ПРЕДИСЛОВИЕ
Роман "Братья Карамазовы" - не просто последнее произведение Достоевского, но произведение, о котором он знал, что оно будет последним. Развивающаяся вопреки серьезному лечению эмфизема легких не оставляла места для иллюзий - в письмах Достоевского последних лет, несмотря на осознание непрестанного духовного становления (за месяц до смерти он напишет приятелю "... теперь еще пока только леплюсь. Всё только еще начинается"1), мы находим ясное понимание того, что конец приближается, причем это понимание сопровождается постоянной, почти невыносимой тревогой: что будет с семьей после его смерти? Но не только - и не столько - для того, чтобы утвердить "на самых вершинах" свою литературную репутацию и тем хоть как-то обеспечить семейство, бьется над романом Достоевский: ему надо было наконец "высказаться всему" -и, кажется, это ему в последнем романе вполне удалось. Задача исследователей - адекватно прочитать "всё", выказанное здесь Достоевским, и задача сия оказалась не из легких, несмотря на видимую ясность этого "замкового камня" всего свода творчества писателя. Во всяком случае, для иных, роман, и особенно поэма Ивана Карамазова "Великий инквизитор", подлинно послужили камнем преткновения и соблазна. Впрочем, как будет ясно из статей труда, в романе немало и менее очевидных камней преткновения. Кстати, и в центре романного мира находится камень...
Камень, у которого Алеша произносит речь перед 12 мальчиками в конце романа "Братья Карамазовы", видится Достоевскому начатком будущей мировой гармонии - целостности, а не совокупности, Церкви, а не государства, единого организма, а не конгломерата однородных частиц, хлопочущих лишь о том, как бы им так понаучнее, побесспорнее и поокончательнее разделиться, чтобы, живя бок о бок, друг другу не мешать; или, как скажет герой "Сна смешного человека", "как бы всем вновь так соединиться, чтобы каждому, не переставая любить себя больше всех, в то же время не мешать никому другому, и жить таким образом всем вместе как бы и в согласном обществе" (25, 117).
Церковь - общность, воздвигаемая на камне, на гранитной крепости человеческого единства, где каждый ощущает свою ответственность и вину за всех; государство - общность, воздвигаемая на песке разрозненных и обособленных индивидуумов, отстаивающих свои права. Эти две сущности как две постоянные возможности стоят за эмпирическим явлением одного и того же человеческого сообщества. Свобода человека в Церкви достигается его усилием по освобождению себя от рабства страстям, прихотям, отречением от всего, затемняющего образ Божий в человеке, самоотдачей как выражением великой любви человека к Богу и человеку. В любой секулярной общности человек думает достигнуть свободы, обеспечив себе возможность максимально удовлетворять свои страсти и прихоти - а для этого накопив или иным образом добыв денег; человек надеется достигнуть свободы, максимально изолировав себя от окружающих, а все связи между "особями" регламентировав правовыми отношениями, поставив формальную справедливость на место любви.
Илюшечкин камень - это алтарный камень в чистом поле, над которым небо - купол, которому земля - подножие; вокруг которого, иными словами, созидается мир как храм, а храм -это и в нашей жестокой действительности, и на нашей падшей и поврежденной земле - место Божия присутствия, начаток Земли Обетованной, той Новой Земли грядущего Царства Божия, где Бог будет всё во всем. Закон этого Нового Царства - восстановленное единство Бога и человека, ибо организм существует лишь живым, в ненарушенном единстве всех своих частей, церковный же организм двуедин: Церковь, совокупность всех верующих, всех добровольно вошедших, - тело Христово, Христос - Глава Церкви. Это не значит, что лишь члены церковной общины составляют, складывают из себя впервые некий организм, а остальное человечество, непричастное вере и Христу, не имеет к этому никакого отношения и есть нечто ненужное и постороннее в этом процессе. Это значит, что в огромном теле человечества, обезглавленном отпадением от Бога, лежащем в медленном растлении (в человечестве при этом кипит бурная "жизнь", процессы разложения вообще проходят довольно бурно), в этом обреченном теле, при воссоединении его с Богом, при Воплощении Христовом, вновь начинает биться живое сердце горячей любви Господней. И какие-то клетки, какие-то органы этого тела воспринимают жизнь сердца и отзываются на нее, и начинают вновь жить - а это значит, получать и передавать поступающую от сердца живящую и питающую кровь, работать в едином ритме с этим сердцем. Но другие клетки, другие органы не хотят этого "насилия над их свободой и автономностью", не принимают животворящей крови, хотят и дальше жить своим разложением. И тело болеет и страждет - но это единое тело, и части, которые не хотят оживать, не могут быть от него отторгнуты безболезненно и безвредно. И задача оживших клеток - бороться вместе с сердцем за каждого "мертвеца"2 {за, а не против, отдельно "спасаться". Попытка "спастись отдельно" в такой ситуации - самое бессмысленное из возможных действий3. И в этом смысле можно сказать, что воскресшие - для мертвых, как врачи - для больных, тот, кто больше ожил, тот, кто ближе к Христу, естественно становится слугой, становится на второе место - потому что на первом - больной, страждущий, не воскресший, "... кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом; так как Сын Человеческий не для того
Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих" (Мф 20, 26-28).
