Гроссман Л. П.: Поэтика Достоевского.
Бальзак и Достоевский

Введение
Глава: 1 2 3 4 5

Бальзак и Достоевский 1).

1) Содержание настоящей главы, впервые опубликованной нами в 1919 г., было недавно изложено в "Mercure de Fiance" (См. "Merc. de Fr." 1924, 1 дек., No 635, статья "Dostojewski et Balzac". Французский журнал сообщал некоторые новые сведения, которые мы использовали ниже.

I.

Первый напечатанный труд Достоевского был перевод "Евгении Гранде". Это вступление ко всей его литературной деятельности. Не "Бедные люди", появившиеся в печати только два года спустя, а первый русский перевод знаменитого бальзаковского романа представляет собою тесные врата в творческий мир Достоевского.

Его художественная близость к Бальзаку во многом не была случайной. Автору Человеческой Комедии принадлежит одно из главных мест в среде нескольких европейских имен, поразивших художественную впечатлительность подростка Достоевского и навсегда оставивших след на его писаниях. Кажется ни один из его ранних учителей не затрагивал столько заветных вопросов его совести и не прикасался с такой тревогой ко всем волновавшим его жизненным загадкам.

Бальзак оказался для юноши Достоевского самым родным и близким писателем. Он принес пробуждающейся фантазии нервного семнадцатилетнего мечтателя какие-то новые наслаждения и широко раскрыл ему еще неизвестные пути творческих достижений Он надолго остался для него, как Виргилий для Данте, lo maestro с l'autore -- учителем, приобщившим к тайнам своего искусства и верным руководителем по всем его темным и опасным переходам. Со всей горячностью неокрепшего гения Достоевский бросился в этот болезненный мир бальзаковского романа, и до конца уже не мог забыть своих первых впечатлений от чтения Человеческой Комедии.

Это был во многом его вечный спутник. Под знаком Бальзака, переводом "Евгении Гранде" безвестный автор еще не написанных "Бедных людей" вступает на литературное поприще; и почти через сорок лет, в своем предсмертном произведении, в Речи о Пушкине, он призывает Бальзака для подтверждения главного тезиса своей последней философии.

История знакомства Достоевского с Бальзаком восходит к первой поре его жадных чтений -- к середине 30-х годов. В это время, по свидетельству А. М. Достоевского, в их доме появляются книжки "Библиотеки для чтения", ставшие исключительным достоянием двух старших братьев. Это несомненно первый источник знакомства Достоевского с молодым, тогда еще только входившим в мировую славу, французским романистом. И хотя журнал Сенковского крайне подозрительно относился к молодой французской словесности 30-х годов, с одинаковой предвзятостью иронизируя над Гюго, Жорж Занд и Бальзаком, ему пришлось подчиниться авторитету их растущей славы и даже помещать на своих страницах переводы их романов.

В первых же книжках 1835 г. "Библиотека для чтения" печатает перевод "Старика Горио" непосредственно со страниц "Revue de Paris", но с некоторыми сокращениями. Здесь же Достоевский мог найти сочувственную критическую оценку тем двум романам Бальзака, которым суждено было остаться центральными в его творчестве: "Евгении Гранде" и "Отцу Горио". Эти первые критические характеристики Бальзака, попавшие на глаза подростку Достоевскому, представляют крупнейший интерес для истории его литературного развития.

По отзыву французского журнала,-- талант Бальзака примечательно развернулся в двух последних его романах "Евгении Гранде" и "Старике Горио". Наконец, Бальзак нашел то, чего так давно ищет -- отмечает рецензент -- истинно несчастную женщину... -- По отзыву журнала, французский романист создал себе мир бедный, чахлый, зеленый, истерический, хворое женское общество, огромную гошпиталь хронических болезней женского сердца.

В одной из следующих книжек "Библиотеки для чтения" приводится отзыв Жюля Жанена о Бальзаке. Описывая среду и обстановку "Отца Горио", французский критик замечает: "То была забавная смесь всего на свете, -- мнений, досад, сочувствий, жалости, отчаяния, невежества, учености; и над всем этим отвратительным хаосом царила нищета. Лозунгом этого дома была бедность и одинокость. Дом, в котором живут на хлебах это -- отсутствие всех семейственных связей, подобный дом -- нечто среднее между тюрьмою и богадельнею; тут беспрерывно и на все в свете рассчитывают -- на ваш голод, на ваш холод, на вашу болезнь, и на ваше здоровье, тут барыши собирают по частичкам, по крошкам, как уличный ветошник расчитывает на выбрасываемые из домов ветошки. Г. Бальзак нашел здесь вступление превосходное".

Так, уже в раннюю пору деятельности Бальзака, он был представлен русскому читателю не только, как занимательный рассказчик с "умом быстрым и плодовитым", но и как изобразитель всех темных сторон жизни -- нищеты, болезней, одиночества. Атмосфера его творчества уже определялась сравнением с тюрьмой, больницей и богадельней.

Не удивительно, что при таком усиленном внимании к личности и творчеству французского романиста, Достоевский пользуется летними каникулами 1838 г., чтобы прочесть "почти всего Бальзака", тогда еще, впрочем, далеко не закончившего своей деятельности {К этому времени Бальзаком уже были написаны: Шагреневая кожа (1830-- 1831), Гобзек (1830), Христос во Фландрии (1830--1831), Безвестный шедевр (1831), Луи Ламбер (1832), Евгения Гранде (1833), Истории тринадцати (1833--1835), Seraphita (1834), Обедня атеиста (1836), Лилия в долине (1835--1830), Тридцатилетняя женщина (1830--1831), История Цезаря Биротто (1837).}. К этому времени относится его восклицание: "Бальзак велик! Его характеры -- произведение ума вселенной. Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили борением своим такую развязку в душе человека".

памяти.

И действительно, через семь лет его восторги так же сильны. По рассказу Григоровича, товарища и близкого свидетеля первых литературных шагов Достоевского, Бальзак оставался его любимым писателем и по окончании инженерного училища. "Я перевел "Евгению Гранде" -- чудо! чудо!" пишет он в эту эпоху брату. Он положительно бредит этой бальзаковской повестью. "Я кончаю роман в об'еме "Eugénie Grandet" -- определяет он свое первое создание. Даже лавры бальзаковских героев не дают ему покоя. Когда в ту же эпоху ему приходится составить шуточное объявление для сатирического альманаха Некрасова, он вдохновляется первым фельетоном Бальзаковского Люсьсна: "Об'явление мое наделало шуму -- извещает он брата -- ибо это первое явление такой легкости и такого юмору в подобного рода вещах. Мне это напомнило 1-й фельетон Lucien de Rubempré. Объявление мое напечатано уже в "Отечественных Записках в разных известиях" ("Письма", 40, 42).

Эта ссылка на французского героя необыкновенно характерна для тогдашних литературных интересов Достоевского. Он очевидно имеет здесь в виду первые шаги Люсьена на поприще парижской журналистки, описанные во 2-й части "Illusions perdues".

"Люсьен прочел одну из тех увлекательных статей, создавших славу маленького листка, в которой на двух столбцах он зарисовывал одну из мелких подробностей парижской жизни,-- образ, тип, обыденное происшествие или какую-нибудь странность. Этот образчик фельетона, озаглавленный Парижские прохожие был написан в той новой и своеобразной манере, в которой мысль рождается от столкновения слов и где звон эпитетов и наречий будит внимание читателя". (Balsac, Oeuvres complètes, Ed. Houssiaut, P. 1855, VIII, 296).

Таков и характеристике Бальзака образец юмора и нового стиля, которому старается следовать Достоевский в своем первом опыте журнального фельетона -- этом литературном жанре, в котором он и впоследствии пробовал свои силы. Даже на языке его писем определенно сказывается в эту эпоху влияние Бальзака. Они пестрят любимыми словечками всех жаргонов Человеческой Комедии, как отмечает сам Достоевский. "Военная академия -- c'est du sublime", восклицает он в одном из писем к брату, копируя стиль бальзаковских поэтов и артистов. "Предприятие... irrévocablement принято нами", воспроизводит он в другом письме язык бальзаковских дельцов. "Черноглазов -- un homme qui ne pense à rien" определяет он тем же слогом. "На счет Ревеля мы подумаем, nous verrons cela (выражение papa Grand et) ", отмечает он сам в одном из последующих писем. II надолго Достоевский запоминает одно характернейшее выражение из "Père Goriot", быть может, под непосредственным освежением своих впечатлений от Бальзака перечитыванием его в 60-ые годы. Это словечко Вотрена "assez causé" вносится Достоевским и в его полемические статьи, и даже в романы; в Преступлении и Наказании оно приводится Свидригайловым.

