А. А. Казаков
ТЕМА СТРАДАНИЯ НЕВИННЫХ В РОМАНЕ "БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ"
(сюжет Иова и сюжет Христа)
Работа представляет собой попытку герменевтического прочтения одного из ключевых и, вместе с тем, тёмных мест религиозно-философской доктрины Достоевского и художественной ткани его итогового романа - имеется в виду проблема (а также идея, сюжетная ситуация и т. д.) страдания невинных, его причин, его возможного нравственного смысла и, наконец, форм его искупления.
В своём итоговом романе писатель собирает, по возможности, все измерения данной проблемы и все найденные им в течение жизни ответы - в том числе самые последние, которым мы не найдём аналогов в предшествующих произведениях Достоевского. В "Братьях Карамазовых" в центре размышлений великого романиста два основных измерения указанной проблемы: поругание праведника ("тлетворный дух" Зосимы) и страдание детей (в "анекдотах" Ивана и в истории Илюши Снегирёва).
Существование страдания компрометирует идею осмысленности мира, его божественной обоснованности, возможности спасения. Возможно ли спасение в мире страдания, или, как радикально ставит вопрос герой Достоевского, стоит ли спасение этого страдания? Поставив устами Ивана Карамазова эту проблему в, казалось бы, неразрешимой форме, связав вопрос о "финальной гармонии" с детскими страданиями (в частности, в ценностном столкновении матери и генерала, мучителя её ребёнка), Достоевский утверждает, что он имеет ответ на этот вопрос. Очевидно, что, не уяснив, в чём суть этого ответа, мы не можем говорить о подлинном прочтении романа "Братья Карамазовы".
Сам романист в письме К. П. Победоносцеву комментировал свою работу над романом: «Вы тут же задаёте необходимейший вопрос: что ответу на все эти атеистические положения у меня пока не оказалось, а их надо. То-то и есть, что в этом теперь моя забота и всё моё беспокойство. Ибо ответом на всю эту отрицательную сторону я и предположил быть вот этой 6-й книге, "Русский инок", которая появится 31 августа. А потому и трепещу за неё в том смысле: будет ли она достаточным ответом. Тем более, что ответ-то не прямой, не на положения, прежде выраженные (в "В(еликом) инквизиторе" и прежде) по пунктам, а лишь косвенный. Тут представляется нечто прямо противупо-ложное выше выраженному мировоззрению, - но представляется опять-таки не пунктам, а, так сказать, в художественной картине» (30„ 121-122).
Учитывая это высказывание писателя, будем в качестве путеводной нити использовать поучения Зосимы и их реализацию в "художественной картине" - и в рамках книги "Русский инок", и в масштабах всего романа: в сюжетных траекториях героев, в композиционной группировке персонажей, в системе интертекстуальных ассоциаций.
Проблема страдания у Достоевского, как и проблема его искупления, конечно, не обойдена вниманием читателей, исследователей и продолжателей великого романиста. С самого начала этот вопрос был признан ключевым и было сделано громадное множество реплик, предположений, наблюдений по этому поводу. Мы остановимся только на одном, очень характерном мнении: Лев Шестов связывал возможное ценностное пресуществление страдания у Достоевского с категорией эстетического по Кьеркегору: эстетический взгляд, в отличие от этического, в конечном счёте оставляет человека страдающим, позволяет боль, поскольку боль превращается в эстетическом сострадающем сознании в красоту, ценностно преображается, снимается. Мыслитель вменял в вину молодому Достоевскому то, что он "отдал" Макара Девушкина в жертву (речь идёт об эстетической жертве). Молодому Достоевскому, по мнению Шестова, была недоступна настоящая боль - лишь эстетизированное сочувствие, сострадание. Достоевский после каторги, иначе говоря, после собственного опыта страдания, этически защищает страдающих. Шестову ближе взгляды Ивана Карамазова, с ними он отождествляет и позицию зрелого Достоевского: это пафос человека, отвергнутого жизнью и историей, считающего недостаточным гуманное сострадание к своей трагедии, не желающего быть материалом для чьих-то катартических переживаний. В случаях, когда мыслитель находит у писателя попытки найти место страданию в структуре бытия, он их критикует как антиэтические и антигуманистические'.
Характерность этого мнения в том, что именно слово Ивана признаётся самым сильным и новым словом самого Достоевского, а ответы герою (вне зависимости от того, что ближе исследователю: гуманистический бунт или религиозное учение) оказываются более недалёкими, обыкновенными, так сказать, и не требовавшими того, чтобы их произнёс именно великий писатель.
Очевидно, что если не сводить "ответы" писателя к тавтологиям (бунтовать нельзя, верить в Бога нужно, мать и генерал примирятся и т. д.), то сама по себе неочевидность сущности решений названных задач у Достоевского - при высокой степени понятности вопросов героев - есть свидетельство того, что именно в ответах - вершина художественного и духовного наследия писателя.
