Б. Н. Тарасов
ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ЗАВЕЩАНИЕ ДОСТОЕВСКОГО
"Братья Карамазовы" увенчивают знаменитое "пятикнижие" Достоевского, собирая воедино фундаментальные проблемы предшествующих четырех романов. Преступление и наказание при господстве полуагрессивного атеизма, бескрылого материализма, утилитарной морали и антропологической самонадеянности, иссыхание в подобных условиях почвы для произрастания "положительно прекрасной" личности, все более представляющейся рассудочному сознанию "юродивой" и "идиотской", закономерное "бесовское" искажение прекраснодушного либерализма и социалистической утопии, противоречивые взаимоотношения отцов и детей, ускоренное распространение "случайных семейств" и беспутное воспитание юного поколения в "век пороков и железных дорог" и торжества "ротшильдовской идеи" - все эти глобальные вопросы по-своему освещены и в последнем произведении писателя.
В художественном завещании Достоевского также нашли частичное отражение отдельные темы и мотивы двух его основополагающих замыслов. В цикле романов под названием "Атеизм" и "Житие великого грешника" он намеревался изобразить "падение" и "восстановление" человеческой души, раскрыть ее сокровенные чаяния и движения в непосредственной связи с новейшими веяниями отечественной и мировой истории, с одной стороны, и в свете коренных жизненных закономерностей, главных религиозных и культурных традиций, неизбывной борьбы добра и зла, веры и безверия в сердцах людей - с другой.
остроге и который был несправедливо осужден на двадцатилетнюю каторгу за мнимое отцеубийство и чужое преступление. Вместе с тем идейно-художественный план "Братьев Карамазовых" требовал такого изображения единичной судьбы, чтобы в ней преломились характерные явления, принципиальные оттенки "живой жизни", ее главные и подспудные причинно-следственные связи, господствующая атмосфера.
Литературная деятельность Достоевского была сопряжена с "тоской по текущему", иначе говоря, с пристальным интересом к нарождающимся идеалам, ценностям и поступкам людей в изменяющемся мире, с неуклонным стремлением как можно более полно и точно понять, что их объединяет или разъединяет, что ими движет, что стоит у них за душой. Выход такой "тоске" он находил в "Дневнике писателя", который сыграл особую роль в создании "Братьев Карамазовых" и на страницах которого автор обсуждал духовные и исторические судьбы православия и католичества, России и Европы, вопросы внешней и внутренней политики, земельной собственности и промышленной торговли, научных открытий и юридических нововведений. Перед читателем "Дневника..." открывается широчайшая панорама пореформенной России, где причудливо совместились "жизнь разлагающаяся" и "жизнь вновь складывающаяся" и "все вверх дном на тысячу лет".
Отраженная в "Дневнике писателя" и в "Братьях Карамазовых" социальная действительность, в рамках которой происходит действие романа, предполагала своеобразное художественное воплощение, когда в богатом многообразии значительных и мелких фактов времени проявляются их внутреннее единство, психологические корни, нравственная суть и раскрываются связи настоящего с прошлым и будущим. Отсюда особая многосостав-ность романа, где, на первый взгляд, обыкновенное уголовное происшествие и любовное соперничество в канве детективного сюжета вписываются в более общую картину духовно-мировоззренческих и социально-психологических связей современного общества, которые, в свою очередь, соотносятся с вечными законами бытия и глубокими философско-историческими обобщениями. Отсюда и его неповторимый идейно-стилистический ритм, разрежающий бурное описание смятенных сцен "надрывов" и "катастроф" периодами умудренного осмысления универсального положения человека на земле. В результате художественное произведение становится повествованием не только о перипетиях семейства Карамазовых, но и о судьбах страны ("совокупите все эти 4 характера, - подчеркивал автор, - и вы получите, хоть уменьшенное в 1000-ю долю, изображение нашей современной действительности, нашей современной интеллигентной России") и даже всего человечества, которые всецело зависят от высоты или низости, от качественного содержания душевной жизни составляющих их единиц.
Движение общества во времени своеобразно материализует изначальные свойства сущностных психологических сил человека, создающих, так сказать, по своему специфическому образу и подобию институты и учреждения, каноны и правила социального общежития. И по тому, что наблюдается в одной человеческой душе, можно судить о том, что происходит во всем обществе.
В корни природы человека, подспудно, но мощно питающие плоды его истории, в нервные узлы, а не периферийные окончания, в скрытые причины, а не очевидные следствия образования определенных господствующих идей или людских объединений, бытовых зависимостей или интимных союзов направлен проницательный ум писателя и в "Братьях Карамазовых". Глубинное исследование тесной пульсирующей взаимосвязи между законами человеческого духа и законами общественного организма и позволяло ему быть пророком, предвосхищать объективную, независимую от субъективных представлений и индивидуального произвола всевозможных идеологов, новаторов и реформаторов, логику развития событий, предсказывать за многие десятилетия конечные результаты до времени отчетливо не различаемых подводных течений жизни, предупреждать о будущих тупиках мировой истории, обусловленных уплощением и оскудением человеческой души.