Героем, носящим в своей душе закон целого, является у Достоевского Алеша Карамазов. Знает этот закон и старец Зосима, выстрадавший его и обретший в нем счастье. Но Алеша с самого начала - брат и слуга, постигший великое счастье быть вторым, не имеющий самолюбия, а потому не имеющий и страха4. Он является не как предвестник, а как основатель. Люди не братья между собою, но он брат всем. Алеша - единственный персонаж романа, идя от которого можно адекватно истолковать романное целое, о чем Достоевский специально счел нужным сказать в предисловии, более того - именно для того, чтобы это сказать, он счел нужным предисловие написать.
Однако и этот образ подвергается в некоторых из представленных в настоящем труде работ своего рода "пересмотру" (см. статьи Ольги Меерсон, Людмилы Сараскиной), и, надо сказать, что этот пересмотр никогда не бессмыслен, даже если и полемически заострен. Полностью предоставляя читателям быть собеседниками и соучастниками в постоянно возникающей между статьями иногда очень сложной и многоплановой внутренней полемике и никоим образом не претендуя ни на какое "завершающее" слово, хочется высказать одно соображение по поводу того, что говорит О. Меерсон о неправедности отношения всех "Убил лакей, а брат невинен" (15, 189), ни он, ни Красоткин не называют имен. Можно представить себе дело и так, что речь здесь идет об одном человеке, "лакея" (Стефано Капилупи подчеркнет в своей статье вечно лакейскую сущность дьявола), то, что истинно, от того, что ложно и растленно - как в финале статьи Анастасии Гачевой, где горят в огне страшного суда грехи, но не грешники, не люди, в которых всегда, за любым слоем "лакейского", растленного, будет сохранен братский лик, образ Божий. Впрочем, продолжая размышлять согласно логике Меерсон, мы должны были бы и здесь остаться неудовлетворенными, поскольку всё же лакей - слуга, а слуга - брат, как учит и старец Зосима, и следовательно, даже черт, который, по словам Мити Карамазова, "отца убил"5"человекоубийца искони", не может остаться за пределами нашего милующего братского отношения6.
Ср. слова св. Силуана Афонского: «Там, где есть "враги", там есть и отвержение. Отвергая, человек неизбежно выпадает из Божественной полноты, и уже не в Боге. Достигшие Царства Небесного и пребывающие в Боге, в Духе Святом видят все бездны ада, ибо нет такой области во всем бытии, где бы ни присутствовал Бог. "Все небо живет Духом Святым, а от Духа Святого ничто во всем мире не скрыто"... "Бог есть любовь; и во святых Дух Святой есть любовь" ("О святых"). Пребывая на небе, святые видят ад и его тоже объемлют своей любовью. Ненавидящие и отвергающие брата - урезаны в своем бытии, и Бога истинного, Который есть всеобъемлющая любовь, они не познали, и пути к Нему не обрели» (Старец Силуан. Изд. Сретенского монастыря, 1999. С. 158).
