П. Е. Фокин
ПОЭМА ИВАНА КАРАМАЗОВА
"ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР" В ИДЕЙНОЙ СТРУКТУРЕ РОМАНА
Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО "БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ"
"Великий инквизитор". Гениальное сочинение Достоевского по-прежнему таит в себе множество загадок, несмотря на то что к его осмыслению и интерпретации в течение всего XX в. обращались выдающиеся представители отечественной и зарубежной гуманитарной мысли - литературные критики, филологи, писатели, философы, богословы. Огромная библиография вопроса не исчерпывает тайны этого удивительного произведения. И слава Богу!
Так традиционно сложилось, что, говоря о "поэме" Ивана, исследователи главное внимание уделяют монологу Великого инквизитора. Это и понятно - его речь даже и по объёму своему занимает в ней центральное место. Но не забудем, как сложно интерпретировать речь героев Достоевского. До сих пор это один из самых дискуссионных и нерешённых вопросов в науке о Достоевском. Не вносит ясности даже такой, казалось бы, стопроцентный метод, как сопоставление высказываний героев с публицистическими заявлениями самого писателя: Достоевский никогда дословно не повторяет своих слов в речах героев и наоборот; всегда "Таково хитроумие этого писателя: он не даёт поймать себя на слове", - писал в своё время С. С. Аве-ринцев, замечая: «"Кто говорит?" Ох, этот вопрос! Почти всегда кто-то из персонажей, а не сам автор отвечает за высказывание: в противоположность Толстому и Солженицыну, Достоевский избегает прямых дидактических вторжений "в первом лице". Но проблема бесконечно сложнее, поскольку и "голос" этого говорящего персонажа в каждый момент оказывается открытым для проникновения других, чужих "голосов". Идентичность говорящего не остаётся неоспоримой, она вписывается в общую "полифоническую" конструкцию, где каждый из "голосов" отражает другие и сам отражается в них, как зеркало среди зеркал»1.
А речь Великого инквизитора не то что двоится - она утраивается, умножается многократным эхом. Об этом писал уже В. В. Розанов: "Душа автора, очевидно, вплелась во все удивительные строки (поэмы) (...), лица перемешиваются перед нами, сквозя одно из-за другого, мы забываем говорящее лицо (т. е. Ивана. - П. Ф.) за Инквизитором, мы видим даже не Инквизитора, перед нами стоит Злой Дух, с колеблющимся и туманным образом, и, как две тысячи лет назад, развивает своё искуситель-ное слово, так кратко сказанное тогда"2. Думается, что при анализе "поэмы" многое можно понять, попытавшись выйти из зоны звучания "голосов" в область композиции и общей художественной структуры произведения Ивана.
"поэму", а не трактат, публицистическую книгу или статью. Правда, "поэма" эта совершенно необычна. Абсолютно очевидно, что она выросла из статьи. Речь инквизитора, возможно, первоначально сложилась в голове Ивана в виде статьи, как когда-то в виде газетной статьи появилась теория Раскольникова. Но потом произошло нечто, что в корне изменило содержание и замысел Ивана. Что это было - можно только догадываться, но только стройная и хитроумная логика рассуждений была нарушена вторжением чего-то абсурдного, алогичного и в то же время величественного и мощного, чему Иван не мог противостоять. Это нечто - сон, видение, мечта? - явилось Ивану в образе Пленника, целующего своего палача. Собственно именно этот поцелуй и создаёт "поэму".
Безмолвный поцелуй Пленника исполнен необычайной силы. В одно мгновение он разрушает адскую уверенность инквизитора в его абсолютном могуществе. Ещё звучит в стенах темницы эхо "окончательного" приговора инквизитора: "Завтра сожгу тебя" (14, 237), а он уже «идёт к двери, отворяет её и говорит Ему: "Ступай и не приходи более... не приходи вовсе... никогда, никогда"» (14, 239). И Пленник уходит. Что так смутило старца и заставило его изменить свой приговор? В чём логика его поступка? Ведь именно логике подчинено всё его поведение, вся его почти вековая жизнь. В ответе на эти вопросы - суть замысла Достоевского, его приговор Великому инквизитору.
По убеждению инквизитора, великая сила, позволяющая властвовать над всем человечеством, заключена в формуле "чудо, тайна и авторитет". Вспомним теперь, чему свидетелем он был в день накануне разговора с Пленником. Вот в его епархии появился Иисус: "Он появился тихо, незаметно, - рассказывает Иван, - и вот все - странно это - узнают Его. Это могло бы быть одним из лучших мест поэмы, то есть почему именно узнают Его. Народ непобедимою силой стремится к Нему, окружает Его, нарастает кругом Него, следует за Ним. Он молча проходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания" (14, 226-227). Но что же иное представлено здесь нам, как не тайна! Достоевский подчёркивает это репликой Ивана о том, что это "могло бы быть одним из лучших мест поэмы", но как это "могло бы быть", Иван не разъясняет. Да он и не может разъяснить, ибо это невозможно. Тайна только тогда и тайна, когда она невыразима на языке человеческом, это сакральное знание открывающееся посвященным иными путями. Думается, что "поэму" Иван не смог написать не столько из-за того, что не умел стихи "составлять", сколько от бессилия художественно разрешить эту, одну из самых важных для "поэмы" сцен.
«Народ плачет и целует землю, по которой идёт Он. Дети бросают перед Ним цветы, поют и вопиют Ему "Осанна!" "Это Он, это Сам Он, - повторяют все, - это должен быть Он, это никто как Он"» (14, 227). Можно ли представить более яркую и выразительную картину воплощённого авторитета?
Наконец, Он одним словом воскрешает мёртвую девочку: "Девочка подымается в гробе, садится и смотрит, улыбаясь, удивлёнными раскрытыми глазками кругом. В руках её букет белых роз, с которыми она лежала в гробу" (Там же). Это ли не чудо!
