Перцов П.П. Литературные афоризмы.
VI. Лев Толстой

VI

Лев Толстой -- самый эволюционный из наших писателей, -- тот, у которого его фигуры растут, меняются, стареют, как организмы. Он единственный, даже из "великих", кто умеет показывать характеры не только статически, как "данные", но и динамически, как "становящиеся". Все его герои в конце -- не те, что были в начале, и эти перемены происходят на глазах читателя. Этого еще нет даже у Тургенева и Достоевского: Рудин, например, все Рудин, и только внешне стареет; Раскольников, Иван Карамазов остаются самими собой, несмотря ни на какие "покаяния". Только у Толстого люди меняются, как в жизни, и поэтому у него не "типы" только и не столько типы, как люди (отсюда и очарование его реализма). У Пушкина, например, как бы две Татьяны -- в начале романа и в конце; перемена происходит за кулисами, и мы должны верить ей на слово. То же у Гончарова с Адуевым-младшим (даже каррикатурно). Онегин, Печорин, Обломов, Райский -- всегда те же самые (не говоря уже о фигурах Гоголя). Когда Достоевский подошел к необходимости изображения эволюции (Алеша Карамазов) -- он умер, не кончив. 

Мы смотрим на "Войну и Мир", как на циклопические строения: невозможно поверить, что это создание одного человека. Как поэмы Гомера, как Парфенон, это творение кажется частью самой природы. 

"Война и Мир" -- c'est plus la vie, que la vie elle-mЙme {Больше жизнь, чем сама жизнь (фр.) 

Преимущество Толстого над Достоевским и другими -- то, что он никуда не стремится. Пушкин, Тургенев, Гончаров тяготеют к Западу; Достоевского тянет на Восток (его предсмертное "в Азию!"); и только Толстому никуда не нужно, и он спокойно сидит на своем месте, а к нему приходят все. В нем воплотилась наиболее чистая стихия русского мира, уже кончившая свои колебания на Запад и на Восток, уже уравновешенная в себе. Отсюда и особый интерес к нему Европы и других, как к законченному явлению -- к наиболее подлинному выражению того, что такое Россия в ее самобытности. Характерно, что Толстой не мог жить вне России, тогда как Достоевский, например, годами живя в Европе, не скучал там (не говоря уже о Тургеневе); Гоголь чувствовал Рим, как "родину души"; Пушкин стремился на Запад, и даже "Обломов"-Гончаров проехался вокруг света.

(Это не совсем верно: у Толстого есть тоже своя "заветная страна" вне России -- это Индия и отчасти даже Китай -- вообще дальне-азиатский Восток, как у Достоевского -- ближний). 

Лев Толстой начал, как граф и "comme il faut {Приличный, порядочный (фр.).}", а кончил, как босяк и "пролетарий". В этой личной эволюции заранее воплотилась эволюция всей его страны, ставшей почти при его жизни из барской и петербургской (европейской) -- демократической и национально-замкнутой. 

"Царствие Божие" (заглавие одной из главных книг) может прийти от простого усилия сейчас живущих людей -- без всякой связи с общей жизнью человечества, бывшей и будущей. Нужно только "захотеть". Он написал эпопею 12-го года, но он был совершенно лишен исторического чувства, чувства дороги, -- которое было так сильно в Достоевском. 

В "Войне и Мире" есть мир, но нет войны. Война здесь взята тоже как своего рода "мир" -- с точки зрения мира и мирных людей. Нет самого нерва войны и, без сомнения, если бы война (особенно прежняя, еще не выродившаяся) была такова, как в этом романе, -- люди не воевали бы. Толстой изобразил в сущности не 12-й год, а свою эпоху. Исторического здесь только имена и внешняя канва. 

Толстой отрицал войну -- и не только как мыслитель, но и как художник (война в "Войне и Мире", да и в "Севастополе"). Но сам он -- единственный из русских великих писателей (кроме Лермонтова) -- умел быть на войне. Между тем, "не отрицавших" -- Тургенева, Гончарова, Достоевского -- нельзя или трудно представить себе в условиях Севастополя. Тут сказался реализм Толстого -- сила его соприкосновения с действительной жизнью, что именно и влечет к нему, составляя главный секрет его очарования (его "воплощенность"). Поэтому его "отрицания" нужно брать всегда с поправкой на биографа. Так и после "Крейцеровой Сонаты" у него, уже 60-летнего, родится сын. 