Статьи, конечно, не только - и не столько - полемизируют друг с другом, сколько дополняют друг друга, создают "объем" восприятия романа, и в этом объеме оказывается заключено не только то, что проговорено в статьях, но и гораздо большее, целый спектр следствий, больших и малых, почти автоматически выводимых из буквально сказанного. Приведу лишь два небольших примера (а их множество, и гораздо более серьезных).
Статья Николая Подосокорского иначе, в свете "наполеоновского мифа", трактует "Царскую корону" в песне Смердякова, чем это сделано в статье Ганны Боград, пишущей о сектантской подоплеке образа Смердякова, но наблюдение Ганны Боград, утверждающей, что нежные слова песни "была бы моя милая здорова" относятся именно к короне, вполне работает и в том случае, если речь идет о короне Наполеона, самовольно возложенной на свою голову. Более того, именно самовольное коронование вполне может быть рассмотрено и как сектантский обряд.
Или вот замеченное Подосокорским особое - в свете наполеоновской темы - звучание фамилии слуги Федора Павловича Карамазова, Григория, - Кутузов, заставляет наконец обратить внимание и на фамилию капитана Снегирева, через знаменитое державинское стихотворение напрямую связывающую своего носителя с Суворовым. Эти военные фамилии и звания в романе, очевидно, составляют какой-то сюжет и требуют своей интерпретации.
"Романы Ф. М. Достоевского: современное состояние изучения", посвященный роману "Идиот" (М.: Наследие, 2001), центральной своей проблемой имел проблему воскресения. Представляется, что центральной для настоящего сборника - как и для романа - является проблема апоката-стасиса, присутствующая - выговоренная или невыговоренная -во многих работах, иногда скрытая за темами ада и рая, суда (как в статье Ричарда Писа), восстановления братского лика братьев, отрекающихся от своего братства (как в статье Марсии Моррис), возвращения подлинного братского статуса предпоследнему из отверженных романного мира - Смердякову (как в статье Ольги Меерсон). Впрямую эта проблема поставлена в статьях Анастасии Гачевой, Стефано Капилупи, в моей статье. Центральная, однако, может значить "объединяющая", но вовсе не значит "единственная". Спектр проблем, рассмотренных в статьях труда, чрезвычайно широк: от проблемы наличия формально-логических структур в тексте Достоевского (Ричард Пис) до вполне детективной истории, связанной с поисками рукописей "Братьев Карамазовых" (Борис Тихомиров). Не могу не обратить внимание читателей на статью Владимира Губайловского "Геометрия Достоевского", написанную математиком и логиком и с математической точки зрения трактующую (может, точнее было бы сказать - показывающую наличие у Достоевского математического хода мысли и математического языка там, где мы этого не замечаем) проблемы гармонии, суда и устроения совершенного общества в последнем романе писателя. Достоевский - военный инженер по образованию - мыслил гораздо более математически, чем его нынешние исследователи, и - как отметил Борис Варфоломеевич Федоренко - когда говорил о чем-то: "математически", то в его устах это слово никогда не было метафорой7.
Как редактору-составителю мне хочется сердечно поблагодарить всех авторов - несмотря на то что статьи мне приходилось читать в процессе подготовки труда не по одному разу, это чтение неизменно было увлекательным, познавательным и полезным.
В разделе "Библиография" (несмотря на значительный объем, все же не могущем претендовать на полноту8 "Братья Карамазовы" за последние примерно сорок лет; особое внимание, однако, уделено работам самого последнего времени.
Татьяна Касаткина
Примечания:
Все цитаты из произведений Достоевского, кроме особо оговоренных случаев, приводятся по Полному собранию сочинений в 30-ти томах (Л.: Наука, 1972-1990). Том и страница указываются в скобках после цитаты.
1 Письмо А. Н. Плещееву от 24 декабря 1880 г.
Об этом говорит Митя Карамазов, мечтая о себе воскресшем - в рудниках: "Можно найти и там, в рудниках, под землею, рядом с собой, в таком же каторжном и убийце человеческое сердце, и сойтись с ним, потому что и там можно жить и любить, и страдать! Можно возродить и воскресить в этом каторжном человеке замершее сердце, можно ухаживать за ним годы и выбить наконец из вертепа на свет уже душу высокую, страдальческое сознание, возродить ангела, воскресить героя! А их ведь много, их сотни, и все мы за них виноваты" (15, 31).
