Дебора Мартинсен
ПЕРВОРОДНЫЙ СТЫД
Необыкновенная чувствительность Достоевского к стыду делает его пророком XX и XXI вв. Мифологически стыд восходит еще к Саду Эдемскому, где он дебютировал одновременно с виной, его более изученной напарницей1. Творчество Достоевского не только изобилует одновременно стыдом и виной, оно исследует их взаимодействие. Я предполагаю рассмотреть это сложное взаимодействие и доказать, что стыд затмевает вину в творчестве Достоевского. Если принять во внимание роль гордости в творчестве Достоевского, такое превосходство стыда не вызовет удивления, поскольку гордость - это оборотная сторона стыда, а иногда и защита против него. В широком смысле стыд имеет отношение к человеческой индивидуальности, к тому, что мы есть, в противоположность вине, более тесно связанной с человеческим действием, с тем, что мы делаем. Стыд возникает из ощущения, что ты представляешь собой некое исключение, объект для насмешки, или из отрицательной самооценки2 за свое грязное нижнее белье и за свою уродливую ногу. Но все же часто они связаны, как в случае полутора тысяч рублей, зашитых Дмитрием в тряпку, которую он носит на груди повыше сердца. Прежде чем обратиться к "Братьям 'Карамазовым" и к этому примеру, я отмечу два типа соотношения вины и стыда в произведениях Достоевского. Первый тип: стыд может привести к вине. В "Записках из подполья" Достоевский ясно расписывает динамику передачи стыда. Стыдясь своей бедности и своих прежних товарищей по гимназии, подпольный человек отправляется в бордель, где отчасти перекладывает свой стыд на Лизу. Таким образом, он движется от стыда к вине, поскольку актом разделения с ней своего стыда он наносит ей вред. Второй тип: стыд может заблокировать возможность признания своей вины. В "Преступлении и наказании", например, Раскольников отказывается признать свою вину, потому что сделать это означает признать свой стыд, заключающийся в том, что герой не является той исключительной личностью, какой желает быть. Раскольников проводит таким образом большую часть романа, и в эпилоге скорее оправдывает свою вину, чем раскаивается в ней3. В миг, когда он раскаивается, на последней странице рома-* на, он оставляет позади свой стыд, создавая таким образом возможность реальной перемены в своей жизни. Эти два типа остаются неизменными в творчестве Достоевского: стыд может привести к вине и стыд может блокировать доступ к вине.
На первых - страницах "Братьев' Карамазовых"4 Достоевский определяет роль стыда в романе посредством диагностирования Зосимой главной духовной болезни Федора Павловича как стыда: "А главное, не стыдитесь столь самого себя, ибо от сего лишь все и выходит" (14, 40). Опознав стыд как источник дальнейшего стыда, но одновременно и как источник действий, которые могут причинить вред Федору Павловичу, другим, или одновременно и ему и другим, Зосима советует старшему Карамазову не стыдиться. Руководствуясь диагнозом Зосимы, я покажу, как приобретенный по наследству от Федора Павловича стыд мучит всех четырех братьев Карамазовых5.
Достоевский располагает Алешу и Смердякова на противоположных концах романного спектра стыда. Алеша лично не сильно страдает от стыда (разве лишь из-за своей чрезмерной скромности). Тем не менее он испытывает всю гамму реакций стыда, когда тело Зосимы начинает смердеть. Стыд удивляет и дезориентирует его: "И вот тот, который должен бы был, по упованиям его, быть вознесен превыше всех в целом мире, - тот самый вместо славы, ему подобавшей, вдруг низвержен и опозорен!" (14, 307). Потрясенный, он поддается искушениям, предлагаемым Ракитиным: соглашается пить водку и есть мясо, а затем и идти к Грушеньке. Остальное - история. Сочувствие к нему этой падшей женщины спасает их обоих от дальнейшего падения. Стыд играет видную роль в их искушении ко греху; любовь спасет их. Достоевский таким образом демонстрирует, как стыд может ввергать в преступные действия; он также предлагает возможный исход из стыда - сочувствие, сострадание, любовь, короче, любую связь между собой и другим.
"Я бы на дуэли из пистолета того убил, который бы мне произнес, что я подлец, потому что без отца от Смердящей произошел" (14, 204). Он также испытывает стыд за то, что он слуга и эпилептик. Смердяков фантазирует об избавлении от стыда своего происхождения и своего рабства посредством бегства, а именно - отъезда в Москву или за границу. Вместо этого он совершает самоубийство, в сущности - осуществляет другой способ бегства. Поскольку Смердяков рассчитывал на вечную благодарность Ивана, очевидный ужас Ивана и отвращение, испытанное им после признания Смердякова в убийстве, потрясли и устыдили Смердякова.