"тайной человека" и творимой им истории, Достоевский видел всегда двоящиеся картины мира, где добро и зло многообразными переплетениями событий и поступков слиты в тесный неразрубаемый узел, где "царь природы", взлетающий на большую духовную высоту, с неизменным постоянством шлепается в грязь. В этой трагической разорванности и неприми-ренной двойственности, неуловимой в своей бесконечной перспективе для рационального сознания, писатель тем не менее обнаруживал определенные границы и законы, начала и концы бы тайного величия или нищеты людей. По его мнению, ясное представление об источниках и пределах светлых порывов и темных искушений человеческого естества позволяет проникновеннее понимать происходящее в обыденном, срединном, поверхностно-историческом течении жизни, проницательнее анализировать скрытые за словами и делами реальные мотивы, внутреннее содержание провозглашаемых ценностей или предполагаемый исход социальных реформ.
Достоевский полагал, что от ясно осознаваемого или смутно ощущаемого ответа на основной вопрос о собственной природе ("божественной" или "животной"), с разной степенью отчетливости и вменяемости живущий в глубине души каждого человека, зависит общее направление и конкретный рисунок жизни людей. "Многое на земле от нас сокрыто, - замечает старец Зосима, выражая мысли автора, - но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных... Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным, если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее" (14, 290-291).
По убеждению Достоевского, совершенно свободная и органически укорененная вера в Бога удовлетворяет глубинную, более или менее осознанную, потребность человека в обретении не теряемого со смертью смысла жизни, естественно укрепляет духовные начала и утверждает высшую нравственную норму бытия. В свете вечности, безусловных ценностей и неколебимой разумности и обретается человеческое в человеке, который тогда не довольствуется собственной греховной природой и стремится к ее преображению. Хотя абсолютный идеал и не совпадает с текущей действительностью, но сила и глубина нравственного запроса в нем, его очищающая корыстолюбие и препятствующая развитию людских пороков духовная красота и удерживают эту действительность от окончательного падения.
Забывая Бога и отрываясь от своих мистических корней, человек, заключает Достоевский, утрачивает высшую нравственную норму бытия, истинное достоинство и свободу, теряет способность постоянного различения добра и зла и становится "больным", ибо безысходно блуждает в поисках иллюзорного бессмертия и подлинно разумного оправдания жизни. К тому же неудовлетворенная потребность в бессмертии своеобразно компенсируется в идее человеко-бога, власти над природой и другими людьми, обманчивость которой лишь растравляет семена бытийной досады, озлобленности и ненависти.
Таким образом, писатель констатирует фундаментальный парадокс, согласно которому удаление от "неба" и "миров иных" приводит к ослаблению связей с землей, к исчезновению по-настоящему разумной цели существования на ней, к невозможности истинного, преображающего и облагораживающего душу, творчества. Если нет Бога и высшего смысла, то их место занимают смерть и нигилизм, а личность предает самое себя, лишается бесконечного содержания, опустошается в своих относительных устремлениях и безуспешной погоне за "счастьем", в желании урвать все от жизненного мгновения. Тогда и происходят всевозможные подмены и мистификации, когда политический, идеологический или экономический человек погребает под собою человека духовного в сетях завистливой конкуренции и тайной вражды. Так, "новый человек" Ракитин, либерал и прогрессист, настойчиво советует Дмитрию Карамазову ради блага людей хлопотать не о всяких там философиях и возвышенных материях, не о Боге и душе, а о правах человека и понижении цен на говядину, не понимая, что без "неба" и оживления, оздоровления высших духовных свойств личности, без осуществления его глубинных метафизических запросов права человека рано или поздно (дело лишь в сроках) превращаются в бесправие, а "говядина" может и вовсе исчезнуть.
в мире. Все они заняты разрешением коренных вопросов о первопричинах и конечных целях бытия, отношение к которым составляет основу разных вариантов идейного выбора и жизненного поведения и которые автор романа как бы нарочито переводит из зачастую невыговаривае-мой иррациональной сферы в область активного и напряженного диалога. "Како веруеши, али вовсе не веруеши", - вот главное, что интересует Алексея Карамазова в брате Иване. Когда они ближе знакомятся в трактире "Столичный город", Иван Карамазов рассуждает об отличительной черте "русских мальчиков", которые, сойдясь на минутку в подобном заведении, начинают толковать не иначе как о вековечных проблемах: ".. . есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца" (14, 213). Сам Иван и является глубокомысленным "мальчиком", которому не нужны миллионы, а надобно разрешить мысль об источниках добродетели и порока и который страдает от "рациональной тоски", от невозможности "оправдать Бога" при наличии царящего в мире зла. В отличие от Ивана, "мальчик" Алеша проникается убеждением в существовании Бога и бессмертии души и решает для себя: "Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю". Точно так же если бы он порешил, что бессмертия и Бога нет, то сейчас бы пошел в атеисты и социалисты, "ибо социализм есть не только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю" (14, 25). Главные, основные, коренные мысли овладевают и сознанием Дмитрия Карамазова, который, ощущая невидимое участие в жизни людей мистических сил и говоря о красоте как об одной из мучительных загадок бытия, подчеркивает: "Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей". Когда Митя видит во сне холодную и слякотную ноябрьскую степь, черные погорелые избы, худых баб с испитыми лицами, плачущее дите, он задает, казалось бы, риторический "социальный вопрос": "(...) почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дитё, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песен радостных, почему они почернели так от черной беды, почему не кормят дитё?" (14, 456). Однако из самой постановки и интонации подобного вопрошания, перекликающегося с общей романной атмосферой, становится ясно, что речь идет не о поверхностных причинах социального плана, не о бедности и богатстве, имущественном или природном неравенстве, сословном расслоении, а о поиске постоянных первооснов зла, питающих его проявления во всяких исторических условиях и в любом обществе. Среди вопросов, затрагивающих начала и концы человеческого бытия, Дмитрия особенно терзает самый главный: "А меня Бог мучит. Одно только это и мучит. А что как Его нет? Что, если прав Ракитин, что это идея искусственная в человечестве? Тогда, если Его нет, то человек шеф земли, мироздания.