Таким образом, в эпоху самых горячих и самых запоминающихся чтений Достоевский прочел всего Бальзака его первого периода, прочел его до подражания, до потребности приобщиться к его творчеству путем перевода, даже до усвоения терминологии и стиля своего литературного кумира.

II

Здесь возникает вопрос: чем обменяется, что прочитав Бальзака еще в первый год своего пребывания в Инженерном Училище, в 1S38 г., Достоевский выказывает особый интерес к нему в середине 40-х годов? Произошел ли к этому времени какой-либо факт, ожививший его внимание к французскому романисту?

Таким событием было пребывание Бальзака в Петербурге в 1843 г. Крупный интерес к его творчеству, дающий себя знать у нас уже с самого начала 30-х годов, достигает в начале сороковых, благодаря его пребыванию в России, размеров настоящего литературного увлечения, ставит его в центр внимания русских читателей и прочно устанавливает за ним славу крупнейшей литературной силы Европы.

Страницы русской журналистики пестрят в это время именем Бальзака и заглавиями всех его романов. В периодических изданиях происходит пересмотр высказанных ранее отзывов о французском романисте -- не всегда благосклонных к нему -- и производится серьезная попытка произнести окончательное слово о его творчестве. В русской журналистике подготовляется та критическая тенденция, которая в следующие затем годы выразится в признании у нас Бальзака редким знатоком человеческого сердца, неподражаемым аналитиком страстей, магом и волшебником слова, одним из замечательнейших людей своего времени и первых писателей своей эпохи {Насколько популярен был Бальзак в России уже с 30-х годов, указывают постоянные упоминания его имени даже в беллетристических произведениях. В Сыне Отечества 1836 г. ч. 175, помещена "полуповесть" Домашнее дело между откупщиками под прозрачными инициалами Ф. Ь. Начинается она следующим диалогом: "Я вовсе не намерен выезжать со двора, отвечал князь, поправляясь на софе и положив книгу на столике. Это чтение доставило мне величайшее наслаждение. -- А что вы читаете?-- "Безталанного" Бальзака, французского Александра Орлова, но словам наших почтенных журналистов. Его "Eugénie Grandet" --... Прелесть. Но пора ехать..." В Герое нашего времени встречаем такое описание Печорина: "Он сидел, как сидит Бальзаковская кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала". Лермонтов. Соч. изд. Академ. Наук, т. IV, стр. 181).}. Эта хвалебная, подчас даже восторженная оценка Бальзака в русской критике 40-х годов не могла пройти бесследно для Достоевского.

Бальзак прожил в 1843 г. в Петербурге три месяца и все это время оставался центром столичного внимания. "Северная Пчелаи не перестает возвращаться к этой главной петербургской злобе дня,

"Прежде всего поделимся с читателями известием, любопытным для всех любителей литера туры",-- сообщает газета о его приезде,-- на пароходе Девоншир, прибывшем из Лондона и Дюнкирхена в прошедшую субботу 17 числа, приехал известный французский шпатель Бальзак. Говорят, что он намерен провести у нас всю зиму"...

Несколько дней спустя газета печатает большую статью о новейшем французском романе, посвященную, главным образом, Бальзаку. Автор статьи относится критически ко многим произведениям "европейской знаменитости", но вся статья его свидетельствует о широкой популярности Бальзака в тогдашнем русском обществе. Разбор начинается словами:-- "La ténébreuse affaire", конечно, уже известна всем нашим читателям -- и заканчивается настоящим хвалебным гимном Бальзаку. "От всей души сознаемся, что видим в нем одного из лучших романистов нашего века. "Eugénie Grandet", "Histoire des Treize" и множество других романов доставили автору неувядаемый венок "...

В одном из следующих номеров газета приводит "Любамые выражения Бальзака" с хвалебной вступительной заметкой. Наконец, отмечается и от'езд писателя. "Сегодня, в субботу, знаменитый Бальзак, как мы слышали, уезжает из Петербурга". Указав на злые эпиграммы французской прессы о путешествии Бальзака в Россию, газета заключает: "Бальзак навсегда останется одним из первых писателей своей эпохи"... {"Северная пчела", 1843, NoNo 161, 172, 200, 214.}.

Вся эта переоценка происходит как раз в то время, когда двадцатилетний Достоевский, закончив свое образование, начинает усиленно готовиться к литературному дебюту и весь в кипении бесчисленных творческих, переводных и издательских проектов с повышенным вниманием следит за текущей русской журналистикой.

Популярность Бальзака в среде литературной молодежи достигает к этому времени огромных размеров. Д. В. Григорович, ближайший друг и одно время сожитель Достоевского, рассказывает, с каким волнением он переступал впервые порог Белинского, заблаговременно обдумав те выражения, какими он собирался высказать знаменитому критику свою любовь к Бальзаку. Но неожиданный выпад Белинского против автора "Евгении Гранде", сразу же разочаровал Григоровича в критическом авторитете творца "Литературных мечтаний".

Тот же Григорович присутствовал при одной из сцен общественного выражения Бальзаку симпатий русских читателей.

Произошло это в одном из петербургских театров. Едва Бальзак появился в ложе, как имя его пронеслось в толпе. Молодежь окружила его с громкими выражениями своего восторга. Французский критик Шанфлери изложил впоследствии это происшествие со слов самого Григоровича {Champfleury. Balzac au collège. "Musée Universel", 1873, t. I, p. 110.}, от которого, должно быть, и Достоевский сейчас же услышал о триумфе автора "Евгении Гранде" в русском театре.

Это обстоятельство должно было сильно оживить и без того глубокий интерес Достоевского к Бальзаку. Оно несомненно сообщило его отвлеченному литературному увлечению более интимный характер и укрепило его симпатии к писателю, возбудившему своим личным появлением в Петербурге такие восторги в среде его ближайших друзей.

Таким образом, на самой заре литературной деятельности Достоевского, в 1843 году, когда он только приступает благоговейно к переводу "Евгении Гранде", в русской критике дается вдумчивая, серьезная и глубоко сочувственная оценка автора этого литературного "чуда". Своим же пребыванием в Петербурге Бальзак в это время становится в центре общественного внимания и окончательно овладевает симпатиями петербургской литературной молодежи.

Это общее возбуждение вокруг имени Бальзака, вероятно, побудило Достоевского немедленно же приступить к переводу той повести, которая до тех пор еще не появлялась на русском языке. Осенью 1843 г. он начинает переводить "Евгению Гранде" {Приведем выдержку из одного новооткрытого документа о поездке Бальзака в Россию. Это шифрованная депеша русского посланника в Париже Киселева от 12/24 июля 1813 г., сохранившаяся в первоначальном виде (без шифра) в книге копии посольства, и недавно лишь обнаруженная. Она опубликована J. W. Bienstоск'ом в указанной выше статье ("Mercure de France", 1924, No 635). Вот ее содержание: "Если г-де Бальзак, романист, еще не прибыл в Петербург, он, вероятно, вскоре будет там, ибо он еще 2/14 сего месяца визировал свой паспорт, чтоб отправиться через Дюикирхен в Россию. Так как этот писатель находится в постоянных денежных затруднениях, а в настоящее время он более стеснен, чем когда-либо, весьма возможно, что литературная спекуляция является одной из целей его поездки, несмотря на обратные свидетельства газет. В этом случае, идя на встречу денежным потребностям г. де-Бальзака, можно было бы использовать перо этого автора, который сохраняет еще некоторую популярность здесь, как и вообще в Европе, чтоб написать опровержение враждебной нам и клеветнической книги де Кюстина". Непосредственное описание посещения Бальзаком русского посольства для получения визы имеется под 1843 г. в дневнике русского дипломата Балабина, изданном Эрнестом Додэ.}

III

Эпохой 40-х годов не исчерпывается история отношений Достоевского к Бальзаку. В позднейший послекаторжный период он обнаруживает то же исключительное пристрастие к этому литературному кумиру своей молодости.

В этом отношении представляет большой интерес критический отдел его журналов, пестрящий именем Бальзака. Стремясь произвести в своих журналах реставрацию некоторых несправедливо отвергнутых или забытых духовных ценностей, Достоевский в первую же очередь рядом с творцом Дон-Карлоса ставит и автора "Евгении Гранде". В одной из первых же книг своего "Времени", в анонимной заметке о Шиллере Достоевский вступается за недооцененных русской критикой поэтов и романистов Запада, во главе которых он ставит Бальзака.