Несмотря на то что Смердяков не высказывает открыто своего страха публичного разоблачения, его действия обнаруживают этот страх. Во-первых, он не оставляет в записке самоубийцы признания в убийстве. Даже умирая, он не принимает на себя ответственности за свои действия, а это означает, что забота о своей посмертной репутации перевешивает для него совесть. Этим также подтверждаются слова Дмитрия и Ивана, обвиняющих Смердякова в трусости. Во-вторых, сильнейшая идентификация Смердякова с Иваном указывает на этот же страх. Во время их первой встречи после смерти Федора Павловича, он говорит Ивану: "Простите-с, подумал, что и вы, как и я" (15, 46). Предсказание Смердякова, что Иван не покажет ни на себя, ни на него на суде, усиливает эту идентификацию: "Не может того быть. Умны вы очень-с. Деньги любите, это я знаю-с, почет тоже любите, потому что очень горды, прелесть женскую чрезмерно любите, а пуще всего в покойном довольстве жить и чтобы никому не кланяться - это пуще всего-с. Не захотите вы жизнь навеки испортить, такой стыд на суде приняв. Вы как Федор Павлович, наиболее-с, изо всех детей наиболее на него похожи вышли, со одною с ними душой-с" (15,68). Несмотря на то что Смердяков начинает свой список деньгами и заканчивает женщинами, он выделяет почет, гордость и независимость - все, что фигурирует в его собственных планах сбежать от своего прошлого в Москву. Эти наблюдения поражают Ивана, и он, краснея, признает их точность. Неистовый и враждебный ответ Ивана убеждает Смердякова, что Иван таки привлечет его к суду. Таким образом, его самоубийство - смерть от великого стыда.
Дмитрий и Иван занимают на удивление близкие места в романном спектре стыда. Оба страдают от сплетения стыда и вины, что очевидно, помимо прочих вещей, из тех эпитетов, которые они дают сами себе: "подлец" и "вор". Более того, оба страдают по месяцу: Дмитрий перед убийством их отца, Иван - после.
Но даже когда вина терзает их души, стыд властвует над их умами и сердцами.
"Зосимовым" сном о дите, который был знаком того, что он принимает ответственность за страдания в мире, Дмитрий более всего беспокоится о своей чести. Во время предварительного следствия он несколько раз отказывается открыть, откуда взял деньги: "Потому, господа, умалчиваю, что тут для меня позор. В ответе на вопрос: откуда взял эти деньги, заключен для меня такой позор, с которым не могло бы сравняться даже и убийство, и ограбление отца, если бы я его убил и ограбил. Вот почему не могу говорить. От позора не могу" (14, 432). Значимо, что Дмитрий считает, что открытие происхождения этих денег для него более позорно, чем было бы убийство и ограбление отца! Вновь спрошенный, он опять подчеркивает, что тут для него позор: "Позор! И вы хотите, чтобы я таким насмешникам, как вы, ничего не видящим и ничему не верящим, слепым кротам и насмешникам, стал открывать и рассказывать еще новую подлость мою, еще новый позор, хотя бы это и спасло меня от вашего обвинения? Да лучше в каторгу!" (14,438). Импульсивный ответ Дмитрия показывает не только то, что он ценит честь, но и то, что он понимает: реакция несочувственной и не симпатичной ему аудитории усилит стыд публичного разоблачения. Дмитрий предпочитает такому разоблачению наказание. Достоевский подчеркивает крайнюю степень неадекватности ответа Дмитрия обычному пониманию вещей, заставляя прокурора удивиться: "Ну, положим, даже и зазорный в высшей степени поступок, я согласен, но зазорный, все же не позорный... А потому и удивляет меня слишком, что вы придавали до сих пор, то есть до самой настоящей минуты, такую необычайную тайну этим отложенным, по вашим словам, полутора тысячам, сопрягая с вашей тайной этого какой-то даже ужас... Невероятно, чтобы подобная тайна могла стоить вам стольких мучений к признанию... потому что вы кричали сейчас даже, что лучше на каторгу, чем признаться" (14, 442). Импульсивная декларация Дмитрия возникает отчасти из его положения обвиняемого. Он только что испытал стыд, когда ему велели раздеться и забрали его одежду, лишили его идентичности, что он все еще остро ощущает, как ощущает на себе тесные одежды Калганова.