"Буддизм" Толстого (его отрицание войны, пола, вообще всего активного в жизни -- пресловутое "непротивление") не проистекал ли прежде всего от бессознательной боязни самого себя? Боязни тех элементов души, которые были сильны в нем, но казались ему "языческими". Он не знал, как ввести их в религиозное русло -- и стал выбрасывать. Отсюда самонасилие его "буддизма", которого нет у подлинных буддистов и нет во всем индусском мире (никогда не было стремлений к войне, к власти, к сильной жизни пола, -- а это все сквозит у Толстого). У "толстовцев" этого тоже нет (Бирюков и прочие бабы в штанах). Возможно, что Толстого сбивало с пути прежде всего недоверие к самому себе, а также узость исторического религиозного горизонта, замкнутого на аскетических формах религии. 

Почему Толстой так взволновал мир своей, явно несостоятельной "религией"? Может быть, потому, между прочим, что весь мир инстинктивно ждет: "начнется из России". Россия ощущается, как невыразившийся еще, не определившийся вовне религиозный потенциал -- единственный в мире. Уже все сказали "свое слово", кроме России, которая как будто таит его в себе. Поэтому понятно, что все встрепенулись, когда показалось, что именно там "что-то началось". 

"Религия" Толстого как-то подозрительно похожа на атеизм, сдобренный "добротой" и "добродетелями". Показательно также, что его атеистическое время приняло его так радушно. 

Толстой уже потому далек от подлинной стихии религии, особенно христианства, что у него нет никакого чувства преображения мира. Природные условия и земной человек для него -- предел. Он добросовестно топчется в рамках трех измерений, -- как истый сын XIX-го века. 

Толстой -- величайший из наших "шестидесятников". При всем различии устремлений, кругозор его в сущности тот же, что у Чернышевского: также замкнут стеною "действительности". 

Основной недостаток Толстого -- безвыходный имманентизм. Он как будто не догадывается, что есть еще что-нибудь, -- кроме природы и человека. Все его поиски, все пресловутые "превращения" Пьера, Левина, Нехлюдова -- все эти "сопряжения" и проч. не выходят за границы все тех же двух сфер. Он то "поучается" у природы, как его такой же близорукий учитель -- Руссо, -- то "верит в человека", в русского мужика, в Платошу Каратаева, в "подавальщика" Федора, в дядю Акима и проч. И, едва поверив, опять срывается, снова ищет и "превращается" и т. д. Он обшарил все уголки имманентного мира, но за его пределы не сумел или не смог заглянуть. Отсюда его вечная неудовлетворенность. 

"Любление твари паче Бога" -- вот главный "грех" Толстого. Он так и не увидал за тварью Творца. Что-то сделало его безнадежно близоруким, ослепшим в свете дневной материальности. Может быть, русские 60-е годы, к которым он принадлежал по своему поколению; может быть, великорусский слепой "реализм" вообще; или, наконец, безмерное самолюбие, не допускавшее "подчинения". Может быть, все вместе. И он являет собою зрелище "слепого титана" (Мережковский) в своем мучительном метании между давящих стен, все в пределах одной или, точнее, двух "комнат" -- природной и человеческой сферы. 

"здоровенность"). Здоровье нормально и безвредно для "ранних" -- как Пушкин. Но "последним" нельзя быть нормальными. 

Достоевский выдержал этот искус -- в своем полу-юродстве, если не полу-сумасшествии. Но Толстой испугался и надел на себя предохранительную маску "Левушки-дурачка". 

В известном смысле Толстой может быть охарактеризован, как гений банальности. 

"глубин сатанинских". И оттого он скучен нам и скоро будет скучен всем. Пушкин тоже, казалось бы, не знал. Но он мог их знать. Недаром литература тотчас же после него так развернула эти темы (Гоголь, Лермонтов, даже Тургенев, и в конце -- Достоевский). Пушкин "не знал" только потому, что он был минута юности России, а в ту минуту оне не проснулись еще в человеке, хотя могут быть сильны потом. 