"Многие поэты и романисты Запада являются перед судом нашей критики в каком-то двусмысленном свете. Не говоря уже о Шиллере, вспомним, напр., Бальзака, Виктора Гюго, Фредерика Сулье, Сю, и многих других, о которых наша критика, начиная с сороковых годов отзывалась чрезвычайно свысока. Перед ними был виноват отчасти Белинский. Они не приходились под мерку нашей слишком уж реальной критики того времени. (Нечто о Шиллере, "Время", 1861, II). В этом замечании Достоевского может быть слышится отзвук личной обиды за недооцененного "слишком уж реальной критикой" "Двойника". Во всяком случае характерно, что во главе непростительных пропусков, инкриминируемых Белинскому, Достоевский ставит имя Бальзака.

В своих журналах Достоевский, очевидно, стремится исправить эту ошибку критики 40-х годов.

Вскоре после приведенной заметки он помещает в критическом отделе "Времени" статью Аполлона Григорьева, испещренную упоминаниями имени Бальзака. При том несомненном влиянии, какое оказал замечательнейший русский критик на мышлении Достоевского, эти разбросанные литературные характеристики представляют особенный интерес.

Определяя молодую французскую словесность 30-х годов, Аполон Григорьев отмечает, что невозможно "не поверить великому аналитику сердца человеческого -- Бальзаку в действительном бытии той эксцентрической "Comédie Humaine", которой пеструю и мрачную картину развертывал он все шире и шире с каждым своим произведением"...

"должна была благоговеть" перед Бальзаком. "Реальнее его, может быть, и не было писателя во Франции. А по типам он стоит совершенно уединенно во всей литературе. Припомните "Père Goriot", "Eugénie Grandet", "Les parents pauvres" -- и другие его высокие произведения".

А в следующем году Аполлон Григорьев, говоря о новой, болезненно раздражающей поэзии больших городов в замечательном сопоставлении сближает имена Гоголя, Бальзака, Некрасова и Достоевского. Все четверо представляются ему создателями ядовитой фантастики современных столиц. Он характеризует Петербург середины столетия, как особенный город, совместивший умственное и нравственное мещанство с исключительно головным развитием русской натуры.

"Припомните хоть "Невский Проспект" Гоголя, и вы поймете, что я хочу сказать. Великий изобразитель "пошлости пошлого человека", сам того не зная, довел изображение пошлости до чего-то грандиозного, почти что дошел до отношения великого автора "Comédie Humaine" к его Парижу. Вспомните также первые произведения поэта "Униженных и Оскорбленных", в особенности "Двойника", эту тяжелую и страшно утомляющую этюду явлений не жизненных, а чисто миражных"...

Во всех этих восторженных отзывах о Бальзаке критик "Времени" несомненно солидарен с его редактором. В том же году в одной из книжек "Времени" появился сокращенный перевод публичных лекций Уильяма Реймона о французской литературе, в которых Бальзаку уделяется особенное внимание. Он признается "самым могущественным" из всей группы реалистического романа, а "Человеческая Комедия" определяется, как незаконченный "гигантский всемирный труд". По словам критика, Бальзак "возбудил во Франции, в особенности после смерти, огромный энтузиазм". Для нового поколения он стал "великим аналистом человеческого сердца, великим философом".

Таковы отзывы о Бальзаке в первом журнале Достоевского. Они косвенно, но определенно свидетельствуют о неизменном характере его раннего поклонения. И действительно, в середине 60-х годов Достоевский снова перечитывает Бальзака. Вот, что сообщила мне по этому поводу в личной беседе Анна Григорьевна Достоевская:

-- "Когда мы обвенчались и уехали за границу, Федор Михайлович взялся, как он говорил, за мое "литературное воспитание". Первая книга, которую он дал мне, была "Pore Goriot", затем последовали "Les parents pauvres". Мы вместе с ним по французски перечитывали эти романы. Его любимыми писателями были всегда Бальзак, Вальтер Скотт, Диккенс и Жорж Запд".

Длительность этого увлечения изумительна. Через 30 лет после своего первого знакомства с Бальзаком, пережив эшафот, каторгу, солдатчину, разгром своих журналов, стареющий и знаменитый писатель, заходит в тихой Флоренции в русскую читальню прочесть последние номера полученных с родины газет. Совершенно случайно он находит здесь собрание бальзаковских романов. M несмотря на спешную работу, на нужду, на долги, на вечно зовущие листки незаконченного "Идиота", на вечно беспокоющие вопросы редакций, он, близкий уже к шестому десятку, перечитывает снова, как в семнадцать лет, эти увлекательные страницы. И на его последних романах, по отдельным штрихам и намекам, снова чувствуется то волнение, с каким седеющий Достоевский перечел. после стольких жизненных впечатлений, своего первого учителя. Дом Рогожина в "Идиоте" отзывается описанием жилища старика Гранде, а Ставрогин разделяет собственный интерес Достоевского к женским образам Бальзака.

И в ту же эпоху, в "Дневнике Писателя", Достоевский заявляет, что Бальзак уже в 30-е годы дал "такие произведения, как "Эжени Гранде" и "Старик Горио", к которым так был несправедлив Белинский, совершенно проглядевший их значение во французской литературе" {Время, 1862, июль. Аполлон Григорьев. Стихотворения Н. Некрасова. Критическое обозрение, стр. 43. -- "Очерки последнего литературного движения во Франции". Время, 1862 г. март, стр. 149 -- 201. -- Аполлон Григорьев. "Знаменитые европейские писатели перед судом русской критики". Время, 1861 г. март. Критическое обозрение, стр. 48, 58. -- Достоевский, Соч. X, 208.}.

В библиотеке Достоевского, в 70-х годах, находилось полное собрание сочинений Бальзака в оригинале, и роман "César Birotteau" в отдельном издании.

И, наконец, одно из важнейших упоминаний имени Бальзака Достоевским имеется в рукописи его речи о Пушкине. Среди многочисленных поправок и зачеркнутых мест оно остается неприкосновенной частью рукописного текста. Приводим его здесь непосредственно с рукописи "Речи о Пушкине", хранящейся в отделении Публичной Библиотеки в Петрограде.

После слов "Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? И можете ли вы допустить, хоть на минуту, идею, что люди, для которых вы строите это здание, согласились бы сами принять свое счастие, если в фундаменте его заложено страдание, положим и ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и приняв это счастие остаться навеки счастливыми"?-- после этих слов, имеющихся с небольшими разночтениями и в печатных редакциях, в рукописи следует незачеркнутый отрывок:

"У Бальзака в одном романе, один молодой человек, в тоске перед нравственней задачей, которую не в силах еще разрешить, обращается с вопросом к своему товарищу, студенту, и спрашивает его: послушай, представь себе у тебя ни гроша, и вдруг, где-то там, в Китае, есть дряхлый больной мандарин, и тебе стоит только здесь в Париже, не сходя с места, сказать про себя: умри, мандарин, и он умрет, но из-за смерти мандарина, тебе какой-нибудь волшебник принесет сейчас миллион и никто этого не узнает, и главное он ведь, где-то в Китае, он мандарин все равно, что на луне или на Сириусе -- ну что, захотел бы ты сказать: умри, мандарин, чтоб сейчас же получить этот миллион? Студент ему отвечает: Est il bien vieux ton mandarin? Eh bien non, je ne veux pas! Вот решение французского студента. Скажите, могла ли решить Татьяна иначе, чем этот бедный студент, с ее высокой душой, с ее глубоко страдающим сердцем? Нет, и русская душа решает так же: пусть, я лишаюсь счастия, но не хочу быть счастлива, загубив другого. Тут трагедия, она совершилась и перейти предела нельзя, уже поздно, и Татьяна отсылает Онегина" {Рукопись "Речи о Пушкине" (Петерб. публичн. библиотека), стр. 5.}.