Но Достоевский так сфокусирован на стыде Дмитрия, потому что сам Дмитрий на нем сфокусирован. Дмитрий знает, что он не виновен в смерти своего отца, в преступлении, о котором всем известно. Он, вместо этого, беспокоится о своем частном деле, угрожающем его личной чести. Он верит, что потрать он все деньги и признайся Кате на следующий день, или потрать он половину и верни остальную на следующий день, - он был бы "зверь, и до зверства не умеющий сдержать себя человек (...) подлец, но не вор, не вор, как хотите, не вор!" (14,443). Дмитрий использует то же слово, что и Смердяков - подлец; но в то время как Смердяков использует его буквально, чтобы обозначить низ-корожденного, Дмитрий использует его фигурально. Дмитрий различает между тем, чтобы быть подлецом и быть вором - главным образом на основании мотивов. Он полагает, что подлец действует импульсивно, тогда как вор рассчитывает. Он признает, что взял Катины деньги, но не рассматривает это как кражу до тех пор, пока вторая часть их не истрачена. Он объясняет свое поведение в предшествующий месяц как неистовство человека, раздираемого знанием, что он может выкупить себя в любую минуту: «Все время, пока я носил эти полторы тысячи, зашитые на груди, я каждый день и каждый час говорил себе: "Ты вор, ты вор!" Да оттого и свирепствовал в этот месяц, оттого и дрался в трактире, оттого и отца избил, что чувствовал себя вором! Я даже Алеше, брату моему, не решился и не посмел открыть про эти тысячи: до того чувствовал, что подлец и мазурик! Но знайте, что пока я носил, я в то же время каждый день и каждый час мой говорил себе: "Нет, Дмитрий Федорович, ты, может быть, еще и не вор". Почему? А именно потому, что ты можешь завтра пойти и отдать эти полторы тысячи Кате. И вот вчера только я решился сорвать мою ладонку с шеи, идя от Фени к Перхотину, а до той минуты не решался, и только что сорвал, в ту же минуту стал уже окончательный и бесспорный вор, вор и бесчестный человек на всю жизнь. Почему? Потому что вместе с ладонкой и мечту мою пойти к Кате и сказать: "Я подлец, а не вор" - разорвал! Понимаете теперь, понимаете!» (14,444). В своей страстной речи Дмитрий определяет стыд как мотив действий, вредящих другим. Одновременно он определяет момент, в который его стыд от того, что он взял Катины деньги, превращается в вину: это момент, в который он решает их истратить. И тем не менее в своей речи Дмитрий сосредоточивается не на вине, но на стыде стать "вором и бесчестным человеком на всю жизнь". Он теряет надежду восстановить свою репутацию в своих собственных глазах.
Дмитрий целый месяц только и думает о спасении своей чести. Как ему это представляется, его заключает в себе четыре составляющих. Первая и худшая - это то, что он разделил деньги и отложил половину. Как он говорит: "Не в полутора тысячах заключался позор, а в том, что эти полторы тысячи я отделил от тех трех тысяч" (14, 442). Он не может себе простить это расчетливое действие, поскольку оно обличает намерение присвоить в будущем и остальные деньги: "Отделил от подлости, то есть по расчету, ибо расчет в этом случае и есть подлость..." (14, 443). Это также заклеймляет его как человека, рассчитывающего, прежде чем действовать. Отложив полторы тысячи рублей, Дмитрий ставит себя на одну доску со своим отцом, которого сам называет "вором"6. Как Федор Павлович, вознегодовав на Дмитрия, присваивает наследство своего сына, чтобы потакать своим страстям, так и Дмитрий, вознегодовав на Катерину Ивановну, присваивает деньги своей невесты, чтобы потакать своим. Более того, их постыдные действия заставляют отца и сына вести себя дурно7. Федор Павлович скупает векселя Дмитрия и собирается засадить его; Дмитрий буйствует целый месяц, дерясь в трактире и избивая своего отца. Возможно, такое подсознательное сопоставление себя с отцом увеличивает стыд Дмитрия.
Вторая составляющая стыда Дмитрия возникает, когда он тратит половину денег Катерины Ивановны на кутеж с Грушень-кой. Он стыдится быть человеком, способным истратить деньги одной женщины, чтобы потешить свою страсть к другой. Ведущий расследование прокурор спрашивает его, почему он не попросил денег у Катерины Ивановны. Дмитрий отвечает: "О, как это было бы подло!" (14, 445). Он признается: "... до того подл был!" (14,445), что подумывал сделать так. Но сделать так и в самом деле, говорит он, "была бы уж такая мерзость это так бы воняло, что уж я и не знаю!" (14,446). Подчеркивая подлость этого действия, Дмитрий выдвигает на первый план свое чувство чести.
Третья составляющая вытекает из второй, так как Дмитрий терзается весь месяц тем, что сохранил другие полторы тысячи. Когда он говорит об этом расчетливом действии, он более всего беспокоится, что потеряет свою честь навсегда. Хотя на словах он признает, что делал неправильно, он не выносит при этом на первый план само действие, т. е. вину, скорее он сосредоточивается на своей чести, т. е. на том, каким он предстанет перед самим собой и каким - перед окружающими. Больше, чем тюремного заключения, Дмитрий боится бесчестия.