"Анна Каренина" -- великолепный ураган в стакане воды. 

Нужно бы все же пересмотреть вопрос о национальной характерности Достоевского и Толстого, -- и, может быть, сильно ограничить ее. Точно ли они были наиболее подлинным и, главное, полным выражением России? В Толстом, например, явно нет ничего православного, ничего соборного: он гораздо ближе к протестантству. Достоевский также слишком замкнут в себе для православного мира. Не следует забывать, что оба они -- плоды конца нашего XIX-го века, когда Россия за два петербургских столетия успела так пропитаться Европой, что перестала отличать себя от нее. В этом, может быть, также главная причина успеха их в Европе, увидевшей в них свой русский вариант -- наиболее оригинальное, "славянское", выражение все той же основной европейской темы "гуманизма" (мир, как человеческая индивидуальность, -- мир, как человек). Подлинную же, непохожую на Европу Россию -- с ее космическим мироощущением -- Европа едва ли и почувствует, так же как она не почувствовала столь понятной нам Византии. В этом смысле наша обычная гордость успехами русской литературы на Западе может быть подвергнута серьезным оговоркам. 

Толстой для России в некоторых отношениях то же, что Гейне для Германии, -- минута само-недоверия и само-отрицания. Для него также характерны анти-национализм, анти-патриотизм, легковесная революционность и космополитизм, причем он не имеет для себя даже оправдания инородчества, как Гейне. Те же черты характеризовали и всю его эпоху, увенчавшую его таким триумфом. Но в иные, более национально-здоровые времена он легко может стать столь же demodИ {Вышедший из моды (фр.).} в России, как сейчас Гейне в Германии (что уже отчасти и есть). 

"пружин", действовало несомненно и впечатление, какое давал он лично, как своего рода Wundergreiss ("чудо-старик"), -- аналогичное впечатлению от "вундеркиндов". С его смертью этот интерес естественно отпал -- и слава его стала затихать с необычайной быстротой. Возможно, что само его (тоже исключительное) славолюбие и славоискание (неисчислимые портреты, бюсты, интервью, дневники, сообщения, юбилеи и проч., и проч.) объясняются более всего предчувствием этой непрочности. 

Лев Толстой оправдал на себе слова Вольтера: "дайте мне славу на один день, -- и я буду знаменит всю жизнь": слава романиста обеспечила успех банальностям "философа". И ни в чем так не выразилась легендарная его удачливость (не подлинное счастье, которого у Толстого не было), как в том серьезном усердии, с которым люди переворачивали лет тридцать подряд этот умственный и моральный мусор. 

Толстой -- "голый король" (сказка Андерсона). Как это случилось -- загадка истории, -- что серьезно толковали и волновались вокруг него, как в свое время вокруг Руссо, почти как вокруг Лютера, -- тогда как это был только второй (или хронологически первый) о. Григорий Петров? Со временем его эпоха, этот конец "машинного" XlX-го века, будет казаться таким же образцом религиозного безвкусия, каким та же эпоха является нам уже сейчас в отношении своего "стиля" (здания, одежда, мебель 60--90 годов). Это была исключительно пресная пора в истории. И этот вегетарианский недосол ни в чем так не чувствуется, как в "открытиях" Толстого (так же, как в его жизни и отчасти даже в художестве). 

Главный недостаток жизни Л. Толстого -- в ее бестрагичности. А для человека такого размера трагедия в биографии обязательна. Зачаток ее был, может быть, у Толстого в его неравнодушии к Т. А. Кузьминской (сестре жены), но он добродетельно подавил в себе это чувство. Осталась "трагедия" с Софьей Андреевной -- домашняя тридцатилетняя война. Толстой и тут, как во всем, заменил мистические крайности жизни буржуазной "трезвостью" и умеренностью. 

Олеографическая эпоха Толстого (80--90 годы)... Тогда все пахло "премией "Нивы" -- в том числе и "религия" Толстого. 