Чудо, тайна и авторитет - всё это присуще Пленнику Иисусу, ибо Он действительный Бог. Потому и бессилен был соблазнить Его "страшный и умный дух" (14, 229). Ему попросту нечем "чудо, тайну и авторитет", Великий инквизитор на самом деле реально ни одним из них не обладает. Свою "тайну" он открывает Пленнику, называя её, но если она выразима человеческими словами, то это уже не тайна, это секрет, загадка, уловка, но не тайна. Это - имитация тайны. Его авторитет держится на насилии, на кострах инквизиции, но сами эти костры пламенем свидетельствуют о наличии сотен и тысяч еретиков - людей, не согласных с авторитетом Великого инквизитора, не признающих этого авторитета. По сути дела, авторитета, так же как и тайны, нет, есть лишь его имитация. А в неспособности совершить чудо инквизитор признаётся сам: "Получив от нас хлебы, - говорит он, - конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берём у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, но воистину более, чем самому хлебу, рады они будут тому, что получают его из рук наших!" (14, 235; курсив мой. - Оказывается, что все слова Великого инквизитора -пустое хвастовство, а вернее - самообман, той же природы и качества, что и самообман Раскольникова, который преступление переименовывает не делает преступление подвигом. Это-то и мучает инквизитора, заставляет его так много и так страстно говорить.
Впрочем, это не самое главное, что угнетает инквизитора. В конце концов, он мог бы смириться с тем, что "чудо, тайна и авторитет" Христа подлиннее и могущественнее его "чуда, тайны и авторитета". Признаёт же он сейчас над собой главенство "страшного и умного духа". Мучает и раздражает инквизитора то, что Христос вовсе не использует власти "чуда, тайны и авторитета", и не за то поклоняется Ему народ. Сила Христа действительно не в "чуде, тайне и авторитете", а в Его любви и сострадании к человечеству. Он любит всех и каждого в отдельности: здорового и больного, зрячего и слепого, богатого и бедного. Он любит даже и великого инквизитора, зная наперёд, что тот Ему скажет: "Завтра сожгу Тебя". Своей любовью Он всех примиряет и объединяет. Его любовь и есть подлинные Чудо, Тайна и Авторитет.
Великий инквизитор, как некогда пушкинский Герман из "Пиковой дамы", всё поставил на "три верные карты" - "чудо, тайну и авторитет". И, как пушкинский Герман, всё проиграл, был обманут. Оказалось, что не только сами карты неверны, но и путь, выбранный для достижения заветной цели, ложен. Не "с ним", со "страшным и умным духом" нужно было идти, а оставаться со Христом, вопреки любым доводам, любой логике и фактам.
"поэмы". Ситуация после поцелуя Христа кардинально меняется. Двери темницы растворяются, и Христос выходит на "тёмные стогна града" (14, 239). А инквизитор? Он остаётся внутри темницы. Пленник ли он? Двери тюрьмы открыты. Но сделать шаг к двери - значит за Христом, пойти по Его пути, расстаться со "страшным и умным духом". Сделает ли этот шаг старик? Об этом Иван Карамазов не знает: "Поцелуй горит на его сердце, но старик остаётся в прежней идее" (14,239). Но Достоевский знает, ибо иного пути из темницы нет. В финале "поэмы" звучит оптимистическая нота из "Эпилога" "Преступления и наказания", вера в то, что "тут уже начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомство с новою, доселе совершенно неведомою действительностью" (6, 422). Символизм финала "Великого инквизитора" очевиден, и он непосредственно свидетельствует об убеждённости великого русского романиста в неизбежной и окончательной победе добра и любви в человеке и в истории человечества.
«"Великий Инквизитор" оригинальностью замысла и блеском художественного выполнения так поражает наше воображение, что на первый взгляд кажется, будто это произведение зародилось в творческом горниле Достоевского совершенно самопроизвольно, помимо внешних литературных влияний. Однако оригинальность философской мысли и мастерство её художественного выполнения не будут нисколько умалены, а, наоборот, ещё более выиграют в нашей оценке от указаний некоторых параллелей историко-литературного и философского характера», - писал в 1929 г. И. И. Лапшин3. Этот тезис, справедливый в отношении к Достоевскому, столь же справедлив и в отношении к другому автору "поэмы" - Ивану Карамазову. Но если о творческой истории главы "Великий инквизитор" из романа "Братья Карамазовы" существует целая литература4, то "писательская лаборатория" Ивана до последнего времени не привлекала к себе пристального внимания исследователей. Лишь недавно в статье Л. И. Сараскиной "Поэма о Великом инквизиторе как литературно-философская импровизация на заданную тему"5 "поэмы".
Среди наиболее принципиальных наблюдений Сараскиной следует выделить особо мысль об активной созидательной роли слушателей "поэмы"-импровизации, в частности Алёши Карамазова. Алёша «становится соавтором "Поэмы" и дальнейшее её течение без него невозможно», - пишет исследователь6. Действительно, без Алёши "поэмы" просто бы не существовало. Вся она - от первого до последнего слова - сочинена-исполнена только для него. Но одного только участия-присутствия Алёши для возникновения "поэмы" тоже мало. Круг "соавторов" Ивана значительно шире.
Примечательна реакция Ивана на братский поцелуй Алёши в финале их встречи. "Литературное воровство! - вскричал Иван, переходя вдруг в какой-то восторг, - это ты украл из моей поэмы! Спасибо, однако. Вставай, Алёша, идём, пора и мне и тебе" (14, 240). Сперва "восторг", потом, без перехода, учтиво-холодное "Спасибо, однако" и резкое завершение, буквально обрыв встречи: "Вставай, Алёша, идём". И причём здесь "литературное воровство"? Алёша мыслит и поступает совсем в иной системе координат. В конце концов, если уж на то пошло, то в данном случае следовало бы говорить о цитате, а не о "литературном воровстве". Можно предположить, что Иван пытается таким грубым способом скрыть своё смущение, которое, конечно же, охватило его после открыто христоподобного поступка брата. Этот психологический нюанс, безусловно, присутствует в реплике Ивана, но движет им и вполне профессиональный инстинкт литератора, оказавшегося вдруг под угрозой разоблачения. И есть из-за чего волноваться: именно финальный поцелуй Пленника делает поэму гениальной. Иван это очень понимает. Этот поцелуй противоречит всему мировоззрению автора поэмы, каким оно представлено в романе, он глубоко чужд Ивану-идеологу, но безмерно дорог Ивану-художнику. Поцелуй Пленника является главной загадкой творческой истории поэмы Ивана, и он готов на всё, чтобы её сохранить. Но обвиняя Алёшу в "литературном воровстве", Иван выдаёт себя с головой, и потому, спохватившись, спешит оборвать встречу.