Таким образом, когда Дмитрий решает потратить оставшиеся полторы тысячи, четвертую составляющую его позора, "Узнал я, господа, что не только жить подлецом невозможно, но и умирать подлецом невозможно... Нет, господа, умирать надо честно!.." (14, 445). Это не слова угнетенного виной человека8. Как Дмитрий сказал ранее: "Господа, вы огадили мою душу! Неужели вы думаете, что я стал бы скрывать от вас, если бы в самом деле убил отца, вилять, лгать и прятаться? Нет, не таков Дмитрий Карамазов, он бы этого не вынес, и если бы я был виновен, клянусь, не ждал бы вашего сюда прибытия и восхода солнца, как намеревался сначала, а истребил бы себя еще прежде, еще не дожидаясь рассвета!" (14, 437-438). Честность - это часть его чести. Недоверие прокурора составляет часть его стыда: "... и я умру от стыда, что признался таким, как вы!" (14, 446). Одержимость собственной честью и идентичностью, так же как и отвращение и недоверие к расчетливым действиям, связывают Дмитрия с его единокровным братом Иваном. Как уже ранее упоминалось, оба брата применяют к себе слово "подлец". После своего первого визита к Смердякову Иван припоминает свою последнюю ночь в доме отца: «Довольно сказать, что он беспрерывно стал себя спрашивать: для чего он тогда, в последнюю свою ночь, в доме Федора Павловича, перед отъездом своим, сходил тихонько, как вор, на лестницу и прислушивался, что делает внизу отец? Почему с отвращением вспоминал это потом, почему на другой день утром в дороге так вдруг затосковал, а въезжая в Москву, сказал себе: "Я подлец!" И вот теперь ему однажды подумалось, что из-за всех этих мучительных мыслей он, пожалуй, готов забыть даже и Катерину Ивановну, до того они сильно им вдруг опять овладели!» (15, 49). Эта навязчивая мысль имеет отношение одновременно и к стыду и к вине, а они, в свою очередь, связаны с двумя эпитетами: "подлец" и "вор". После своего второго визита к Смердякову Ивана опять преследуют мысли о той же ночи: "И опять ему в сотый раз припомнилось, как он в последнюю ночь у отца подслушивал к нему с лестницы, но с таким уже страданием теперь припомнилось, что он даже остановился на месте как пронзенный: "Да, я этого ждал, это правда! Я хотел, я именно хотел убийства! Хотел ли я убийства, хотел ли?.. Надо убить Смердякова!.. Если я не смею теперь убить Смердякова, то не стоит и жить!.."» (15, 54). Видя Смердякова, он вспоминает о том моменте, когда он стоял в нерешительности, неуверенный в своих желаниях. Его желание убить Смердякова обусловлено его желанием восстановить свою честь. Он идет к Катерине Ивановне, все ей рассказывает и заключает: "Если б убил не Дмитрий, а Смердяков, то, конечно, я тогда с ним солидарен, ибо я подбивал его. Подбивал ли я его - еще не знаю. Но если только он убил, а не Дмитрий, то, конечно, убийца и я" (15,54). Иван чувствует себя виноватым за то, что он желал смерти отца, но он одновременно чувствует стыд за то, что он - человек, способный к таким желаниям. Он чувствует себя вором, потому что он действовал с намерением. Он чувствует себя подлецом, потому что стыдится своего действия и своих чувств. Он противоречит себе в том, что касается его вины, но не в том, что касается его стыда.
Смердяков и Алеша также фигурируют в Ивановой драме стыда. Во-первых, когда дело касается стыда, Иван больше напоминает своего кровного брата Смердякова, чем своего родного брата Алешу. Подобно Смердякову, стыдящемуся своей юродивой матери, Иван стыдится своего шута-отца. Более того, совсем не как Алеша, Иван чувствует глубокий стыд за свою детскую зависимость от родственников. Во-вторых, как я уже показала, сама мысль о Смердякове заставляет Ивана чувствовать себя виноватым, в то время как Алеша открыто отрицает его вину: "Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты! Меня Бог послал тебе это сказать" (15, 40). Когда Достоевский погружается в душу Ивана в одиннадцатой книге, он драматически представляет внутреннюю борьбу Ивана со своим чертом. Но борьба Ивана включает в себя многих действующих лиц, по мере того как проясняется роман. Третий визит Ивана к Смердякову предшествует его кошмару, и прибытие Алеши с тем, чтобы сообщить о самоубийстве Смердякова, следует за ним. Достоевский, таким образом, ставит в один ряд Смердякова с чертом, а Алешу - с Богом. Но, в типично "достоевском" стиле, он усложняет картину, различая Смердякова и черта и показывая, что вопрос вины, поднимаемый Смердяковым, меньше беспокоит Ивана, чем вопрос стыда, поднимаемый чертом.