Ключом к теме страдания праведника является важнейшая для интертекстуального контекста "Жития Зосимы" Книга Иова - большой фрагмент воспоминаний Зосимы связан с чтением этой книги в храме, сама история Иова в основных чертах пересказывается в тексте "Жития" (эта книга косвенно связана и с темой страдания ребёнка: Иов теряет первых детей, и Зосима размышляет по этому поводу, в чём можно найти утешение после этой потери (14, 265)).
Почему страдает самый праведный, "как это мог Господь отдать любимого из святых своих на потеху дьяволу" (14, 265), -вопрос крайне характерный для напряжённой нравственной атмосферы мира Достоевского.
"И отвечал сатана Господу и сказал: разве даром богобоязнен Иов?" (Иов 1:9) - поворот проблемы не менее характерный для этой атмосферы.
"даром". Если есть какая-либо "зарплата" от Бога, какой-либо "чин" (по выражению Ракитина (14, 315)) - это не праведность.
Именно с этим связана идея деятельной любви у Зосимы. Вспомним размышления госпожи Хохлаковой, которой Зосима излагает названную идею: «... я с содроганием это уже решила: если есть что-нибудь, что могло бы расхолодить мою "деятельную" любовь к человечеству тотчас же, то это единственно неблагодарность. Одним словом, я работница за плату, я требую тотчас платы, то есть похвалы себе и платы за любовь любовью» (14, 53). (Ср. вопрос Раскольникова Соне: "А тебе Бог что за это делает?" (6, 248)).
Изнутри самосознания праведника вполне уместно и справедливо, что он не получает воздаяния, а, наоборот,, страдает, иногда даже в большей степени, чем другие. Он выбирает праведность не по расчёту. В мире Достоевского, этическом последовательно и до последней логической точки, самым серьёзным нравственным обвинением может быть обвинение в расчёте на некую выгоду.
Остаётся открытым вопрос о роли посмертного воздаяния в самоопределении праведника у Достоевского. История с. тлетворным духом Зосимы свидетельствует, что и в этом случае не следует ждать и тем более требовать "справедливого" воздаяния.
Но эта нравственно принципиальная система отсчёта перестаёт работать, когда применяется к другой категории'невинно страдающих - к детям. Разрушает ли это страдание высокую божественную осмысленность мира, как кажется Ивану, или нет?
Здесь вопрос уже не ставится так, как в случае с праведниками: возможно ли такое страдание и оправданно ли оно? Здесь оно, несомненно, невозможно и неоправданно (ср. у Зосимы: "Горе оскорбившему младенца" (14, 289)). Вопрос ставится так: что же делать в мире, в котором страдание ребёнка всё же есть, как это искупить и исправить - с учётом того, что именно эта вина совершенно не подлежит искуплению.
Оговоримся, что страдание детей у Достоевского это не строительная жертва, на которой воздвигнется здание будущей гармонии, как полагают некоторые современные исследователи, добавляя, что Алёша учит Ивана' принимать эту жертву2 -Алёша, конечно же, не принимает жертвы жестокого безбожного мира, делая шаг назад относительно Ивана, - он делает из жертвы нечто ценностно иное. Здесь перед нами опять ход приписывания Достоевскому более заурядных и даже менее принципиальных нравственно, по сравнению с героем, взглядов.
Ключ к этой проблеме можно найти в самом диалоге Ивана и Алёши о страдании детей.
«- И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь, согласились бы сами принять свое счастие на неоправданной крови маленького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?
- Нет, не могу допустить. Брат, - проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алеша, - ты сказал сейчас: есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить? Но Существо это есть, и Оно может все простить, всех и вся и за все, потому что Само отдало неповинную кровь Свою за всех и за все. Ты забыл о Нем, а на Нем-то и созиждется здание, и это Ему воскликнут: "Прав Ты, Господи, ибо открылись пути Твои".
- А, это "единый безгрешный" и Его кровь! Нет, не забыло Нем и удивлялся, напротив, все время, как ты Его долго не выводишь, ибо обыкновенно, в спорах все ваши Его выставляют прежде всего. Знаешь, Алеша, ты не смейся, я когда-то сочинил поэму, с год назад. Если можешь потерять со мной еще минут десять, то я б ее тебе рассказал?» (14, 224).
Алексей Карамазов, начиная ответ Ивану, упоминает Христа, но эта тема обрывается, так как старший брат начинает рассказывать свою поэму о Христе.
Деятельное искупление страдания, в том числе страдания детей, реализуется в особом "христовом" сюжете романа, носителем которого и становится младший Карамазов. Это воплощается, в частности, в том, какую роль играет Алёша в сюжетной группе Дмитрий-Илюша-штабс-капитан Снегирёв, структурно подобной группе генерал-мальчик-мать мальчика (при всём несходстве генерала и Дмитрия, самый главный вопрос: сможет ли Снегирёв простить Дмитрия за сына - остаётся). Возможно ли это прощение, возможно ли спасение грешника? (Именно вопрос о прощении согрешившего (Дмитрия), прощения всеми, один из ключевых. Очевидно, что одного искупительного страдания не достаточно, хотя уже это страдание - непосильный подвиг.)
