Гроссман Л. П.: Поэтика Достоевского.
Живопись Достоевского

Введение
Глава: 1 2 3 4 5

Живопись Достоевского.

I

Словами Теофиля Готье Достоевский мог сказать о себе: "Я принадлежу к тем, для кого существует внешний мир". Внимание к вещи и любовный интерес к материальным мелочам существования сказывается во всей его художественной манере, отражая одну из черт его личного характера.

Это влечение к вещественным реликвиям культуры слишком решительно сказывалось в жизни Достоевского, чтоб пройти бесследно для его творчества. Даже в Семипалатинске, несмотря на военную службу и тяжелые материальные условия, он собирает целую коллекцию древних чудских вещей -- кольца, монеты, серебрянные и медные, браслеты, серьги, бусы, изломанные копья и разные мелкие вещицы из серебра, меди, железа и камня. Уезжая из Азии, он оставляет своим друзьям целый энографический музей и забирает с собой в Россию для подарков различные изделия в роде четок, запонок и пуговиц из тридцати восьми разных горных пород.

"Что за архитектура! -- пишет он в своих письмах -- какие памятники, византийские залы, церкви. Ризница привела нас в изумление. И ризнице жемчуг великолепнейший, меряют четвериками, изумруды в треть вершка, алмазы по полумиллиону штука. Одежды нескольких веков, работы собственноручные русских цариц и царевен, домашние одежды Иоанна Грозного, монеты, старые книги, всевозможные редкости -- не вышел бы оттуда"... Ни мертвый дом, ни сибирские казармы не могли погасить в нем эту артистическую потребность любоваться игрой и блеском богатых тканей и драгоценных камней.

Изображение внешнего мира представляет богатейший отдел в творчестве Достоевского. Его психологические эксперименты могли отодвинуть на второй план, но не уничтожили в нем этой исконной любви к вещи. Она неизменно сказывается на всем протяжении его творчества и в последнем периоде находит свою обстоятельную формулировку. На одной странице "Дневника писателя", раскрывающей полностью сущность изобразительной манеры Достоевского, особенно чувствуется это свойство его живописи.

По поводу случайно полученного письма Достоевский предлагает современным живописцам тему для "жанра": ночь у еврейки-родильницы. Предлагаемая им разработка сюжета раскрывает все особенности ого художественной системы.

Прежде всего его привлекает идейность замысла, "нравственный центр" картины. Затем пластическая роскошь сюжета, в смысле обилия характернейших черт и штрихов бытовой обстановки; наконец, юмор в его высшем смысле, как "отражение глубокого чувства".

Он предлагает художнику изобразить всю невозможную нищету бедной еврейской хаты, и "оцарапать сердце" зрителю забавной перетасовкой нищих предметов и домашней утвари. Он особенно отмечает сумрачный колорит картины: "Освещение можно бы сделать интересное: на кривом столе догарает оплывшая сальная свечка, а сквозь единственное заиндевевшее и обледенелое оконце уже брезжит рассвет нового дня, нового трудного дня для бедных людей... Вот усталый старичек, на миг оставит мать, берется за ребенка. Принять не во что, пеленок нет, ни тряпки нет (бывает такая бедность, господа, клянусь вам, бывает, , и вот праведный старичок снял свой старенький виц-мундирчик, снял с плеч рубашку и разрывает ее на пеленки".

Обнаженный торс старого врача, лицо молодой измученной родильницы, копошащееся тельце новорожденного, фигура старухи в лохмотьях и спящих детей-- все это намечается Достоевским с исключительным художественным вниманием к мелочам житейской картины. Он отмечает в заключение, что "аксессуар мог бы выйти хороший. Даже тридцать копеек медью на столе, отсчитанные доктором на суп родильнице, могли бы составить деталь: медный столбик трехкопеечников, методически сложенных, отнюдь не разбросанных. Даже перламутр мог бы быть написан, как и в картине Семирадского, в которой удивительно написан кусок перламутра".