Оба - Смердяков и черт Ивана - образы воплощенного стыда: Смердяков, будучи отпрыском Федора Павловича, появившимся в результате его скандального поступка - изнасилования юродивой; черт Ивана - по словам самого Ивана, будучи "воплощением меня самого" (15, 72), но только самой позорной части его самого. Тем не менее, несмотря на то что Смердяков напоминает Ивану о его стыде (см. приведенные выше цитаты), он подчеркивает вину Ивана: "(...) всё же вы виновны во всем-с, ибо про убивство вы знали-с и мне убить поручили-с, а сами, всё знамши, уехали. Потому и хочу вам в сей вечер это в глаза доказать, что главный убивец во всем здесь единый вы-с, а я только самый не главный, хоть это и я убил. А вы самый законный убивец и есть!" (15, 63). Черт Ивана, с другой стороны, никогда не упоминает о вине. Скорее он непрестанно напоминает Ивану о его стыде. В другой работе я уже показывала, как черт Ивана напоминает Федора Павловича, таким образом оправдывая суждение Смер-дякова, что у Ивана и его отца похожие, исполненные стыдом души9. Иван говорит Алеше, что его черт "сказал про меня много правды. Я бы никогда этого не сказал себе" (15, 87). Черт Ивана, таким образом, действует как его совесть: он изображает Ивану его самого, раскрывая его секреты и его гордость. Достоевский таким образом указывает, что Иван должен подняться над своей гордостью, оборотной стороной стыда. В своем знаменитом размышлении по смерти первой жены, Достоевский показывает, насколько это трудная задача: "Возлюбить человека, по заповеди Христовой, - невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек. (...) чтоб человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, - это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно (20, 172) (...) Итак, человек стремится на земле к идеалу, противоположному любовью в жертву своего я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и назвал это состояние грехом. Итак, человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения закона, то есть жертвой" (20,175). Достоевский таким образом описывает состояние человека в платонической традиции, как борьбу между его животной и его божественной природой. Алеша и собственная совесть побуждают Ивана к справедливости - к тому, чтобы очистить от обвинения брата Дмитрия. Бессознательное Ивана, в форме его черта, помогает ему противостоять собственному стыду. Он, таким образом, приписывает черту вопрос, который терзает его глубже всего: покажет ли он на суде против себя для того, чтобы действовать в согласии с нравственностью? или он сделает это для того, чтобы его похвалили за самопожертвование? Управляемый стыдом Иван боится последнего.
Значимо, что Алеша прогоняет черта, воплощение Иванова стыда. Алеша, следящий за братом и молящийся за него, видит, что Иван испытывает болезненное внутреннее противоборство: "Муки гордого решения, глубокая совесть!" (15, 89). Алешины слова указывают на поставленный им диагноз: "глубокая совесть" Ивана, т. е., его подсознательное, нравственное я, страдает, потому что оно предпочло действовать нравственно, несмотря на озабоченность Ивана тем, как другие воспримут его действие. Повествователь описывает борьбу Ивана в библейских выражениях: "Бог, которому он не верил, и правда Его одолевали сердце, все еще не хотевшее подчиниться" (15, 89). Вызывая в воображении читателя образ Иакова, боровшегося с ангелом Господним, Достоевский доносит до нас, каковы ставки в борьбе между гордостью и совестью Ивана. Иван мучительно страдает от мысли выставить свое внутреннее "я" на всеобщее обозрение, но он знает: чтобы поступать правильно, он должен противостоять своему стыду. В его случае - не понять свою собственную вину, но подняться над ней до этического императива Зосимы: ответственности каждого за всех10.
Однако Иваново решение отложить явку в полицию действует так же, как Митино промедление с возвращением денег Катерине Ивановне. Оно его мучит. Стыд Дмитрия мучит его в глубине души и становится причиной его ужасного поведения на людях. Стыд Ивана остается внутри него. Его черт мучит его в глубине ума, предлагая Ивану выбор между самоубийством или разоблачением. Самоубийство представляет собой уступку своему "я", предпочтение смерти стыду, уничтожения - разоблачению перед испытующим взглядом людей. Разоблачение представляет собой готовность противостоять стыду. Иван делает это сначала наедине с собой, затем - публично. Перенесение публичного унижения на суде еще больше сближает Ивана с его кровным братом Дмитрием.
демонстрирует эту динамику. На следующее утро после пощечины Афанасию Зосима отказывается от своего выстрела на дуэли. Как показывает Ирина Рейфман, положение человека, собирающегося стать монахом, выводит Зосиму из области действия законов чести, позволяя первоначальному гневу его сослуживцев превратиться в дружеский смех11. Как и у Зосимы до его обращения, гордость Ивана обнаруживает себя как болезненная озабоченность чужим мнением. Подобно Зосиме, Иван чувствует позыв к нравственному поступку. Но, в отличие от Зосимы, никакая смена карьеры не служит ему прикрытием от общества; он не может заявить, что хочет стать монахом. Он должен встретить публичное разоблачение таким, каков он есть. Он делает это, но потом лишается физических и душевных сил.
Рассматривая динамику стыда и вины, имеющую место в случае всех четверых братьев Карамазовых, я затрону парадокс стыда, тематику вины, динамику исповеди и испытание судом. Стыд - наше общее наследство. Следствие падения, стыд возбуждает чувство отдельности, одновременно напоминая о нашем мифологическом единстве друг с другом, с природой и с Богом. В "Братьях Карамазовых" постоянные упоминания Достоевским рая и падения формируют тематику стыда. Постоянные упоминания истории Каина и Авеля, с другой стороны, поднимают тематику вины. Мысль о том, что каждый является чьим-то братом, проходит через весь роман. От сложных отношений между братьями до сна Дмитрия о "дите" Достоевский развивает идею об ответственности каждого за всех и за все.
