А. Л. Гумерова
БИБЛЕЙСКИЕ ЦИТАТЫ В РОМАНЕ "БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ"
В романе Достоевского "Братья Карамазовы", начиная с эпиграфа, мы можем наблюдать почти максимальное - не побоюсь этого утверждения - для русской литературы использование возможности обращения к предшествующим текстам. В этой статье мне хотелось бы сказать о роли Священного Писания в тексте романа "Братья Карамазовы".
Особые отношения Достоевского с предшествующими текстами отмечались много раз. Его тексты содержат множество отсылок, но они органично вживлены в текст, так что построение текста не кажется искусственным. Недаром в сборнике "Достоевский. Дополнения к комментариям" раздел, посвященный различным источникам художественных образов Достоевского, озаглавлен мольеровской фразой "Я беру мое добро там, где его нахожу". Но, конечно, обращение Достоевского к чужим текстам не исчерпывается исключительно заимствованием удачных чужих выражений, образов и сюжетных ходов. Татьяна Касаткина отмечает, что «для Достоевского цитата - всегда возможность создать дополнительное измерение в творимой им "вторичной реальности", двумя-тремя словами соединить мир своего романа с иным миром, который тем самым начинает в его романе подспудно присутствовать и оказывать на него - иногда очень мощное - воздействие»1 некое творческое единство, где творцом выступает Человек с большой буквы, человек in general2. В сущности, происходит процесс, подобный тому, о чем говорил сам Достоевский в "Пушкинской речи". "Мы (...) дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе (...) Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (...) стать братом всех людей, всечеловеком" (26, 147). Эти слова Достоевского можно понимать далеко не только в политическом смысле, они относятся и к его произведениям, принимающим не только саму цитату, но и весь художественный мир предшествующего произведения, который при этом не теряет своеобразия, а, напротив, подключает мир произведения Достоевского к себе. Поэтому, видимо, преподобный Иустин (Попович) отнюдь не перехваливал Достоевского, называя его всечеловеком3, - качество цитирования у Достоевского вполне соответствует его идеалам. B. C. Непомнящий так писал о Пушкине: "Тексты Пушкина - феномены его творческого мышления, деятельности его духа - и, главное, его асксиология, его система ценностей, воплощенная не столько вербально, сколько художественно, не в декларациях, а в поэтике, в методах и приемах его художественного строительства"4. То же самое можно сказать и о Достоевском. Он проповедует Евангелие не только и не столько непосредственными упоминаниями о нем, но самим построением произведения, не только сюжет его произведений проникнут христианством, но и композиция.
Трудно даже сказать, какое место в романе Достоевского "Братья Карамазовы" занимает мир христианских реалий -возможно, как раз здесь в наиболее полной мере проходит процесс полного слияния, так что весь роман создается на фоне Евангелия. И если все цитаты в творчестве Достоевского стремятся в той или иной степени к воссоединению потерянного единства между творческими мирами, то тем более такая роль должна принадлежать цитатам из мира христианских реалий. Это предположение я и хотела бы проверить, рассматривая роль таких цитат в романе "Братья Карамазовы".
"Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пад-ши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода" (Евангелие от Иоанна, Глава ХП, 24.).
Эти слова дважды приводятся в тексте романа, и в первый раз они отнесены к Дмитрию Карамазову: в сцене, когда старец убеждает Алешу непременно найти Дмитрия на следующий день, он говорит: «Все от Господа и все судьбы наши. "Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода"» (14,259). Поэтому изучение евангельских и других цитат, относящихся к образу Дмитрия, будет представлять особый интерес для данной темы.
