Ганна Боград
СЕКТАНТ ЛИ СМЕРДЯКОВ
(к теме "Достоевский и секты")
Смердяков является одной из самых загадочных фигур в романе "Братья Карамазовы" и, может быть, в творчестве Достоевского. Его роль для раскрытия идеи и фабулы романа, как известно, чрезвычайно велика.
Часто исследователи творчества писателя рассматривали его только в качестве двойника Ивана, его темной стороны. Однако не случайно Алеша утверждает, что убийца отца не Митя и не Иван, а Смердяков, подчеркивая этим разницу между Иваном и Смердяковым. Действительно, Смердяков играет в романе вполне самостоятельную роль, будучи представителем иного, нежели Иван, сословия, хотя и является одним из четырех братьев Карамазовых. Эту роль рассмотреть непросто - ведь многое в повествовании в силу особых обстоятельств (цензурных соображений) рассчитано на догадку читателя. С самого начала рассказчик старается снизить интерес к образу Смердякова. Наскоро сообщив историю его появления на свет о том, что его вырастил слуга Григорий и в доме Федора Павловича его использовали в качестве повара, повествователь замечает: "Очень бы надо примолвить кое-что о нем специально, но мне совестно столь долго отвлекать внимание моего читателя на столь обыкновенных лакеев". Автор надеется, что "о Смердякове как-нибудь сойдет само собою в дальнейшем течении повести" (14, 93). Таким образом, становится ясно, что рассказчик мог бы сообщить о нем что-то особенное, но, нарочито подчеркивая заурядность Смердякова, этого не делает.
Двадцатичетырехлетний Смердяков - человек-загадка. Рожденный городской юродивой в помещении бани ("... ты не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто..." (14, 114) -говорит о нем спасший его Григорий), он с раннего детства проявлял нелюдимость, неблагодарность и черты изуверства (вешал кошек, хоронил их с церемонией), издеваясь, таким образом, над православным богослужением. Вел себя высокомерно. Но после пощечины, полученной от Григория за неуважение к Священному Писанию, вскоре заболел падучей болезнью, не оставлявшей его до конца жизни. По-видимому, пощечина была для него сильным нравственным потрясением. Чтение интереса у него не вызывало ("все неправда" или "скучно"). Узнав о брезгливости Смердякова, его чистоплотности, Федор Павлович отправил его в Москву учиться на повара. "В ученье он пробыл несколько лет, - говорится в романе, - и воротился, сильно переменившись лицом. Он вдруг как-то необычайно постарел, совсем даже несоразмерно с возрастом сморщился, пожелтел, стал походить на скопца" (14,115). Стоит отметить, что на "скопческое, сухое" лицо Смердякова автор будет в дальнейшем указывать неоднократно. Нравственно же в Москве Смердяков не изменился, но, как говорит автор, "сама же Москва его мало заинтересовала, так что он узнал в ней разве кое-что, на все остальное и внимания не обратил" (14, 116). Итак, в Москве узнал он "кое-что". Ограничивается ли это "кое-что" только приобретенными поварскими навыками или помимо них он узнал еще что-то? Сообщается, что из Москвы он прибыл хорошо и чисто одетым, тщательно следил за своим гардеробом, особенно за щегольскими сапогами, которые чистил "английской ваксой так, чтобы они сверкали как зеркало" (14,116), жалованье он тратил на одежду, духи и прочее, но женским полом не интересовался. В ответ на предложение Федора Павловича женить его отмалчивался, бледнея от досады. Поваром же он, как говорится в романе, "оказался превосходным". Старик Карамазов особо отмечал приготовленные им уху, кулебяку (пирог с рыбой и капустой или кашей), кофе. Обратим внимание на то, что речь не идет о мясных блюдах.