Великолепно! Только как он будет добродетелен без Бога-то? Вопрос! Я все про это. Ибо кого же он будет тогда любить, человек-то? Кому благодарен-то будет, кому гимн-то воспоет? Раки-тин смеется. Ракитин говорит, что можно любить человечество и без Бога" (15, 32).
Проблема существования Бога и посмертной судьбы человека, от очевидного или подспудного решения которой зависят оценка и восприятие фактической реальности, по-своему занимает и отца братьев < Карамазовых, иронически интересующегося, есть ли в аду потолок и крючья. для грешников. Она не безразлична и для второстепенных персонажей, например Коли Кра-соткина, чей искренний мальчишеский нигилизм соотносится с незрелым увлечением социализмом, или для госпожи Хохлако-вой, ищущей ясного ответа на вопрос, заканчивается ли жизнь лопухом на могиле.
Достоевский показывает в своем романе, что от ответа на этот вопрос (независимо от степени его осознанности) зависит и принципиально разная жизненная тяга и экзистенциальная аура, в свете которой рождаются соответствующие поступки и действия людей. С верой в Бога и бессмертие души напрямую связано то изначальное доверие и благоговейное приятие бытия, которых с неодинаковым успехом ищут его герои. Своеобразное умиление,-. светлую "радость, без которой нельзя миру стоять и быть", порою с надеждой находит в себе Дмитрий Карамазов. Подобные чувства испытывает умирающий брат старца Зосимы, призывающий людей любить друг друга и благословлять жизнь. Целование земли и всепрощающий, жизнеприемлющий восторг, описанные в главе "Кана Галилейская", укрепляют душу Алеши Карамазова, ощутившего в ней "что-то твердое и незыблемое, как этот небесный свод". По Достоевскому, вера в Бога и бессмертие души, утверждающая высшее происхождение и назначение человека, определяет и "высший порядок" в его душе, т. е. твердость нравственных критериев, безошибочность различения добра и зла и соответственно спасительную как для отдельной личности, так и для всего человечества возможность приоритета духовных целей над политическими, идеологическими и экономическими, освобождение положительных энергий добра и света, движение к возвышению и одухотворению жизни.
И напротив. Если нет Бога и бессмертия души, если жизнь заканчивается "химией", элементарным разложением тела, тогда подрывается любовь и доверие к ней, теряется всякий смысл происходящего на земле, тогда все безразлично и все позволено. Эти сгущенные теоретические выводы, вложенные автором в уста атеиста Ивана Карамазова и практически подхваченные лакеем Смердяковым, в как бы разбавленном водой повседневности виде составляют невидимую основу того жизненного и исторического поля, в котором свойственное душе искание абсолютного смысла восполняется увеличением собственных прав, власти, собственности, материального преизбытка и в котором вместо положительных сил добра и света действуют, как уже отмечалось, отрицательные силы своекорыстия. Снижение, искажение, уничтожение "идеи о Боге" ради торжества "шефа земли" означало для автора "Братьев Карамазовых" постепенное самоуничтожение атеистического гуманизма, ибо построение нового порядка без религии и Христа зиждется на старых принципах ветхого человека и желаний его греховной воли.
4 желаний человека, зарождающихся в таинственных глубинах свободной воли и питающих различные типы проявления эгоистического сознания, становится важной темой "Братьев Карамазовых". В представлении автора, гордо-завистливо-ущемленное эгоцентрическое начало есть существенное духовно-психологическое свойство, которое эластично входит в живую конкретность бытия, бессознательно-органически сказывается в складе восприятия и установках личности, незаметно лепит ее мысли и действия и тем оказывается "дальней" причиной многообразных недоумений в человеческих взаимоотношениях, не всегда заметной на поверхности ближайших и зачастую второстепенных зависимостей и связей.
замеров, что по-своему свидетельствует о высокой степени их жизненного значения. Говоря об этих свойствах, один из персонажей "Братьев Карамазовых" замечает: "Да и многие из самых сильных чувств и движений природы нашей мы пока на земле не можем постичь".
