюзий „надклассового" буржуазного демократизма к суровой, непреклонной, непобедимой классовой борьбе пролетариата».²¹ Разрывая с буржуазными иллюзиями в социализме, Герцен трудным и мучительным путем двигался к иной, более высокой ступени революционного мировоззрения. Его скептицизм после 1848 года был следствием разочарования в утопических идеалах и средствах борьбы, а не разочарования в самой идее социализма. Идеализация общинного землевладения, положенная Герценом в основу его идеи «русского социализма», была отражением демократического, крестьянского требования земли, направленного против помещичье-крепостнического землевладения.

В отличие от Герцена, Достоевский в своей критике Запада и проповеди исторической самобытности России пошел по иному пути. Герцен стремился историческую роль России и ее преимущество перед Западом обосновать с материалистических позиций — особенностями сохранившейся в ней формы крестьянского землевладения, Достоевский же, идеализируя, подобно Герцену, крестьянскую общину, видел в ней одну из форм осуществления нравственных, религиозных идеалов, присущих русским народным массам. Он отвергал необходимость борьбы за изменение материальных условий жизни народа, за экономические и политические преобразования, выдвигая вместо нее реакционно-утопический идеал «примирения» господствующих классов и народа в единой, общей работе на «родной ниве».

Стремление противопоставить идеалам Герцена и других революционных демократов призыв к «примирению» между народом и господствующими классами, желание освятить этот призыв апелляцией к «народной правде», к религиозным, христианским идеалам православия обусловили реакционную окраску социально-политического мировоззрения Достоевского 60—70-х годов, сделали его в полемике с революционной демократией 60—70-х годов о путях исторического развития России ее яростным противником и идейным антагонистом.

Достоевский справедливо критиковал мечтательный характер французского утопического социализма 30— 40-х годов, говоря, что социализм этот — «наука в брожении», «алхимия прежде химии».²² — в те же годы, когда складывалось мировоззрение Достоевского, — Маркс и Энгельс дали революционной и социалистической теории ту научную основу, которой недоставало более ранним, известным Достоевскому формам революционного и социалистического мировоззрения. Маркс и Энгельс доказали с научной достоверностью, что буржуазное общество является в истории человечества не только величайшей разрушительной, но и величайшей созидательной силой, ибо оно создает те материальные социально-экономические предпосылки, которые впервые в истории делают возможным реальный переход к уничтожению классов и классового угнетения, к построению бесклассового, коммунистического общества. Выяснив исторически преходящий характер капиталистического строя, являющегося той последней формой классово-антагонистического общества, которой заканчивается «предыстория» человечества, Маркс и Энгельс вместе с тем вскрыли коренное, принципиальное различие между пролетариатом и другими выступавшими в прошлой истории угнетенными классами, между буржуазной и социалистической революцией. Основоположники марксизма показали, что, в отличие от других угнетенных классов, пролетариат не может освободить себя, не освобождая одновременно других трудящихся и угнетенных, что, в отличие от буржуазной революции, социалистическая революция пролетариата ставит своей целью не переход власти из рук одного класса собственников в руки другого, а уничтожение всякого классового гнета и эксплуатации.

Русские революционные демократы, так же как Достоевский, еще не сознавали различия между рабочим классом и крестьянством, между задачами пролетарски-социалистической и крестьянской революции. Но вера в русскую крестьянскую революцию, которой они приписывали социалистический характер, побуждала их относиться к борьбе западноевропейского пролетариата за свое освобождение с тем же сочувствием, с каким они относились к борьбе русских крестьянских масс против самодержавия. Напротив, у Достоевского неверие в западноевропейский социализм и в революцию «четвертого сословия» на Западе укрепляло скептицизм по отношению к революционной борьбе не только на Западе, но и в России, побуждавший его к яростной полемике против идей русских революционных демократов и русской крестьян-ско-демократической революции.

Чернышевский и Добролюбов исходили в своей оценке перспектив общественного развития России из трезвого понимания противоположности интересов господствующих классов интересам народа. Они гениально сумели еще в годы до проведения крестьянской реформы понять, что подготовляемая правительством реформа неизбежно будет отвечать интересам помещиков, что подлинное освобождение народа может явиться лишь результатом народной революции. В противоположность этому в основе «почвеннических» идеалов Достоевского лежало ложное и реакционное по своему историческому содержанию, утопическое представление о возможности примирения враждующих сословий и классов. Идеализируя, так же как либералы 60-х годов, царское самодержавие и крестьянскую реформу 1861 года, Достоевский утверждал, что крестьянская реформа, проведенная руками господствующего класса, будто бы положила в России начало сближению сословий, которое должно привести дворянство и народ к духовному единению и братству. Опираясь на идеи славянофилов, Достоевский заявлял, что духовная связь между высшими классами и народом в России никогда не порывалась, в отличие от Западной Европы. В этом он видел одно из преимуществ исторического развития России, которое облегчит ей разрешение социальных антагонизмов не по западноевропейскому образцу — путем борьбы и революционных кризисов, — но путем примирения, путем духовного единения господствующих классов и народа.

Считая, что в России в противоположность западноевропейским странам не может возникнуть «взаимной вражды сословий» (XIII, 109), Достоевский настойчиво доказывал, что особенность эта «заложена самой природой в духе русском, в идеале народном» (XIII, 41). Теоретическое отрицание противоположности интересов народа и господствующих классов, стремление противопоставить метафизически понятое национальное начало социальной борьбе приближали Достоевского ко взглядам славянофилов и определяли его глубокое расхождение с демократическим лагерем.