Это отрывок крупнейшего значения. Он указывает нам прежде всего на жизненную длительность юношеского увлечения Достоевского Бальзаком. Это единственный европейский писатель, которым Достоевский восхищается в своих школьных письмах и к которому он обращается для философской аргументации в своем последнем произведении. Если перевод "Евгении Гранде" является преддверием в творческий мир Достоевского, мысль Бальзака в "Речи о Пушкине" как бы служит стропилом того купола, в форму которого так законченно отлилась последняя философия Достоевского. Замечательно, что именно к Бальзаку он обращается для подкрепления одного из основных положений своей философии, центрального не только для пушкинской речи, но и для "Преступления и Наказания" и для "Братьев Карамазовых": -- невозможность строить личное счастие или даже общее благополучие на страданиях другого, хотя бы и ничтожного существа. Это привлечение Бальзака к своим раздумиям о слезинке замученного ребенка, эта прелюдия из "Отца Горио" к знаменитой странице о духовном подвиге Татьяны лучше всего показывает, какое огромное значение сохранил Бальзак для Достоевского до самых последних его дней.

Такова история этого литературного знакомства и сближения, Достоевский любил Бальзака, высоко ценил его и в продолжение всей своей жизни горячо им интересовался. Это разумеется не могло пройти бесследно для его собственного творчества.

IV.

Обратимся к первой печатной работе Достоевского. Перевод "Евгении Гранде" представляет интереснейшее введение в его творчество. Помимо случайных поводов, побудивших его приступить к этой работе, Здесь действовала одна исконная и главная причина: влечение к родственному гению. Над первыми же книгами Бальзака, которого Достоевский считал, по свидетельству Григоровича, "неизмеримо выше всех французских писателей", он почувствовал то внутреннее соответствие французского романиста со своим еще зреющим дарованием, которое сразу делает случайно раскрытого писателя учителем и образцом. Бальзак оказался для Достоевского той счастливой литературной находкой, которая дает решительный творческий импульс назревающим и смутно-бродящим замыслам. Достоевский нашел в его романах не только сюжеты и образы, о которых он еще неясно мечтал для своих собственных воплощений, но подчас даже целые фразы, мелькавшие в его сознании и уже написанные до него иностранным писателем,

Некоторые страницы "Евгении Гранде" непосредственно навеяли Достоевскому отдельные мысли и детали последующих описаний. Таково, например, описание клада Прохарчина, составленное по типу бальзаковского описания кошелька Евгении Гранде.

Сперва отделила она 20 португальских червонцев, вычеканенных еще при Иоанне V в 1725 г. Потом пять генуэзских червонцев, ходивших но сту ливров в Генуе, стоивших на обмен 87 франков каждая. Далее три золотых испанских кадрюпля времен Филиппа V-го, вычеканенных в 1729 г. Затем, и что наиболее нравилось старику Гранде (потому что золота было в каждой монете 23 карата), 100 голландских червонца, вычеканенных в 1750 г. и ходивших по 12 франков.

Собрание медалей и 37 франков, 40 сантимов по весу. Наконец, наполеондор, полученный третьего дна от отца... Сокровище это состояло из монет чистеньких, светленьких, изящных: старик Гранде часто любовался ими и но целым часам толковал дочери о красоте их; из'яснял их резкость, чистоту обреза, блеск поля, изящество букв, еще свежих, блистающих, неизглаженных временем.

  Репертуар и Пантеон, 1841, т. 7-й, стр. 62.

особых бумажках, в самом методическом и солидном порядке. Были и редкости: два какие-то жетона, один наполеондор, одна неизвестно какая, но только очень редкая монетка... Некоторые из рублевиков относились тоже к глубокой древности; истертые и изрубленные елизаветинские немецкие крестовики, петровские монеты, екатерининские, были, например, теперь весьма редкие монетки, старые пяти алтыннички, проколотые для ношения в ушах, все совершенно истертые, но с точным количеством точек, даже медь была, но вся уже зеленая, ржавая. Нашли одну красную бумажку, но более не было.

 

Достоевский здесь транспонировал описание Бальзака в сферу русской монетной системы, сохранив все основные черты бальзаковской картины. "Редкая монета" говорится в обоих описаниях, и в обоих случаях описываются деньги, уже вышедшие из обращения -- и тут и там денежные знаки XVIII ст. -- времен Иоанна V и Филиппа V у Бальзака, эпохи Петра, Елизаветы и Екатерины у Достоевского. Наконец, особенно останавливающий внимание в описании Достоевского наполеондор в груде гривенников и четвертаков несомненно попал в тюфяк Прохарчина непосредственно из кошелька "Евгении Гранде".

Некоторые описания бальзаковского романа сказывались на страницах Достоевского и в позднейшую Эпоху. В этом отношении интересно сравнить описание дома Рогожина в "Идиоте" с первой страницей "Евгении Гранде".

отличительным признаком одного дома в городе Сомюре.

  Репертуар и Пантеон, 1844, кн. 6, стр. 386.

Один дом, вероятно, по своей особенной физиономии еще издали стал привлекать его внимание. Дом этот был большой, мрачный, в три этажа, без всякой архитектуры, цвета грязно-зеленого... И снаружи и внутри как-то негостеприимно и сухо, все как будто скрывается и таится, а почему так кажется по одной было бы трудно об'яснить. Архитектурные очертания линий имеют, конечно, свою тайну.

  Сочинения, VI, 207.

В подлиннике имеется выражение, измененное Достоевским в его переводе, но впоследствии вспоминавшееся ему: "physionomie d'un logis".

Перевод Достоевского совершенно свободен. Местами он даже превращается в переложение. Соблазнов буквализма переводчик избегает всюду. Уже в первой фразе он расширяет определение Бальзака добавочными эпитетами. Почти во всех описаниях он распространяет текст оригинала.

élancolie égale a celle que provoquent les cloîtres les plus sombres, les landes les plus ternes ou les ruines les plus tristes.

Иногда в провинции встречаешь жилища, с виду мрачные и унылые, как древние монастыри, как дикие, грустные развалины, как сухиеобнаженные степи.

Превосходная степень оригинала заменена в переводе обилием новых эпитетов.

Но далеко не всюду Достоевскому удалось точно передать энергичный стиль подлинника. Стоит сравнить следующие отрывки:

é à tirer de ses capitaux un intérêt énorme contracte nécessairement, comme celui du voluptueux, du joueur ou du courtisan certaines habitudes indéfinissables, des mouvements lurtifs, avides, mystérieux, qui n'échappent point à ses coreligionnaires. Ce langage secret forme en quelque sorte la franc maèonnerie des passions.

Взор человека, привыкшего смотреть на золото, наслаждаться им, блестит каким-то неопределенным тайным выражением, схватывает неизвестные оттенки, усваивает необъяснимые привычки, как взгляд развратника, игрока или придворного; взор этот быстр и робок, жаден, таинственен; обычные его знают, научились ему: это условный знак, франмасонство страсти,

Часто он опускал трудности точного перевода и переходил к свободному пересказу.

Finanсièrement parlant monsieur (fandet tenait du tigre et du boa: il savait se coucher, se blottir, envisager longtemps sa proie, sauter dessus; puis il ouvrait la gueule de sa bourse, y engloutissait une charge d' e'eus et se couchait tranquillement, соmme èreéthodique.

В коммерции он был ловок, жаден, силен, как тигр, как боа. Он умел при случае спрятать свои когти, свернуться в клубок, выждать минуту, и наконец, броситься на жертву. Потом он растягивал пасть кошеля своего, сыпал в него червонцы, завязывал, прятал кошель,-- и все это самодовольно, холодно, методически.

Этот перевод послужил Достоевскому литературной школой, во многом сформировавшей его собственную писательскую манеру. Обдумывание с пером в руках каждой фразы знаменитого французского романа глубоко ввело этого литературного новичка в технику бальзаковского повествования и широко раскрыло перед ним целый ряд еще неведомых ему творческих тайн. В этом смысле перевод "Евгении Гранде" сказывается до конца на писаниях Достоевского.

Но прежде всего роман Бальзака содействовал его идейной формации. Он как бы усилил ту евангельскую струю его творчества, которая постоянно, даже в периоды сильнейшего скептицизма и мизантропии, обращала его к темам о "бедных людях", о смиренных и отверженных. Это одна из главных причин влечения Достоевского к автору "Parents pauvres", Бальзак принадлежал к той группе писателей, которая своей художественной проповедью сострадания помогла ему разрешить всегда занимавшею его проблему христианского искусства.

Маленькая книга, представляющая до сих пор, после появившихся затем 80 романов Бальзака, его бесспорнейшее право на бессмертие, являет в литературе XIX века одно из значительнейших изображений повседневного страдания, лишенного трагических эффектов, и глубокого сочувствия к молчаливым жертвам жизни без всяких проповеднических тенденций. Та евангельская струя, которую Бальзак стремился постоянно ввести в свои новеллы, повести и бытовые романы достигает наибольшей глубины, чистоты и прозрачности в его повести об одной "кроткой", безмолвно раздавленной колосом судьбы.