Горделиво-уязвленное самолюбие и соединенные с ним "чувства" и "движения" заставляют многих героев романа отпадать от традиционно-ценностной, социальной, семейной целостности и самоутверждаться в отрыве от них: у каждого из Карамазовых, считал А. А. Ухтомский, своя отдельность и замкнутость - что ни человек, то свой особый мир, свои претензии - "оттогаи свое особое несчастие, свой особый грех, нарушающий способность жить с людьми!"*.
с ними в напряженно-недружественные отношения непонимания и несогласия, соперничества и вражды. Причем чем больше грех и выше претензия, тем слабее способность жить с людьми и настоятельнее потребность господствовать над ними в самых разных формах (от мелкого тиранства до прямого или замаскированного диктаторства), лишая их ценностной самостоятельности и значимого равноправия и превращая в материал и средство для самоутверждения. Прогрессирующее самовозвеличивание индивидуума неизбежно требует умаления прав окружающих, их "фонового" принижения, без чего его амбиции не могут найти почвы и удостоверения собственной исключительности. Окончательное же торжество противопоставленного Богу человеко-бога предполагает и избавление от "мешающих" данному положению вещей "иных миров" и слитых с ними нравственных ценностей, что означает и самоуничтожение, потерю личности, духовную смерть.
Такова, по Достоевскому, предельная логика, определяющая в гораздо менее концентрированном виде чувства и движения эгоистического сознания в обезбоженном мире. «Всякий-то теперь стремится отделить свое лицо наиболее, - заключает в романе "таинственный посетитель", - хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство...» (14, 275). И убийство, мог бы добавить автор, убийство, являющееся важнейшим смысловым элементом всех его крупных произведений, в том числе и "Братьев Карамазовых".
Физическое убийство Федора Павловича Смердяковым становится средоточием развития фактической канвы романа, своеобразной событийной кульминацией, которая через многочисленные связи и опосредования сближает и сталкивает разноплановые интересы и характеры, оказывается вполне закономерным результатом взаимодействия определенных идей и состояний сознания, подготавливается царящими умонастроениями, всякого рода духовными убийствами и самоубийствами. Оценивая общую атмосферу времени, отраженную в "Братьях Карамазовых", Достоевский писал: "Прежний мир, прежний порядок - очень худой, но все же порядок - отошел безвозвратно. И странное дело: мрачные нравственные стороны прежнего порядка - эгоизм, цинизм, рабство, разъединение, продажничест-во - не только не отошли с уничтожением крепостного быта, но как бы усилились, развились и умножились, тогда как из хороших нравственных сторон прежнего быта, которые все же были, почти ничего не осталось" (Дневник писателя 1973 г. ХП. По поводу новой драмы).
Создававшиеся условия оказались благоприятными для развития науки, усложнения и утончения вещественной стороны существования, роста хитрых и властолюбивых деловых людей с их безоглядным и бессмысленным по большому счету практицизмом. В такой атмосфере принижения высшего и духовного и выпячивания низшего и материального, которая не искореняет, а, наоборот, подпитывает преступные намерения, Достоевский выделял в "Братьях Карамазовых", как и в других романах, незаменимую роль денег. "Богатство, - отмечал он в записной книжке, - усиление личности, механическое и духовное удовлетворение, стало быть отъединение личности от целого" (Записи литературно-критического и публицистического характера из записной тетради 1880-1881 гг.). Именно механическое усиление собственной личности с помощью денег, умение их выколачивать и скапливать любыми средствами необходимо Карамазову-отцу для порабощения женской красоты и наслаждения "клубничкой". Заключенная в подобной "механике" неправедная сила создает обстановку скрытого потворства злу, не останавливает, а подстегивает преступные желания, захватывает сознание вольных или невольных участников и свидетелей разыгравшейся в Скотопри-гоньевске драмы. К деньгам неравнодушны Иван Карамазов (несмотря на все бескорыстие его мысли) и Смердяков, теоретик и исполнитель убийства, а также свидетели, дающие на процессе неадекватные показания.
Атмосфера снижения духовного и возвышения материального, формирующая необходимую для преступления корыстно-эгоистическую среду, создается в "Братьях Карамазовых" и через подмену веры в Бога верой в позитивные законы науки, согласно которым идеальное измерение человеческого бытия, его высшие ценности, свобода воли и личностное начало "упразднялись" и сводились к явлениям биологического порядка. Особенно резкое неприятие вызывало у Достоевского объяснение преступления, обусловленного не только социальным неравенством, но и свободным выбором человеком зла, физиологическими причинами или зависимостью от среды, что снимало с виновного всякую ответственность за содеянное и как бы отменяло сознание греха. Судейские попытки примитивного, "естественного" истолкования злой воли подозреваемого в убийстве отца Дмитрия Карамазова с помощью "болезненных нервов" и "горячки" с едкой иронией обрисованы им в романе.