В то же время было трудно понять, что у него на уме, когда он останавливался и как бы задумывался, т. е. занимался самосозерцанием. Достоевский (а здесь он явно перебивает рассказчика) сравнивает его с героем картины И. Н. Крамского "Созерцатель", где «изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении забредший мужичонок, стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то "созерцает"». Если "спросили бы его, - продолжает Достоевский, - о чем он это стоял и думал, то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания. Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит (...) может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, и другое вместе. Созерцателей в народе довольно. Вот одним из таких созерцателей был наверно и Смердяков..." (14, 116-117).
Таким образом, Достоевский отмечает, что какой-то стороной своего существа Смердяков соприкасается с народной стихией. И в нем заключается разрушительная сила, та способность дойти до конца в своем отрицании, о котором говорит писатель в главе из "Дневника писателя" за 1875 г. "Влас": "... разрушить себя самого во веки веков для одной лишь минуты торжества отрицанием и гордостью, - ничего не мог выдумать русский Мефистофель дерзостнее! Возможность такого напряжения страсти, возможность таких мрачных и сложных ощущений в душе простолюдина поражает!" (21, 38).
Сравнение Смердякова с героем картины Крамского в романе имело определенную цель. Благодаря этому, образ Смердякова становится для читателя более понятным. Может быть, Достоевский, как и Крамской, считал, что никакое описание не может так цельно рассказать о человеческой физиономии, как ее изображение. Крамской говорил, что лицо надо написать так, "чтобы казалось, что оно как будто не то улыбается, не то нет, то вдруг как будто губы дрогнули - словом, черт знает что, дышит"1.
Так написан и Созерцатель - герой одноименной картины, которая демонстрировалась на VI выставке картин Товарищества передвижных художественных выставок в Петербурге с 9 марта по 22 апреля 1878 г., т. е. незадолго до начала работы Достоевского над романом о Карамазовых. И впечатления от картины, где изображен рефлектирующий тип из простого народа, вызвавшей повышенный интерес зрителей, у читателя были еще свежи. Картина эта давала понять, что и простой человек чувствовать умеет. "Может ли русский мужик против образованного человека чувство иметь?" - спрашивает в романе уязвленный Смердяков. И тут же сам с иронией отвечает: "По необразованности своей он никакого чувства не может иметь" (14, 204—205). Картина же Крамского утверждает обратное.
Это - этюд с натуры, написанный в 1876 г. Он долго не имел названия. П. М. Третьяков, владелец галереи, для которой он собирал работы русских художников, в письмах к Крамскому называет его по-разному. Так, в феврале 1877 г. он писал художнику:
«Ну, а вот насчет вашего этюда "Путника" или "Прохожего", или "Странника", как хотите его называйте (...). Я его называю созерцателем потому что он непременно природу созерцает»2.
Как видим, у современников подобный тип ассоциировался со странником. Стоит вспомнить, что в XIX в. понятие "странник" относилось прежде всего к сектантам-раскольникам: странникам, или бегунам3. Современники Достоевского это понимали, но мистические секты (бегунов, хлыстов, скопцов) были под запретом. О них писали исследователи, в основном с этнографической точки зрения. Открыто героями литературных произведений они становились крайне редко. Не случайно Достоевский в ноябре 1866 г. писал редактору "Русского Вестника" Н. А. Любимову о поэме А. Майкова "Странник", рекомендуя её к печати, как о новом явлении в поэзии: "Три лица, все три раскольники, бегуны. Ещё в первый раз в нашей поэзии берется тема из раскольничьего быта. Как это ново и эффектно!" (282, 170-171).
Понятие "раскол" объединило староверов и сектантов различного толка. Странники, или бегуны относились к так называемым беспоповцам - одному из главных направлений, на которые разделилось в XVIII в. старообрядчество, возникшее, в свою очередь, в результате раскола Русской Православной церкви в конце XVII в. Основатель секты бегунов Ефимий учил, что начиная с Петра I, все царствующие "воплощают (в себе. - Г. Б.) чувственного антихриста; все власти мира - проявление его; бороться с его силой нужно таясь и бегая (т. е. не служа. - Г. Б.), не имея родины (т. е. постоянного местожительства. - Г. Б.) "4.