Достоевский сознавал, что в России, так же как на Западе, с XVIII века и вплоть до его времени постоянно углублялось «разъединение» между господствующими классами и народом, росла пропасть между ними. «С петровской реформой, с жизнью европейской, — писал он, — мы приняли в себя буржуазию и отделились от народа, как и на Западе».²³ «отделение» имущих и образованных классов русского общества от народа не как закономерное последствие социальных антагонизмов, определившихся в русской истории задолго до XVIII века, а лишь как «временное», исторически преходящее следствие петровских преобразований, не затронувших наиболее глубокой, исторически неизменной основы русской жизни, принципиально отличающей ее от жизни народов Запада.

Петровская реформа, утверждал Достоевский, была исторически необходима, так как старая московская Русь изжила себя и переживала уже до Петра серьезный кризис. Но преобразования Петра были навязаны народу деспотически, насильственно, и поэтому имели свою вредную сторону. Они вырыли пропасть между высшими, образованными классами и народом, привели к мучительному и болезненному отрыву образованных слоев от народной «почвы». Отрыв этот был до определенного времени исторически оправдан тем, что русской интеллигенции нужно было принять в себя наследие многолетнего развития европейской мысли, стать полноправной участницей в движении общечеловеческой культуры и образования. Теперь же, утверждал Достоевский, когда результат этот достигнут, задача образованной России — отказаться от своего векового разрыва с народом, сблизиться и соединиться с ним — возвратиться к родной «почве» и народному миросозерцанию. Образованные классы должны научить народ грамоте, передать ему накопленные ими культуру и образование, подкопать остатки сословных перегородок, а сами взамен получить сохраненные народом и утраченные ими идеалы «любви», «братства» и «всечеловеческого единения».

Достоевский исходил в своих философско-историче-ских построениях из отвлеченного противопоставления России — Западу, идеи «братства» — идее «разъединения» и «обособления». Идею «братства» он метафизически стремился вывести из «вечных» свойств человеческой «натуры», чудесно «сохраненных» русскими народными массами в силу особых исторических путей их развития и отличающих их от народных масс Запада. Русские же революционные демократы в лице Белинского и Герцена уже в 40-е годы вплотную подошли к мысли о том, что историческое развитие человечества определяется не развитием «идей», а более глубокими, социально-историческими закономерностями. Это позволило им выяснить единство основных путей социально-исторического развития России и Запада, показать определяющую роль борьбы народных масс не только в настоящем, но и в прошлые, более отдаленные эпохи исторического развития России. Выяснив, что для русской истории, так же как и для истории других народов, определяющее значение имели прежде всего социально-исторические условия жизни и положение широких народных масс, борьба угнетенных и угнетателей, революционные демократы подорвали основы славянофильской идеализации исторического прошлого России, корни метафизического представления о «вечных», не подверженных историческому развитию, «неизменных» чертах миросозерцания и психологии русских народных масс.

6

Таким образом, сила Достоевского — художника и мыслителя — определялась прежде всего тем, что в своих произведениях он с огромной силой запечатлел общественно-психологические тенденции и процессы, связанные с развитием капитализма в России, выступил как один из величайших критиков и обличителей буржуазной психологии и морали. И вместе с тем, подобно своим идейным антагонистам — народническим революционерам 70-х годов, Достоевский критиковал буржуазное общество, буржуазную психологию и мораль не с точки зрения будущего, а с точки зрения прошлого. Он смотрел на развитие капитализма как на «упадок», «регресс», «хаос», не сознавая прогрессивного, в конечном счете революционного характера капиталистического развития России. Ибо через все муки первоначального капиталистического накопления оно вело ее к пролетарской революции и к социализму.

И все же, при всей реакционности общественно-политического мировоззрения Достоевского (если рассматривать эго мировоззрение как целое), было бы неправильным сводить сильную сторону этого мировоззрения (так же, как и мировоззрения народников 70-х годов) только к его критическим элементам. Самый размах художественного критицизма Достоевского сложным, порой противоречивым образом был связан с ощущением им как мыслителем и художником таких глубинных процессов исторической жизни России и человечества, которые Достоевский в полемике со своими антагонистами не признавал или не хотел признавать, от которых он отворачивался и которые нередко яростно отрицал в своих романах или на страницах «Дневника писателя».

«хаоса». И вместе с тем Достоевский отчетливо чувствовал, что смысл его эпохи этим не исчерпывается. Он настойчиво искал в общественной жизни тенденции, которые вели не к «хаосу». а к «созиданию», не к «разложению», а к «гармонии».

Современное ему общество в России и в особенности на Западе переживало, по убеждению Достоевского, самую «роковую минуту» своей истории. И вместе с тем Достоевский не мог отделаться от мысли, что трагические переживания и блуждания человечества его эпохи были в конечном счете мучительным выражением «перерождения человеческого общества в совершеннейшее» (XII, 201).

В «фантастическом рассказе» «Сон смешного человека» (1877) Достоевский выразил свое общее понимание исторических судеб человеческой культуры. Герой этого рассказа — «смешной человек» попадает во сне на отдаленную от земли планету, на которой обитают «дети солнца» — «невинные и прекрасные» люди, живущие одной жизнью с природой, не знающие зла и страданий. В результате соприкосновения с человеком чуждой им, более высокой, но и более противоречивой культуры жители этой планеты теряют свою первобытную чистоту и невинность и их радостная, младенческая жизнь оказывается навсегда уничтоженной. Но уничтожив в силу своей развращенности первобытную чистоту и гармонию на другой планете, «смешной человек» отныне навсегда сохраняет в своем сердце идеал этой чистоты и гармонии, очарование которого он уже никогда не сможет позабыть и к которому всегда будет влечься с неистребимой силой. Пробудившись от сна и снова очутившись на земле, «смешной человек» посвящает свою жизнь «проповеди истины», которая состоит в том, что «люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле» (XII, 122).