"бернарами", т. е. с учеными-позитивистами, переносящими частные выводы "евклидова разума" в естествознании и вульгарном материализме на явления и процессы в духовной и нравственной сфере. Он никак не может согласиться с тем, что человек мыслит, страдает и любит не потому что есть образ и подобие Божие и обладает душой, а потому, как втолковывает Ракитин, что "хвостики" нервных окончаний дрожат вследствие реакции на внешний мир. Ему "Бога жалко", ибо "химия", т. е. материалистическое мировоззрение, делающее нелогичными и производными от обстоятельств понятия совести и греха, благородства и великодушия, работает на дьявола и способствует вседозволенности: "умному человеку все позволено, если не попадется". Зачем стыдиться, чего бояться, кого любить, как сказал бы герой "Записок из подполья", если ты животное, пусть и усовершенствованное, если ты мышь, пусть и усиленно сознающая.
По убеждению Достоевского, подобная "игра на понижение" вела человека к потере подлинной духовной независимости и нравственному оскудению, делая собственный корыстный интерес основой существования индивида и усиливая отчуждение людей. "Если сказать человеку, - писал он, - что нет великодушия, а есть стихийная борьба за существование (эгоизм) - то это значит отнимать у человека личность и свободу" (Письмо П. П. Потоцкому от 10 июня 1976 г.). В новых научных теориях, подчеркивал писатель, нет любви, а потому основанные на них отношения не изменяют лика мира сего: "Никогда люди никакою наукой и никакою выгодой не сумеют безобидно разделиться в собственности своей и в правах своих, будет для каждого мало, и все будут роптать, завидовать и истреблять друг друга" (14, 275).
Вообще разрушение бескорыстного лада и снижение высокого строя души через постоянное отвлечение внимания от религиозных, эстетических, поэтических измерений бытия и сосредоточенность на требованиях так называемого эгоизма и здравого смысла, замкнутость в рассудочно-торгашеских низинах жизни и податливость плотскому давлению натуры играют существенную роль в создании той криминогенной атмосферы, в которой рождаются и оправдываются дурные намерения и подлые поступки. Не случайно, что фактический убийца, талантливый повар Смердяков постоянно апеллирует к здравому смыслу, который упрощает его душу и мысль, заставляет отождествлять просвещение с добротным платьем, чистыми манишками и вылощенными сапогами, казуистически критиковать геройские подвиги и христианские чудеса, отрицать литературу ("Вечера на хуторе близ Диканьки" Гоголя про неправду написаны), стихи (кто же в рифму говорит), историю (наводит скуку).
Сокращенный мировоззренческий горизонт и душевно-духовный обзор, который ограничивает бесконечное жизненное поле областью самодостаточного наслаждения, корыстной выгоды, эгоистической гордости, как бы фатально предопределяет и судьбу самой жертвы, главы семейства Карамазовых, так направляет "свободную" волю и выстраивает линию его поведения, что она притягивает к себе отрицательные энергии. Характеризуя ценностные ориентиры Федора Павловича, прокурор подчеркивает: ".. . духовная сторона вся похерена, а жажда жизни чрезвычайная". Отец согласен с убеждением сына Ивана, что Бога и бессмертия души нет, и стало быть, и не может быть никаких оснований для добродетели, а потому "все нравственные правила старика -после меня хоть потоп". Вместе с тем религиозно не преображенная и не просветленная высшим смыслом "земляная карамазов-ская сила" ищет необходимую точку опоры, благодаря которой жизнь приобрела бы хоть какой-то смысл и не превратилась в цепь бессвязных действий. Плотское наслаждение становится для Федора Павловича тем единственным камнем, на котором он хотел бы стоять до конца своих дней. Из этого основания и произрастают его ведущие мысли, чувства и поступки, поиск и обслуживание все новых содомских утех, а также характерные "экономические" оттенки его общественной активности, выражающейся в стремлении обделывать делишки для удовлетворения своекорыстных интересов, наращивать капитал и строить кабаки.
Такая ценностно-психологическая доминанта подсознательно враждебна всему что ей препятствует и выводит за пределы нигилистического эгоизма. Помехой становятся родительские и супружеские обязанности, и Федор Павлович отправляет детей на воспитание к чужим людям, изживает память о похороненной жене. Мешающим для человека плоти оказывается и то, что указывает на благородные, не имеющие математической пользы и выгоды стороны жизни, что напоминает о долге и служении отечеству. Карамазов-старший ненавидит Россию и желал бы "упразднить мистику" на русской земле.
его, по определению сына Алеши, в исковерканного человека, в шута, мстящего окружающим за собственные же пакости. Таким образом, гедонизм и эгоизм возводят мощные крепостные стены злобного непонимания между людьми, усиливают их недружественность, неуклонно ведут к гибельным конфликтам.
"Влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (...) то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен, пойдет и украдет, будучи кроток - зарежет, будучи верен - изменит" (14, 74). С ним соглашается даже Алексей Карамазов, отчасти ощущающий в себе потенциальную карамазовщину, вообще свойственную в разной степени, хотя и не всегда проявляемую, всякому человеку. Его брат Иван полагает, что в богооставленном и бессмысленном мире и не на чем больше стоять, как на сладострастии, и папенька, пусть и свинья, мыслит все же правильно и логично.