Из самого названия главы "Исповедь горячего сердца. В стихах" очевидна роль многочисленных стихотворных цитат, которые вспоминает Дмитрий. Интересно, что он говорит "Я хотел бы начать... мою исповедь... гимном к радости Шиллера. An die Freude!" (14,98), но те две строфы, которые он приводит из "Оды к радости", звучат уже после "Элевзинского праздника" (и после короткой цитаты из Майкова, которая появляется сразу после объявления "Оды к радости"). А "Ода к радости" оказывается последней стихотворной цитатой в главе "Исповедь горячего сердца. В стихах", после чего Дмитрий говорит: "Но довольно стихов!" (14, 99). Можно предположить, что для Дмитрия исповедь "Элевзинского праздника" до "Оды к радости", оказывается неким вставным текстом по отношению к его основной исповеди. Однако название главы "Исповедь (...) в стихах" не позволяет говорить, что исповедь Дмитрия начинается только после последней стихотворной цитаты. Вероятно, "Исповедь в стихах" действительно представляет собой вставной текст, который также является исповедью, так что мы видим две разных исповеди Дмитрия. Впрочем, это пока остается только предположением, вероятным настолько же, насколько и предположение о том, что Дмитрий просто ошибается и цитирует "Элевзин-ский праздник", думая, что это и есть "Ода к радости". Такой ошибке могло способствовать и то, что все строфы из "Элевзинского праздника", которые он приводит, написаны тем же размером, что и "Ода к радости", - четырехстопным хореем. Но надо сказать, что почти все стихотворные отрывки, которые приводит Дмитрий в этой главе, тоже написаны четырехстопным хореем. Приведу полностью тот отрывок, который читает Дмитрий:
"Робок, наг и дик скрывался
Троглодит в пещерах скал,
По полям номад скитался
И поля опустошал.
Грозен бегал по лесам...
Горе брошенным волнами
К неприютным берегам!
С Олимпийский вершины
Похищенной Прозерпины:
Дик лежит пред нею свет.
Ни угла, ни угощенья
Нет нигде богине там;
Не свидетельствует храм.
Плод полей и грозды сладки
Не блистают на пирах;
Лишь дымятся тел остатки
И куда печальным оком
Там Церера ни глядит -
В унижении глубоком
Человека всюду зрит!" (14, 98)
"Оды к радости", к тому же не сразу становится понятно, что Дмитрий хочет сказать этим восторженным монологом, зачем он приводит это стихотворение, а объяснение, данное им после прочтения ("Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь"), кажется случайным. Но цитата стоит внимания отнюдь не только из-за кажущейся немотивированности. Ее реальная неслучайность очевидна хотя бы потому, что в ней упоминается Церера ("с Олимпийский вершины сходит мать Церера"), богиня земли и плодородия, культ которой у римлян совпадал с культом Деметры у греков. Имя же "Димитрий" означает "посвященный Деметре". (В свою очередь "De/meter" -"Мать-земля"). Уже из этого можно предположить, что этот отрывок важен для понимания образа Дмитрия. Однако четверостишие, которое Митя цитирует чуть ниже ("Чтоб из низости душою / Мог подняться человек, / с древней матерью-землею / Он вступи в союз навек" (14,99)), более значимо для него. То есть линию падения и восстания Дмитрий Карамазов показывает здесь как свою главную жизненную цель. Впрочем, как это часто происходит в творчестве Достоевского, не менее важными оказываются те слова из поэмы, которые Дмитрий не упоминает. Так, он говорит "Как же я вступлю в союз с землею навек? Я не целую землю, не взрезаю ей грудь; что ж мне мужиком сделаться аль пастушком", и слова "я не целую землю, не взрезаю ей грудь" звучат реминисценцией из этой же поэмы:
Тут богиня исторгает
Тяжкий дротик у стрелка;
Острием его пронзает
Грудь земли ее рука;
И берет она живое
Из венца главы зерно,
И в пронзенное земное
Лоно брошено оно.
"что же мне мужиком сделаться аль пастушком" оказывается парафразом этих строк, поскольку он задает этот вопрос, явно подразумевая конец строфы, на начало которой он только что сослался. А сами эти четыре строки могут быть сопоставлены с текстом эпиграфа - речь также идет о зерне, брошенном в землю (и затем приносящем плод, если вспомнить продолжение поэмы). Отметим, что они не даются прямым цитированием, хотя Достоевский предельно близко подходит к ним. Здесь хорошо виден один из главных приемов Достоевского в обращении с предшествующим текстом: прямая цитата притягивает в текст романа все произведение, из которого взята, и таким образом получается, что вся эта глава развивается на фоне "Элевзинского праздника". И если в этой главе Дмитрий еще сомневается в том, как же ему вступить в союз с землей, и отчасти таким "падением" представляется для него позор разврата, то приговор к каторжным работам в рудниках, т. е. под землей, окажется для него именно таким союзом с древней матерью-землею, чье имя он, в сущности, носит. Об этом он скажет Алеше в 11-й книге, в главе "Гимн и секрет": "И тогда мы, подземные человеки, запоем из недр земли трагический гимн Богу, у Которого радость!" (15, 31).