Нетрудно понять связь идеи «Сна смешного человека» с убеждением Достоевского о «перерождении человеческого общества в совершеннейшее» как о конечной, определяющей исторической задаче его эпохи. Подобно обитателям далекой планеты, которую посетил «смешной человек», человечество, по мысли писателя, пережило в отдаленном прошлом младенческий «золотой век», когда оно не знало зла и страданий. Но это состояние первобытной чистоты и невинности должно было исторически неизбежно окончиться и смениться иной эпохой — эпохой пробуждающегося сознания и вместе с тем эпохой страданий, борьбы и противоречий. И лишь в результате прохождения через эпоху страданий, «хаоса», трагического разобщения людей, мучительной борьбы и блужданий человечество может, по убеждению Достоевского, завоевать для себя новую, более высокую мировую «гармонию».

Таким образом, несмотря на то, что будущее Запада представлялось Достоевскому нередко в картине апокалиптического «конца мира», а в России новая пореформенная действительность вызывала у него представление о «хаосе», Достоевский, хотя и смутно, все же угадывал и ощущал общий поступательный характер исторического развития человечества при всех свойственных ему уклонениях и противоречиях.

«В первобытных патриархальных общинах», заметил Достоевский в 1864 году в одной из своих записных книжек, человек жил «массами», «непосредственно». Но затем наступила «цивилизация», способствовавшая «развитию личности» и «личного сознания». Цивилизация привела к «отрицанию» личностью «непосредственных идей и законов» — «авторитетных, патриархальных законов масс»; она создала «враждебное, отрицательное отношение» личности к народу. Разобщенный с народом человек эпохи цивилизации «'чувствует себя плохо, тоскует, теряет источник живой жизни, не знает непосредственных ощущений и все сознает». Но это состояние — «распадение масс на личности, иначе цивилизация» — есть «состояние болезненное», «переходное» к более высокой ступени развития человечества, которая должна способствовать восстановлению гармонических, согласных взаимоотношений личности и народа — привести к «возвращению» отдельного человека «в массу» при сохранении им «полного могущества сознания и развития».²⁴

«Мы улетаем мысленно к счастливым жителям планет, чтобы отдохнуть от скуки и тоски земной жизни. Так точно прежде любили вспоминать золотой — или Новую Атлантиду, куда мысленно плавал Ба-кон Веруламский. Такие мечты очень многочисленны; они имеют техническое название — утопий, по имени острова Утопии, подробно описанного канцлером Томасом Мору-сом в 1516 году. По самому источнику таких созданий воображения видно, что они выражают более или менее высокие стремления человеческого ума; и действительно, часто в них высказываются возвышеннейшие и благороднейшие надежды и желания».²⁵ «Сна смешного человека» и послужившей ему одним из источников при работе над этим рассказом) указывают на связь характерного для Достоевского идеала «золотого века» с заветами утопической гуманистической и социалистической мысли, хотя идеал этот и подвергся в 60—70-е годы сложному переосмыслению под воздей-ствием религиозных воззрении писателя.

Достоевский постоянно возвращался в своих романах и публицистике к мечте о новом, будущем «'золотом веке».

«. . . Неужели, неужели золотой век существует лишь на одних фарфоровых чашках?» (XI, 153). «Золотой век еще весь впереди» (XI, 367), — писал он в «Дневнике писателя». И, полемизируя с теми, кто отрицал реальность мечты о новом «золотом веке», Достоевский горячо доказывал, что будущий «золотой век» уже созидается в настоящем, что он потенциально заложен в современных людях, в их жизни и идеалах.

«О зачем не все в счастье? Картина золотого века. Она уже носится в умах и в сердцах. Как ей не настать! ..». Приведенные слова вложены в черновых набросках к «Преступлению и наказанию» в. уста Раскольни-кова. А признание Раскольникова в совершенном преступлении мотивируется здесь стремлением героя романа снова получить право «желать счастья людям и мечтать о золотом веке» — право, которого он лишился, став «подлым убийцей».²⁷

«'золотого века» в «Преступлении и наказании», Достоевский перенес ее в позднейшие произведения — «Исповедь Ставро-гина», «Подросток», «Сон смешного человека». Знаменательно, что внешним толчком, побудившим Достоевского вернуться к старому замыслу 60-х годов и вложить в уста Ставрогина описание «золотого века», было, по-видимому, появление в момент работы Достоевского над «Бесами» в славянофильском журнале «Заря» (1870, № 1) издевательской статьи Д. Анфовского (псевдоним, под которым скрылся бывший сотрудник «Времени» поэт и переводчик Ф. Н. Берг) «Скорое наступление золотого века». В связи с выходом книги В. В. Берви-Флеровского «Положение рабочего класса в России» Берг злобно иронизировал в этой статье (обратившей на себя внимание Достоевского и несколько раз упоминаемой в черновых материалах к «Бесам») над мечтой Флеровского и других, родственных ему мечтателей-социалистов о будущем «золотом веке». Это вызвало у Достоевского желание изложить и защитить — в противовес Бергу — свой поэтический идеал «золотого века». Причем, как свидетельствуют записные тетради Достоевского, картину «золотого века» в романе должен был первоначально рисовать не Ставро-гин, а Успенский (прообраз Шатова) — персонаж, идеологически наиболее близкий автору.²⁸