Однако внимательный читатель не упустит из виду, что Алёшу уже однажды обвинили в "литературном воровстве". Случилось это накануне встречи двух братьев, после знаменитого скандала в келье старца Зосимы. "Семинарист-карьерист" Ракитин, отвечая на слова Алёши о брате Иване: "Ум его в плену. В нём мысль великая и неразрешённая. Он из тех, которым не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить", замечает: "Литературное воровство, Алёшка. Ты старца своего перефразировал (...)" (14, 76). Думается, в этом неслучайном совпадении есть подсказка, дающая указание и на источник "литературного воровства" Ивана. Он тоже, в некотором роде, "старца перефразировал".
"с год назад" (14, 224), "поэма" о великом инквизиторе ожила и начала воплощаться в текст не в скотопригоньев-ском трактире "Столичный город", где встретились братья Карамазовы, а в келье старца Зосимы. Появление в ней представителей семейства Карамазовых, как известно, было вызвано идеей примирения Фёдора Павловича и Дмитрия Фёдоровича, однако, по стечению обстоятельств, в первые минуты "неуместного собрания" центром внимания оказался Иван. В ожидании опаздывающего Мити собравшиеся принимаются обсуждать статью Ивана о церковном суде и, как установила Сараскина7, его "поэму" "Геологический переворот". Иван, приехавший в монастырь любопытства ради и приготовившийся было к роли активного наблюдателя и свидетеля, вдруг оказывается втянутым в очень энергичный диалог весьма заинтересованных собеседников. Он мобилизует свои интеллектуальные и творческие силы, готовясь ответить любому оппоненту и развернуть перед ним всю систему аргументации. Каждое слово и жест спорящих Иван воспринимает с обострённым вниманием. И тогда его чуткий к образности и символизму ум не мог пропустить реплику отца Па-исия, уподобившего авторитарную власть "третьему диаволову искушению" (14, 62). Это почти цитата из монолога великого инквизитора.
С ещё большим оживлением должен был откликнуться Иван на историю, рассказанную Миусовым о его встрече в Париже с начальником полицейского сыска. «Опуская главную суть разговора, - вспоминает Миусов, - приведу лишь одно любопытнейшее замечание, которое у этого господчика вдруг вырвалось: "Мы, - сказал он, - собственно этих всех социалистов - анархистов, безбожников и революционеров - не очень-то и опасаемся; мы за ними следим, и ходы их нам известны. Но есть из них, хотя и немного, несколько особенных людей: это в Бога верующие и христиане, а в то же время и социалисты. Вот этих-то мы больше всего опасаемся, это страшный народ! Социалист-христианин страшнее социалиста-безбожника". Слова эти и тогда меня поразили, но теперь у вас, господа, они мне как-то вдруг припомнились...» (14, 62). Нетрудно увидеть связь между "социалистами-христианами", о которых говорит Миусов, и великим инквизитором.
О связи социализма с католическим христианством Достоевский писал в статье "Три идеи" в январском 1877 г. "Дневнике писателя": "Самый теперешний социализм французский, - по-видимому, горячий и роковой протест против идеи католической всех измученных и задушенных ею людей и наций (...) - (...) есть не что иное, как лишь вернейшее и неуклонное продолжение католической идеи, самое полное и окончательное завершение её, роковое её последствие, выработавшееся веками. Ибо социализм французский есть не что иное, как насильственное тесные формы католические, заимствованные в самом сердце духа его, в букве его, в материализме его, в деспотизме его, в нравственности его" (25, 7). В такой интерпретации наличие среди социалистов христиан возможно и допустимо, как среди католиков наличие социалистов. Великий инквизитор в "поэме" Ивана как раз и есть такой католик-социалист, и даже шире - христианин-социалист. Он продолжает мыслить в рамках христианского мифа, но при этом считает себя вправе его исправлять, подменяя Божественные законы земными установлениями.
Встреча в келье старца Зосимы была очень странной по своей структуре: она началась как спор на религиозно-философскую тему и переросла в семейную склоку, конец которой положил неожиданный, поразивший всех жест старца Зосимы: "Старец шагнул по направлению к Дмитрию Фёдоровичу и, дойдя до него вплоть, опустился перед ним на колени. Алёша подумал было, что он упал от бессилия, но это было не то. Став на колени, старец поклонился Дмитрию Фёдоровичу в ноги полным, отчётливым, сознательным поклоном и даже лбом своим коснулся земли" (14, 69). Этот поклон сразу придал встрече иной масштаб, выведя её за пределы мирской суеты, напомнив присутствующим об иной, высшей системе ценностей. «Дмитрий Фёдорович стоял несколько мгновений как поражённый: ему поклон в ноги - что такое? Наконец вдруг вскрикнул: "О Боже!" - и, закрыв руками лицо, бросился вон из комнаты» (14, 69-70). По своей мистической сути, семантической полноте и метафорической ясности поклон старца Зосимы соприродеи поцелую Пленника в девяностолетние уста великого инквизитора, а вся композиция сцены вполне соотносима с финалом Ивановой "поэмы". Парадоксальным образом, как это возможно только у Достоевского, "соавтором" Ивана оказывается его главный духовный оппонент.
Но это ещё не всё. В "соавторы" Ивану Достоевский подключает и его сумасбродного родителя, Фёдора Павловича. Именно он оказывается своеобразным посредником между жестом старца Зосимы и его отражением в "поэме" Ивана. Фёдор Павлович первым из участников встречи прореагировал на поклон старца, указав на его символическое содержание, правда, выразил это, как всегда, с шутовской интонацией, хотя и не без некоторого испуга. "Это что же он в ноги-то, это эмблема какая-нибудь?" -вопрошает он у покидающих скит гостей (14, 70). В тот момент ему никто не ответил, но очень скоро сам Фёдор Павлович даст объяснение, в котором и установит синонимическую связь между поклоном и поцелуем, правда, вложит в сами эти жесты содержание, далёкое от истинного. Буквально ворвавшись в трапезную игумена, Фёдор Павлович поведёт себя как заправский хулиган. Мудрый игумен ответит ему смиренной кротостью и поясным поклоном. Оставить во второй раз "эмблему" без комментариев Фёдор Павлович не мог: «Те-те-те! Ханжество и старые фразы! Старые фразы и старые жесты! Старая ложь и казёнщина земных поклонов! Знаем мы эти поклоны! "Поцелуй в губы и кинжал в сердце", как в "Разбойниках" Шиллера. Не люблю, отцы, фальши, а хочу истины!» (14, 83; курсив мой. - При всей своей стилистической несовместимости эти слова вполне могли бы быть использованы в качестве эпиграфа к монологу великого инквизитора.