На протяжении романа стыд и вина соединяются или противоборствуют в душах персонажей. Некоторые персонажи разыгрывают сценарий, демонстрирующий, что стыд может привести к вине, так как озабоченность лишь собой становится причиной, по которой индивид приносит вред окружающим. Ярким примером тут является Дмитрий, скандалящий и тянущий за бороду Снегирева. Некоторые персонажи демонстрируют, что стыд блокирует вину, так как озабоченность собой препятствует нравственному поступку. Прежде чем индивиды смогут взять на себя ответственность друг за друга, они должны миновать камень преткновения, каким для них является их собственное "Я". Коля Красоткин, например, оттягивает возвращение Жучки, так как его желание показать независимость и не ударить в грязь лицом превосходит его заботу об Илюше. Иван бросает сбитого им пьяного мужика, потому что его желание посмотреть в лицо смерду, смерде, которого он поверг на землю. Алеша, напротив, представляет правильное действие: он больше беспокоится о мальчике, его укусившем, чем о боли от укуса. Хотя Алеша никогда в жизни прежде не видел Илюши, он полагает, что должен быть как-нибудь виноват перед ним. Заботясь о других, прежде чем о себе, Алеша принимает на себя роль сторожа братьев своих.
Как уже было сказано, Алеша и Смердяков занимают противоположные полюса как относительно стыда, так и относительно вины. Алеша, наиболее ориентированный на других из всех братьев, испытывает наименьший стыд, и хотя он переживает свою вину за то, что забыл о Мите, он не испытывает вины за главное преступление в романе. Смердяков, самое имя которого обнаруживает стыд его происхождения, испытывает наибольший стыд. Как убийца Федора Павловича, он испытывает наибольшую вину. В случае Смердякова стыд очевидно способствует вине: пытаясь завоевать одобрение своего брата Ивана, он убивает человека, который каждый день позорит их обоих.
Напротив, динамика стыда и вины раскрывает удивительное сходство между старшим братом Дмитрием и Иваном. Оба более озабочены стыдом, чем последствиями вины. Дмитрий только и думает, что о своей чести. И, как проницательно заметит Смердяков, Иван только и думает, что о своей. Различия проявляются в их темпераментах: Дмитрий обнаруживает свою озабоченность, а Иван ее скрывает. Открытое денежное и любовное соперничество Дмитрия с отцом, так же как и тайное присвоение им полутора тысяч рублей, принадлежащих Катерине Ивановне, влечет его к преступным действиям: он публично унижает или избивает в семейном кругу отцов - Снегирева, Федора Павловича и Григория. Стыд Дмитрия тайный, но его действия открыты для всеобщего обозрения. Поскольку он так открыт в своих чувствах и действиях, он ожидает, что другие видят его так же, как он сам себя видит. Отсюда его потрясение, когда следствие сомневается в его словах: "Неужели вы думаете, что я стал бы скрывать от вас, если бы в самом деле убил отца, вилять, лгать и прятаться?" (14, 437). Несоответствие между тем, как он себя ощущает, и тем, как его воспринимают другие, увеличивает его стыд.
"Иван - могила" (14, 101). Иван не любит своего отца, но живет с ним. Он не любит своего брата Дмитрия, но соглашается быть посредником между ним и отцом. В то время как любовные и денежные муки Дмитрия известны всем, Иван страдает в тайне. Он стыдится своей любви к Катерине Ивановне. Поскольку она невеста Дмитрия, он должен скрывать свою любовь. Как его детская зависимость от родственников заставляла его испытывать глубокий стыд, так и его эмоциональная зависимость от Катерины Ивановны - стыд для него. Когда Грушенька отвергает Дмитрия и "улетает" в Мокрое, Дмитрий следует за ней, чтобы еще раз сказать о своей любви и убить себя. Когда Катя отвергает Ивана, он уезжает от нее в Москву. Драма Дмитрия разворачивается на людях, драма Ивана - частным образом. Стыд Ивана, таким образом, действует скрыто, как и стыд Смердякова.
Оба старших брата сходным образом озабочены последствиями своей вины. Дмитрий чувствует себя виновным в избиении Григория. Иван чувствует себя виноватым в смерти отца. Оба испытывают вину перед Катериной Ивановной: Дмитрий - потому что он не любит ее, а любит Грушеньку, Иван - как раз потому, что он любит ее. Поставленные перед лицом утраты любви и/или смысла в жизни, оба, и Иван и Дмитрий, собираются покончить с собой. Дмитрий выбирает любовь. Иван в конце романа все еще борется.
Изучение роли исповеди в романе вскрывает другую динамику. Исповедь может освобождать от стыда, позволяя исповедующемуся отделить себя от эмоционального переживания стыда посредством соединения с другим или другими во взгляде на себя. Подобным образом исповедь облегчает вину, позволяя исповедующемуся отличить себя от своего поступка. Однако чтобы исповедь была эффективна, исповедующий должен иметь власть принять, простить, или сделать и то и другое12.