Достоевский неверно представлял себе путь к новому «золотому веку». В отличие от революционеров своей эпохи, которые, по определению автора «Дневника писателя», хотели «переродить человечество», «изменив насильно экономический быт его», Достоевский утверждал, что человек должен измениться «не от внешних причин», а «не иначе как от перемены нравственной». «хаоса», «разложения», но и в аспекте «созидания», движения к новому «золотому веку». Стремление отыскать в историческом брожении настоящего первые, еще слабые ростки будущей «гармонии» обостряло внимание Достоевского к проблеме исторической связи настоящего и будущего. Это стремление побуждало писателя снова и снова пересматривать свое решение вопроса, о путях, ведущих к будущему, искать з настоящем его зародыши и идеальные потенции. Вместе с тем оно давало Достоевскому возможность — вопреки реакционным тенденциям его общественного мировоззрения и его критики капитализма — нередко подойти к «отрицательным», «разрушительным» явлениям общественной жизни своей эпохи диалектически, ощутить в них не только разрушительное, но и движущее, творческое, исторически созидающее начало.

Следует подчеркнуть, что будущий «золотой век» в представлении Достоевского не был одним лишь нравственным (или религиозным) идеалом. Свою утопию счастливого будущего человечества Достоевский — вопреки распространенным представлениям — связывал не только с осуществлением определенных религиозных и нравственных, но и известных социально-экономических предпосылок. Важнейшей из них, подобно народникам и Льву Толстому, он считал наделение русского крестьянства землей.

«Кто в стране владеет землей, — писал Достоевский, — те и хозяева той страны, во всех отношениях. . . Каков характер землевладения, таков и весь характер нации» (XII, 142—143). И в другом месте: «Весь порядок в каждой стране — политический, гражданский, всякий — всегда связан с почвой и с характером землевладения в стране. В каком характере сложилось землевладение, в таком характере сложилось и все остальное» (XI, 377).

«русского человека» (>и для русского крестьянина в особенности) «земля — все, а уже из земли у него и все остальное, то есть и свобода, и жизнь, и честь, и семья, и детишки, и порядок, и церковь — одним словом, все, что есть драгоценного. Вот из-за формулы-то этой он и такую вещь, как община, удержал. . .» (XI, 378).

С идеалом общинного владения землей Достоевский связывал не только прошлое, но и будущее человечества: «Если хотите переродить человечество к лучшему, почти что из зверей поделать людей, — писал он, — то наделите их землею — и достигнете цели» (XI, 377). «По-моему, работай на фабрике: фабрика тоже дело законное и родится всегда подле возделанной уже земли: в том ее и закон. Но пусть каждый фабричный работник знает, что у него где-то там есть Сад, под золотым солнцем и виноградниками, собственный, или, вернее, общинный сад, и что в этом саду живет и его жена, славная баба, не с мостовой, которая любит его и ждет, а с женой — его дети, которые играют в лошадки и все знают своего отца» (XI, 376).

Достоевский полагал, что в будущем обществе, где человек и природа, человек и земля будут нераздельны, дети будут «расти у отцов своих, не в каменных мешках, а среди садов и засеянных полей, видя над собою чистое небо» (XII, 456). «В саду. . . детки будут выскакивать прямо из земли, как Адамы, а не поступать девяти лет, когда еще играть хочется, на фабрики, ломая там спинную кость над станком, тупя ум перед подлой машиной, которой молится буржуа, утомляя и губя воображение перед бесчисленными рядами рожков газа, а нравственность — фабричным развратом, которого не знал Содом» (XI, 377).

Таким образом, несмотря на религиозную оболочку, в которой выступал нередко в поздних произведениях Достоевского идеал «золотого века», исторически конкретные антикапиталистические черты, присущие этому идеалу, его определенная связь с народнической идеализацией крестьянской общины несомненны, как несомненна и связь этого идеала — при всех его исторических противоречиях — с исканиями гуманистической и демократической мысли эпохи.

Эту связь, так же как исключительное значение для творчества Достоевского устремленности писателя к идеалу гармонического будущего, к идее нового «золотого века», впервые правильно понял и отметил один из его наиболее резких антагонистов — великий русский сатирик-демократ М. Е. Салтыков-Щедрин в своем известном отзыве 1871 года об «Идиоте». «По глубине замысла, по ширине задач нравственного мира, разрабатываемых им, — писал о Достоевском Щедрин, — этот писатель стоит у нас совершенно особняком. Он не только признает законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идет далее, вступает в область пред-ведений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдаленнейших исканий человечества». Яркое доказательство этого Щедрин видел в попытке Достоевского в «Идиоте» «изобразить тип человека, достигшего полного нравственного и духовного равновесия».³⁰

«лучезарной» задачи, поставленной Достоевским в «Идиоте». И он же с грустью отметил резкое, кричащее противоречие, характерное не только для этого романа, но и для других произведений Достоевского: «... г. Достоевский,— писал Щедрин, — нимало не стесняясь, тут же сам подрывает свое дело, выставляя в позорном виде людей, которых усилия всецело обращены в ту самую сторону, в которую, по-видимому, устремляется и заветнейшая мысль автора. Дешевое глумление над так называемым нигилизмом и презрение к смуте, которой причины всегда оставляются без разъяснения — все это пестрит произведения г. Достоевского пятнами, совершенно им несвойственными, и рядом с картинами, свидетельствующими о высокой художественной прозорливости, вызывает сцены, которые доказывают какое-то уже слишком непосредственное и поверхностное понимание жизни и ее явлений».³¹

Задача, поставленная перед собой Достоевским в «Идиоте», — изобразить тип человека, достигшего «гармонии», полного нравственного и духовного равновесия», в значительной мере совпадала, по оценке Щедрина, с «'конечной целью» передовой русской революционной и социалистической мысли, горячо стремившейся отыскать пути к такому общественному строю, который как раз и должен был создать необходимые условия для свободного гармонического развития человеческой личности. Но, мечтая, как и русские революционеры его эпохи, о «нравственном и духовном равновесии» человека, Достоевский — ив этом заключалось одно из трагических противоречий его творчества — отказывался признать реальным тот путь, который только и мог привести от мечты о гармоническом развитии личности и общества к действительному ее осуществлению.