Алёша (невинный) берёт на себя вину другого, ориентируясь на пример Христа (ср. «"единый безгрешный" и Его кровь» в словах Ивана). И в этом случае прощение возможно. Штабс-капитан Снегирёв не может простить Дмитрию, но он может простить Алёше за Дмитрия, что и происходит в романе. В трагической паре виновного и его жертвы оказывается востребована позиция третьего.
Такого рода поворот сюжета искупления и христова сюжета возникает именно в "Братьях Карамазовых". В "Идиоте" похожая проблема в родственном контексте ставится и решается по-другому (и кстати, так и не находит разрешения): там вопрос ставился в связи со спасением трагически виновной (внутренне невинной, но объективно падшей и отвергнутой), речь шла о том, сможет ли Настасья Филипповна простить саму себя и принять это прощение от христоподобного Мышкина. Вопрос о прощении собственно виновного (Тоцкого) практически не ставится.
Мышкин тоже приходит к Настасье Филипповне как "третий", "посторонний", именно в этом, в том, что князь "не от мира сего", на данном этапе видится залог спасения. Но это же и тупик: от людей, включённых в ситуацию (например, от семьи Гани), Настасья Филипповна прощения никогда не получит, поэтому духовного усилия Мышкина не достаточно.
И наконец, здесь "третий" играет роль прощающего, а не того, кого прощают (как и в случае Сони Мармеладовой, "третьей", замещающей убитую Лизу).
Иначе говоря, прообразы такой трёхпозиционной структуры прощения есть в предшествующих произведениях Достоевского, но по-настоящему она складывается именно в "Братьях Карамазовых". До этого романа писатель разрабатывал по преимуществу двухчленную структуру такой ситуации: ср., например, идея Достоевского о взаимном 3 прощения самого себя и предлагает взаимно оправдать друг друга в своём сердце (292,279-280). В "Преступлении и наказании" идея прощения осложнена у Раскольникова ещё больше; там речь идёт о взаимном прощении двух падших, отвергнутых остальными: "У меня теперь одна ты. (...) Пойдём вместе... Я пришёл к тебе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдём!" (6, 252)4.
Зосима оговаривает это в своём духовном завещании:
"Одно тут спасение себе: возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской. Друг, да ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь себя за все и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что оно так и есть в самом деле и что ты-то и есть за всех и за вся виноват. А скидывая свою же лень и свое бессилие на людей, кончишь тем, что гордости сатанинской приобщишься и на Бога возропщешь. О гордости же сатанинской мыслю так: трудно нам на земле ее и постичь, а потому сколь легко впасть в ошибку и приобщиться ей, да еще полагая, что нечто великое "и прекрасное делаем. Да и многое из самых сильных чувств и движений природы нашей мы пока на земле не можем постичь, не соблазняйся и сим и не думай, что сие в чем-либо может тебе служить оправданием, ибо спросит с тебя Судия Вечный то, что ты мог постичь, а не то, чего не мог, сам убедишься в том, ибо тогда все узришь правильно и спорить уже не станешь. На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом" (14, 290).
В ситуации духовного неблагополучия нельзя быть простым "Очевидцем" (как подписывался в газетах Иван Карамазов (14, 15)). Нужно не принимать страдания детей, а понять, что именно ты в них виноват.
Так, на фоне сюжетов Иова и Христа, художественно реализуются религиозно-философские идеи Достоевского относительно проблемы страдания невинных.
1 Шестов Л. Достоевский и Ницше (Философия трагедии) // Шестов Л. Избр. соч. М., 1993. С. 159-326. Можно вспомнить о родстве идей Шестова и диалектики Кьеркегора, в которой ни один из тезисов ряда развития ценностно не снимается в синтезе. Шестов фиксирует здесь выявленность (ценностную воскрешённость, т. е. неотменённость и неотменимость) отрицательного фазиса диалектики. О боли и её эстетизации см. также: Назаров Р. Г.
2 См., например: Фарафонова О А. Мотивная структура романа Ф. М. Достоевского "Братья Карамазовы". Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Томск,2003.
Исповедь в произведениях Достоевского иногда характеризуется по-другому - см. в следующей работе: Соина O. G Исповедь как наказание в романе "Братья Карамазовы"// Достоевский: Материалы и исследования. Л., 1985. Т. 6. С. 132. Исследовательница описывает реальное положение исповедующегося в неправедном мире романов Достоевского, а не диалогический идеал писателя.
"Подростку": «У Подростка вдруг желание сойтись с Лизой: "Мы оба опозоренные"» (16,349; ср. 16,376,377). См. также в итоговом тексте: 13, 298.