Неудивительно, что Достоевский предусматривает сцены исповеди для всех четырех братьев. Опять Алеша и Смердяков оказываются на противоположных полюсах. Алеша исповедует свою веру Ракитину - не человеку, облеченному властью, но своему искусителю. После того как Алеша возроптал на Бога13, он говорит Ракитину: Верил, верую, и хочу веровать, и буду веровать, ну чего тебе еще!" (14, 308). Однако, заявляя на словах о своей вере в Бога, Алеша соглашается идти с Ракитиным к Грушеньке, которая узнает в нем человека, способного сострадать, наделенного духовной властью любить и прощать. Она, таким образом, восстанавливает его статус преемника Зосимы14.
"от гордости вашей думали, что я глуп" (15, 68), он не может жить, если Иван от него отвернется. Его исповедь не уничтожает взгляд, которым Иван на него всегда смотрел: "... а на меня выдумали, так как все равно меня как за мошку считали всю вашу жизнь, а не за человека" (15, 67). Иван отзывается на его исповедь не с любовью и прощением, но с неприятием и ужасом. Эмоционально уничтоженный Иваном, Смердяков вешается.
Дмитрий исповедует свой стыд из-за полутора тысяч рублей и свою вину в избиении Снегирева местным властям. Его признак ние позволяет ему отделить себя от своих действий. Хотя он и не верит в ту власть, которой исповедуется, но он верит в Бога как в высшую нравственную инстанцию. Сон Дмитрия о "дите" свидетельствует о преодолении его нарциссической озабоченности своей честью и принятии на себя ответственности за страдание в мире. Так он восходит от личного стыда к общей вине.
Подобно Дмитрию, Иван исповедуется светским властям. В суде он признает свою вину за убийство отца. Он, таким образом, овнешняет свою вину за убийство отца, но - падает без сознания, что свидетельствует о его внутренней борьбе. Поскольку Иван не верит в Бога, высшую нравственную инстанцию, способную простить и любить, он не может простить и любить себя самого15. Иван жертвует своей гордостью, чтобы спасти Дмитрия, но он не любит его. Он действует нравственно, но боится^ что движим самолюбием.
Наконец, все четыре брата подвергаются испытанию свыше. Все братья переживают духовные испытания, но Дмитрию и Ивану приходится столкнуться с ними прямо в суде. Вера Алеши испытывается тлетворным духом от тела Зоеимы. Но как разрушение тела указывает на возвращение Зоеимы к земле и на связь его со Христом1617. Смер-дякова, который выступает как искуситель Ивана, тоже искушают. Хоть он, возможно, и умнее, чем Иван первоначально полагал, он не проходит тест на понимание прочитанного: он читает буквально. Он не способен понять метафорический смысл книги Бытия, и он не может читать Гоголя. Так, буквально, он. и воспринимает слова Ивана "все позволено" и поддается искушению ими. Его три беседы с Иваном становятся для него испытаниями свыше, и последнее столь непереносимо, что побуждает его вообще оборвать свою связь с жизнью.
Случаи Ивана и Дмитрия полны иронии. Невиновному в убийстве отца Дмитрию приходится пережить стыд обвинительного приговора. В равной степени невиновный в убийстве отца Иван обвиняет сам себя и подвергается стыду публичного разоблачения. Во время этих испытаний свыше оба страдают от личного и публичного стыда. Каждый, таким образом, принужден к очной ставке с самим собой.
Достоевский связывает драмы стыда и вины, переживаемые всеми братьями, с верой в Бога и сопутствующим ей принятием на себя ответственности за других. Что началось в Раю отпадением от Бога, что продолжалось на земле как борьба братьев со своими обязанностями по отношению к другим, то закончилось для каждого из братьев судьбой, являющей его отношение к Богу. Алеша воссоединяется с Богом в своем сне о Зосиме и свадьбе в Кане Галилейской. Смердяков, убийца и ничтожество, с его материалистическими мечтами о том, чтобы открыть ресторан в Москве, своим самоубийством выражает свое полное отпадение от Бога. Дмитрий, которому снится дитё и который принимает на себя ответственность за других, восторженно говорит о своей любви и вере в Бога, но знает, что впереди еще нелегкая борьба. И Иван, который видит во сне или в галлюцинации черта, напоминающего ему о его стыде и, таким образом, о связи его с его отцом, - лежит без сознания: его творческое подсознание борется, подобно его черту, чтобы спасти его его же собственными историями. Создавая братьев, чьи сны и грезы спасают их или служат им приговором, Достоевский напоминает читателям о божественной искре внутри всякого человека. Так он использует свое искусство, чтобы спасать нас.
Перевод с английского Татьяны Касаткиной
1 Хелен Блок Льюис, психоаналитик, мать-основательница изучения стыда, полагает, что стыд менее изучен, чем вина, из-за стыдной и заразительной природы стыда как такового. Стыд, и даже обсуждение стыда, вызывают дискомфорт, см.: Lewis H. B. Shame and Guilt in Neurosis. 1971. P. 15-16.