Проектом этой картины Достоевский вводит нас в лабораторию своей словесной живописи; и для него "нравственный центр" или, как он говорил иногда, идея, составлял предмет главной озабоченности. Рембрандтовское освещение рассказанного жанра изумительно соответствует характеру описаний самого Достоевского. В своих пейзажах, портретах и жанрах он меньше всего колорист. Он всегда оперирует игрой светотеней, неожиданным блеском в сумраке, озарениями гаснущих свеч, или косых закатных лучей, бросающих глубокие, резкие и длинные тени. Отмеченные им в описании его воображаемой картины догорающая свеча, медные деньги, перламутровая сигарочница или просветы предутреннего неба сквозь обледенелое око и не, бросающие тусклые матовые блики на обстановку чудовищной нищеты -- все это так же характерно для творца Мармеладова, как и главные герои рассказанного им жанра--измученная родильница в лохмотьях своей постели и седой филантроп над копошащимся младенцем.

"нищим предметам" и убогой утвари бедной хаты,-- те мелочи обстановки, искусной комбинацией которых опытный художник-психолог может сразу "оцарапать сердце". Быстро зачерченный Достоевским фон его картин постоянно свидетельствует об этом пристальном внимании его к декорации и реквизиту своих психологических драм.

При обычной беглости, сжатости и моментальности своих описательных эффектов Достоевский отчетливыми чертами воспроизводит обстановку и внешность своих героев. Он видит всегда перспективу своей картины и никогда не забывает показать ее читателю. В его романах постоянно чувствуется то острое внимание, с каким он останавливает свой взгляд на живописных деталях быта и природы, и та эскизная резкость штриха, с какой он зачерчивает их на своем полотне.

Вот почему в романах Достоевского, среди психологических экспериментов и бредовых видений таятся богатые залежи тех художественных сокровищ, которые в пластических искусствах можно было бы расположить по отделам пейзажа, портрета и жанра.

VII

Правда, уже в первых вещах Достоевского человек решительно доминирует над природой и, как в искусстве средневековья, пейзаж служит здесь только незначительным дополнением к изображению людских фигур.

Но непосредственное чувство природы и умение заразить читателя своим зрительным впечатлением дает себя знать уже с первых страниц Достоевского. Пейзажей в его романах и повестях немного, почти всегда они играют роль далекого живописного аксессеуара к огромным многолюдным фрескам его романов; но и по этим обрывкам и частностям раскрывается та сторона мироощущения Достоевского, которая не допускала в нем равнодушия к внешним формам и конкретным обликам жизни" Все входящее в цикл возможных человеческих впечатлений влекло его к себе, и весь внешний мир в его естественных проявлениях и человеческой переработке не переставал тревожить его художническую восприимчивость.

"Бедных людей" имеется выпущенное впоследствии подробное описание детских впечатлений Достоевского от его деревенских прогулок. Этот отрывок, не перепечатанный в позднейших изданиях романа, представляет и значительный автобиографический интерес. Устами своей главной героини молодой Достоевский рассказывает здесь о своих детских уединенных скитаниях по рощам родной Чермашни. Автобиографический характер этого отрывка обнаруживается при сближении его с знаменитой главой "Дневника писателя", описывающей встречу с мужиком Мареем. В обоих случаях аналогичное описание деревенской рощи со всеми ее очарованиями и страхами {"Петербургский сборник", изд. Н. А. Некрасовым на 18i6 г. стр. 21--26. Критика сороковых годов обратила внимание именно на этот отрывок "Бедных людей", как на одну из лучших в стилистическом отношении страниц первой повести Достоевского. Критик "библиотеки для чтения" А. Никитенко, останавливаясь на слоге начинающего автора, замечает: "... Что вообще автор способен писать прекрасным, языком это неоспоримо. Прочтите, напр., хоть вот это место: оно прелестно по живости и истине красок, по легкости оборотов: "Я помню, у нас в конце сада была роща"... и т. д. библиотека для чтения, 1846 г., т. 73, стр. 34--83 (крит. отдел).}.