Таким образом, можно предположить, что на картине Крамского изображен старообрядец, раскольник, сектант, по своим взглядам противостоящий официальной церкви.
Интерес Достоевского к религиозному и культурному расколу в русском обществе и его последствиям, как известно, был чрезвычайно велик. Тема раскола стала центральной в творчестве писателя. Странников, или бегунов, как и представителей других, более вредных мистических сект (хлыстов и скопцов), Достоевский в своих произведениях вниманием не обошел.
Достаточно вспомнить сектантов (по предположению О. Г. Дилакторской, - скопцов) - хозяев Ордынова - в ранней повести "Хозяйка"5, раскольника-бегуна Миколку из "Преступления и наказание", многозначную фамилию главного героя -Раскольников, странника Макара Долгорукого из "Подростка", тему скопцов в "Идиоте", упоминания о хлыстовщине в различных произведениях писателя.
Интерес Достоевского к расколу и сектам зародился ещё в юные годы. По свидетельству дежурного офицера Савельева, учась в Инженерном училище, он слушал рассказы старшего писаря Игумнова об Инженерном замке и собраниях в нем секты "людей Божиих" (близких к хлыстам) и их радениях6.
Раскольники разного толка интересовали петрашевцев. "Некоторые из петрашевцев, как видно по следственному делу, рассчитывали на восстание крепостных людей", - говорится в первой биографии Достоевского. Там же указывается на то, что "Ф. М. действительно думал о сближении с раскольниками"7. Старообрядцев и раскольников - так называемых представителей "народной религии" было, по некоторым данным, чуть ли ни треть населения России. На протяжении всей сознательной жизни Достоевский интересовался сведениями о расколе. Старался понять старообрядцев.
Открыто о мистических сектах, возникших в XVH-XVHI вв., стали писать довольно поздно. Первые сообщения появились в 30-х годах XIX в. В 1845 году секретная комиссия, учрежденная министром внутренних дел, выпустила четыре тома материалов о сектах для внутреннего пользования. Первыми серьезными исследователями мистических сект хлыстов и скопцов были В. И. Даль, Н. И. Надеждин, Е. В. Пеликан - профессор кафедры судебной медицины Санкт-Петербургской медицинской академии и директор департамента медицины Министерства внутренних дел. В 1840-1850-х годах в Германии вышел труд о скопцах барона Августа фон Хакетхаузена, затем в России этнографа Павла Мельникова (А. Печерского). В конце 50-х - начале 60-х годов появляются работы А. Щапова, В. Калатузова, В. Кельсиева и многих других. В 1860-х годах в газетах и толстых журналах появляется множество статей о мистических сектах, в том числе в № 10 за 1862 г. журнала братьев Достоевских "Время" было опубликовано исследование Афанасия Щапова "Земство и раскол. Бегуны". Позже, в № 1 журнала "Эпоха" за 1865 г., который редактировал Ф. Достоевский, появится "Очерк быта и верований скопцов. Из рассказов странницы" В. Калатузова.
В статье о бегунах автор писал, имея в виду раскольников: "Основной мотив всех этих движений и физических и нравственных сил податного крепостного и служилого народа составляла месть за угнетенье и жажда воли"8.
Это мнение было близко и Достоевскому. В статье "Два лагеря теоретиков", напечатанной в № 2 за 1862 г. в журнале "Время", Достоевский говорит, что "ни славянофилы, ни западники не могут как должно оценить такого крупного явления в нашей исторической жизни как раскол. Они не поняли в этом странном отрицании страстного стремления к истине, глубокого недовольства действительностью" (20, 20-21).