Стоит отметить, что старец Зосима, перед тем как процитировать слова Евангелия по отношению к Дмитрию, так объясняет свой поклон ему: "Я вчера великому будущему страданию его поклонился..." (14,258). Дело в том, что в православном богослужении выражение "поклоняться страданиям" (ц-сл. страстям) встречается довольно часто и относится к Страстям Христовым. Разумеется, для человека, достаточно часто посещающего храм, естественно употреблять знакомые выражения, которые, что называется, "на слуху". Но при наличии других фактов возможно предположить, что эта реминисценция возникла здесь не случайно. Итак, старец Зосима описывает будущий путь Дмитрия евангельскими словами, говорящими о смерти и Воскресении Христа, а сам Дмитрий - подобными им словами "Элевзинского праздника". Здесь можно обратиться и к иному сюжетному ходу и вспомнить сон Дмитрия Карамазова, где плачет дитё, в главе "Показание свидетелей. Дитё" ("И чувствует он про себя, что хоть он и безумно спрашивает, и без толку, но непременно хочется ему именно так спросить и что именно так и надо спросить. И чувствует он еще, что подымается в сердце его какое-то никогда еще небывалое в нем умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё, не плакала бы и черная иссохшая мать дити, чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у кого, и чтобы сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со всем безудержем карамазовским" - 14,456). Нарушение романного пространства в этом сне декларируется, что делает его по композиционной структуре текстом в тексте: "Приснился ему какой-то странный сон, как-то совсем не к месту и не ко времени". Это "как-то совсем не к месту и не ко времени" показывает особенную важность сна Дмитрия. Следует заметить, что Митя пытается в этом сне решить для себя тот же вопрос, который ставит Иван в главе "Бунт" - о слезинке ребенка. И впоследствии он решает этот вопрос в уже цитированном разговоре с Алешей: "За дитё и пойду. Потому что все за всех виноваты" (15, 31). Более того, если вспомнить слова Алеши Ивану в главе "Бунт": "Существо это есть, и Оно (...) Само отдало неповинную кровь свою за всех и за вся" (14, 224), то становится ясно, что на глубинном уровне романа образ Дмитрия Карамазова соотносится с Христом.
Итак, роль Дмитрия в глубинном, внутреннем сюжете романа "Братья Карамазовы" можно схематически изобразить как линию падения и восстания, причем это постоянно декларируется с помощью цитат из предшествующих текстов, к которым относятся и евангельские слова, и "Элевзинский праздник". При этом, на что указывает и эпиграф, и другие приводимые цитаты, эта линия падения и восстания является аллюзией на смерть и Воскресение Христа, что дает возможность представить роль Дмитрия в романе в виде иконы. В православной иконографической традиции есть икона, где изображенное можно назвать как смертью, так и Воскресением Христа - это Сошествие Христа во ад.
Однако все ли так однозначно? Уже почти в конце романа, в эпилоге ("На минуту ложь стала правдой") Дмитрий резко меняет свое решение. Он говорит: «Я лежал и сегодня всю ночь судил себя: не готов! Не в силах принять! Хотел "гимн" запеть, а сторожевского тыканья не могу осилить!» (15,185). Алеша ему на это отвечает: "Ты не готов, и не для тебя такой крест" (Там же). Разгадывая глубинные аллюзии у Достоевского, никогда нельзя забывать и о внешней стороне произведения. Для Дмитрия принятие добровольного страдания было бы слишком немотивированным, неожиданным. Но Дмитрий решает не просто бежать с каторги, а уехать в Америку. Америка же у Достоевского может обозначать ад - достаточно вспомнить самоубийство Свидригайлова, которое сам герой называет "уехать в Америку" (см.: 6, 396). Итак, сохраняется ли таким образом линия падения и восстания? Возможно, Дмитрий просто меняет один ад на другой? Но в таком случае непонятна реакция Алеши, для которого побег Мити - все-таки отречение.