"Я помню, у нас в конце сада была роща, густая, зеленая, тенистая, раскидистая, обросшая тучною опушкой. Эта роща была любимым гуляньем моим, а заходить в нее далеко я боялась. Там щебетали такие веселенькие пташки, деревья так приветливо шумели, так важно качали раскидистыми верхушками, кустики, обегавшие опушку, были такие хорошенькие, такие веселенькие, что, бывало, невольно позабудешь запрещение, перебежишь лужайку, как ветер, задыхаясь от быстрого бега, боязливо оглядываясь кругом, и в миг очутишься в роще среди обширного, необъятного глазом моря зеленя, среди пышных, густых, тучных, широко разросшихся кустов. Между кустами чернеют кое-где дикие подрубленные пни, тянутся высокие, неподвижные сосны, раскидываетя березка с трепещущими говорливыми листочками, стоит вековой вяз с сочными, тучными, далеко раскидывающимися ветвями,-- трава так гармонически шелестит под ногой, так весело-весело звенят хоры вольных радостных птичек, что и самой, неведомо от чего, станет так хорошо, так радостно,-- но не резво -- радостно, а как-то тихо, молчаливо, задумчиво... Осторожно пробираешься в чащу; и как будто кто зовет туда, как будто кто манит туда, где деревья чаще, гуще, синее" чернее, где кустарник мельчает, и мрачнее становится лес, чернее и гуще пестрят гладкие и пи деревьев, где начинаются овраги, крутые, темные заросшие лесом, глубокие, так что верхушки деревьев наравне с краями приходятся; -- и чем дальше идешь, тем тише темнее, беззвучнее становится. Сделается и жутко, и страшно; кругом тишина мертвая; сердце дрожит от какого-то темного чувства, а идешь, все идешь дальше, осторожно, боязливо, тихо, и только слышишь, как хрустит под ногами валежник, или шелестят засохшие листы или тихий отрывистый стук скачков белки с ветки на ветки... Резко напечатлелся в памяти моей этот лес, эти прогулки потихоньку, и эти ощущения -- странная смесь удовольствия, датского любопытства и страха".

В своих позднейших произведениях Достоевский охотнее всего останавливается на скудных и грустных видах, наиболее соответствующих внутреннему состоянию его героев. Вот почему городские декораций преобладают в его романах. Только в "Записках из Мертвого Дома" степные картины Сибири возвращают его снова к настоящей пейзажной живописи. К этим страницам Достоевского применим полностью знаменитый афоризм Амиеля: "пейзаж -- это состояние души". Отражения сибирской природы в каторжных записках Достоевского выражают всегда лирику заключенного, тоскующего по далекой свободе; эти картины -- в полном смысле слове -- обрывки природы, прошедшей сквозь человеческий темперамент.

"На той стороне реки синела степь, вид был угрюмый и пустынный... Зимой, особенно в сумрачный день, смотреть на реку и на противоположный далекий берег было скучно; что-то тоскливое, надрывающее сердце было в этом диком и пустынном пейзаже. По чуть ли не еще тяжелей было, когда на бесконечной белой пелене снега ярко сияло солнце: так бы и улетел куда-нибудь в эту степь, которая начиналась на другом берегу и растилалась к югу одной непрерывной скатертью, тысячи на полторы верст".

В другом месте он описывает берег Иртыша -- бедную обкуренную юрту какого-нибудь байгуша, киргизку с двумя баранами, сибирского хищника в синем прозрачном воздухе, даже бедный чахлый цветок в разселине каменистого берега.

"бедную природу" и "скудные селения". Пышность, многокрасочность и свежесть сельских картин Тургенева или Чехова совершенно чужды его кисти.

"Это была бедная, маленькая деревенька, верстах в трех от большой дороги и стоявшая в какой-то яме. Шесть или семь крестьянских изб, закоптелых, покривившихся на бок и едва прикрытых почерневшею соломою, как-то грустно и неприветливо смотрели на проезжего. Ни садика, ни кустика не было кругом на четверть версты. Только одна старая ракита свесилась и дремала над зеленоватой лужей, называвшейся прудом".

Впоследствии в романах Достоевского пейзажи попадаются реже и становятся все более сжатыми и беглыми. Князь Мышкин, излагая свои швейцарские впечатления, дает мимоходом целую декоративную картину: перед слушателями его мгновенно возникает и водопад, "белый, шумливый, пенистый", падающий почти перпендикулярно тонкой ниткой с горы, и старые большие, смолистые сосны вокруг развалин средневекового замка и сияющее голубое небо над ним. В "Идиоте" имеется также мимоходом оброненное описание белой ночи в Павловском парке, в "Бесах" -- два пейзажных отрывка: весенняя ночь в Ставрогинском поместье с легкими облачками вокруг ясного месяца и запахом цветущей черемухи, и осеняя ночь в старом парке, у заросшего пруда, где ветер колышет верхушками сосен. Наконец, в "Братьях Карамазовых" Достоевский дал свою лучшую описательную страницу в картине звездной ночи у белеющих стен монастыря.

VIII

Но если Достоевский сравнительно мало уделял места пейзажу в своих романах, он с особенным вниманием останавливается на той области описательного искусства, которую удобнее всего обозначить условно портретом.