По свидетельству А. Г. Достоевской, в личной библиотеке писателя в 60-е годы "много было серьезных произведений по отделам истории и старообрядчества"9. На счет Достоевского в книжный магазин А. Ф. Базунова 25 августа 1862 года среди других поступают и заказанные им книги по расколу: "Рассказы по истории старообрядчества" СВ. Максимова, "Раскольничьи дела" Г. Есипова, "История Выговской старообрядческой пустыни", "Раскол" А. П. Щапова ("В пользу раскола")10.
Достоевский считал, что в поисках истинной веры человек может пройти через целый ряд соблазнов. Так, 11(23) декабря 1868 г. он писал Ал. Майкову из Флоренции, что задумал огромный роман под названием "Атеизм", где будет представлен поиск веры потерявшим её героем, которую он в конце концов обретает. Но среди соблазнов будет и обольщение иезуитом, и погружение в глубину хлыстовщины.
Позже, как известно, первоначальный план романа изменится, появится другое название - "Житие великого грешника". Неосуществленный замысел впоследствии найдет отражение в "Бесах", "Подростке" и "Братьях Карамазовых". Как видим, в 1870-х годах интерес Достоевского к расколу по сравнению с 1860-ми не снизился.
Интересно отметить сходство между описанием Достоевским героя картины "Созерцатель" и описанием Калатузовым странницы Родионовны, от имени которой ведется повествование, в "Очерке быта и верований скопцов": "... умные глаза неопределенно смотрели на предметы: признак, что Родионовна сосредоточивала чаще свои мысли на себе самой, самоуглублялась, чем созерцала внешний окружающий ее мир"11. И далее там же: "Всякий мало-мальски знакомый с подобного рода людьми, увидевши Родионовну в первый раз (...) непременно признал бы в ней странницу". В очерке говорится, что она ходит по миру с посохом и котомкой за плечами, ноги ее замотаны тряпьем. С тростью, котомкой, обернутыми в тряпье ногами, обутыми в лапти, представлен и крестьянин на картине Крамского "Созерцатель".
Может быть, при виде этой картины Достоевский вспомнил и об очерке Калатузова, посвященном скопцам?
По мысли Достоевского, созерцатель на одноименной картине копит впечатления, которые в дальнейшем способны спровоцировать его действия. Копит впечатления для своих дальнейших действий, которые могут вылиться во что-то непредвиденное, и похожий на него самоуглубленностью Смердяков.
Достоевский считал, что ранние впечатления детства являются для человека основополагающими. Какие же впечатления с детства приобрел Смердяков? Не мешает вспомнить об условиях, сопутствовавших его рождению, воспитанию и росту.
Как известно, его, новорожденного, нашел в бане возле умирающей матери слуга Григорий, только что потерявший своего младенца-сына. У Григория и его жены Смердяков и вырос. Что же представлял собой сам Григорий Васильевич Кутузов? Это "вернейший", честный и неподкупный слуга Федора Павловича Карамазова,'который остался при своем бывшем барине и после отмены крепостного права. Троих сыновей своего хозяина от двух браков, после того как они лишались матерей, Григорий забирал к себе, заботился о них до тех пор, пока их не забирали родственники. Смердяков же вырос в семье Григория, т. е. в семье слуги. Сам впоследствии стал слугой, хотя и думал о других возможностях.
Григорий после похорон своего ребенка «стал по преимуществу заниматься "божественным", - говорит автор романа, - был к мистицизму» (14, 89).
Кто же такие хлысты, чья вера так поразила Григория? Члены секты называли себя "христами", или "божьими людьми". Хлыстами же их называли представители официального православия. Время создания этой мистической секты - вторая половина XVII в. В секте были общины, которые назывались кораблями. Во главе каждого стояли "живой" Христос или "живая" богородица - наиболее сильные и фанатичные члены общины, умеющие влиять на своих подопечных, аллегорически трактующие Священное Писание.