В эпоху Достоевского лучшими выразителями передовых исканий человечества были русские революционеры 60-х и 70-х годов, представители западноевропейского социалистического рабочего движения. Между тем Достоевский не сознавал, что именно деятельность этих подлинно великих исторических деятелей той эпохи в наибольшей мере способствовала достижению будущей, искомой им «гармонии». Мечтая о новом «золотом веке», о нравственном равновесии человека, о людях, живущих в «саду», Достоевский отворачивался от революционного движения и даже нередко изображал его участников в своих романах в грубо тенденциозном, карикатурном виде. Отвергая те революционные настроения, которые зрели в сознании народа и передовой, демократической части русского общества, русский романист рассматривал их как одно из проявлений современного «хаоса».

И все же в «Идиоте», как и в других романах Достоевского, слышится страстная тоска о счастливом будущем человечества, о грядущем «золотом веке». Именно к будущему «золотому веку», к мечте о гармонической жизни устремлены самые заветные мысли любимого героя Достоевского. Остро ощущая «хаос» и «безобразие» окружающей его жизни, сам становясь жертвой этого «хаоса», Мышкин в то же время носит в своей душе мечту о грядущем «примирении» и «братстве», о возможности всеобщего «счастья».

Вера Достоевского в то, что современная ему Россия через дисгармонию и «хаос» в конечном счете движется навстречу «гармонии», находила свое выражение в самой группировке образов его романов, в логике их сюжетного развития. Не случайно во всех последних романах Достоевского такую большую роль играют представители молодого поколения — юноши и дети. Достоевский как бы подчеркивает в каждом из своих последних романов — «Идиоте», «Подростке», «Братьях Карамазовых», — что трагический опыт жизни старших поколений поможет молодому поколению найти иные, правильные пути, поможет ему вывести человечество из хаоса и страданий на новую, светлую дорогу.

«разрушители» и «отрицатели», как носители начала общественного «хаоса» и «разложения», также озарены в его произведениях светом, исходящим из будущего, из искомого и предчувствуемого писателем «золотого века». Поэтому направленное на разрушение старого их отрицание оказывается в то же время таящим в себе скрытые зачатки и семена будущего, хотя это будущее, как представлялось Достоевскому, ложно, неправильно понималось и этими его героями, и демократической частью русского общества его времени. Умение Достоевского-романиста ощутить сложную диалектику исторического «разложения» и «созидания», разглядеть в самом «отрицании» и «хаосе» сложное, порою трагическое, болезненное выражение общего поступательного движения человечества к постижению и осуществлению будущей мировой «гармонии» отчетливо проявилось при изображении таких его трагических героев-отрицателей, как Раскольников и Иван Карамазов.

7

Свою литературную деятельность Достоевский начал в период «азревания революции 1848 года на Западе, в период подъема общественного движения 40-х годов в России. Вместе с другими своими передовыми современниками Достоевский был захвачен могучим обаянием освободительной, и в особенности социалистической, мысли 40-х годов. Влияние этой мысли привело молодого Достоевского в кружок Белинского, а позднее сделало его участником революционных собраний петрашевцев, за что Достоевский заплатил годами каторги и солдатской службы.

Поражение революции 1848 года оказало переломное воздействие на развитие всей европейской общественной мысли. Оно заставило разные классы и партии, разных политических деятелей, разных мыслителей во всех странах Европы подводить итоги революции, анализировать ее опыт, критически переоценивать в свете этого опыта политические, философские, эстетические представления, сложившиеся в 40-е годы. Эта задача, поставленная эпохой 50-х годов перед прогрессивной мыслью человечества, по-своему решалась Достоевским на каторге.

Только принимая во внимание это общее историческое содержание эпохи 50-х годов, можно правильно ответить на вопрос о той роли, которую сыграли годы пребывания на каторге в жизни Достоевского. Ошибкой, характерной для многих дореволюционных исследователей Достоевского, было то, что, подчеркивая (вслед за самим писателем) значение пережитого им на каторге для перелома, совершившегося в эти и следующие годы в его мировоззрении, они рассматривали этот перелом в узко биографическом плане, как факт индивидуального сознания Достоевского, обусловленный всецело специфическими условиями его развития.

Между тем при всем неоспоримом своеобразии и личности Достоевского, и тех условий, в которых он оказался после осуждения по делу петрашевцев, его идейной эволюции нельзя верно понять, если не учитывать общих особенностей исторической обстановки 50-х годов, значения тех новых вопросов, которые эта обстановка выдвинула перед русской и всей мировой мыслью.

писателя, было его столкновение на каторге с народом, постоянное повседневное общение с ним. Основной 'итоговый вывод, к которому привело Достоевского это общение, он отчетливо сформулировал в письме к брату из Омска от 22 февраля 1854 года: «С каторжным народом я познакомился еще в Тобольске, и здесь в Омске расположился прожить с ними четыре года. Это народ грубый, раздраженный и озлобленный. Ненависть к дворянам превосходит у «их все пределы, и потому нас, дворян, встретили они враждебно и с злобною радостию о нашем горе. Они бы нас съели, если б им дали. . . „Вы дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего, наш брат стал", — вот тема, которая разыгрывалась 4 года. . .» (Письма, I, 135—136). И далее: «Понятия об нашем преступлении они не имели. Мы об этом молчали сами и потому друг друга не понимали, так что нам пришлось выдержать все мщение и преследование, которым они живут и дышат, к дворянскому сословию» (Письма, I, 136).