Элевсинские мистерии, о которых говорится в стихотворении "Элевзинский праздник", действительно могут напомнить христианам о Смерти и Воскресении Христа или же о Евхаристии. Дмитрий пытается опереться на них, как на таинства Христовы, но они не могут дать такой опоры. Строки этого же стихотворения "И берет она живое из венца главы зерно, и в пронзенное земное лоно брошено оно" несомненно сопоставляются со словами эпиграфа к роману, но вряд ли могут их заменить. Слова Алеши, обращенные к Дмитрию (в более раннем разговоре, в главе "Гимн и секрет"), наилучшим образом могут описать отношение языческих мистерий к христианским таинствам: "Ты не готов, и не для тебя такой крест. Мало того: и не нужен тебе, не готовому, такой великомученический крест (...) Ты хотел мукой возродить в себе другого человека; по-моему, помни только всегда (...) об этом другом человеке" (15, 185). Слова Евангелия говорит о Дмитрии старец Зосима, но не сам Дмитрий. О своих страданиях как о "кресте" он сам говорит только однажды (Алеше "Перекрести меня на завтрашний крест" (15,35)) - но имеет в виду суд, а не каторгу. И только один раз Дмитрий называет то, что ему предстоит, распятием. "От распятья убежал!" (15,34) - говорит он Алеше, обсуждая возможность побега. О своем возможном пребывании на каторге он думает в иной категории - да, предельно близкой, но все-таки не христианской. Даже произнося "если Бога с земли изгонят, мы под землей Его сретим" (15, 31) — а это буквальное описание Распятия Христа и Сошествие Его во ад, откуда Он выводит грешников - Дмитрий не вспоминает о Евангелии.
есть. Смердяков приводит слова Григория о нем: "Ты, дескать, ей ложесна разверз". Это скрытая цитата из Писания (или же, возможно, опосредованно, из богослужения: "В законе сени и писаний образ видим вер-нии: всяк мужеский пол, ложесна разверзая, свят Богу", - поется в девятом ирмосе канона на Сретение). Смердяков упоминает эти слова с насмешкой, хотя он действительно "разверз ложесна" Лизавете Смердящей. Но "разверзающими ложесна", т. е. первенцами, является не только Смердяков, но и Дмитрий, и Иван. Единственный не-первенец, который в Ветхом Завете не считался бы "святым Богу" - Алеша. Понятно, что возвращение к "сени закона и писаний" здесь невозможно, роли братьев распределяются прямо противоположно ветхозаветному распределению. Как Ветхий Завет не может быть определяющим жизнь после Христа, так и языческие мистерии не могут сохранять свою роль при христианских таинствах.
Авторский замысел о Дмитрии неясен. Удастся ли побег, несмотря на болезнь Ивана? В таком случае его сомнения приобретут сходство с Гефсиманским молением. Одним из немногих случаев цитирования Евангелия в речи Дмитрия является именно неточная цитата моления о чаше: слова молитвы Христа перед Распятием Дмитрий произносит - "Пронеси эту страшную чашу мимо меня" (14, 394) - молится он о том, чтобы ему не оказаться убийцей Григория. Или вопреки своему желанию Дмитрий попадет в каторгу? Но неготовность Дмитрия к "возрождению другого человека" очевидна и подчеркнута. И об этом нам говорит несовпадение между внешним сюжетным планом и внутренним, на котором и изображено сошествие Христа во ад.