Собрания (радения) общин проходили обычно по ночам в отдаленных изолированных домах, сараях или банях на краю поселений. Начинались они так называемой иисусовой молитвой, духовными песнопениями, сопровождавшимися неистовым кружением радеющих, одетых во все белое. Они себя называли "белыми голубями", которым уготовано вечное блаженство, ибо в Откровении Иоанна Богослова о достойных спасения сказано: "Побеждающий облечется в белые одежды" (3:5). Кормщики пророчествовали ритмической речью, радеющие приходили в экстаз, покрывались потом (это называлось "духовной баней"), галлюцинировали, а возбужденные тела предавались свальному греху. Семейная жизнь сектой отвергалась, ее члены должны были порвать всякие родственные связи, так как секта была закрытой.
В своем глубоком исследовании о хлыстах А\ Эткинд писал: "Согласно большинству оценок, хлыстовство во второй половине 19 века было третьей верой русского населения России, уступая по своему распространению только церковному православию и старообрядчеству"12.
к добровольному оскоплению. Судьбу детей решали родственники. Оскопление могло быть полным - "большая печать", и неполным - "малая печать".
Идея оскопления родилась от своеобразного толкования Евангелия (от Матфея), где сказано: "Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного" (Мф 19:12).
Скопцы считали, "что рожденные на свет не по своей воле и обреченные на смерть, они рождаются еще раз, уже по собственному желанию. Это второе рождение - и предвкушение смерти, чья власть над жизнью отныне не важна", - пишет автор фундаментального труда о секте скопцов Лора Энгелыптейн13.
Операции (оскопления), как правило, происходили в подвалах или деревенских банях ночью. Процедура называлась "огненным крещением" или "вторым рождением", совершаемым теперь по желанию неофита.
Все же остальные ритуалы скопцов и хлыстов совпадали. "Божьи люди" не употребляли мясной пищи, не курили, не пили спиртное, не употребляли бранных слов, были честны и трудолюбивы. Но полностью от страстей избавиться не могли. Главной страстью скопцов считалось стяжательство. Они были успешные специалисты своего дела, предприниматели и ростовщики. Однако им приписывали изуверские наклонности.
"самообожение" и "членовредительство", и за принадлежность к ним (особенно к последней) лишали состояния и навечно ссылали в Сибирь, сектанты часто внешне придерживались официального православия, посещали богослужения в церквях.
Григорий, воспитатель Смердякова, мог сблизиться с хлыстами только приобретя их полное доверие, что было непросто. Повествователь в романе говорит, что Григорий стал "вникать в хлыстовщину, на что по соседству оказался случай" (14, 89). О соседях Карамазовых в романе почти ничего не говорится, разве что о Марье Кондратьевне, которая приехала из Москвы, живет с больной матерью, носит платье со шлейфом и ходит на карамазовскую кухню к жене Григория за супом. Но в конце романа становится известным, что она со своей больной матерью переселилась из своего бедного домика на окраину города в покосившийся бревенчатый домик, состоявший из двух частей, разделенных сенями, которые делали изолированной каждую из этих частей. В подобных домах часто проходили радения сектантов. Здесь Марья Кондратьевна будет ухаживать за больным Смердяковым, поселив его в лучшей "белой" половине дома ("белой избе"). Рассказчик говорит, что Смердяков жил у них даром. "И мать и дочь его очень уважали и смотрели на него как на высшего пред ними человека" (15,50). Возможно, Марья Кондратьевна посещала карамазовскую кухню не только из-за супа, но и имела какие-то общие интересы с семьей Григория? Тем более странно, что испытывая материальный недостаток, она не продала ни одного из своих "шикарных" платьев со шлейфом, привезенных из Москвы. Может быть, живя на окраине города, она пользовалась помощью "добрых людей", навещавших Смердякова во время его болезни?...
Действительно, увлечение Григория хлыстовщиной могло повлиять в свое время на юного Смердякова. О своей матери -юродивой Лизавете Смердящей, родившей его без отца, - он также знал. Видевшие ее с сочувствием и со снисхождением вспоминали, что она ходила с колтуном на голове и имела рост два вершка с малыим (вместо: с малым). Это особенно злило Смердякова. «Я с самого сыздетства, как услышу, бывало, "с малыим", так точно на стену бы бросился», - говорит он (14, 205).