Как свидетельствует не только приведенное письмо, но и позднейшее изображение острого социального антагонизма между каторжниками из народной среды и каторжниками из дворян, проходящее в качестве одного из основных мотивов через все содержание «Записок из Мертвого дома»,³² именно сознание этого антагонизма было главным выводом, — выводом, явившимся исходным пунктом для всех его позднейших социально-философских и идеологических построений.

««е имеет понятия» о различии между ними — таков наиболее общий итоговый результат, к которому Достоевский пришел, пытаясь уяснить себе на каторге пути деятельности передового дворянина и вообще человека из образованных слоев общества в условиях тогдашней России.

В этом выводе, составляющем один из лейтмотивов последующего мировоззрения и творчества Достоевского, была своя исторически правдивая, сильная сторона и другая, слабая, ложная и ошибочная.

Достоевский был прав в том отношении, что дворянские и ранние разночинские революционеры 40-х годов, в том числе петрашевцы,³³ в преодолении этого мучительного разрыва, в сближении передовых, революционных элементов русского общества и наиболее сознательной, мыслящей части народных масс. Этой-то основной, хотя и пробивавшей себе в России 60-х и 70-х годов дорогу сквозь огромные препятствия, исторической тенденции Достоевский не сознавал и не учитывал ни в 1854 году, ни позднее. Исторически обусловленный разрыв между дворянскими в своем большинстве революционерами 40-х годов и народом Достоевский осмыслил внеисторически — как «вечный», будто бы непреодолимый разрыв, обусловленный тем, что современные ему революционные идеи по самой своей природе чужды народным массам, покоятся на таких социальных и нравственных основаниях, которые не принимаются и отвергаются народом.

Взгляд на народ и народное мировоззрение как на нечто раз навсегда данное, устойчивое и неподвижное по своей природе, нежелание видеть исторические изменения, происходившие в его эпоху в настроениях и мировоззрении русских народных масс, толкали Достоевского, подобно славянофилам, на путь идеализации тех сторон народной жизни и народного мировоззрения, которые в действительности претерпевали на его глазах острую историческую ломку. Признав основные свойства русского народа и его идеалы исторически неизменными, Достоевский пытался осмыслить «сущность» народного миросозерцания с отвлеченно метафизической, нравственной точки зрения. Русский народ, по мысли Достоевского, издавна прочно выработал нравственные основы своего мировоззрения. Эти основы закреплены в непосредственном, живом чувстве народных масс, из которого как из наиболее точного критерия надо исходить при оценке любых факторов и явлений общественной жизни. То, что принимается нравственным чувством народа, согласно с ним, — истинно, то, что не принимается им, — ложно. Непонимание каторжниками идей дворянских революционеров, их равнодушие к этим идеям, явилось, по Достоевскому, следствием того, что идеи эти отвергаются нравственным чувством народа. Оно доказывает, что идеи эти несут на себе печать чуждого народу, враждебного ему мировоззрения образованных классов.

—60-х годов в целом, положенный Достоевским в основу его идеологических построений в следующие годы после каторги, был одним из источников острых противоречий мировоззрения и творчества Достоевского 60—70-х годов.

Достоевский вплотную подошел на каторге к верному пониманию слабости декабристов, петрашевцев и других русских революционеров из дворян. Он остро ощутил трагическую оторванность этих революционеров от народа. Если в 40-е годы в центре внимания молодого Достоевского стояла участь «бедных людей» из дворянской и разночинной среды, то в 60-е и 70-е годы главным вопросом русской общественной жизни для Достоевского становится вопрос о народе, поиски путей и средств, ведущих к объединению «лучших людей» из образованных классов с народом. Упорное выдвижение вопроса о народе, об активной роли народных масс в судьбах прошлой и современной России, взгляд на народ как на историческую «почву», в отрыве от которой невозможна и бесплодна деятельность отдельной личности, явились новым моментом в мировоззрении и творчестве Достоевского 60—70-х годов.

«Вопрос о народе и о взгляде на него, о понимании его теперь у нас самый важный вопрос, в котором заключается все наше будущее, даже, так сказать, самый практическии вопрос наш теперь» (XI, 185), — писал Достоевский в 1873 году. С негодованием отвергая взгляд дворянской интеллигенции на народ как на «косную массу, немую и глухую, устроенную к платежу податей и к содержанию интеллигенции» (XII, 421), Достоевский горячо защищал мысль об активной, а не пассивной роли народных масс и в историческом прошлом России, и в определении современных ему и будущих путей ее развития.

«. .. Русский человек и никогда не был им, несмотря на многовековое рабство» (XII, 351), — писал Достоевский. «Он неоднократно заявлял свою самостоятельность, заявлял ее чрезвычайными, судорожными усилиями. ..» (XIII, 497). «... Должно обратить внимание на то, с каким упором народ отстаивал целые века свое общественное устройство и все-таки отстоял. . . Что же это за явление, как не доказательство того, что народ наш способен к политической жизни?» (XIII, 251).