Вот некоторые наиболее ценные исследования по психологии: Broucek F. Shame and the Self. 1991; Kaufman G. Lewis M. Shame: The Exposed Self. 1992; Miller S. The Shame Experience. 1993; Shame: The Underside of Narcissism. 1989; Nathanson DL. Schneider С Wurmser L. Velleman J. David. The Genesis of Shame // Philosophy and Public Affairs. Vol. 30, N 1. 2001. P. 27-52.
См.: Shame and Punishment // Dostoevsky Studies. N. S., 2001. Vol. 5. P. 51-70.
4 Несмотря на то что мое чтение литературы несмываемо запечатлено моим чтением Бахтина, я цитирую здесь лишь несколько важнейших монографий о "Братьях Карамазовых", написанных на английском: ±» The Structure of "The Brothers Karamazov". The Hague: Mouton, 1967; Idem. The Genesis of "The Brothers Karamazov": The Aesthetics, Ideology, and Psychology of Making a Text. Evanston (111.): Northwestern Univ. press, 1990, Miller RJ7. The Brothers Karamazov: Worlds of the Novel. N. Y.: Twayne, 1992; Varieties of Poetic Utterance: Quotation in "The Brothers Karamazov". N. Y.: Univ. press of America, 1985; "The Brothers Karamazov" and the Poetics of Memory. Cambridge (U. K.): Cambridge Univ. press, 1991.
Я показываю, что Федор Павлович не только передает, но и сам наследует стыд: Martinsen DA.
Дмитрий называет Федора Павловича "вором" в письме Кате: "P. S. Проклятие пишу, а тебя обожаю! Слышу в груди моей. Осталась струна и звенит. Лучше сердце пополам! Убью себя, а сначала все-таки пса. Вырву у него три и брошу тебе. Хоть подлец пред тобой, а не вор! Жди трех тысяч. У пса под тюфяком, розовая ленточка. Не я вор, а вора моего убью. Катя, не гляди презрительно: Дмитрий не вор, а убийца! Отца убил и себя погубил, чтобы стоять и гордости твоей не выносить. И тебя не любить" (15, 55).
7 Повествователь рассказывает, как стыд действует в случае Федора Павловича: «Ему захотелось всем отомстить за собственные пакости. Вспомнил он вдруг теперь кстати, как когда-то, еще прежде, спросили его раз: "за что вы такого-то так ненавидите?" И вот он ответил тогда, в припадке своего шутовского бесстыдства: "А вот за что: он, правда, мне ничего не сделал, но зато я сделал ему одну бессовестнейшую пакость, и только что сделал, тотчас же за то и возненавидел его"» (14, 80).
Эти слова, однако, ведь отвечают на вопрос смешного человека о том, можно ли совершить ужасное преступление, зная, что скоро умрешь. Для Достоевского нравственный импульс заключает в себе божественную искру.
9 Martinsen DA.
10
11 Reyfman I. Ritualized Violence Russian Style: The Duel in Russian Literature and Culture. Stanford (Calif.): Stanford Univ. press, 1999. P. 255.
12 Shame. P. 127-128.
13 "роптать", чтобы обозначить метафизический бунт. В "Братьях Карамазовых" Зосима использует этот глагол при пересказе истории Иова (14,264). Повествователь Достоевского использует его, чтобы описать Алешино горе, сомнения и бунт (14, 307).
14 Алеша уже выслушивал исповедь Дмитрия, во время которой тот сказал: "Ты ангел на земле. Ты выслушаешь, ты рассудишь, и ты простишь... А мне того и надо, чтобы меня кто-нибудь высший простил" (14,97). Иван, выбирающий Алешу слушателем своей поэмы, также определяет Алешу как человека, наделенного властью прощать. Он спрашивает, отречется ли от него Алеша за его учение о том, что "все позволено", и Алеша целует его в ответ (14, 240). Двумя сотнями страниц позже Грушенька эхом повторит слова Дмитрия: "Зачем ты, херувим, не приходил прежде Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!" (14, 323).
15 В отличие от Дмитрия и Грушеньки, борющихся с гордостью, но одновременно осознающих себя падшими существами, Иван любит Катерину Ивановну, столь же гордую личность, также подвергающую себя публичному разоблачению. Катерина Ивановна жертвует собой из любви к Ивану. Хотя она падает в обморок в зале суда, она приходит в себя и начинает ухаживать за Иваном. Однако ко времени, когда Катерина Ивановна дает проявиться своей любви к Ивану, он уже болен и неспособен понять ее жест.
£. Dostoevsky: Myths of Duality. (Humanities Monograph. Sen; N 58): Univ. press of Florida, 1986. P. 143-144. (Gainesville (Fla.); Slattery DJ>. The Wounded Body: Remembering the Markings of the Flesh. Albany (N. Y.): State Univ. of N. Y. press, 2000. P. 118-119.
Fusso S. The Sexuality of a Male Virgin: Arkady in A Raw Youth / Ed. by R. L. Jackson. Northwestern Univ. press, 2004. P. 148.