Перцов П.П. Литературные афоризмы.
V. Достоевский

V

Немцы сравнивали в юбилей 1921 г. Достоевского и Данта -- как двух писателей, вполне воплотивших свой век. Параллель верна, но, собственно, потому, что эти двое воплотили в себе так полно и цельно, как никто другой, два основных мировых начала: Бог -- у Данта, человек -- у Достоевского. 

Достоевский -- величайший пророк человечества (человеческого начала) какой только был. Никто так не любит человека -- болезненно, страстно, исступленно; никто так не чувствует всех изгибов и извилин человеческой души. К природе он равнодушен: Бог сам в себе ему далек: он не мог бы Его понять и принять вне человека и помимо человека, как Дант. И самого Христа он любит собственно за человеческие Его черты. В слове "Бого-человек" он делает ударение на второй половине. И оттого христианство Достоевского не слишком надежно. Это -- христианство XIX-го века. 

Из всех русских писателей Достоевский более всего -- еврей. Таков он в своем антропологическом теизме. Как еврей, он всегда готов тягаться с Богом за человека. Но, как еврей же, не может оторваться от края плаща Божьего и забыть Его благословение. 

Гипертрофия человеческого и приводит Достоевского парадоксально к обличению человека. Он в своем художестве (вопреки своим идеям) невольно берет человека, как автономную, все-определяющую силу, т. е. как силу сатанинскую. И самое значительное в творчестве Достоевского -- умение показать все отрицательные возможности человека ("Бесы"; карамазовщина). "Положительное" гораздо слабее: тут он слащавит, как с мармеладным Мармеладовым, или неопределенничает, как с Алешей, или, в лучшем случае, рисует ангела, а не человека (Мышкин). Это и понятно: в собственных пределах и собственной силой человек не властен победить себя, а Достоевский весь замкнут в человеческих пределах. Веря сам в Высшее Начало, он не имел дара воплотить эту веру в своем искусстве. 

Исключительный успех Достоевского в Европе (особенно в Германии) обличает его духовное сродство с западно-европейским миром: так же, как там, онтология его насквозь антропологична. Подлинный, беспримесный онтологизм (характеризующий, например, Византию) чужд европейскому духу, -- и также чужд Достоевскому. Поэтому надо осторожнее принимать Достоевского, как безусловное выражение России и славянства (у Бердяева, напр.). Россия, в своей последней глубине, во всяком случае ближе к Византии, чем к Западной Европе, и русской Церковью не случайно осталось онтологическое Православие, а не антропологический Протестантизм. 

Путь Достоевского в политике вел его -- от революции (типы Верховенских: кадета-отца и социала-сына; анархист Кириллов) через цезаризм (Ставрогин, Иван Карамазов) -- к порогу Теократии (монахи, Алеша). Это и есть реальный, исторический путь России: Достоевский заключал его в себе весь -- от своей минуты и до конца. 

Достоевский важен тем, что первый разгадал в русской Революции начало свершения судеб России. Этого не видели в ней самые зоркие (К. Леонтьев, напр.). 

"Бесы" -- роман о русской революции. Здесь даны ее основные типы: Верховенский-отец -- кадет, Верховенский-сын -- социал, Кириллов -- анархист. Здесь же и типы "реставрации": националист Шатов и "цезарь" -- Ставрогин. Типы революции не соблазняют Достоевского: над Верховенским-сыном он смеется, почти также как над отцом (а кадету-Тургеневу Базаров импонирует неодолимо, как импонировали позднее "друзья слева" милюковской партии); возле Кириллова он колеблется разве одну минуту. В Шатове, наконец, просто узнает самого себя (его признание в этом смысле). Но вот Ставрогин, "Иван-Царевич", кажущийся победитель Революции, -- и тут долгое колебание. Соблазн, идущий от Раскольникова, давшего теорию цезаризма ("право" Наполеонов), -- как Ставрогин должен был дать его практику. Дальнейший путь еще заслонен этим призраком -- и только к "Карамазовым" Достоевский нащупал дорогу. 

"Карамазовы" -- роман о русской Теократии. И здесь выступает сперва теория -- в "трактате" Ивана и в речах монахов, а после чуть намечена практика -- в Алеше. Иван по натуре -- еще "цезарь", как Ставрогин; но в мыслях -- уже исповедник Теократии. Он пишет о ней, а его младший физически и старший духовно брат -- Вениамин Достоевского -- уже живет ею, дышит ее воздухом. 

Достоевский совершенно не знает любви. Она у него заменена сладострастием, которое он наивно принимает за любовь. В этом сказалась психология позднего человека -- "на пороге старости". 

Вопрос пола у Достоевского в сущности элементарен. Его пресловутое "паучье сладострастие" -- не более, как простая чувственность. Его "любовь" -- купеческий разгул Дмитрия Карамазова, старческая похотливость Федора Павловича, резонерство Ивана или, наконец, бесплотная (как у Гоголя) мечта "ангела" -- Мышкина. Юной страсти и юношеской пылкой чувственности (Пушкин!) у Достоевского уже нет. Нет и задачи личной любви, как у Тургенева, Лермонтова, Фета. Для этого тоже слишком поздно. В любви Достоевский не более, как простой комсомолец (что верно почувствовал аскет-Страхов). И -- увы! -- это самый вероятный тип отношений между полами в огрубевшем обществе последних, "американских" столетий. 

Достоевский в своем слоге вечно дребезжит. И все оговорочки, оговорочки, обмолвки, недомолвки (особенно "Дневник"). И всегда тон: "я -- мол знаю, чего Вы не можете и недостойны знать"). 

У Достоевского, если святая, то непременно проститутка (пресловутая Соня Мармеладова), -- если святой, то непременно "идиот" (смешноватый Мышкин), -- если святой умер, то "упредил естество" и "протух" (смерть Зосимы в "Карамазовых"). Его "христианство" -- такое же "яблочко с червоточинкой", как и все русское, как вся Россия его дней. 

Когда читаешь Пушкина, Тургенева, даже Толстого, -- все прочно и устойчиво; миру жить еще долгие годы. Но вот переходишь к Достоевскому -- и вдруг почва заколебалась под ногами, все становится неустойчивым, неверным, близким к крушению. Вместо солнечного света горит какой-то странный стальной свет, -- подобный лучам солнечной короны во время затмения. И над землей несется тень апокалиптического всадника... 

Кто же: Достоевский или Пушкин -- "воплощение России"? Ибо они в этой роли несовместимы. "Пушкин -- наше все" (Аполл. Григорьев); "в Достоевском открывается тайна России" (Бердяев). Кто же прав? 

Пушкин -- amor loci {Любовь к месту (лат.)(лат.).}. 

сам сознавал это. Отсюда его -- "Алексей Федорович Карамазов", которого он так выдвигал, но который воплотился только в форме "Алеши". Причина понятна: отход от прошлого был все-таки не полным. Задача заключалась в том, чтобы создать тип не аскетического христианства, -- не созерцательного, но деятельного, -- не пассивного, но актуального, -- и Достоевский явно вел к этому (до чего близоруки возражения ему К. Леонтьева -- именно не "оптинское" понимание христианства и есть плюс Зосимы и самого Достоевского). Но чтобы задача вполне прояснилась -- понадобилось еще полвека.