"И зачем ты вывел меня из чрева? пусть бы я умер, когда еще ничей глаз не видел меня", - говорит Иов (Иов 10:18). Иов ропщет, но не отказывается от Бога: "Он убивает меня, но я буду надеяться; я желал бы только отстоять пути мои пред лицем Его" (Иов 13:14).
«Григорий Васильевич попрекает, - говорит Смердяков, -что я против рождества бунтую: "Ты, дескать, ей ложесна разверз". Оно пусть ложесна, но я бы дозволил убить себя еще во чреве с тем, чтобы лишь на свет не происходить вовсе-с» (14, 204). Смердяков бунтует против своего "рождества", т. е. рождения. Он не обращается к Богу с любовью, как Иов. Накопивший с детства отрицательные впечатления и эмоции, соединившиеся с его недоброй натурой, Смердяков обратился в секту к "земным богам" и стал скопцом, пережил "второе рождение", или принял "печать". "Печать", по мнению скопцов, должна напоминать о тех "ста сорока четырех тысячах запечатленых", о которых говорится в Откровении Иоанна Богослова (7:4).
Напомним, что Григорий, найдя вскоре после смерти своего сына новорожденного Смердякова, назвал этот факт "печатью" (14, 89).
О том, что Смердяков скопец и сектант, говорят многие детали, встречающиеся в романе. Прежде всего, прямое указание на его внешность, на тонкий голос (фистулу), его нелюбовь к женщинам, вкупе с этим - чистоплотность (одно из объяснений необходимости оскопления - это стремление к чистоте), предпочтение рыбных блюд мясным, добросовестное отношение к своему делу, видимая честность, работоспособность. Даже болезнь его (эпилепсия) могла рассматриваться сектантами как священная.
Федор Павлович называет его "иезуитом". У Достоевского это определение уравнивает названного с представителем вредной секты14"огненное крещение").
"Русский Вестник", пятую, главную книгу романа "Братья Карамазовы" "Pro и Contra", Достоевский писал: «Еще об одном пустячке. Лакей Смердяков поет лакейскую песню, и в ней куплет:
Славная корона -
Была бы моя милая здорова.
Песня мною не сочинена, а записана в Москве. Слышал ее еще 40 лет назад. Сочинилась она у купеческих приказчиков 3-го разряда и перешла к лакеям, никем никогда из собирателей не записана, и у меня в первый раз является.
Царская корона -
Была бы милая здорова.
А потому, если найдете удобным, то сохраните слово "царская" вместо "славная", как я переменил на случай. (Славная-то » (30j, 64).
Редакция учла пожелание автора, и в тексте романа появилась "царская корона".
Н. К. Пиксанов в статье "Достоевский и фольклор" справедливо замечает об этой песне: "Что касается самого текста песенки, то можно думать, что перед нами устная переработка книжной традиции, притом - с порчей текста. Двустишие
Царская корона -
Была бы моя милая здорова
"15.
В. Е. Ветловская указывала, что эта песня может иметь литературный источник - стихотворение поэта С. Н. Марина16. Но во всех этих случаях в роли "милой" подразумевается женщина. У Марина упоминается ее имя - Лила - и ее "кроткий нежный взгляд". "Впрочем, не исключена возможность заимствования Достоевским песенки Смердякова из другой переработки печатного текста", - пишет Пиксанов17. Он же замечает: "Куплеты песенки так тесно слиты со всем диалогом, так характерны для Смердякова, так необычны, что их легче всего принять за стилизацию самого романиста"18.