Ори всей своей неприязни к обстоятельным описаниям он, стремясь сохранить беглость и текучесть рассказа, придает совершенно исключительное значение описанию наружности своих героев. Внешний облик человека для него, как для Бодлера, как бы является драматизованной биографией, материальным средоточием и полнейшим выражением неизбежной внутренней драмы.

-- схвачено в этих эскизных набросках. Внешние описания героев у Достоевского могут считаться образцами сжатых и всеоб'емлющих характеристик наружности. Некоторые женские портреты остаются непревзойденными униками словесной живописи. Среди них один из прекраснейших -- Грушенька в "Братьях Карамазовых". В описании своей последней героини Достоевский единственный раз отступил от своего принципа краткости и моментальной беглости описания. Он словно наслаждается великолепными чертами своего об'екта и, как художник, стремится продлить радость вдохновляющего созерцания.

Но относительную пространность описания Достоевский искупает его динамичностью. Грушенька не позирует перед его полотном, она все время в движении перед ним, Уже первые слова описания дают знать об этом подвижном состоянии портретного об'екта. Грушенька поднимает портьеру и появляется под шевелящимися складками ткани с оживленным и смеющимся лицом, готовая заговорить по пути от завешенной двери к тому креслу, вокруг которого зашуршит сейчас и ляжет пышными складками черный шелк ее платья. За эти несколько секунд перехода мы успеваем заметить и неслышную кошачью походку и выделанную мягкость движений, с какой она кутается в свою дорогую шаль. Ни на мгновение она не застывает перед нами, чтоб дать художнику возможность спокойно запротоколировать особенности своей наружности Ему остается только фиксировать ход ее жестов и смену выражений на ее лице -- и в результате облик Грушеньки вырисовывается с совершенно исключительной полнотой черт и особенностей до бледно-розового оттенка ее румянца и легкой припухлости нижней губы,

Достоевский пользуется и здесь тем приемом, который сообщает такую необыкновенную иллюзию жизни его беглым наброскам. Это именно описание, рядом с чертами внешности, производимого ею впечатления.

Элемент импрессионизма, вносимый Достоевским в точное протоколирование черт и жестов своей модели, дает ему возможность ограничивайся немногими шряхами в их описании; общее действие их на отдельного зрителя восполняет все пробелы. В списании Грушеньки такое решающее значение имеет впечатление Алеши; при се появлении в нем что-то передернулось, он вспомнил возмущенное слово Ивана об этой ужасной женщине, об этом "звере" и, пораженный неожиданным детски-простодушным выражением ее лица, не в силах отвести от него глаз. Мы впервые видим и наблюдаем Грушеньку сквозь взволнованные впечатления пораженного Алеши.

Это обычный прием Достоевского. Описание впечатления предшествует зарисовке черт, В другом шедевре своей галлереи женских портретов он так же предвосхищает общий характер физиономии субъективным восприятием ее общего облика. M-elle Blanche красива, рассказывает "Игрок", но у ней одно из тех лиц, которых можно испугаться. Вот первое впечатление: пугающая красота. Затем следуют великолепные мазки портретной живописи.

"Ей наверно лет двадцать пять. Она рослая и широкоплечая, с круглыми плечами; шея и грудь у нее роскошны; цвет кожи смугло-желтый, цвет волос черный, как тушь, и волос ужасно много, достало бы на две куафюры. Глаза черные, белки глаз желтоватые, взгляд нахальный, зубы белейшие, губы всегда напомажены; от нее пахнет мускусом. Одевается она эффектно, богато, с шиком, но с большим вкусом. Ноги и руки удивительные. Голос ее -- сиплый контральто. Она иногда расхохочется и при этом покажет все свои зубы, но обыкновенно смотрит молчаливо и нахально".

Этот прием оживления об'ективного описания силой суб'ективвых впечатлений отдельных созерцателей получил своеобразнейшее применение и дал поразительные результаты в изображении Настасьи Филипповны. Достоевский придумал здесь совершенно новый и необыкновенно удачный способ постепенного знакомства читателя с обликом его героини. Задолго до ее первого появления в романе мы не только видим ее и знаем по фотографии в мельчайших деталях черты ее внешности, но по впечатлениям окружающих мы догадываемся о ее сложном характере. Достоевский-художник ставит себе здесь труднейшую задачу и разрешает ее с величайшим художественным мастерством.