"Евгении Гранде" принадлежит заметная роль. Его повесть о безвинных отверженцах и покорных страдальцах надолго осталась в воспоминании Достоевского великим чудом сердечного проникновения и высшим творческим достижением.

Страдальческая участь женщины -- вот основная тема бальзаковской повести. В образе молчаливой и кроткой Евгении, в ее безмолвном ожидании непришедшего счастия и покорном приятии бесчисленных разочарований -- главное значение бальзаковского шедевра.

Образом этой трагической девственницы он поистине блестяще разрешил ту труднейшую задачу, перед которой в нерешительности остановился впоследствии Достоевский: создание положительно - прекрасного образа, не отмеченного комическими чертами.

Повесть Бальзака осталась навсегда для Достоевского образцом психологии кроткой женщины. От "Маленького героя" и "Неточки Незвановой" до "Кроткой" и "Подростка", он не переставал вдохновляться тем женским образом Человеческой Кемедии, которым он в молодости бредил, как живым существом.

"Женщина напоминает нам ангела, потому что ей принадлежат страдающие существа... Это была одна из тех женщин, которые от рождения обречены быть мученицами". "Чувствовать, глубоко любить и почти всегда страдать любовью своей -- вот судьба, вот удел женщины" {Перевод Ф. М. Достоевского. Репертуар и Пантеон, 1844, т. VII, стр. 80.}.

"Евгении Гранде", повидимому, часто вспоминал Достоевский. "Есть женщины, -- пишет он в одной из своих ранних повестей,-- которые точно сестры милосердия в жизни. Перед ними можно ничего не скрывать, по крайней мере ничего, что есть больного и уязвленного в душе. Кто страждет, тот смело и с надеждой иди к ним и не бойся быть в тягость, затем, что редкий из нас знает, насколько может быть бесконечно-терпеливой любви, сострадания и всепрощения в ином женском сердце. Целые сокровища симпатии, утешения, надежды хранятся в этих чистых сердцах, так часто тоже уязвленных, но где рана бережно закрыта от любопытного взгляда, затем, что глубокое горе всего чаще молчит и таится. Их же не испугает ни глубина раны, ни гной ее, ни смрад се: кто к ним подходит, тот уж их достоин, да они, впрочем, как будто и родятся на подвиг"...

Такова характеристика "Евгении Гранде" в творчестве Достоевского. Тихая и грустная Александра Михайловна в "Неточке Незвановой", или М-м М. в "Маленьком герое" эскизно намечают позднейшее развитие того же типа в образе Сони Мармеладовой, тихого ангела Софии Ивановны или безответной "кликушечки" в "Братьях Карамазовых".

В том же направлении, укрепляя евангельские устремления творчества Достоевского, действовали и другие произведения Бальзака, особенно его "Отец Горио". В этом романе сопоставлены в разительнейшем контрасте влечения человеческой натуры к жестокости, к жажде власти и наслаждений с ее способностью к безграничному самопожертвованию. Недаром сам Бальзак называл этот роман чудовищно грустным созданием, производящим впечатление отвратительной раны.

Главный герой романа -- жалкий и забитый, всеми презираемый старик. Отец Горио в пансионе Латинского квартала служит такой же живой мишенью для издевательств и оскорблений, как Прохарчин в своей ночлежке. По рассказу Бальзака, среди постояльцев захудалого пансиона находилось одно жалкое существо, предназначенное для насмешек и унижений.

"Каким образом это презрение, смешанное с ненавистью, это преследование поразили самого старого из пансионеров? Быть может, человеческой природе свойственно заставлять все выносить тому, кто страдальчески переносит все из-за истинного смирения, слабости или равнодушия. Разве все мы не любим доказывать нашу силу на счет других?.. Если человеческое сердце часто задерживается на своем пути к сочувствию, оно редко останавливается на устремляющем откосе ненависти".

"Чтоб изобразить лицо это Христа отеческой любви, необходимо было бы искать сравнений с теми образами, которые создали величайшие художники, чтоб запечатлеть страсти, пережитые для счастия мира Спасителем человечества".

Здесь, конечно, не приходится говорить о прямом влиянии Бальзака на Достоевского. Причины вечной тяги творца Зосимы к разрешению проблемы христианского искусства так глубоко коренятся в его личности, что при их изучении необходимо обращаться к этому первоисточнику -- к духовному облику самого Достоевского. Со стороны Бальзака, здесь возможно было, как и со стороны Гюго, Диккенса или Жорж Занд лишь направление уже народившихся творческих устремлений и приложение этой религиозной стихии к художественному творчеству. И в этом отношении оно действительно сказалось. Своими книгами об отверженных и униженных Бальзак дал Достоевскому замечательные образцы проникновения реального рассказа евангельскими струями и указал ему вернейшие пути к разрешению проблемы христианского творчества в искусстве современного романа.

V

"Преступления и Наказания". Роман этот, представляющий в ряду созданий Достоевского одно из высших достижений, должен особенно привлекать внимание исследователя: это первое произведение Достоевского, в котором ему удалось высказаться широко, свободно и полно, внося в свой замысел весь тягостный опыт пережитых испытаний, но сохраняя при этом какую-то первоначальную свежесть и увлекательную радость своего раннего творчества. Чувствуется, что освобожденный гений, долго стиснутый и подавленный обстоятельствами, наконец, впервые раскинул крылья во всю их гигантскую ширину, свободно воспарил на предназначенную ему высоту и сам восхищен размахом и отвагой своего полета. Это ощущение юной смелости и горячего творческого увлечения уже ни разу не повторилось у Достоевского в такой чистоте. В последующих романах уже часто чувствуется некоторая усталость, высота творческого тона не всюду одинакова и уже нигде мы не встречаем звенящей напряженности Раскольниковской драмы на всем ее протяжении.

Но, как почти все великие создания слова, этот роман Достоевского уходит своими корнями в предшествующую литературу. "Преступление и Наказание" знаменует апогей бальзаковского влияния на Достоевского. Замысел романа и некоторые главные особенности в его развитии немыслимо изучать без обращения к Бальзаку. Нужно всмотреться для этого в ту струю "Человеческой Комедии", которая бьет на встречу ее евангельскому течению, стремясь осилить и преодолеть его. Темы об освобожденной личной воле, о могучем и властном духе, стоящем над гранями морали и имеющем право переступать через все общеобязательные запреты, -- проблема сверхчеловечности привлекала Бальзака не меньше проблемы христианского искусства. В этом сильнее всего сказалась его близость к Достоевскому.

"нищий студент" в тоске перед нравственной задачей, которую не в силах разрешить, задает своему товарищу вопрос о праве на убийство бесполезного существа, в виде параболы о дряхлом, больном мандарине. Дилемма поставлена с необыкновенной четкостью и остротой: "Вот ты, нищий, захотел бы сказать: умри мандарин, чтоб сейчас же получить этот миллион"? В этом вопросе парижского студента уже намечается та нравственная задача, которую в тоске пытался разрешить и петербургский нищий студент Раскольников.

Приведенный Достоевским отрывок находится в "Отце Горио". Роман этот представляет собой необходимые пролегомены к изучению "Преступления и Наказания". История Евгения Растиньяка это -- фазисы образования сверхчеловека, принимающего свой окончательный закал в преступлении. Одна из главных идей бальзаковского романа -- это право высшего человека (homme supérieur) шагать через кровь для достижения своей высокой и прекрасной цели.

Бедный студент, чувствующий в себе возможность и потребность подняться из оскорбительного состояния нужды на высоты свободною существования сильной личности, поставлен силою обстоятельств перед мучительнейшей дилеммой: ему стоит только разрешить преступление, стать пассивным и безответственным соучастником в убийстве, и он станет обладателем многомиллионного состояния, т. -е. осуществит все притязания своего жадного самолюбия. Он долго борется, отказывается дать свое согласие на убийство, но когда преступление совершается помимо его разрешения, он после нового притока внутренней борьбы, принимает выгодные для себя последствия совершившегося злодеяния и достигает цели, шагнув через кровь. -- Такова в "Отце Горио" история Растиньяка.

Он начинает понимать могущество денег, он бесповоротно решает: "Я достигну" и принимает девизом слово близкой женщины: "будь палачем".