"отрицанием" пола. Действительно, если пол таков, как в "Крейцеровой Сонате" (и каким, видимо, был он у самого Толстого -- ср. также воспоминания жены), то только и остается его отрицать. Точно также -- если война такова и только такова, как передано в "Войне и Мире", то остается отрицать войну. 

Ср. Пушкина с Достоевским и Толстым в отношении пола: как легок он у первого, как тяжел и мутен у последнего! Пол в юности и пол в старости. 

У Толстого ни в чем нет улыбки -- ни в жизни, ни в творчестве. Мир его -- весь бессолнечный. Ср. с Пушкиным, который всегда озарен солнцем и всегда улыбается. 

Лев Толстой принес на данный ему талант даже не десять, а, может быть, сто талантов, но половину -- поддельной монетой. 

История славы Льва Толстого, как "основателя новой религии" -- повторение в реализме действительности гоголевского "Ревизора": "И почему только приняли за ревизора? что нашли похожего?" 

"последний из великих", что стоит всякого первородства) за чечевичную похлебку рационалистических достижений и прижизненного триумфа. В художестве он продолжает Достоевского, а в мысли пытается продолжить Писарева. Похоже, что его опьяняло ощущение богатства своих сил, -- и отсюда родился своеобразный демонизм: "достигну всего -- без труда и без жертв". Очень смелый и трудолюбивый по внешности, он где-то в центре был робок и ленив. И ни к кому так не идут слова, сказанные Ангелу лаодикийских (последних) времен: "ты говоришь: я -- богат, а не знаешь, что ты -- нищ и слеп". 

Соблазн Толстого -- не байронический соблазн самодовлеющего могущества одинокой человеческой личности, а "лаодикийский", космический соблазн всемирного захвата, претворения всего в свою личность. Третье, а не второе искушение. Это своего рода "цезаризм", параллельный политическому. Отсюда и острая, почти личная ненависть Толстого к Наполеону ("жирные ляжки", "обрызган одеколоном"), и также к Петру (увидел только казни), к Екатерине ("дурной запах"), и даже к Потемкину ("грязный и потный"). Это все -- соперники. 

Впечатление от III-го тома бирюковской биографии Толстого: Вечный, неподвижный страх смерти -- это главное чувство всей его жизни. Вечное искание чем бы "заслониться". Никакого чувства жизни: это другие жили и отжили за него (Пушкин, Тургенев, все "предки"). Он -- живет, как на кладбище, и "ждет"... Вечный старик -- старик с самого рождения. Отсюда ненависть к молодости -- "так бы и задушил". Особенно к полу (глубокая, бессознательная зависть). И все "грех, грех" -- как у старой нянюшки. И вечная воркотня на всех, -- как у нее же. О "христианстве" тут смешно и говорить. Вся его трагедия в том, что он никогда не почувствовал христианства -- не почувствовал, что был Христос. Не имел вообще никакого чувства жизни "по ту сторону" (антитеза Лермонтову). Мир захлопнут, как ящик, тяжелой крышкой смерти, -- а он под ней бьется и "ждет". Страшно, страшно -- и что-то лепечет ледяным языком о какой-то "любви". Авось, хоть она выручит... 

"Неверие во Христа пришедшего" -- признак, по которому ап. Иоанн указал нам отличать дух антихристов, определенно характеризует Толстого. Это естественный вывод из его религии гуманизма, проведенной вполне последовательно: человеческое начало у Толстого автономно, и человек в сущности не нуждается в Боге. Поэтому из двух заповедей Евангелия³ "наибольшей", а "ближний" понят в чисто-гуманистическом смысле, -- как всякий человек вообще. Иначе сказать, здесь дан полный очерк человеко-божия, вместо Бога-человечества ("человек хорош уже потому, что он человек"). Поэтому нужно быть очень осторожным в увлечении Толстым. 

все века и все формы нашей религиозной жизни. Запад -- также христианский -- не ощущал, однако, такой связи. Зато там был хорошо знаком (мало известный у нас) непосредственный страх Сатаны. В этом сказалось всегдашнее различие трансцендентного (на Западе) и имманентного (у нас) переживания религии. Явление Антихриста, очевидно, более всего угрожает нам -- в связи, вероятно, с "гуманитарными", толстовскими элементами русской души.