Мышкин вглядывается в фотографию Настасьи Филипповны: "На портрете была изображена действительно необыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирована в черном шелковом платье чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, повидимому, темнорусые, были убраны просто, по домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное, Она была несколько худа лицом, может быть, и бледна..."

Вот все, что дает первый беглый очерк. Краткость описания искупается резкостью и глубиной штрихов. Этот четкий и выразительный эскиз постепенно заполняется живыми и теплыми красками непосредственных впечатлений созерцателя портрета.

-- "Удивительное лицо,-- произносит Мышкин, вглядываясь в фотографию,-- и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она?.."

какие странные мысли приходили ему "при взгляде, например, на эти глаза: как бы предчувствовался в них какой-то глубокий и таинственный мрак; этот взгляд глядел точно задавал загадку;" -- трагическое будущее Настасьи Филипповны неслышными стопами подступает и становится за ее плечами. И когда Мышкин вторично вглядывается наедине в это загадочно - притягательное лицо, он уже прозревает за ним ту грозную бурю страстей, которая захватит в свой круговорот и его, и самую обладательницу этого томительно-прекрасного липа. "Ему как бы хотелось разгадать что-то, скрывшееся в лице и поразившее его давеча. Давешнее впечатление почти не оставляло его, и теперь он спешил как бы что-то вновь проверить. Это необыкновенное по своей красоте и еще по чему-то лицо еще сильнее поразило его теперь. Как будто необ'ятная гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто даже какое-то сострадание при взгляде на эти черты. Эта ослепляющая красота была даже невыносима, красота бледного лица, чуть не впалых щек и горевших глаз; странная красота! Князь смотрел с минуту, потом вдруг спохватился, огляделся кругом, поспешно приблизил портрет к губам и поцеловал его..."

И когда, наконец, Настасья Филипповна появляется в романе, мы также узнаем ее с первого жеста и первой вспышки досады в ее глазах, как узнает ее моментально князь Мышкин, открывающий ей двери Ганиной квартиры.

Но портрет Настасьи Филипповны еще не закончен. Достоевский не может оторваться от этого загадочно влекущего к себе лица, как Леонардо от Джиоконды. Словно продолжая жадно всматриваться в этот облик, он не перестает на протяжении всего романа углублять и одухотворять новыми чертами первоначальный очерк. Уже под конец мы узнаем, что Мышкин с первого взгляда на портрет этой женщины почувствовал неугасимое впоследствии "целое страдание жалости..." Линии портрета принимают не только большую четкость, но проясняется взгляд и углубляются те складки утомленности вокруг век и измученности вокруг рта, которыми жизнь незаметно обезображивает прекраснейшие лица своими стигматами пережитых страданий и страстей.

Так же выразительны и такой же заражающей способностью внушения отличаются описания и героев Достоевского. Мышкин, Рогожин, Свидригайлов, Федор Карамазов, Ставрогин, Шатов,-- все они записаны с поражающей силой жизненности и редкой Экспрессией. Один образ -- старца Зосимы, которого можно было бы по духовному стилю этой фигуры мыслить величавым монастырским патриархом -- особенно любопытен по несколько иронической неожиданности своего живого облика. "Это был высокий, сгорбленный человек с очень слабыми ногами, всего только шестидесяти пяти лет, но казавшийся от болезни гораздо старше, по крайней мере, лет на десять. Все лицо его, впрочем, очень сухенькое, было усеяно мелкими морщинками, особенно было много их около глаз. Глаза же были небольшие, из светлых, быстрые и блестящие, в роде как бы две блестящие точки. Седенькие волосики сохранились лишь на висках, бородка была крошечная и реденькая, клином, а губы часто усмехавшиеся -- тоненькие, как две бичевочки. Нос не то, чтобы длинный, а востренький, точно у птички".

в улыбках и нахмуренных бровях, но и в движениях, дозах и жестах, не только в мимике, но и в пластике. Он идет дальше и с замечательным художественным чутьем признает и костюм одним из выражений характера. С обычной беглой зарисовкой он дает такую полную и разнообразную картину одежд своих современников, что по его описаниям можно было бы составить обстоятельный исторический очерк русского костюма середины 19-го века.

Такова школа реализма, пройденная Достоевским. Богатый личный опыт и постоянное соприкосновение с современностью при внимательном изучении действительности выработали в нем одного из самых глубоких, полных и верных изобразителей мира, жизни и человека.