Достоевский настойчиво утверждал в 60-е и 70-е годы, что богатые и образованные классы уже сказали свое «слово» в исторической жизни России и что теперь «новое слово» нужно ожидать не от них, а от народа (XI, 181; XII, 433). «Позовите серые зипуны и спросите их самих об их нуждах, о том, чего им надо, — писал он перед своей смертью, в январе 1881 года, в последнем выпущенном им номере «Дневника писателя», — и они скажут вам правду, и мы все в первый раз, может быть, услышим настоящую правду» (XII, 438).

«Весь русский интеллигентный слой, т. е. все русские, стоящие над народом (теперь уже огромный слой, заметим это), — все, в целом своем, никуда не годятся,— читаем мы в одном из набросков к «Дневнику писателя», продиктованных Достоевским жене. — Весь этот слой, как слой, как целое, — до нельзя плохой слой. . . Верх нашей интеллигенции не только не может отъединить в себе, отдельно и исключительно, право изображать собою гражданство всей страны, но, напротив, без народа и сил, почерпаемых из него беспрерывно, утратил бы мигом и самую национальную свою личность».³⁴

Достоевского) причудливо объединялись во взглядах писателя с непониманием тех исторических изменений и сдвигов, которые совершались в положении и миросозерцании народа в пореформенную эпоху, с яростной полемикой против русских революционеров 60—70-х годов, стремившихся внести в массы революционное сознание и поднять их на борьбу с самодержавием. Это противоречие между правильным и глубоким по своему основному смыслу ощущением исторической роли народных масс для настоящего и будущего и непониманием реальных путей развития и борьбы народных масс, отрицанием исторической закономерности этой борьбы составляет характерную черту мировоззрения Достоевского в последние два десятилетия его жизни.

Достоевский горячо верил в активность русских народных масс, в то, что они призваны уже в его время сыграть решающую роль в жизни страны. И вместе с тем он отворачивался от революционных настроений народа, считая революционную борьбу выражением идеалов кучки оторванной от народной «почвы» дворянской интеллигенции. Великий романист страстно призывал народ к исторической жизни, горячо жаждал услышать от него «новое слово» — и вместе с тем считал, что это «новое слово» уже давно, раз навсегда сказано и что высшим выражением вековечных идеалов русских народных масс являются «связь народа с царем» (XII, 439) и «идея православия» — «всесветное единение во имя Христово», к которому и сводится будто бы весь «социализм народа русского» (XII, 435, 436).

Достоевский не понимал, что лишь пробуждение революционного сознания народных масс, их переход к активной революционной борьбе с устоями самодержавной и помещичьей России могли дать возможность народным массам сказать свое, подлинно «новое слово» в жизни России и что этим «новым словом» должна была стать не верность народа старым консервативным, монархическим и церковным 'идеалам и традициям, а, наоборот, полная их критическая переоценка, полное изживание народом этих традиций, Вот почему в споре Достоевского с революционерами 1ий эпохи прав был не Достоевский, а демократы 60-x годов и те последующие русские революционеры, которых сам Достоевский считал оторвавшимися от народной «почвы», несправедливо упрекая их за «барское» будто бы, высокомерное отношение к народу и его «идеалам».

Полемизируя с либеральной публицистикой и либеральными историками крестьянской реформы 1861 года, В. И. Ленин писал по поводу упреков либералов 60-х годов по адресу Чернышевского и его единомышленников в «беспочвенности» их революционных идей: «.. . вышло так, что представители сознательно враждебной либерализму демократической тенденции в реформе 1861-го года, казавшиеся тогда (и долгое время спустя) беспочвенными одиночками, „почвенными", — оказались тогда, когда созрели противоречия, бывшие в 1861-м году в состоянии почти зародышевом. Участники реформы 1861-го года, смотревшие на нее с реформистской точки зрения, оказались более „почвенны", чем либеральные реформисты».³⁵

Достоевский расходился с либералами 60—70-х годов. И в то же время, подобно либералам, он, как уже было показано выше, идеализировал реформу 1861 года, видел в ней не вынужденный, уродливый компромисс между крестьянством и самодержавием, а «добровольный» акт «освобождения» народа дворянством и царем — акт, наглядно доказывающий «бескорыстие» русского дворянства, являющийся гарантией возможного дальнейшего развития «братского» союза русского народа с самодержавием и «лучшими людьми» из дворянской среды. Именно идеализация крестьянской реформы 1в61 года, оценка «добровольного» будто бы освобождения крестьян с землей как доказательства поворота России на путь неантагонистического социального развития легла в основу «почвеннических» идеалов Достоевского 60—70-х годов, его уверенности в том, что «пролетариев» в России «не будет» (XIII, 109).

В действительности, как доказала позднейшая история и как не раз вынужден был признавать сам Достоевский, крестьянская реформа 1861 года не только не открыла для России возможности неантагонистического пути развития, не только не устранила для нее опасности капитализма, но как раз наоборот — неизбежно во много раз ускорила развитие капитализма в России и этим способствовала обострению в ней классовых антагонизмов и классовой борьбы, росту революционных настроений у широких трудящихся масс. Вот почему почвенными оказались на деле не упования Достоевского на «связь народа с царем» и не идеи либералов 60-х годов, а идеалы Чернышевского и других революционеров. Казавшиеся «беспочвенными» Достоевскому в 60—70-е годы, эти идеалы обрели свою историческую «почву» в развитии русской революции, в повороте русских народных масс на пути революционной борьбы с царизмом. Появление на арене исторической жизни в 90-е годы XIX века русского пролетариата, взявшего на себя роль вождя и руководителя народных масс в русской революции, позволило Ленину и другим русским марксистам с гораздо большей силой, чем это было возможно прежде, показать глубокую «почвенность» идей русских революционных демократов, охарактеризовать их историческую роль как предшественников русской социал-демократии. Этим был навсегда прочно и окончательно разрешен спор о том, кто в эпоху крестьянской реформы 1861 года и после нее правильно понимал наиболее глубокие и «почвенные» интересы народа, отстаивая точку зрения народного будущего, и кто защищал точку зрения прошлого.