"спастись одна", оставив погибать "не желающее спасения" человечество, поступила бы как та лиса, что выставила собакам хвост, мешавший ей от них убегать, цеплявшийся за ветки и колючки в то время, как все члены согласно напрягались, чтобы спастись. Раздраженный крик "ешьте его, собаки" всегда приводит к одному и тому же: собаки вытаскивают лису из норы и разрывают в клочья. Самая большая неправда, которой может быть грешен герой Достоевского, - это попытка "спастись одному, самому", забыв о тех, кто погибает за оградой "твоего" спасения. Именно поэтому старец Зосима в романе "Братья Карамазовы" благословляет Алешу на выход из монастыря. Именно поэтому спасение романного мира "Бесов" исходит от скромной книгоноши, одной из незаметных сотрудниц созданного в 1860-х годах "Общества для распространения Священного Писания в России", опозоренной и оскорбленной в одичавшем городе, но вложившей все же, в эпилоге романа, в руки Степана Трофимовича Верховенского Евангелие Христово...
4 Именно по причине столь высокого статуса этого героя романный мир переживает тяжкие потрясения всякий раз, когда Алеша колеблется в любви и вере. Его "бунт" против Божией "несправедливости" (из-за тлетворного духа, изошедшего от тела старца Зосимы), вследствие которого он забывает о настойчивом наказе старца быть "при братьях", быть им "сторожем" и оставляет дом отца своего в самый роковой момент, - этот его бунт становится одной из необходимых причин, приведших к убийству Федора Павловича Карамазова (только совокупность этих причин могла сделать убийство возможным, но отсутствие хотя бы одной из них "все за всех виноваты").
Полагаю, что для Достоевского это "сторож" (кроме всего прочего) ассоциировалось с данной всякому человеку возможностью (что так очевидно у Гоголя) повернуть глаза навстречу злым или добрым силам, впустить в мир тех или других. Человек в каком-то смысле оказывается дверью, через которую эти силы приходят в мир, и, соответственно, он же - страж этой двери, и то, как он охраняет свой вход в наш мир, неизбежно сказывается на всех.
5 Как убил он и старушонку в "Преступлении и наказании", но в том романе черт еще не появился "своим лицом". В "Братьях Карамазовых" этот герой обретает лицо и голос, и точку зрения, становится не "объектом", на который удобно сваливать все человеческое несовершенство, но субъектом, требующим все же хотя бы вежливого к себе отношения (см. 15,73). Полагаю, что Достоевский в последнем романе создает фигуру Смердякова - крайнего перед чертом (их рядоположенность утверждается в статье Деборы Мартинсен), потому что в случае просто черта-убийцы не так скоро нашлась бы какая-нибудь Ольга Меерсон, чтобы столь артистично проанализировать романный дискурс и доказать нам, что мы не имеем права отказываться от братства ни с кем в творении.
"Братья Карамазовы" - здесь ведь в самом названии звучит и гоголевское "полюби нас черненькими" - это именно братья во грехе и скверне (Алеша скажет Мите, что и он "то же самое", только Митя на тринадцатой ступени, а он на первой), и "братство" - это как раз то в них, что не поражено грехом.
А то, насколько простирается наше милующее отношение, зависит только от нашей чистоты: «Что такое чистота? Кратко сказать: сердце, милующее всякую тварную природу (...). "И что такое сердце милующее?" - и сказал: "возгорание сердца (курсив мой. - Т. К.; "». Иже во святых отца нашего аввы Исаака Сириянина слова подвижнические. М., 1993. С. 206. Слово 48.
Многократно отмечено, что недаром именно эта книга находится в комнате, ставшей последним пристанищем Смердякова.
7 См.: Федоренко Б. В. Математически о сближении параллельных, о Боге // Достоевский. Дополнения к комментарию. М., Наука, 2005.
"Достоевский и XX век" (М.: ИМЛИ РАН, 2007), в статьях, посвященных восприятию творчества Достоевского за рубежом.