И по нашему мнению, эту видимую бессвязность в песне создает сам Достоевский. Но для чего? Вероятно, чтобы скрыть образ истинной героини песни. В романном варианте героиня не женщина, а царская корона (действительно, эпитет "славная" лишал бы песню смысла). Именно о благополучии короны заботится исполнитель. Во-первых, после слова "корона" в тексте стоит тире, говорящее, что пожелание здоровья относится именно к ней, кроме этого, в тексте романа имеется прямое уточнение: «В прошлый раз еще лучше выходило, - заметил женский голос (Марьи Кондратьевны. - вы спели про корону: "Была бы моя милочка здорова". Этак нежнее выходило, вы, верно, сегодня позабыли» (14, 204).
Истинную царскую корону даже лакей в своей песне "милочкой" не назовет. Вероятно, стоит напомнить о создателе скопческой секты крестьянине Орловской губернии Кондратии Селиванове.
Он проповедовал оскопление как единственное средство защиты от греха, основал свой "царский корабль", где уже назывался "Сыном Божиим". В 1775 г. Селиванов, сосланный в Нерчинск, задержался в Иркутске, откуда через 20 лет бежал в Москву. По сказаниям скопцов, называя себя Петром Ш, Селиванов явился к императору Павлу I с предложением ему оскопиться. По велению Павла его отправили в дом умалишенных (Обуховскую больницу). После смерти Павла I его взял на поруки скопец - камергер Елеонский. Селиванов поселился в небольшом деревянном доме в Петербурге в районе Песков, где руководил радениями. Здесь, по преданию, его несколько раз навестил Александр I. В 1820 г. Селиванова отвезли в Суздальский Ефимиев монастырь, где он имел учеников и свободно жил до самой смерти в 1832 г. В сочинении "Страды" он описал свои страдания и ссылку.
В приведенной справке имеется упоминание о царе Павле I, имя которого носит Смердяков, и о "царском корабле", кормчим которого был Селиванов.
"реальную" ситуацию, и скопец по имени Павел заботится об атрибуте царской власти - "моей милой" короне. Может быть, Смердяков имел в виду свой "царский корабль" или хотел этого?
Судя по некоторым признакам, в иерархии сектантской общины он, эпилептик, мог занимать не последнее место. Как уже отмечалось, во время болезни в больнице его навещали какие-то "добрые люди", в доме Марьи Кондратьевны, чье отчество напоминает о Кондратии Селиванове, он жил в "белой избе" и пользовался особым уважением хозяев.
И с Иваном Смердяков, "зная себе цену", разговаривает без всякого уважения. А перед смертью во время их последнего свидания дает ему понять, что принадлежит к мистической секте. Иван увидел, что на ноге Смердякова, обутой в туфлю, - длинный чулок белого цвета. Вместо блестящих сапог - часть ритуальной одежды скопцов, где он прятал украденные деньги. Вот как описывается в романе реакция Ивана на увиденное:
"Иван Федорович глядел на него и вдруг затрясся в конвульсивном испуге. - Сумасшедший"! - завопил он и, быстро вскочив с места, откачнулся назад, так что стукнулся спиной о стену и как будто прилип к стене, весь вытянувшись в нитку. Он в безумном ужасе смотрел на Смердякова. (...) - Ты меня испугал... с этим чулком... - проговорил он, как-то странно ухмыляясь. - Неужто же, неужто вы до сих пор не знали? - спросил еще раз Смердя-ков" (15, 60).
Этот вопрос Смердякова несет двойной смысл: с одной стороны, он является продолжением прерванного разговора о виновности Ивана в убийстве, совершенном Смердяковым, с другой -удивление тем, что Иван не догадывается о принадлежности Смердякова к секте скопцов. Если этого не учитывать, то замечание Ивана о чулке, который его так испугал, остается без ответа.