Участие Фёдора Павловича наряду со старцем Зосимой в создании главного эпизода "поэмы" значительно расширяет его семантику. В мире Достоевского "противоречия вместе живут" (14, 100), в их столкновении рождается истина. Поклон старца Зосимы - своеобразный тезис. Шутовство и бесчинство Фёдора Павловича - антитезис. Поцелуй Пленника в "поэме" Ивана -синтез, чреватый многообразными смысловыми возможностями, утверждающий и вопрошающий одновременно: "Поцелуй горит на его сердце, но старик остаётся в прежней идее" (14, 239). Или, по словам Зосимы, "идея эта ещё не решена в вашем сердце и мучает его".
Свою "поэму" Иван адресовал Алёше, но направлена она была против старца Зосимы. Вспомним, как измученный "коллекцией фактиков", Алёша спрашивает брата: "Для чего ты меня испытуешь? (...) скажешь ли мне наконец?" и ответ Ивана: "Конечно, скажу, к тому и вёл, чтобы сказать. Ты мне дорог, я тебя упустить не хочу и не уступлю твоему Зосиме" (14, 222). Эту задачу Иван постоянно держит в своём уме. Он прекрасно понимает, что смутить Алёшу, не имеющего ни жизненного, ни, тем более, личного мистического опыта, ему ничего не стоит. Да ведь и вырвал же он из уст Алёши знаменитое "Расстрелять!" и отказ возвести здание мировой гармонии на крови и слезах одного единственного замученного младенца. И кстати, без особого усилия. Но Алёша, пока ещё сам лично слабый, имеет мощную поддержку в лице старца, авторитет которого для него бесспорен. Притом Алёша верит не столько словам, сколько человеку, который их произносит. Он искренне любит своего наставника, и Иван, видя это, предпринимает попытку разрушить силу человеческого обаяния старца.
По замыслу Ивана, его "поэма" должна разоблачить в глазах Алёши фальшь церковного авторитета. В образе великого инквизитора он преднамеренно искажает лик старца Зосимы. Великий инквизитор несколько старше Зосимы. Для художественности Иван взвинчивает возраст инквизитора аж до девяноста лет. Зосиме в романе только 65, но из-за болезни он, по описанию повествователя, выглядел "гораздо старше, по крайней мере лет на десять" (14, 37). Самой привлекательной чертой старца были его глаза, "небольшие, из светлых, быстрые и блестящие, вроде как бы две блестящие точки" (14,37). Эти глаза Иван, по-видимому, хорошо запомнил, их блеск ввёл он в качестве главной портретной черты в образ инквизитора: "Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, - описывает своего героя Иван, -с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых ещё светится, как огненная искорка, блеск" (14, 227). Обозначив сходство, Иван тут же придаёт негативную семантику этой важной детали: "(...) Взгляд его сверкает зловещим огнём" (14, 227).
"старцем инквизитором" (14, 227). И хотя в этом случае слово "старец" обозначает только лишь возраст, оно не может не провоцировать возникновения в сознании Алёши и другого, церковного своего значения. Примечательно, что дальше Иван будет называть инквизитора только "старик". Возможно, "старец инквизитор" - всего только оговорка, но оговорка, выдающая подлинные мысли Ивана, и весьма вероятно, что это умышленная оговорка. Тем более, что тема старца Зосимы в образе великого инквизитора тут же усилена ещё одним ситуативным сходством. Отвечая Алёше на вопрос: "(...) что это такое? (...) Прямо ли безбрежная фантазия или какая-нибудь ошибка старика, какое-нибудь невозможное qui pro quo?" (14, 228), Иван отвечает: "Хочешь qui pro quo, то пусть так и будет", и тут же предлагает Алёше подсказанную латинской формулой подмену (воистину Алёша становится "соавтором" Ивана): "Оно правда (...) старику девяносто лет, и он давно мог сойти с ума на своей идее. (...) Это мог быть, наконец, просто бред, видение девяностолетнего старика перед смертью" (14, 228). До реплики Алёши, ни о каком бреде умирающего старика и речи не было. Более того, инквизитор был представлен во всей своей силе и могуществе. Умирает же в эти часы другой, вполне реальный старик - старец Зосима. То, что Иван об этом всё время помнил, подтверждает прощальная фраза Ивана в конце встречи: "Ну иди теперь к твоему Pater Seraphicus, ведь он умирает; умрёт без тебя, так ещё, пожалуй, на меня рассердишься, что я тебя задержал" (14, 241). Кстати, и это латинское именование, которое использует Иван применительно к старцу Зосиме, очевидно, преследует ту же цель - заставить Алёшу отождествить между собой двух стариков.
Возможно, мысль представить Зосиму в образе великого инквизитора была подсказана репликой отца Паисия в ответ на рассказ Миусова о социалистах-христианах: "То есть вы их (слова парижского начальника сыска. - П. Ф.) прикладываете к нам и в нас видите социалистов? - прямо и без обиняков спросил отец Паисий" (14, 62). Возможно, на эту мысль подтолкнули и некоторые предметы интерьера кельи, в частности, неожиданный и потому, должно быть, привлекающий особое внимание "католический крест из слоновой кости с обнимающею его Mater dolorosa и несколько заграничных гравюр с великих итальянских художников прошлых столетий" (14, 37). Так или иначе, но посещение монастыря, личное знакомство со старцем, его пророческие слова и жесты, исключительная психологическая напряжённость встречи и её драматическая развязка оказались бесценным источником "поэмы" Ивана Карамазова.
"Поэма"-импровизация откликается не только на слушателя, но и на всю ситуацию, окружающую её создателя. Обладающий бесспорным художественным талантом, Иван умело использует тот богатый материал, который предоставляет ему "живая жизнь". Будучи автором тенденциозным, он подвергает смелой обработке те черты, жесты, ситуации и детали, которые оказываются в поле его творческого сознания. Попав в контекст идейных спекуляций Ивана, они порой меняют свою семантику, изменяясь согласно поставленному заданию. В то же время почти всегда сохраняется и их первоначальное значение, что в конечном итоге расшатывает однозначность и прямолинейность замысла. "Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула... как ты хотел того", -совершенно справедливо восклицает Алёша.