Но главное -- он решает достичь своей цели быстро и сразу. Как раз, когда решение принято, Растиньяк получает письма от матери и сестры. Эти листки, свидетельствующие о готовности близких на самопожертвование ради него, укрепляют в нем принятое решение. -- "О, да!-- восклицает Растиньяк, прочитав письма -- деньги во чтобы то ни стало! Я хотел бы доставить им всю полноту возможного счастья".

И вот, когда жизнь уже поставила его перед задачей быстрого достижения могущества, начинается систематическое воспитание в нем сверхчеловеческой мощи. Его случайный сожитель по пансиону, беглый каторжник Вотрен развивает перед ним свою соблазнительную доктрину. С первых же слов их об'яснения Вотрен заявляет Растиньяку: "Нужно Вам знать, что для меня убить человека -- легче, чем плюнуть. Я только стараюсь убить его чисто, когда это становится необходимым. Я прочел мемуары Бенвенуто Челлини, и даже в подлиннике. Я научился у этого человека, который был великолепным злодеем, подражать провидению, убивающему нас без разбора, а затем любить прекрасное во всех его проявлениях. Разве это не завидная участь -- стоять одиноким против всех людей и все-таки добиться своего? Я хорошо продумал теперешнее беспорядочное состояние вашего общества... Есть только два пути на выбор: или бессмысленное послушание, или бунт. Знаете ли что нужно вам, судя по быстроте вашего хода? Миллион и быстро: иначе, с нашей головкой, мы можем отправиться за решетки Сен-Клу, чтоб узнать, есть ли высшее существо?"

"О, чем так угашать в себе душу, лучше сделаться пиратом... Лучше вам сегодня же начать бунт против всех человеческих условностей... Перед вами перекресток жизни, юноша, выбирайте. Впрочем, вы уже выбрали."

"Быстрое богатство -- вот задача, которую пытаются разрешить в настоящую минуту пятьдесят тысяч юношей, находящихся в вашем положении. Вы один из этого легиона. Судите же о предстоящих вам усилиях и о ярости битвы. Вам нужно с'есть друг друга, как паукам в банке (il faut vous manger les uns les autres, comme des araignées dans un pot), раз нет 50. 000 хороших мест. Знаете ли, как себе пробивают здесь дорогу? Блеском гения или изворотливостью порока. Нужно ворваться в эту человеческую массу, как пушечное ядро, или проскользнуть в нее, подобно чуме. Честность не ведет ни к чему. Могуществу гения подчиняются, ненавидя и клевеща на него, потому что он захватывает безраздельно; но ему все же подчиняются, если он сохраняет господство: ему поклоняются на коленях, если оказалось невозможным похоронить его в грязи... Делайте ваши выводы... и если вы человек высшей расы идите на пролом с высоко поднятой головой. Но вам придется бороться с завистью, клеветой, посредственностью, с целым светом. Наполеон столкнулся с военным министром, который едва не сослал его на каторгу. Испытайте же себя, сможете ли вы подвиваться каждое утро с большим запасом воли, чем накануне. Помните же, что высший человек пользуется событиями и обстоятельствами, чтоб вести их".

И Вотрен предлагает Растиньяку верное средство добиться могущества. В их пансионе живет девушка, влюбленная в Растиньяка; отец ея архимиллионер Тайлефер устранил ее от наследования, отказав все своему сыну; его-то Вотрсн и берется убить на поединке, переводя таким образом все состояние старого миллионера на будущую невесту Растиньяка. Студенту нужно только согласиться на этот план каторжника, и убийство молодого Тайлефера вознесет его на вершину могущества.

Растиньяк решительно отказывает, но глухая борьба возникает в нем, чтоб прекратиться только тогда, когда он становится невольным соучастником Вотрена.

План каторжника с этого момента ни на минуту не оставляет его собеседника" Он постоянно обдумывает pro и contra поставленной задачи, он часто склонен решиться, оп убеждает себя, что "нужно, как говорит Вотрен, стать пушечным ядром", и беспрерывно вращаясь мыслями вокруг этой мучительно неразрешим мой проблемы, Растиньяк бродит по улицам Парижа, -- по выражению Достоевского -- "в тоске перед нравственной задачей, которую разрешить не в силах". Во время одной из таких прогулок и происходит тот разговор двух студентов, который так запомнился Достоевскому, что он на память почти с буквальной точностью, даже с французской цитатой, привел его в первом списке Пушкинской речи.

"Растиньяк бродил почти весь день, охваченный той головной лихорадкой, какую испытывают юноши в разгаре слишком сильных надежд. Разсуждения Вотрена обращали его раздумие к социальной жизни общества, как раз когда он встретил своего друга Пианшона в Люксембургском парке.

-- Откуда этот важный вид?-- спросил студент-медик, взяв его за руку для прогулки перед дворцом.

-- Я измучен дурными мыслями.

-- Каким образом?

-- Ты смеешься, не зная, о чем идет речь. Читал ли ты Руссо?

-- Читал.

-- Помнишь ли ты место, где он спрашивает своего читателя, чго бы он сделал в случае если б мог обогатиться, убив в Китае старого мандарина, одной только своей волей, не двигаясь из Парижа?

-- Помню.

-- О, я, кажется, уже на тридцать третьем мандарине!

-- Оставь шутки. Послушай, если б тебе было доказано, что это возможно и что тебе достаточно для этого кивнуть головой, сделал ли бы ты это?

-- Очень ли стар твой мандарин? Но, впрочем... Стар он или молод, парализован или здоров, право же... К чорту! Так нет же! (Est-il bien vieux ton mandarin? Mais, bah! jeune ou vieux, paralytique ou bien portant, ma foi... Diantre! Eh bien, non!).

-- Но ты отнимаешь у меня рассудок и хочешь чтоб я рассуждал.

-- Ну так кот, я схожу с ума, Бианшон, вылечи меня. У меня две сестры, девушки ангельской красоты и доброты и я хочу, чтобы они были счастливы. Где мне достать 200 тысяч франков на их приданое через пять лет? Бывают, видишь ли, в жизни обстоятельства, когда нужно играть крупно и не тратить свое счастье на заработок грошей.

-- Но ты ставишь вопрос, который возникает перед каждым при вступлении в жизнь и ты хочешь разрубить Гордиев узел мечом. Чтоб действовать так, друг мой, нужно быть Александром Македонским, в противном случае идут на каторгу китайца".

Но Растиньяк уже не так категоричен. Круг его неуклонного шествия к солидарности с Вотреном с каждым днем суживается. Это замечает и друг его.

-- "Итак, мы убили мандарина?-- спросил его однажды Бианшон, поднимаясь со стола.

-- Нет еще,-- отвечал Растиньяк,-- но он уже издает предсмертные хрипы (mais il râle)!

".

"Я поразил вас, раскрыв перед вами пружины общественнаго порядка и машину в действии; но ваш первый ужас разсеется, как испуг новобранца на поде битвы, и вы свыкнетесь с привычкой, видеть в людях солдат, готовых погибнуть на службе у того кто самодержавно венчает себя королем... Я предлагаю вам огромное богатство за один кивок головы, который решительно ни в чем не может вас очернить, и вы колеблетесь... Я живу в сфере более возвышенной, чем жизнь остальных людей. Я разсматриваю поступки, как средства, и вижу перед собой только цель. Какое значение имеет для меня человек? Вот! при этом он щелкнул ногтем по зубу. -- Человек для меня -- менее, чем ничего, когда он называется Пуаре, его можно раздавить, как клопа, он такой же плоский и зловонный (on eit l'ccraser comme une punaise, il est plat et il pue). Но человек -- бог, когда он похож на вас: это уже не машина, покрытая кожей, это театр, где волнуются прекраснейшие страсти. Я не стану этого говорить перед всеми. Но вы, вы -- высший человек, вам все можао сказать, вы все поймете".

В известной нам окончательной редакции "Отца Горио" Растиньяк до конца сохраняет эту нерешительность. Но совершенно иначе заканчивалась первая редакция бальзаковскаго романа, напечатанная в переводе "Библиотеки для чтения" 1835 г., вышедшая в 30-ых г. г. в России отдельным изданием и знакомая Достоевскому по его чтению всего Бальзака в 1838 году. В этой первой редакции Растиньяк переступает Рубикон.