«политической жизни» « от которого желал «в первый раз» услышать «настоящую правду», сказал свое слово, и это слово революционной правды оказалось иным, чем то, которое ожидал услышать от него в 60—70-е годы XIX века великий русский писатель. Мечта Достоевского о наступлении в России «царства мысли и света» (XI, 173), его страстное желание, чтобы русский народ открыл путь к светлому будущему для всего человечества, смогли осуществиться, так же как мечты других великих умов прошлого, только в результате социалистической революции, совершенной трудящимися под руководством рабочего класса и коммунистической партии. Отвергая и беспощадно критикуя сегодня, в условиях победившего социализма, все мертвое, отжившее и реакционное в мировоззрении и творчестве Достоевского, советский народ высоко чтит в его лице писателя, который раскрыл мучения своей переходной эпохи, писателя, который, отвергая «формулу» буржуазного «единения людей», мечтая о будущем «золотом веке», горячо и убежденно связывал его наступление с «новым словом», которое скажет в истории России и человечества не меньшинство, не «одна», а «девять десятых» людей, остававшихся во мраке и не имевших возможности получить высшее развитие в условиях прежней, классовой, буржуазной цивилизации.

Примечания:

¹

² Мысль об исторической обусловленности мировоззрения и творчества Достоевского 60—70-х годов пореформенной эпохой и ее противоречиями была очень убедительно обоснована в напечатанной посмертно статье В. Б. Александрова «Идеи и образы Достоевского»— в сборнике его статей «Люди и книги» (изд. «Советский писатель», М., 1956, стр. 65—100). Эту же точку зрения развивают в своих работах о Достоевском, помимо автора настоящей книги, некоторые другие исследователи, в том числе В. В. Ермилов и Ф. И. Евнин.

³

⁴ В. И. Ленин, Сочинения, т. 2, стр, 473.

⁵ Там же, стр. 4(53.

⁶

⁷

⁸ Там же, т. 16, стр. 293.

⁹ Там же, т. 1, стр. 394.

¹⁰ Там же, т. 2, стр. 483.

¹¹

¹² Там же, стр. 479—480.

¹³ Там же, стр. 480.

¹⁴ Н. Ф. Бельчиков. Достоевский в процессе петрашевцев. Изд. АН СССР, М. -Л, 1936, стр. 141, 159, 167.

¹⁵

¹⁶

¹⁷ А. П. Милюков. Литературные встречи и знакомства. СПб., 1890, стр. 181.

¹⁸ Время, 1862, № 3, Критическое обозрение, стр. 28.

¹⁹ «Истории цивилизации в Англии» Бокль утверждал, что «воинственный дух» ослабляется с развитием буржуазной цивилизации, которое ведет к прекращению войн между народами. См.: Т. Бокль. История цивилизации в Англии, т. I. Пер. К. Бестужева-Рюмина. СПб., 1863, стр. 141—146. То место труда Бокля, где изложена эта идея либерального английского историка, должно было вызвать особое внимание Достоевского, так как в нем речь идет о России и о Крымской войне, — Г. Ф.

²⁰ Вопрос о многообразных идейных и литературных перекличках антибуржуазной публицистики Достоевского и Герцена впервые поставлен в статье: А. С. Долинин. Достоевский и Герцен. В кн.: Достоевский. Статьи и материалы, I. Изд. «Мысль», СПб., 1922, стр. 275—324. Однако, при большой ценности собранного в указанной статье фактического материала, она методологически устарела, и вопрос этот нуждается в новом освещении

²¹

²² Н. Ф. Бельчиков. Достоевский в процессе петрашевцев, стр. 142.

²³ —1866 гг., стр. 25.

²⁴ Там же. Наброски статьи «Социализм и христианство», стр. 21—22.

²⁵ Н. Страхов. Мир как целое. СПб., 1872, стр. 207.

²⁶ «Сон смешного человека» посвящены статьи: В. Л. Комарович. «Мировая гармония» Достоевского. Атеней, 1924, кн. 1—2, стр. 112— 142; Н. А. Хмелевская. Об идейных источниках рассказа Ф. М. Достоевского «Сон смешного человека». Вестиик Ленингр. гос. унив.. 1963, № 8, стр. 137—140.

²⁷ «Преступление и наказание». Неизданные материалы. Подготовил к печати И. И. Гливенко. ГИХЛ. М,—Л., 1931, стр. 89.

²⁸ Ф. М. Достоевский. Записные тетрэди. Изд. «Academia», М.—Л., 1935, стр. 131, 231, 423. Подробнее о статье Д. Анфоьского см. в книге: Б. Эйхенбаум. Лев Толстой. Семидесятые годы. Изд. «Советский писатель», Л., 1960, стр. 22—25.

²⁹ Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина, ф. 93, 1. 2. 7, стр. 23.

³⁰ Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). Полное собрание сочинений, т. VIII, Гослитиздат, М., 1937, стр. 438.

³¹

³² См. об этом далее, в главе III.

³³ Последних Достоевский относил к тому же типу революционеров из «высшего», дворянского общества, что и декабристов (XII, 26).

³⁴ Институт русской литературы АН'СССР, ф. 100, № 29483. ССХб. 12. Черновой вариант к «Дневнику писателя» (1877, июль— август, глава II).

³⁵