Но два обстоятельства его личной биографии сообщили этой школе реализма тот налет необычного, таинственного и фантастического, который часто заслоняет в творчестве Достоевского элементы внимательного наблюдения жизни и тщательного коллекционирования ее бытовых мелочей.

IX

Эти два обстоятельства -- эпилепсия и смертная казнь. Психология больного падучей и приговоренного к смерти раскрыли Достоевскому сокровеннейшие области подсознательного. Аура перед припадком "священной болезни" и переживания осужденного на эшафоте -- вот что окончательно выработало творческую личность Достоевского и отразилось своеобразнейшими чертами на манере его письма.

Только в своем раннем периоде он иногда воспроизводит кропотливую описательную технику бальзаковской школы. Впоследствии он совершенно отказывается от приемов тщательного изображения каждой мелочи во внешности или обстановке своих героев Он даже открыто иронизирует над подобным фотографическим реализмом. "Думаю, что живописец списал меня не литературы ради, -- говорит один из его героев,-- а ради двух моих симметрических бородавок на лбу: феномен, дескать! Идеи-то нет, так они теперь на феноменах выезжают. Ну, и как же у него на портрете удались мои бородавки,-- живые! Это они реализмом зовут".

времени рассматривать окружающие предметы через коллекционерские луны. Припадку падучей предшествует несколько секунд исключительного просветления, когда все предметы кажутся более отчетливыми, яркими, рельефными и красочными, чем они представляются здоровому зрению. Но только несколько мгновений дано на их рассмотрение и запоминание.

Отсюда основная черта описательной техники Достоевского -- моментальность впечатления и беглость зарисовки.

"Помню, баронесса была в шелковом необ'ятной окружности платье, светло-серого цвета с оборками, в кринолине и с хвостом,-- рассказывает один из его героев. -- Она мала собой и толстоты необ'ятной, с ужасно толстым и отвислым подбородком, так что совсем не видно шеи. Лицо багровое. Глаза маленькие, злые и наглые. Идет, точно всех честью удостаивает. Барон сух, высок. Лицо, по немецкому обыкновению, кривое и в тысяче мелких морщинок; в очках; сорока пяти лет. Ноги у него начинаются чуть ли не с самой груди; это значит, порода. Горд, как павлин. Мешковат немного. Что-то баранье в выражении лица, по своему заменяющее глубокомыслие. Все это мелькнуло мне в глаза в три секунды".

Эти "три секунды" наблюдения необыкновенно характерны для писательской манеры Достоевского. Обычно он зачерчивает лица своих героев несколькими штрихами. Две косточки на лице Настасьи Филипповны создают впечатление ужасного страдания. Большой кадык, мясистый и продолговатый, как кошелек, на лице Федора Павловича выразительным мазком изображает старого сладострастника. Несколько моментальных эффектов заменяют обычные страницы пространных описаний.

"Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с , с маленьким острым носом и простоволосая, белобрысая. Мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся изодранная пожелтевшая меховая кацавейка".

Здесь в шести строках сила какой-то особенной концентрации типических черт дает образ такой изумительной жизненности, что многое неясное и надуманное в раскольниковском поступке объясняется этим внешне отталкивающим видом отвратительной ростовщицы.

Таков обычный прием Достоевского. Все его описание сводится обыкновенно к быстрой смене резких контуров и красочных пятен. Мимоходом он отмечает фарфоровые и бронзовые игрушки, толстые, штофные гардины, бухарские ковры и картины Вельчанинова, мимоходом зачерчен лорнет и ридикюльчик Кармазинова, желтые обои, герани, грошевые картинки и кисейные занавески мещанской квартирки, черные сухари, крошенные огурцы и резанная кусочками рыба в распивочной. Все это мелькает с изумительной быстротой и незабываемой четкостью.

Часто мимоходом оброненная фраза разворачивает целую картину: "Черкесы так даже вскакивали на лошадь верхом; у них глаза разгорались, и бегло болтали они на своем непонятном наречии, скаля свои белые зубы и кивая своими смутными горбоносыми лицами".

Может быть, в силу этой художественной манеры у Достоевского так часто встречаются картины, озаренные последними вспышками догорающих огарков. Игра ускользающих светотеней дает изумительно резкие контуры и выпуклые рельефы, которые представляются особенно ценными взгляду эпилептика. Достоевский испытывает явное пристрастие к этому рембрандтовскому эффекту и постоянно пользуется им.