"поэмы". Помнит же Иван и другой, кара-мазовский, "шиллеровский" смысл этого жеста: "Поцелуй в губы и кинжал в сердце". В системе великого инквизитора - это и может быть только поцелуй Иуды, предателя и отступника: "Ибо если был кто всех более заслужил костёр, то это Ты" (14, 237). Алёша, отсутствовавший за обедом у игумена и не слышавший шиллеровскои цитаты из уст Фёдора Павловича, всё-таки как-то догадывается о некой семантической зыбкости финала Ивановой "поэмы", особенно когда Иван с грустью произносит: «От формулы "всё позволено" я не отрекусь, ну и что же, за это ты от меня отречёшься, да, да?» (14,240). Не желая соглашаться с братом, что "это же вздор (...), ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал" (14, 239), Алёша сам расставляет окончательные акценты. "Алёша встал, подошёл к нему и молча тихо поцеловал его в губы" (14, 240). Поцелуй Алёши, этого "херувима" и "ангела", однозначен, в нём нет и тени сомнительного смысла. Алёша в этой сцене уже не слушатель, и даже не "соавтор", он сам становится творцом. Алёшиным поцелуем достигается полнота "поэмы", но с этого момента перед нами уже другая "поэма". "Поэма", в которой свет истины побеждает "тёмные стогна града" и возвещает миру пробуждение пасхального утра. Его свет проникает и в душу Ивана: "Вот что, Алёша, - проговорил Иван твёрдым голосом, - если в самом деле хватит меня на клейкие листочки, то любить их буду, лишь тебя вспоминая. Довольно мне того, что ты тут где-то есть, и жить ещё не расхочу (...)" (14, 240).
Иван ошибается, если не хитрит, называя Алёшин поцелуй "литературным воровством". Алёша ничего не украл, он только вновь "перефразировал своего старца". И "перефразировал" не головой, как брат Иван, а - сердцем. Давешний земной поклон Зосимы в ноги Дмитрию Фёдоровичу поразил его не меньше других, теперь же ему открылся смысл символического жеста своего наставника, и он уверенно повторил его, придав соответствующую ситуации форму. Поцелуй Пленника в "поэме" Ивана и поцелуй Алёши имеют один "прототип" - поклон Зосимы. Так Достоевский художественно зафиксировал духовную иерархию героев-идеологов своего последнего великого романа.
Поэма есть плод интеллектуальных экспериментов Ивана Карамазова. В то же время она - результат встречи двух братьев. По счастливому выражению Л. И. Сараскиной, она представляет собой "импровизацию на заданную тему"8 и не состоялась бы без активного участия Алёши. Он - главный адресат Поэмы и её "соавтор". "Великий инквизитор" представляет собой одновременно литературную исповедь Ивана и духовную провокацию. Но Поэма бы не состоялась и без противоречивых впечатлений Ивана от общения с отцом, с одной стороны, и старцем Зоси-мой - с другой. Она продолжает кощунственную эскападу старика и полемически заострена против старца. Но не было бы Поэмы и без Смердякова. Именно он направил Алёшу в трактир "Столичный город" и всё то время, пока Иван развивал перед братом отравляющую казуистику великого инквизитора, сидел у него в душе. А ведь Алёша искал иной встречи, он хотел найти Митю, чтобы предупредить надвигающуюся беду, но после речей Ивана напрочь забыл о своей миссии. Поэма оказывается напрямую связанной с убийством Фёдора Павловича и судьбой Мити. К ней сходятся все сюжетные и метафизические нити "Братьев Карамазовых". Поэма - сердце романа, то самое поле битвы, где дьявол с Богом борется.
Как художественное целое Поэма имеет сверхсложную организацию. Она подобна живому организму, состоящему из множества взаимосвязанных друг с другом систем жизнеобеспечения. При этом она сама является частью еще более сложного художественного тела романа. Ни поэма без романа, ни роман без поэмы не могут полноценно существовать и, тем более, не могут быть адекватно прочтены и осмыслены. Обращаясь к анализу какого-либо элемента поэмы, мы неизбежно сталкиваемся с необходимостью выявлять его содержательную и эстетическую связь со всем многообразием романного действия "Братьев Карамазовых". "Жест молчания", который использует Достоевский при создании образа Христа в поэме Ивана, также многозначен и вступает во взаимодействие с разными семантическими пластами романа.
"Не отвечай, молчи. - Приказывает он Пленнику. - Да и что бы Ты мог сказать? Я слишком знаю, что Ты скажешь. Да Ты и права не имеешь ничего прибавить к тому, что уже сказано Тобой прежде" (14, 228). Иван комментирует эту ситуацию в свете критики католичества: "... всё, дескать, передано Тобою Папе и всё, стало быть, теперь у Папы, а Ты хоть и не приходи теперь вовсе, не мешай до времени по крайней мере" (14, 228), но тут же устами инквизитора значительно углубляет проблему: "Имеешь ли Ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого Ты пришёл? - спрашивает Его мой старик и сам отвечает Ему за Него, - нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и чтобы не отнять у людей свободы, за которую Ты так стоял, когда был на земле. Всё, что Ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры Тебе была дороже всего ещё тогда, полторы тысячи лет назад" (14, 228-229). И Пленник в течение всего монолога инквизитора молчит. В финале Поэмы вновь акцентируется тема молчания: "Когда инквизитор умолк, то некоторое время ждёт, что пленник его ему ответит. Ему тяжело Его молчание. Он видел, как узник всё время слушал его проникновенно и тихо, смотря ему прямо в глаза и, видимо, не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы Тот сказал ему что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное" (14, 239). Ответом стал безмолвный поцелуй в "девяностолетние уста" инквизитора.
К интерпретации этого сюжетного обстоятельства неоднократно подступали исследователи. На сегодняшний день существует целый букет трактовок и мнений. С академической обстоятельностью они представлены в работе В. Казака «Образ Христа в "Великом инквизиторе" Достоевского»9. Казак, в свою очередь, ссылается на обзор точек зрения, составленный Людольфом Мюллером, многолетним германским исследователем и комментатором Поэмы.