Но особенно остро ощущает в себе "неистовую, необделанную" карамазовщину более непосредственный и менее идеологизированный Дмитрий. В противоположность отцу, он крайне болезненно переживает "сладострастие насекомых", притягательные демонические бури содомской красоты, ибо им не утрачены представления об "идеале Мадонны", о высшем облике и предназначении человека. Однако, говоря его собственными словами, временный перевес плотских страстей превращает горячую и честную личность в кровожадного тарантула и загоняет ее на поле жизни, "засиженное мухами, то есть всякою низостью".
Достоевский показывает в своем романе, как непросветленные силы природы сливаются и сцепляются в человеке с коренными движениями его греховной воли, вращающейся вокруг эгоистических притязаний и обостряющей экзистенциальную озлобленность при их неудовлетворенности, стремящейся к власти над ближним и соответственно к умалению его личности. Тяга эгоистического сознания к принижающему господству проникает даже в любовь, ставя ее в зависимость от властно-тиранического обладания. Любовь-злость, любовь-месть, любовь-тиранство, любовь-ненависть - подобные метаморфозы самого высокого и альтруистического чувства, обращающие его в прямую противоположность, весьма характерны для героев Достоевского. "Полюбить свою обиду" - эти его слова относятся и ко многим персонажам "Братьев Карамазовых", чье воспаленное самолюбие невольно заставляет их вписывать внутреннюю жизнь других в круг своих комплексов, подчинять ее "своей претензии" и тем самым усиливать враждебное непонимание между ними. Так, Катерина Ивановна привязалась к Мите Карамазову "любовью истерической и надорванною, из уязвленной гордости, и эта любовь походила не на любовь, а на мщение". Подобное развитие интимных отношений с необратимостью ведет к катастрофе, неизбежной как при победе гордости, умаляющей и принижающей личность побежденного, так и при ее поражении, еще более распаляющем обиду. "Я ведь со злобы всех вас мучила", - признается Груша Дмитрию, чья сокровенная жизнь поначалу была закрыта от нее, но становится все доступнее по мере выхода из области раздраженного эгоизма, угасания злобы и свертывания "своей претензии".
Сам Дмитрий Карамазов любил не Катерину Ивановну, а себя в ней, хотел отомстить ей за то, что он "такой молодец, а она не чувствует". Эгоистическое вожделение безжалостного паука заставляет его пренебрегать и душевными терзаниями Груши, как бы сокращать ее целостную личность до "инфернальных изгибов" (одновременно пробуждая в нем и противоестественное желание "сократить" до небытия и родного отца). Но, освобождаясь от замкнутости в собственных интересах после глубокого внутреннего переворота и соответственно переставая видеть в окружающем лишь точку приложения своей страсти, Митя и в любви к Груше ощутил просветление, ослабление инстинкта обладания, «становился доверчив и благороден, даже сам презирал себя за дурные чувства. Но это значило только, что в любви его к этой женщине заключалось нечто гораздо высшее, чем он сам предполагал, а не одна лишь страстность, не один лишь "изгиб тела", о котором он говорил Алеше» (14, 344).
человечеству, противоположной, казалось бы, конкретной чувственной страсти (в действительности она абстрактна, поскольку вожделение превращает человека в вещь, лишенную своеобразия личностно-духовных качеств), Достоевский находит все то же "искажение в свой интерес", неизбежное вследствие отсутствия в ней предметной содержательности и нравственной определенности.
Важнейший духовно-психологический результат "самолюбивой" любви ко всему человечеству всякого рода его спасителей, реформаторов или просто прекраснодушных гуманистов писатель видел в пренебрежении к рядом живущим людям, к ближнему своему. Так, Миусов, взявший на воспитание Митю из книжной устремленности к общечеловеческим ценностям, совсем забыл о нем во время многолетнего пребывания в Париже. А госпожа Хохлакова обнаруживает в себе охлаждение мечтательно-страстной общечеловеческой любви при одной только мысли о возможной неблагодарности людей. "Одним словом, я работница за плату, я требую тотчас же платы, то есть похвалы себе и платы за любовь любовью. Иначе я никого не способна любить!" (14, 53).
Один из персонажей как бы подытоживает эту принципиальную для целостного понимания "Братьев Карамазовых" тему абстрактной любви к людям: "Чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь, как отдельных лиц. В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству (...) а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта. Чуть он близко от меня, и вот уже его личность давит мое самолюбие и стесняет мою свободу. В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за обедом, другого за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается. Я, говорит, становлюсь врагом людей чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся. Зато всегда так происходило, что чем более я ненавидел людей в частности, тем пламеннее становилась моя любовь к человечеству вообще" (14, 53).
Достоевский постоянно напоминал, в том числе и в последнем романе, что "любовь к дальнему" есть на самом деле извращенная форма самолюбия, подсознательно требующего, чтобы "ближний", говоря словами Ивана Карамазова, проверенными на его собственном опыте, спрятался, не показывал своего лица, уничтожился как личность. "Именно ближних-то, по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних (...) Отвлеченно еще можно любить ближнего и даже иногда, издали, но вблизи почти никогда" (14, 215-216).