Нагоревший сальный огарок освещает группу ужасных кладоискателей над тюфяком мертвого Прохарчина. Ужас каторги с особенной остротой дает себя знать по ночам, когда дрожащий свет казенной шестериковой свечи то вырывает из темноты, то снова погружает в потемки фигуры спящих арестантов. Гневное и изможденное лицо чахоточной Екатерины Ивановны показывается нам впервые при последней дрожащей вспышке догорающего огарка. Оплывшая сальная свеча освещает обезумевшаго скрипача Ефимова за его предсмертной игрой и резче выделяет из темноты неподвижную линию мертвого тела его жены. В одной из величайших страниц Достоевского неизменный угасающий огарок тускло освещает убийцу и блудницу за чтением вечной книги. При последних вспышках догорающей свечи, опасаясь остаться в темноте, Верховенский ждет выстрела Кириллова. И через пятнадцать лет человек из подполья не может забыть одного момента из прошлого, когда вспыхнувшая на мгновение спичка осветила ему бледное, искривленное плачем лицо его жертвы с мученическим взглядом и жалкой полусумасшедшей улыбкой.

Эти темные офорты, где мгновенные вспышки вырывают из сумрака искаженные лица преступников и мучениц, постоянно напоминают нам, что художник, зарисовывая их, не имел времени рассматривать, вглядываться и спокойно изучать свои об'екты. Только минута отделяет его от смерти, только пять секунд даны эпилептику на ясновидение перед погружением его в ночь бессознательного. Не до антикварских луп, не до коллекционерских приемов. Нужно запомнить только самое резкое и важное, нужно запечатлеть его неизгладимыми чертами.

В быстро зачерченных подвижных, беглых и мелькающих зарисовках Достоевского постоянно сказывается торопливая впечатлительность и болезненная острота сознания, уже предчувствующего грозное приближение бессознательного. В живописи его раскрывается совершенно особенный "реализм в высшем смысле", который можно было бы определить, как реализм эпилептика и приговоренного к смерти.

X

"Нам знакомо одно лишь насущное, видимо-текущее, да и то по наглядке, а концы и начала -- это все еще пока для человека фантастическое", записывает Достоевский к концу своей деятельности. Но познавание этих "концов и начал" он, конечно, не исключал из сферы своего творчества. Отсюда густые налеты того "фантастического", которым полны его произведения.

Сюда относится прежде всего жадный интерес этого верного ученика Гофмана к снам, галлюцинациям, бредовым видениям, истерическим и эпилептическим припадкам, гипнотическим состояниям, наркозам и опьянениям. Его постоянно привлекали все сложныя явления смутных промежуточных состояний между сном и явью -- раздвоение сознания в сновидениях, когда собственные мысли и безпокойства сообщаются фантастическим образам, прояснение во сне многого, еле осознанного на яву, пророческие предчувствия вещих снов и угрожающих кошмаров. Отсюда его постоянное влечение к изображению больных сновидцев или грезящих безумцев, его стремления точно фиксировать смутное состояние просонков, когда ночные образы еще мелькают перед раскрытыми глазами, а явления действительности относятся к отлетевшему сну.

Таковы основные элементы этого сложного реализма. Целым рядом самых необычных, часто даже явно нереальных приемов Достоевский сумел создать тот особенный преображенный творческой фантазией мир, который способен вызывать в нас волнения той же силы, что и непосредственная жизнь. Вся мистика, вся символика и фантастика его творчества имеют своей конечной целью эту высшую интенсивность мироощущения. При всем стремлении его исходить в своем творчестве из данных действительности, он прекрасно понимал, что настоящей реализм заключается не в наивных попытках точно копировать мир, а в произвольном преображении всех его элементов с целью вызвать в нас этим искусственным путем впечатления той же силы, какие создает в нас непосредственная жизнь.

Музыка реалистична, говорит Зиммель, не в тех случаях, когда она отдается попыткам звукоподражания, а только когда вызывает в нас своими самостоятельными средствами те же ощущения, какие способна вызвать в нас непосредственная жизнь: любовные волнения, религиозные порывы, состояния Экзальтации или уныния.