Он бросил на этот жужащий улей такой взгляд, которым, казалось хотел заранее высосать из него весь мед, и произнес это роковое восклицание:

Он пошел в Париж. Дорогой он еще колебался, направлять ли шаги свои к красивому жилищу в улице Артуа, или к прежней, грязной квартире у мадам Воке, и очутился у дверей дома Г-на Тайфлера. Тень Вотрена привела его к этому дому и положила руку на его замок. Он зажмурил глаза, чтоб ее не видеть. Он искал еще в своем сердце и в своей нищете честнаго предлога. Викторина, так нежно любила своего отца! Растиньяк спросил г-жу Кутюр. Тепер он миллионщик, и горд, как барон". (Библиотека для чтения, 1835, III, Иностр. словесность, 106).

Другими словами -- мандарин убит, и нищий студент достигает желанного могущества с помощью его миллионов.

VII

При всем различии характеров и судеб Растиньяка и Раскольникова, их идейная родственность несомненна, Проблема, которую пытаются они разрешить одна и та же: право сверхчеловека переступить через преступление для осуществления своих высоких предначертаний. Растиньяковская формула дряхлаго мандарина-миллионера совпадает с раскольниковским "принципом" о старухе-процентщице. Разговор двух парижских студентов, столь поразивший Достоевскаго, почти буквально повторен в "Преступлении и Наказании".

-- "Позволь, я тебе серьезный вопрос задать хочу, загорячился студент... С одной стороны глупая, безсмысленная, ничтожная, злая больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет и которая завтра же сама собой умрет... С другой стороны молодыя свежие силы, пропадающие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду...

-- Эх, брат, да ведь и природу направляют и поправляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великаго человека не было... Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!

-- Нет, ты стой; я тебе задам вопрос. Слушай!

-- Ну?

-- Вот ты теперь говоришь и ораторствуешь, а скажи ты мне: убьешь ты сам старуху или нет.

-- . Я для справедливости..."

Это, конечно парафраза бальзаковской беседы о мандарине с тем же заключительным ответом. Так намечается в обоих романах главный замысел.

Проследим его назревание и развитие и в душах главных жертв этой проблемы -- Растиньяка и Раскольникова.

Пути их душевной драмы совпадают. В начале романа Раскольников, как и Растиньяк, поставлен перед мучительной альтернативой: острая нужда, перспектива медленно выйти из нея обычным путем и долгой работой, или же возможность получить сразу весь капитал, чтоб немедленно же проявить свою высшую одаренность. Раскольников, кстати сказать,-- студент юрист, как и Растиньяк, захвачен той же жизненной дилеммой: он стоит, по выражению Бальзака, "между нуждой и изучением уложения" (entre le code et fa misère). Но эта перспектива осилить нужду не прельщает его. Растиньяку нужен, по выражению Вотрена, "миллион и быстро" -- это почти буквальная формула Достоевскаго. Раскольникову претит работа медленного пробивания житейских путей.

"За детей медью платят, что на копейки сделаешь!

-- А тебе сразу весь капитал!

-- Да весь капитал, твердо отвечал он, помолчавши. На пятаки то, что ж я сделаю?"

Вспомним Растиньяка: "Бывают в жизни обстоятельства, когда нужно играть крупно и не тратить свое счастие на заработки грошей".

Когда Раскольников стоит перед этой подступившей к нему вплотную проблемой, он получает письмо от матери. Это решении одинаково. В психологию обоих студентов, под влиянием этой картины беззаветнаго самоотвержения близких, вводится то, что можно было бы назвать мотивом сестры; возникает частная дилемма, углубляющая сущность общей, уже разросшейся до размеров нравственной задачи:--как отразится нужда на будущем сестры? Какой гибельный эксперимент, при отсутствии необходимых матерьяльных средств, проделает жизнь с этими неповинными и прекрасными девушками? "Ангелы красоты и доброты" говорит Растиньяк о своих сестрах. "Дуня -- ангел! Дуня -- существо благородное, как ангел" не перестает повторять в своем письме мать Раскольникова. Растиньяк не доходит до раскольниковских соображений об угрожающем сестре "проценте",-- но психологическое действие полученных писем одинаково: нужда отразится гибельно не только на самом кандидате в герои, но и на близких и дорогих существах. Проблема личной воли осложняется альтруистическим мотивом и углубляется до значения нравственной задачи.

Но господствующим остается мотив проверки своей сверхчеловечности преступлением: "если вы человек высшей расы, идите на пролом с высоко поднятой головой", ставит перед Растиньяком мучительную проблему Вотрен. "Человек -- бог, когда он похож на вас", ободряет он его на кровопролитие. Имена Наполеона и Александра Македонскаго приводятся у Бальзака и каторжником, и приятелем-студентом: "Ты хочешь разрубить Гордиев узел мечом, говорит Растиньяку Бианшон,-- чтобы действовать так нужно быть Александром Македонским, в противном случае идут на каторгу". Вот варианты вопроса, не перестающего жечь Раскольникова: "Тварь ли я дрожащая или право имею"? Образы Наполеона и Александра Македонскаго служат и ему вдохновляющими и путеводными образцами.

Раскольников не считает ростовщицу человеческим существом. В трактире он услышал от студента запомнившееся ему выражение: "что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки! Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит..." Мы видели уже, что и это почти буквальное выражение Бальзака. -- "Какое значение имеет для меня человек? спрашивает Вотрен. Он менее чем ничего, когда он зовется Пуаре, его можно раздавить, как клопа, он такой же плоский и зловонный"

разворачивается весь ужас жизни, весь мучительно спутавшийся клубок жестокостей, унижений и героических самопожертвований. Такова история раздавленнаго обстоятельствами и медленно агонизирующего старика Горио. Его первый толчек душевной драмы Растиньяка:-- как преодолеть весь бессмысленный и беспредельный ужас жизни? С другой стороны он воспринимает не менее сильное влияние убийцы-философа Вотрена, закрепляющаго в нем своей иронической критикой порождающуюся болю к победе. Двоякое, но беспрерывное воздействие этих двух течений -- непосредственное созерцание глубочайшей жизненной трагедии и невольное подпадение под власть цинической философии каторжника -- окончательно формируют завоевательные стремления Растиньяка.

В каком же положении находится и Раскольников. Достоевский ставит его между Мармеладовым и Свидригайловым. И здесь с одной стороны погружение в мрачнейшую глубину жизненнаго ужаса, с другой -- воспитание сверхчеловеческой мощи безнадежнейшим скептиком с окровавленными руками. Трагедия зародившегося наполеонианства, еще не окрепшаго для полного попрания идеалистических устремлений ранней поры, в обоих случаях попадает в тиски двух могучих и почтительных воздействии:-- ужаса жизни и философ ни безнадежности. Достоевский оценил всю глубокую правду внутренней композиции "Отца Горио", когда столкнул Раскольнякова с пьяным Мармеладовым привел к нему слишком трезваго Свидригайлова.

Таковы этапы душевной драмы Раскольникова, повторяющие главные фазисы психологической истории Растиньяка. Но и в чисто теоретическом обосновании своего преступления герой Достоевскаго близок и Бальзаку.

VIII

Решение Раскольникова убить старую ростовщицу обосновано у него целой философской системой. Она изложена в его статье и подробно развита в беседе с Порфирием. Это учение о разделении человечества на две категории с заключительной санкцией кровопролития для высшей расы.

Замечательно, что Достоевский особенно настаивает на отсутствии самостоятельности и новизны в философии своего героя. -- "Вы видите, что до сих пор тут ничего особенно новаго. Это тысячу раз было напечатано и прочитано" -- заявляет о своей статье сам Раскольников. -- "Ты, конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже на все, что мы тысячу раз читали и слышали" замечает и Разумихин.

теорий предсмертным письмом того же Люсьена Рюбанпре, первая статья котораго вдохновила в 1846 г. Достоевскаго на его юмористический фельетон в альманахе Некрасова. Статья "Периодической Речи", столь заинтересовавшая Порфирия Петровича, почти буквально излагается на страницах "Человеческой Комедии".

Содержание этой знаменитой статьи Раскольникова сводится к двум положениям:

1) Человечество разделяется на два разряда: на низший (обыкновенных) и собственно на людей, т. е. имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово.

2) Этот высший разряд для торжества своей идеи имеет право перешагнуть через кровь. "Законодатели и установители человечества, поясняет Раскольников, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и т. д. все до единаго были преступники уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший и уж, конечно, не останавливались перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь".