Так, существует позиция богословского оправдания молчания Христа в Поэме Ивана. "Очень значительно и верно по евангельской историософии то, что Христос в поэме не говорит ничего. Он только приходит и уходит", - замечает преподобный Иустин10. К. Мочульский считал, что Пленник молчит, так как «Ему не надо оправдываться: доводы врага опровергнуты одним присутствием Того, Кто есть "Путь, Истина и Жизнь?"»11"Христос не столько говорит слово Божие (это могут и пророки, и апостолы, и проповедники, и богословы, и философы, да и сами писатели и поэты), сколько Он Сам - это Слово"12 С таким взглядом согласен и Казак: «Стоящее в начале Евангелия от Иоанна слово "Логос" тоже ведь подразумевает не звучащее, привязанное к отдельному языку слово»13, и делает очень важное дополнение: "Во время своего пришествия или в форме видения Христос может нам, людям, что-то сказать, что-то добавить к дошедшему библейскому тексту, но мы, люди, не можем добавить ничего, мы не можем выдумать Христовых слов. В романе Достоевского мы встречаемся не с Христом, а с литературным образом Христа, и последний, если он хочет остаться в рамках достоверного, не может добавить ни единого слова к словам Нового Завета. Если что-либо добавлено, то это не от Христа, а от писателя. Даже в том случае, если бы слова производили впечатление полного согласия с духом дошедших через Новый Завет слов Христа, оставалось бы сомнение"14.
Мюллер предполагает также, что "за безмолвием Христа стоит и некоторое недоверие, которое Достоевский, писатель с могучей силой слова, испытывает по отношению к слову. Слово, прежде всего и чаще всего, - это средство людей найти своё место в этом мире и самоутвердиться, это орудие евклидова ума. То, что говорит Великий Инквизитор, на уровне евклидова ума трудно опровергнуть"15.
Бердяев истолковывал это обстоятельство с позиций философии свободы: "Положительная религиозная идея не находит себе выражения в слове. Истина о свободе неизреченна. Выразима легко лишь идея о принуждении. Истина о свободе раскрывается лишь по противоположности идеям Великого Инквизитора, она ярко светит через возражения против неё Великого Инквизитора"16.
не будем на них останавливаться17. Что же касается высказываний, приведённых выше, то, принимая их правоту и, в целом, с ними соглашаясь, нельзя не отметить их некоторой одномерности, привязанности лишь к какой-то одной стороне идейно-эстетического содержания Поэмы.
Попробуем взглянуть на проблему "молчания Христа" в контексте многоуровневой системы субъектной организации речи в романе. Прежде всего, следует определиться с теми содержательными пластами, в пространстве которых функционирует Поэма. Здесь есть несколько взаимосвязанных структурных комплексов. Во-первых, это все те аспекты, которые связаны с Иваном как героем-идеологом и формальным автором Поэмы, затем - метафизическая данность Поэмы, основанная на вечной и неутихающей борьбе зла против Христовой Истины, и, конечно, "через большое горнило сомнений" прошедшая "Осанна" Достоевского.
В духовной драме Ивана "молчание Христа" играет экзистенциальную роль. Как мы знаем с его собственных слов, свою Поэму он сочинил примерно за год до встречи с Алёшей. Сочинил в форме монолога Великого инквизитора перед Христом. Что побудило его к творчеству? Почему аргументы, вложенные Иваном в уста своего героя, не остались в форме тезисов какой-нибудь публицистической статьи, а потребовали создания именно художественного образа? Очевидно, что атеист, а Иван -атеист, не может существовать без Бога. Кого же ему отрицать, с Кем спорить, Кого свергать? Но атеист, будучи по определению материалистом, не может противостоять идее Его разбить. Без Него все инвективы и обличения безадресны и бессмысленны. Поэма нужна Ивану для полноты его бунта. В жизни Ивана нет Образа Божия, и он Его сочиняет.
Однако безверие Ивана зашло слишком далеко. Никакие усилия не помогают ему увидеть Лик Спасителя. Как только Иван делает попытку приблизиться к образу Христа, он лишается всего своего искусства: он не может описать ничего из внешнего облика Христа (при этом находит множество верных слов для инквизитора), ни одной черты Его Лика, ограничиваясь лишь общими указаниями на улыбку "тихого сострадания" и жест бла-гословления. Иван не может даже произнести имени Христа, называя своего персонажа с помощью местоимения и метонимического именования "пленник". Христос, для него, если воспользоваться бунтарской формулой Розанова, "Тёмный Лик".
Вспомним ещё раз ответ Ивана на Алёшин вопрос: "(...) что это такое? (...) прямо ли безбрежная фантазия или какая-нибудь ошибка старика, какое-нибудь невозможное qui pro quo?" (14, 228). Он пытается отшутиться: "Прими хоть последнее (...), если уж тебя так разбаловал современный реализм и ты не можешь вынести ничего фантастического. (...) Это мог быть, наконец, просто бред, видение девяностолетнего старика перед смертью (...). Но не всё ли равно нам с тобою, что qui pro quo, что безбрежная фантазия? Тут дело в том только, что старику надо высказаться (...)" (14, 228). Да ведь и Ивану нужно высказаться. Но он лукавит, говоря, что ему всё равно. На самом деле он страдает от отсутствия в нём образа Христа. Монолог Великого инквизитора - это, конечно, монолог самого Ивана, обращенный к незримому противнику. Именно незримому. Христос Ивану ни в каком видении не являлся, как, напротив, явится ему впоследствии чёрт. Иван свой монолог всегда вёл наедине с самим собой. Ему никто не отвечал. Он создаёт Поэму, сочиняет великого инквизитора только с тем, чтобы увидеть, наконец, своего Оппонента. Услышать Его ответ. Но он Его всё равно не видит. И что может сказать ему его "безбрежная фантазия"? "Молчание Христа" в Поэме - это немота самого Ивана. Немота его сердца, его души.
Но Иван не намерен признаваться в этом. Свою духовную немощь он дерзко обращает в оружие. Молчание - знак согласия. Молчание Христа в Поэме, по мысли Ивана, это как бы признание верности слов инквизитора, их неоспоримости. "Да, Ты, может быть, это знаешь", - предваряет свой монолог инквизитор в "проникновенном раздумье, ни на мгновение не отрываясь взглядом от своего пленника" (14, 228), т. е. как бы читая в Его лице и находя подтверждение своих слов. Получается, что Христу нечего возразить, Он бессилен перед правдой жизни, открывшейся старику инквизитору. То, что мысль Ивана изначально была таковой, ясно из обстоятельств разговора двух братьев. Свою Поэму Иван рассказывает Алёше именно как контраргумент на восклицание брата, что есть в мире Существо, которое "может всё простить, всех и вся потому что Само отдало неповинную кровь Свою за всех и за всё" (14, 224). «А, это "Единый безгрешный" и Его кровь! - парирует Иван. - Нет, не забыл о Нём, и удивлялся, напротив, всё время, как ты Его долго не выводишь, ибо обыкновенно в спорах все ваши Его выставляют прежде всего. Знаешь, Алёша, ты не смейся, я когда-то сочинил поэму, с год назад. Если можешь потерять со мной ещё минут десять, то я б её тебе рассказал?» (14, 224). Поэма, таким образом, заготовлена как свидетельство против Христа. Его обвинение - в Его молчании-признании.