Второй раз слова эпиграфа мы встречаем в тексте романа в книге "Из жития в Бозе преставившегося иеросхимонаха старца Зосимы", в разделе "Таинственный посетитель": «Взял я тут со стола Евангелие, русский перевод, и показал ему от Иоанна, глава ХП, стих 24: "Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода". Я этот стих только что прочел перед его приходом» (14, 281). Будущий старец Зосима читает эти евангельские слова как призыв к покаянию, причем покаяние понимается как полная перемена всей жизни. И даже внутри самой книги такое покаяние начинает соотноситься с Распятием. Недаром Таинственный посетитель перед смертью произносит "Совершилось!" (14, 282). Сами главы "Из жития... старца Зосимы" и "Из бесед и поучений старца Зосимы" введены в роман как чистый образец композиционной структуры "текст в тексте" -произведение персонажа романа. Впрочем, и здесь это произведение не одного персонажа, а нескольких - повествование старца Зосимы, записанное Алешей. Для мира Достоевского это различие, видимо, принципиально. Чистое произведение персонажа было бы образцом уединения, о котором в тексте "Русского инока" говорит Таинственный посетитель: "Всякий-то стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение" (14,275), и потом это определение повторяет и сам старец Зосима: "уединение и духовное самоубийство" (14, 284). Заметим, что с авторством "Великого инквизитора" происходит нечто похожее - этот внутренний текст не может быть приписан лишь одному Ивану. Как заметила Л. Сараскина, по замыслу Ивана поэма должна была укладываться в десять минут повествования ("Если можешь потерять со мной еще минут десять, то я б ее тебе рассказал" (14, 224)), а в действительности чтение текста поэмы занимает не меньше часа: «... ритм и плотность рассказа - вплоть до ключевых слов, сказанных Инквизитором: "Зачем же Ты пришел нам мешать", - таковы, что и должны составить вместе с предисловием искомые десять минут (...) Однако Алеша задает один за другим еще три вопроса, которые вынуждают Ивана переменить стиль, ритм и темп рассказывания»5"Великого инквизитора", поскольку из-за его вопросов Иван пересоздает поэму, и "Русского инока" как составитель. На самом деле при создании "Русского инока" происходит даже несколько большее, чем просто соавторство двух персонажей. "Записал Алексей Федорович Карамазов некоторое время спустя по смерти старца на память. Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как (...) на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо..." (14,260). По композиции "Великого инквизитора" видно, что несколько вопросов Алеши вынудило Ивана пересоздать поэму. Могло ли произойти подобное при создании "Русского инока"? Алеша и Иван не едины в своих убеждениях, они находятся в состоянии спора. Поэтому "Великий инквизитор" может быть образцом полифонии (по определению Бахтина, "множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний, подлинная полифония полноценных голосов действительно является основной особенностью романов Достоевского"6). Старец же Зосима и его гости едины. Поэтому, возможно, о многоголосии только сообщается в предисловии к собственно тексту, а сам текст весь полностью излагается от лица одного персонажа. В этом случае мы можем говорить о симфонии, которая для Достоевского, как мы можем судить по его отношению к "Русскому иноку", оказывается не менее важна, чем полифония.
Связан ли "Великий инквизитор" с основной темой романа, которую мы уже обозначили как сошествие Христа во ад?
"Хождением Богородицы по мукам", повествующем о сошествии Богоматери во ад: "Ну вот и моя поэмка была бы в том же роде, если бы явилась в то время" (14, 224). Обратим также особое внимание на описание мест пришествия Христа: «Он возжелал хоть на мгновение посетить детей Своих и именно там, где как раз затрещали костры еретиков (...) в стране ежедневно горели Он снисходит на "стогны жаркие" южного града (...) (14, 226) настает "бездыханная" севильская ночь (14, 227)» (курсив мой. - этого сделать и отпускает Его. Таким образом, в поэме тоже идет речь, в сущности, о сошествии Христа во ад7.
О "Великом инквизиторе" Алеша говорит Ивану: "Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула... как ты хотел того" (14, 237). И эти слова значат отнюдь не только вариант Мефистофельского свидетельства: "хочет зла, а делает лишь добро" (15, 82), а выражают почти нарочитую двусмысленность желания Ивана. Оба понимания этой фразы - и "Поэма твоя есть хула Иисусу, как ты хотел того", и "Поэма твоя есть хвала Иисусу, как ты хотел того" - вполне равнозначны. Весь образ Ивана проникнут этой амбивалентностью, о чем ему и говорит старец Зосима при обсуждении статьи о церковном суде: "Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!" (14, 65).
В изображении событий после смерти старца Зосимы, в главе "Тлетворный дух" мы также находим скрытую неточную цитату из евангельского повествования о Распятии: "Иные из сих ожидавших скорбно покивали главами" (14, 229), - говорится об иноках, почувствовавших "тлетворный дух". Это реминисценция из Мф 27:39: "мимоходящие же хуляху Его, покивающе главами своими", так что и насмешки над умершим старцем Зосимой соотносятся с Распятием. Интересно, что сам сюжет -насмешки над тем, кого недавно почитали и чьи чудеса видели, причем насмешки из-за того, что ожидали "чего-то великого" -соотносится с Распятием, так что появление аллюзий здесь ожидаемо, поскольку авторский замысел понятен. Но в других случаях последовательность интерпретации может быть иной -авторский замысел, представляющийся неясным при линейном чтении, может быть понят с помощью обнаружившихся аллюзий.