Многое отмечено в речи защитника Мити Фетюковича. В пассаже о Смердякове он суммирует то, о чем говорилось на протяжении всего повествования, и дает оценку его личности:
"Здоровьем он был слаб, это правда, но характером, но сердцем - о нет, это вовсе не столь слабый был человек (...) Особенно не нашел я в нем робости. Простодушия же в нем не было вовсе, напротив, я нашел страшную недоверчивость, прячущуюся под наивностью, и ум, способный весьма многое созерцать" (15, 164). Защитник называет Смердякова существом "злобным, честолюбивым, мстительным и знойно-завистливым". Далее он говорит о Смердякове: "Считая себя сам (...) незаконным сыном Федора Павловича, он мог ненавидеть свое положение сравнительно с законными детьми своего господина: им, дескать все, а ему ничего, им все права, им наследство, а он только повар. Он поведал мне, что сам вместе с Федором Павловичем укладывал деньги в пакет. Назначение этой суммы, - суммы, которая могла бы составить его карьеру, - было, конечно, ему ненавистно" (15, 165).
Совершению Смердяковым преступления способствовал целый ряд обстоятельств: отъезд Ивана, отсутствие в ту ночь в доме Алеши и появление Мити. Ненавидя его ненавистью Каина, Смердяков совершает преступление, точно рассчитав, что обвинение падет на Митю. Но воспользоваться украденными деньгами он не пожелает из-за разочарования в состоятельности теории Ивана о вседозволенности и из-за его нерешительности.
Он покончит с собой в напоминающей баню, где он родился в первый и, возможно, во "второй раз", душной комнате с натопленной изразцовой печью. Здесь он (так любящий чистоту) носил засаленный халат и пользовался "засморканным" платком, отказавшись от прежней щегольской одежды и мечты об открытии кафе-ресторана в Москве или за границей.
Защитник Фетюкович объясняет: "(...) совесть - это уже раскаяние, но раскаяния могло и не быть у самоубийцы, а было лишь отчаяние. (...) Отчаяние может быть злобное и непримиримое, и самоубийца, накладывая на себя руки, в этот момент мог вдвойне ненавидеть тех, кому всю жизнь завидовал" (15,166).
Защитник, которому автор явно симпатизирует, понял, как видим, характер и мотивы поведения Смердякова. Однако он не учел принадлежности последнего к мистической секте. А эта принадлежность поднимает образ Смердякова до символа унижения, злобы, бесправия, отчаяния и внутреннего протеста, переходящего в своеобразный бунт представителя народа против самой жизни, ее продолжения и даже ее источника - он убивает отца.
Это саморазрушение на фоне карамазовской живучести -свидетельство еще одной стороны разложения семьи Карамазовых и общества в целом.
Как видим, Смердяков в это разложение вносит народную стихию, будучи сектантом, раскольником, носителем "народной религии".
1 Гомберг-Вержбинская Э. Передвижники. Л., 1970. С. 46.
2
3 Брокгауз ФЛ. - Ефрон ИЛ. Малый энциклопедический словарь. М.: Терра, 1997. Т. 4. С. 1603.
4
5 Дилакторская ОТ. Скопцы и скопчество в изображении Достоевского: (К истолкованию повести "Хозяйка") // Philologica. 1995. № 2.
6 Воспоминания о Ф. М. Достоевском // Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1990. Т. 1. С. 102.
7 Миллер О. Ф. Материалы для жизнеописания Ф. М. Достоевского // Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского. СПб., 1883. Т. 1. С. 87.
Щапов А. Земство и раскол: Бегуны // Время. СПб., 1862. № 10. С. 320-321.
9 Достоевская А. Г.
10
11 Калатузов В. К.
12 Эткинд А. Хлыст. М., 1998. С. 37.
13 Энгелыитейн Л.
14 См. письмо Достоевского Ап. Майкову о замысле романа "Атеизм" от 11(23) декабря 1868 г. (282, 329).
15 Достоевский и фольклор // Сов. этнография. 1934. № 1/2. С. 160-161.
16 Ветловская В. Е. "Братья Карамазовы": Дополнение к комментарию // Достоевский: Материалы и исследования. Л., 1980. Т. 4. С. 190.
Пиксанов Н. К. Указ соч. С. 161.
18