Ивану, только что вернувшему Творцу свой билет на вход в царство мировой гармонии, необходимо доказать, что ни у кого нет убедительных и веских возражений его правоте. В том числе и у Христа. Христу тоже нечего сказать. Его Христу. Придуманному в часы удушливого одиночества. Угрюмым эвклидовым умом атеиста. По наблюдению Романо Гуардини, Христос Ивана - "это Христос, лишённый всех и всяческих связей, Христос сам по Себе. Он не представляет ни Отца в мире, ни мир перед Отцом. Он не любит мир таким, каков он есть, и не ведёт его за Собой к вечному обиталищу. Он - не Посланник и не Спаситель. Он - не посредник между истинным Отцом на небесах и реальным человеком. Он не занимает, собственно, никакой позиции"18Христос Ивана лишён Креста. О Евангельских днях Христа Иван говорит словами более чем кощунственными: "... ходил три года между людьми пятнадцать веков назад" (14, 226). В Поэме Бог не приносил в жертву Сына во искупление грехов человеческих. Напротив, это человечество "жаждет пострадать и умереть за Него, как и прежде" (14, 226). Иван совершает чудовищную подмену, неслучайно Алёша почувствовал во всей этой истории некое "qui pro quo". Ведь он-то именно и указывал Ивану на Крест, а Христос Ивана "не дожил" до Страстной Недели и Воскресения, должно быть тоже вышел "на тёмные стогна града" и рассеялся в неведомость. Такому Христу, действительно, нечего сказать. Да это и вправду, не Христос, а "пленник", "узник", и не фантастического кардинала инквизитора, приказавшего ему молчать, а Ивана, запечатавшего ему уста.
Но чудо Поэмы в том и состоит, что она не замыкается одной авторской волей. "Главный, центральный тезис поэмы, её метафизический эффект, её главное событие состоит в том, что Пленник молчит, а Алёша говорит", - пишет Л. И. Сараскина19. И Поэма в пространстве романе не ограничена сознанием Ивана. У неё есть слушатель (Алёша) и читатель (всякий, кто взялся прочесть "Братьев Карамазовых"). И есть писатель, который свёл их троих во времени и пространстве. И Христос-пленник великого инквизитора - пленник Ивана Карамазова только до поры до времени. Замечательно, что первую же принципиальную поправку к Поэме, которая меняет все акценты и вносит ясность, Алёша делает сразу, дослушав монолог инквизитора до конца. Он пленника: "Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула... как ты хотел того" (14, 237). Как видим, этой же репликой Алёша отделяет замысел Ивана от самой Поэмы, которая ещё не завершена и продолжает обретать форму и смысл. Произнеся имя Пленника, Алёша восстановил полноту Образа во всей его Евангельской силе, и теперь Его молчание обретает новое качество. Это уже не бессильная немота, это говорящее безмолвие неоспоримой Истины. Пленник Ивана должен был признать вердикт инквизитора и сгореть на костре. Став в интерпретации Алёши Иисусом, он опроверг эвклидову диалектику Ивана и безмолвным поцелуем разрушил запоры темницы, доказав Ивану, что есть такое Существо, Которое "может всё простить, всех и вся и за все". Молчание "пленника" было в пользу Ивана, молчание Христа - его опровержением.
Но что побудило Алёшу поверить в то, что персонаж Поэмы - Христос? Только ли уверения Ивана и те картины чудес, которые представлены в начале Поэмы? Почему бы не принять его за Антихриста, ведь были же указания на то, что враг человечества будет являться в мир и смущать народы в облике Христовом. Иван об этом, между прочим, помнит и устами инквизитора оговаривается: "Я не знаю, кто Ты, и знать не хочу: Ты ли это или только подобие Его" (14, 228). А Алёша ни минуты не сомневается. Поэма убедила его. Или, говоря точнее, для Алёши, слушателя-соавтора, Поэма теряет всякий смысл, если Пленник - не Христос, а "только подобие Его". Иван, возможно, готов принять и "подобие". "Подобие" даже ему предпочтительнее. С "подобием" можно спорить и его не так страшно разоблачать. Но Алёша слишком верит в силу Христа, чтобы допустить возможность подмены перед лицом таких обвинений. И решающим аргументом в пользу того, что пленник Поэмы - это Христос, является его безмолвие. Именно молчание пленника убеждает всех - Алёшу, вслед за ним Ивана, и вместе с ним великого инквизитора, что перед ними "Он, это Сам Он, (...) это никто как Он" (14, 227), Иисус. Потому что только Христос, Сын Божий может быть адресатом речи инквизитора, и только Христос, Сын Божий может выслушать её, не вступая в полемику. Любой другой не примет молча крест тех обвинений, которые выдвигает инквизитор, ибо они непосильны для смертного - ни для святого, ни для великого грешника. Они не по силам и Антихристу, слишком гордому, чтобы молчать. Да Антихрист бы и не попал в темницу - слуга бы признал своего хозяина.