И в размышлениях Алеши после смерти старца Зосимы и ухода из монастыря также появляется отсылка на Писание, связанная с Распятием. "И вот тот, который должен бы был, по упованиям его, быть вознесен превыше всех в мире, - тот самый вместо славы, ему подобавшей, вдруг низвержен и опозорен! За что? Кто судил? Кто мог так рассудить? - вот вопросы, которые тотчас же измучили неопытное и девственное сердце его. Не мог он вынести без оскорбления, без озлобления даже сердечного, что праведнейший из праведных предан на такое насмешливое и злобное глумление столь легкомысленной и столь ниже его стоящей толпе" (14, 307), - пересказывает Достоевский сомнения Алеши. Заметим, что мы действительно не можем сказать, что перед нами авторский текст или же речь персонажа - форма пересказа от третьего лица позволяет нам говорить о двойном значении этого текста, для старца Зосимы и для Алеши. В этих словах можно узнать пересказ повествования о Распятии Христа - впрочем, пересказывается здесь не все повествование, а лишь суть происходящего. Можно также сопоставить текст Достоевского с определенной цитатой из Писания: "С терпением будем проходить предлежащее нам поприще, взирая на начальника и совершителя веры Иисуса, Который, вместо предлежавшей Ему радости, претерпел крест, пренебрегши посрамление, и воссел одесную престола Божия. Помыслите о Претерпевшем такое над Собою поругание от грешников, чтобы вам не изнемочь и не ослабеть душами вашими" (Евр 12:1-3). Итак, смерть старца Зосимы снова сопоставляется с Распятием Христа, и теперь мы уже уверенно можем говорить, что с помощью цитат на фоне смерти старца проявляется Распятие. Но что же происходит с Алешей? Во-первых, он прилагает к старцу слова, которые могут относиться только к Христу: "тот, который должен бы был (...) быть вознесен превыше всех в мире", "праведнейший из праведных" - и это действительно служит причиной его искушений. Но при этом он не узнает в смерти старца историю Распятия Христа, хотя подходит к ней предельно близко - и, следовательно, не вспоминает о Распятии Христа.
"Кане Галилейской": "Я луковку подал, вот и я здесь". Заметим, что эти слова являются одним из наиболее ярких примеров внутритекстовой отсылки - старец отсылает к притче Грушеньки как к предшествующему тексту. Он не "первый в мире человек", как говорит о нем Алеша Хохлаковым (14, 201), а "луковку подал" -и после этого видения Алеша встает обновленным.
Отсылки к Евангелию в романе "Братья Карамазовы" играют большую роль. Мы видим, что основной массив таких отсылок связан тем или иным образом с Сошествием во ад, которое проявляется на фоне романа посредством композиционной структуры "текст в тексте". Это значит, что все основные сюжетные линии романа сопровождает постоянное воспоминание о Распятии, Сошествии во ад и Воскресении Христа. Из того, что евангельские слова из эпиграфа впоследствии дважды произносятся старцем Зосимой как призыв к подвигу покаяния, мы можем сказать, что на внешнем уровне с ним ближе всего соотносится покаяние и возрождение в покаянии. Таким образом, мы можем смело утверждать, что тема Распятия Христа, Сошествия Его во ад и Воскресения является фоном всего романа "Братья Карамазовы".
Примечания:
1 "реализма в высшем смысле". М., 2004. С. 154.
2 Думаю, меня трудно обвинить в пристрастном суждении, если я скажу, что именно для этого, возможно, и была изначально предназначена сама возможность цитирования.
См.: Преподобный Иустин (Попович).
4 Вступительное слово к Пушкинским чтениям (17 февраля 1992 г.). // Пушкинская эпоха и христианская культура. СПб., 1993. Вып. 1. С. 62-63.
5 "Поэма о Великом инквизиторе" как литературно-философская импровизация на заданную тему // Достоевский и мировая культура. СПб., 1996. № 6. С. 136-138. См. также ее работу в настоящем издании.
6 Бахтин ММ. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979. С. 6.
О том, что земля может становиться и адом, и раем, много говорится в "Русском иноке"; в сущности, "жизнь есть рай" (14, 275) - это основная мысль "Жития старца Зосимы". "Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде", - говорит Таинственный посетитель (14, 280). Поэтому можно сказать, что земля, по Достоевскому, может представлять собой и ад, и рай - в зависимости от человека.