"ты" создает драматическую раздвоенность в искреннем стремлении к бескомпромиссному познанию истины, тот ад в его душе, который, по определению старца Зосимы, есть мука духовная от невозможности любить. Проницательный старец воспринимает его как человека, жаждущего "горняя мудрствовати и горних иска-ти", чье сердце точит неразрешенная мысль о цели мироздания и смысле людского страдания. Вместе с тем прокурор на суде вносит дополнительные оттенки и заключает, что этот представитель семейства Карамазовых "есть один из современных молодых людей с блестящим образованием, с умом довольно сильным, уже ни во что, однако, не верующим, многое, слишком уже многое в жизни отвергшим и похерившим, точь-в-точь как и родитель его" (15, 126).
"Бесах", Иван прекрасно осознает, что без веры в Бога и соответственно абсолютного осмысления человеческое существование теряет подлинную разумность и приобретает комический оттенок. Однако в контексте господства позитивистского мировосприятия, рационалистического знания, прагматического отношения к жизни сила его "евклидова ума" становится своеобразным обоюдоострым мечом, отсекающим от мистических корней, от духовного веселия и высшей радости присутствия "миров иных", за две секунды которой он, по собственным словам, отдал бы квадриллион квадриллионов и которую испытал Алеша в главе "Кана Галилейская".
Всецелая опора на "евклидов ум" и земную логику в решении главных, онтологических вопросов едва не приводит одного из главных героев романа к потере рассудка и мучительному раздвоению личности. Черт, воплощающий "самые гадкие и глупые" мысли Ивана, демонстрирует, как "горнее" мудрствование без прочного духовного фундамента веры способно незаметно соскальзывать в увековечиваемую пошлость и подспудное богоборчество. Считая себя настоящим гуманистом, единственным человеком, который любит истину и хочет добра, черт, подобно Карамазову-отцу и Смердякову, хотел бы "упразднить мистику", "разрушить в человечестве идею о Боге" и тем самым совершить искомый человеческий переворот. Тогда-то и начнется распад прежнего мировоззрения, развалятся традиционные христианские правила и наступят милые его сердцу времена. Внебожест-венное, "человеческое, слишком человеческое", лишенное величия, глубоких нравственных оснований и перспектив бытие выступает в полубредовых видениях Ивана как главнейшая дьяволова ипостась. Наблюдая за вознесением Христа, черт намеревался крикнуть "Осанна!", но ему помешал здравый смысл -"самое несчастное свойство моей природы". Всякие там "миры иные", сам Бог и сатана, иронизирует он, есть "только одна моя эманация, последовательное развитие моего я, существующего довременно и единолично". Он любит "земной реализм", "геометрию", "формулы" и "газеты", помогающие выполнять его задачи и "вызывать происшествия", без которых жизнь могла бы превратиться в "один бесконечный молебен". По его убеждению, отвратить от молебна, от абсолютных ценностей, от императивов совести, от твердого различения добра и зла способны и заурядность, рутина, казенный формализм мирского и религиозного быта. Являясь потертым джентльменом, приживальщиком, белоручкой-помещиком, имеющим "вид порядочности при весьма слабых карманных средствах", черт хотел бы перевоплотиться еще и в семипудовую купчиху, чтобы от чистого сердца поставить Богу свечку. В изображении этого двойника Ивана Карамазова Достоевский хотел подчеркнуть достаточно неожиданные проявления злого начала в мире - не только традиционный титанический демонизм, но и парадоксально соседствующее с ним заскорузлое мещанство.
Возвращаясь к самому Ивану Карамазову, следует отметить, что слишком земной поиск "горнего" при слишком отвлеченной общечеловечности и недостатке любви еще более обостряет его душевные терзания тем, что вступает в противоречие с конкретными действиями и силами его эгоистической натуры. Заботясь о справедливости и благе других, он оказывается косвенно причастным к несправедливому осуждению брата и убийству отца; осуждая царящую вокруг жестокость и безнравственность, сам проявляет немилосердие по отношению к людям и становится невольным проповедником аморализма. Уязвленное еще с детства самолюбие естественно приводит эту незаурядную личность к идее сверхчеловека, которому доступны всякие нравственные преграды и все позволено и который в своем стремлении к истине невольно искажает ее.
и злодейства людей, их неискоренимых пороков и слабостей. Однако такое коллекционирование оказывается, говоря словами автора "Братьев Карамазовых", честной неправдой, ибо тенденциозно выдается за полное представление о мире и человеке, выпускает из поля зрения противоположный ряд фактов любви, самопожертвования и величия человеческого существования. Более того, подобная тенденциозность как бы упрочивает греховное состояние людей, невольно сливается с проповедуемой Иваном теорией вседозволенности, оправдывает законность того, что, как он выражается об отношениях отца с сыном Дмитрием, один гад съест другого.