"много раз пытавшийся перебить речь брата" (14, 237), всё-таки сдержал себя и дал Ивану произнести всю речь инквизитора целиком, где-то на уровне подсознания угадав, что нерушимое молчание Пленника весомее всех его, Алёшиных, возражений, что именно в нём концентрируется вся несокрушимая сила ответа, и именно оно есть сущностная составляющая образа, который с каждым словом инквизитора обретает смысловую определённость и законченность. Сдержанность Алёши носит творческий характер, в ней заключается главная роль младшего Карамазова как соавтора Поэмы. Его молчание глубоко содержательно и - созидательно. Во время всего монолога инквизитора оно питалось верой Алёши в силу Христа, и эта вера аккумулировалась в образе Пленника, творила его по Образу и Подобию, жившему в сердце Алёши и проступавшему на лице юноши, в которое Иван неотрывно вглядывался, как вглядывался великий инквизитор в лицо Пленника. И если в начале своей импровизации Иван мог допустить, что всё это бред умирающего старика инквизитора и образ Пленника - лишь призрак, "безбрежная фантазия", то в финале в реальности Пленника Иисуса у Ивана нет никаких сомнений. Поцелуй призрака не может "гореть на сердце". А вот образ инквизитора развоплощается на глазах. И опять под точными словами Алёши: "Твой страдающий инквизитор одна фантазия..." И Иван соглашается: "Фантазия, говоришь ты, пусть! Конечно, фантазия" (14, 237). Начиная Поэму, Иван хотел убедить Алёшу в том, что Христос - лишь фантазия, а реальность - в словах инквизитора, а закончил полным художественным признанием того, что реальность - Христос, а его великий инквизитор - фантазия.
Но как ни велико участие Ивана и Алёши в создании Поэмы, их основная роль в этом процессе - быть проводниками тех духовных энергий, которые пронизывают дела и мысли человеческие от самого начала земной истории. Вспомним ещё раз слова В. В. Розанова из его знаменитой книги "Легенда о Великом инквизиторе": "(...) лица перемешиваются перед нами, сквозя одно из-за другого, мы забываем говорящее лицо за Инквизитором, мы видим даже и не Инквизитора, перед нами стоит Злой Дух, с колеблющимся и туманным образом (.„)"20. Но и не только. За лицом слушающего мы видим даже и не Пленника, а Лик Самого Спасителя, внимающего искусительным словам Злого Духа. Поистине, здесь не просто "оригинальные русские мальчики" (14, 213) сошлись, чтобы о "вековечных вопросах" говорить, здесь происходит та самая битва, о которой толковал Митя -здесь "дьявол с Богом борется и поле битвы сердца людей", сердца Ивана и Алёши. Сердце Достоевского.
Поэма в пространстве своего метафизического бытия -за пределами скотопригоньевского трактира, вне контекста "Братьев Карамазовых", над "горнилом сомнений" великого русского писателя - в той действительности, где нет ни времени, ни пространства - есть ещё одна попытка, ещё одно испытание, ещё одно - четвёртое? - искушение Христа. Искушение свободой, данной Христом человечеству в Евангельские дни. В делах, словах и помыслах великого инквизитора, порождённых "безбрежной фантазией" Ивана, этого исчадия гения Достоевского, Злой Дух демонстрирует Спасителю тот размах духовного беспредела, которого достигло за девятнадцать веков человечество, осмеливающееся в его "фантастическом" лице повторить - и на этот раз уже сознательно - казнь Сына Божьего. И, испытуя Христа, Злой Дух ждёт от Него Слова, Которое положит всему конец. Он жаждет этого Слова, он его провоцирует всеми возможными способами, ибо знает, что это Слово положит конец не только беспределу, но и Царству Христа, ибо это Слово будет означать конец свободы веры человека. Стоит Пленнику возразить инквизитору хоть однажды, как тут же инквизитор потеряет свою свободу, которую, несмотря на то, что он пошёл вслед за "страшным и умным духом, духом самоуничтожения и небытия", он всё ещё сохраняет, о чём свидетельствует открытый финал Поэмы. В молчании Пленника - свобода и спасение инквизитора.
Иван обманывает сам себя, говоря, что "старик остаётся в прежней идее". Ничего подобного. "Прежняя идея" старика в самом кратком её выражении звучала как приговор Пленнику: "Завтра сожгу Тебя" (14, 237). Но: "Пленник уходит" (14, 239). И выпустил Его сам инквизитор. По собственной воле. Значит, в нём зародилась уже иная идея, и не только зародилась, но и осуществилась.
прегрешений.
Сильнее бунта.
Жарче "горнила сомнений".
Поистине, "Великий инквизитор" - произведение, дающее нам основание называть Достоевского именем пророка.
Примечания:
Аверинцев С. С. Точка зрения "адвоката дьявола" // Искусство кино. 1994. № 4. С. 5.
2 Розанов В. В.
3 Лапшин И. И. Как сложилась легенда о великом инквизиторе // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 гг. М., 1990. С. 374.
4 См.: Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. СПб., 1893; Лапшин И. И. Как сложилась легенда о великом инквизиторе // О Достоевском: Сб. ст. / Под ред. А. Л. Бема. Прага, 1929; Гроссман Л. П. Евнин Ф. И. Достоевский и воинствующий католицизм 1860-1870-х гг.: (К генезису "Легенды о великом инквизиторе") // Русская литература. 1967. № 1; Туниманов В А. О литературных и исторических "прототипах" Великого инквизитора // Учен. зап. Чечено-Ингуш. пед. ин-та. Сер. филол. 1968. Вып. 15, № 27; Кийко Е. И. Комментарий к роману "Братья Карамазовы" // Достоевский Ф. М. Полное собр. соч.: В 30 т. Л., 1976. Т. 15; Багно В. Е. К источникам поэмы "Великий инквизитор" // Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1985. Вып. 6; Тютчевское в поэме Ивана Карамазова "Великий инквизитор" // Новые аспекты в изучении Достоевского. Петрозаводск, 1994; и др.
5 Сараскина Л. И. Поэма о Великом инквизиторе как литературно-философская импровизация на заданную тему // Достоевский в конце XX в. М., 1996. С. 270-288. См. также ее статью в настоящем издании.
Там же. С. 286.
7 Там же. С. 278-279.
8
9 Казак В. Образ Христа в "Великом инквизиторе" Достоевского // Достоевский и мировая культура: Альманах. М., 1995. № 5. С. 44.
10 Достоевский о Европе и славянстве. СПб., 1998. С. 53.
11 Мочульский КВ. Достоевский: Жизнь и творчество // Мочульский К. В. Гоголь. Соловьёв. Достоевский. М.: Республика, 1995. С. 534.
Мюллер Л. "Легенда о Великом инквизиторе" Ф. М. Достоевского / Пер. с нем. Г. Шабалиной // Достоевскиймо: Сб. ст. Калининград, 1995. С. 44.
13 Казак В.
14 Там же. С. 44-45.
15 Мюллер Л.
16 Бердяев НА.
17 См.: Указ. соч. С. 44.
Гуардини Р. Человек и вера. Брюссель, 1994. С. 134.
Указ. соч. С. 286.
20 Розанов В. В.