Раскольников, заявляет, что статья его написана по поводу одной книги, не называя, впрочем ни автора ее, ни заглавия. Но в книгах Бальзака мы находим главные материалы раскольниковской статьи. "", так формулирует Бальзак драму своего героя, в которой определенно звучит один из основных мотивов "Преступления и Наказания": "Я хотел сделаться Наполеоном, оттого и убил", формулирует Раскольников мотивы своего убийства,-- "задушил по примеру авторитета"...

В различных частях "Человеческой Комедии" мы находим варианты основных материалов раскольниковской статьи. Вот, как излагает Бальзак тезис о двух человеческих категориях:

"Вы говорили иногда, что существует потомство Авеля. В великой драме человечества Каин -- оппозиция. Вы нисходите от Адама по этой линии, в которую дьявол продолжал вливать тот огонь, чья первая искорка была брошена в Еву. В этом племени демонов временами попадаются ужасные, безудержные натуры, которые сосредоточивают в себе все человеческия силы и напоминают тех разгоряченных зверей пустыни, чье существование требует громадных пространств. Эти люди так же опасны в обществе как львы в Нормандии: им нужда добыча, они пожирают людей из толпы, и кормятся деньгами глупцов".

Это все еще обычный романтический вызов обществу, "то, что мы уже тысячу раз читали и слышали", как заявил Разумихнн, слушая статью Раскольникова на ту же тему. Но вот и более близкий подход к его идее.

"Если бог захочет, из этих таинственных существ выходят Моисеи, Атиллы, Карлы Великие, Магометы или Наполеоны. Но когда он оставляет ржаветь на дне океана-поколения эти гигантския орудия, они превращаются в Пугачевых, Фушэ, Левелей и аббатов Геррера. В них сосредоточена поэзия зла".

Здесь уже ясно прорезывается первый догмат Раскольникова о разделении людей на "дрожащую тварь" и власть имущих -- "Наполеонов и Магометов", повторяет он вслед за Бальзаком.

Разграничение всего человечества на два колена знаменует у Бальзака не только распределение их по началу приверженности к добру и злу, но и деление их на раскольниковские разряды "обыкновенных и необыкновенных", или, как мы сказали бы теперь -- на ницшевских "рабов и господ". Бальзак определенно относит к Каинову колену не только Атиллу и Карла Великаго, но и Магомета с Моисеем и Наполеоном. Так же, как у Достоевского и впоследствии у Ницше, к одному традиционно-положительному разряду относится все слабосильное и жалкое, в то время как за расой отверженных -- или признанных только в случае победы -- признается и подлинное величие и верховная красота.

"Гениальные люди не имеют ни братьев, ни сестер, ни родителей; предстоящие им великие дела предписывают им кажущийся эгоизм, обязывая их пожертвовать всем своему величию. Гений зависит исключительно от самого себя. Он один только судья своих средств, ибо один лишь знает их цель, он должен стать над законами, раз он призван пересоздать их; тот, кто овладевает своим веком, может все захватить, всем рискнуть, ибо все принадлежит ему ("разрушение настоящего во имя лучшего" у Раскольникова). Эту истину доказывают первые шаги Вернара Палисси, Людовика XI, Фокса, Наполеона, Христофора Колумба, Цезаря,-- всех знаменитых игроков, вначале нищих и непонятых, но становящихся впоследствии гордостью своей страны и всей вселенной... Но тот, кто не добивается удачи, совершает непростительное преступление,-- оскорбление общественного величества. Ведь побежденный посягнул на все гражданские доблести, на которых покоится общество, в ужасе изгоняющее из своего лона всех Мариев, пришедших к развалинам..." {Мы имеем непосредственное свидетельство самого Достоевского о его знакомстве с романом Бальзака, заключающим этот отрывок. В тех же "Illusions Perdues" находится знаменитый фельетон Люсьена Рюбанире, которому Достоевский пробует подражать в своем юмористическом предисловии к альманаху Некрасова.}.

Отсюда мрачная публицистика позднейших страниц Бальзака -- его насмешки над "негрофилами", мечтающими об освобождении черных от рабовладельцев, его защита смертной казни и оправдание Варфоломеевской ночи.

"Истины выходят из своих родников, только чтоб купаться в крови, освежающей их", заявляет Бальзак в одной из своих философских повестей: "Вы забываете, что политическая свобода, народное спокойствие, наука даже -- все это блага, за которые судьба требует кровавого выкупа"... Таковы отдаленные прелюдии "Дневника Писателя" в бальзаковском романе. Таково в "Человеческой Комедии" то разрешение крови по совести, которое ляжет основным догматом в философскую систему Раскольникова.

Не даром во время своего заграничного путешествия зимой или весной 1867 г., Достоевский, принимаясь за литературное воспитание своей жены, прежде всего дает ей "Отца Горио". Только-что, за 3--4 месяца перед тем, было окончено "Преступление и Наказание". И нам понятно, почему Достоевский еще под свежим впечатлением своего художественного долга Бальзаку, дает своей жене историю Евгения Растиньяка, как одну из величайших книг европейской литературы.

И, конечно, он не ошибся в своей оценке. Роман, давший толчек нарождению "Преступления и Наказания", имеет право считаться в ряду немногих неумирающих книг мировою творчества.

IX

Здесь, конечно, далеко не исчерпаны все вопросы, возникающие при сближении имен Бальзака и Достоевского. Такие общие черты их творчества, как фантастический реализм, повышенный интерес к страстям-маниям, углубленное проникновение в психологию неверующих мистиков или тщательное зондирование всех извилин преступной совести-- все это могло бы послужить темой для новых сближений и параллелей. Они подтвердили бы и полнее объяснили основную причину этого исключительного, пожизненного внимания Достоевского к Бальзаку -- глубокую творческую родственность этих писателей различных стран и поколений. Они раскрыли бы полнее то совмещение в их созданиях двух непримиримых течений христианства и язычества, сострадания и воли к мощи, кротости и права на кровь, которыми до конца раздиралось на части их творчество.

Но оказав на художественное развитие Достоевского одно из сильнейших влияний, пережитых им, Бальзак ни в чем не изменил глубоко самобытного творческого тона творца Раскольникова. "Преступление и Наказание", стольким обязанное в своем замысле Бальзаку, остается одним из своебразнейших, глубоко личных, ни в чем неповторимых созданий мировой литературы. Этот роман, зародившийся над чтением Бальзака, в своем завершенном виде до такой степени отошел от своего прототипа, что на первый взгляд кажется странным сближать историю Растиньяка с трагедией Раскольникова и ставить "Отца Горио" рядом с книгой, поистине сосредоточившей и себе фаустовскую "скорбь всего человечества".

"Преступлении и Наказании" связано с единой сердцевиной -- с душою Достоевского. Отсюда проросли и поднялись все видения, кошмары и муки той душной петербургской недели, когда самые глубокие вопросы мироздания кровавым действием решались в душе одного нищего студента. Отсюда, из глубины своего духа, еще в юности соблазненного безмерными притязаниями осознавшего себя гения и впоследствии на каторге искушенного могучим закалом преступной воли, Достоевскй взрастил свою первую мистерию о падшей и возрождающейся совести. В "Преступлении и Наказании" он впервые сосредоточил все мучившие его с юности и никогда не покидавшие его вопросы об искуплении вины, о грехе и возмездии, об очищении в страданиях и падениях, о шествии к правде через кровь и муки богоборческого бунта. Всех этих устремлений, поднимающих уголовную историю до высоты подлинной религиозной трагедии, мы и отдаленно не находим в романе Бальзака. Словами самого Достоевского о байронизме Пушкина можно было бы сказать о "Преступления и Наказании", что "в подражаниях никогда не проявляется такой самостоятельности страдания и такой глубины самосознания"...

И все же значение Бальзака в создании "Преступления и Наказания" остается огромным. Он бросил ту искру, от которой поднялся весь огненный столб раскольниковской трагедии. Он уже резкими линиями очертил неизгладимо запомнившийся Достоевскому образ нищего студента, изнемогающего в тоске пред мучительной нравственной задачей о праве на смерть ничтожных для спасения жизни и творчества великих.

Раннее чтение "Отца Горио" было крупным событием в жизни Достоевского. Вместе с изучением его первых увлечений титаническими натурами, его позднейших каторжных впечатлений и раздумий над евангелием, необходимо обратиться и к творчеству Бальзака для понимания одного из величайших созданий Достоевского.

Введение
Глава: 1 2 3 4 5