Так же музыкально-реалистично и все творчество Достоевского. Он понимал, что художник, столь отличный от природы и мира, по характеру, размерам и сущности своих творческих средств, был бы совершенно бессилен вызывать в зрителе волнение жизненной интенсивности, если бы он не пользовался целым рядом особых приемов, в которых, конечно, не нуждается природа для возбуждения в нас восторгов и тревог. Он понимал, что только внеся в искусство целый ряд фантастических элементов, он придет к подлинному реализму; что только пользуясь всеми способами транспонирования явлений действительности в новую область вымысла, прибегая ко всяким искусственным способам внушений, догадок, предчувствий, символов, аналогий и фантазий, он сможет вызвать в читателе впечатление того же порядка и силы, какие вызывает в нем непосредственная жизнь.

точное, близкое и проникновенное изучение ее только и может дать, в итоге всех сложных опытов творческой лаборатории, ту новую действительность, которая способна волновать, ужасать или восхищать нас со всей силой подлинных переживаний.

Вот почему первым моментом в этом обновленном реализме остается вечный принцип всякого изобразительного искусства -- точное изучение жизни. Отсюда та глубокая правдивость его страниц, которая часто сообщает им значение научных исследований.

"Запискам из Мертвого дома", Петербург 19-го столетия, несмотря на весь фантастический колорит, сообщенный Достоевским его описаниям, никем не был изображен точнее, рельефнее, осязательнее и правдивее. Состояние приговоренного перед эшафотом, смятение убийцы в минуту совершения преступления, внутренний хаос сходящего с ума, галлюцинирущего, безумного -- все эти сложные случаи психологии самоубийц, эпилептиков, помешанных и визионеров -- можно смело изучать по Раскольникову, Смердякову, Мышкину, Голядкину, Ивану Карамазову {Председатель уголовного отделения парижской судебной палаты приводит в теоретической работе свидетельство одного известного судебного следователя о том, что книга, из которой он извлек больше всего пользы для своего дела, была "Преступление и Наказание". "Я охотно посоветую молодым юристам -- читайте Достоевского", заключает этот криминалист-практик. Вérard de Clajeux. Les passions criminelles.}.

И конечно, Достоевский, считая себя "совершенным реалистом", имел полное право встречать с великим недоумением обычные упреки критики: "Неужели фантастический мой "Идиот" не есть действительность, да еще самая обыденная?.."

Это точное изучение действительности, при вечном стремлении разгадать "начала и концы" существующего, сообщили страницам Достоевского силу исключительной жизненности. Этому значительно способствовала его острая художественная зоркость, поражавшая окружающих еще в период литературных дебютов Достоевского. В воспоминаниях Григоровича сохранилась любопытная страница о том, как он читал Достоевскому свой первый рассказ. Когда он дошел до фразы о пятаке, брошенном к ногам шарманщика, Достоевский нервно и раздраженно прервал его: "Не то, не то, совсем не то! У тебя выходит слишком сухо: пятак упал к ногам... Надо бы сказать: пятак упал на мостовую, " Замечание это, добавляет Григорович,-- помню очень хорошо, было для меня целым откровением".

В своей сфере Достоевский дает всегда эти откровения поражающей жизненности. Те незабываемые сцены великих художников, о которых он с таким волнением говорит устами Версилова -- Отелло у трупа Дездемоны, Онегин у ног Татьяны, Жан Вальжан у пустынного колодца -- все это по мучительности, жуткости и острому ощущению жизненности бледнеет перед многими сценами его собственных романов. Мучительно позорное, надрывающее душу смущение Голядкина, сердцебиение Раскольникова, прижавшего свое ухо к щели двери, за которой на сантиметр расстояния стоит, так же прижавшись и прислушиваясь отвратительная старуха, невыносимое ожидание Верховенским выстрела Кириллова, последние беседы двух отцеубийц -- Смердякова и Ивана Карамазова, безумный Мышкин, тихо ласкающий убийцу Рогожина у трупа Настасьи Филипповны, все это действительно, по слову самого Достоевского, раз пронзает сердце и потом навеки остается рана. То впечатление "чего-то необычайного и горячего", которое остается у одного из героев Достоевского от народных мистических легенд, где описаны скитания святой по пустыне со львами, те предания и образы, "которые почти нельзя вынести без слез"-- вот, что приблизительно напоминает эту напряженность и мучительную остроту видений и образов Достоевского.

"реализма в высшем смысле". Считаясь с позитивным настроением своей эпохи, он сумел, как художник, путем сложнейших приемов и комбинаций удержаться в пределах реально допустимого и эмпирически возможного, введя при этом в свое творчество все те элементы фантастического, к которым постоянно влекли его склонности врожденного мистицизма и романтизм его литературного воспитания.

Введение
Глава: 1 2 3 4 5