Все эти вытекающие из духовных борений и интеллектуальных исканий побочные следствия подхватываются четвертым, незаконным сыном Федора Павловича Карамазова. Именно Смердяков, а не Митя реализует на практике логические выкладки своего единокровного брата о том, что если Бога нет, то все позволено, вплоть до злодейства, на самом деле крепко "запоминает" эту формулу, дающую истинный толчок к убийству, и еще раз, по-своему, демонстрирует, как уже отмечалось выше, открытый Достоевским в "Бесах" закон снижения абстрактного гуманизма, "лакейства мысли", "волочения идеи по улице", где к ней примазываются "плуты, торгующие либерализмом", или интриганы, намеревающиеся грабить, но придающие своим намерениям "вид высшей справедливости". И в конце концов "смерды направления" доходят до убеждения, что "денежки лучше великодушия" и что "если нет ничего святого, то можно делать всякую пакость". Если черт естественно доводит теоретическое человеколюбие Ивана Карамазова до мелкотравчатой буржуазности и пошлой рассудочности, то Смердяков доходит до бессовестного исполнения его силлогизмов и реального убийства, от которого в ужасе отшатывается утверждавший его законность высокоумный теоретик.
"смердом направления", благодаря состоянию сознания и своеобразию характера его личности. Смердяков также относится к числу исковерканных душ, униженных социальной обидой, сословным неравенством или имущественной зависимостью. Он ненавидит свое "случайное" происхождение и непочтительно относится к собственным благодетелям. По определению адвоката Фетюковича, существо "решительно злобное, непомерно честолюбивое, мстительное и знойно завистливое" никого не любило, всех презирало, себя же уважало до странности высоко, обладая необъятным и оскорбленным самолюбием. Нереализованность такого самолюбия сочеталась с неприятием всего возвышенного в жизни и опорой на сухой расчет и практическую выгоду, что умерщвляет совесть, уродует нравственные понятия и препятствует различению добра и зла. Подобно Федору Павловичу Карамазову, Смер-дяков проклинает Россию и считает, что ее народ достоин лишь порки. Он даже сожалеет, что французы в свое время не завоевали русских и умная нация не покорила глупую. Лишенное корней и стержня уязвленное сознание превращает его, как выражается Иван, в лакея и хама, в "передовое мясо" будущей революции.
Своеобразным сниженным двойником независимого и бескорыстного мыслителя Ивана Карамазова оказывается в романе и Ракитин, характеризуемый как "бездарный либеральный мешок", "смерд" с сухой и плоской душой, с постоянным намерением "изловить за шиворот минуту" для любой мелкой выгоды. Для Ракитина, обладающего хотя и хитрым, но заурядным умом, главное - накопить и. пустить в оборот капитал, который он надеется приобрести, держа нос по ветру общественных перемен и взяв в свои руки либеральный петербургский журнал. Но и высо-комудрствующий "евклидов разум" Ивана Карамазова и пошлый "здравый смысл" Ракитина зажаты тисками эгоистического соз-нания, . которое направляет неразрешенную мысль о вековечных вопросах одного и суетливые деловые заботы другого и которое находит опору в их гордости и самолюбии. Это сознание постоянно склоняет разрешение мысли Ивана к, так сказать, духовному карьеризму, к представлению о всесильном человекобоге, и оформляет в уменьшенном размере основное убеждение служеб-но-обыденного карьеризма "семинариста" Ракитина, готового из-за материальной выгоды менять взгляды и писать статьи на противоположные темы: "Умному человеку все можно, умный человек умеет раков ловить..." Причем безмерный эгоизм "умных людей", постоянная занятость собственной персоной, а окружающим миром - лишь применительно к ней, мешают им понимать главные духовно-душевные переживания других и тем самым как бы подменяют, принижают или даже уничтожают личность в людях. Ни Ивану Карамазову, ни Ракитину, ни иным персонажам, находящимся в силовом поле эгоистического сознания, невозможно постичь мистические чувства Алеши, религиозные и поэтические восторги Мити, нравственные страдания Груши и подобные сердечные движения, которые они истолковывают искаженно, "вчитывая" в них собственный опыт и особенно не понимая в них возвышенность принципов и бескорыстие мотивов. Драматическое непонимание между людьми, чье душевное общение отягощено корыстными претензиями, социальными условностями и господствующей конъюнктурой, глубоко раскрыто в романе на примере чрезвычайно важного для автора описания деятельности представителей правосудия, тех, по выражению. современника, "прелюбодеев права и прелюбодеев мысли", для которых важна не правда дела, а "либерально-тенденциозная казуистика" и выпячивание собственных достоинств. О распространенности и'раздражающем воздействии на правдивых художников этих закономерностей свидетельствует повесть Л. Толстого "Смерть Ивана Ильича". Ее главного героя в судейской и прокурорской службе привлекают в первую очередь не поиск истины, установление истины и дальнейшая участь обвиняемых, что соответствовало бы действительной природе его деятельности, а "публичность речей", напускная важность, в суде и беседах с подчиненными, техническое мастерство ведения процесса, демонстративный успех: главное - сделать "резюме", и как можно более "блестящим манером".
и заставляют их невольно уклоняться от истины. Так, убийство Карамазова-отца всколыхнуло ущемленное от недооцененное™ самолюбие прокурора Ипполита Кирилловича, ибо его расследование могло прогреметь, по всей России, "спасти общество" и утешить неудовлетворенное тщеславие. Победа над старинным врагом, прокурором, стала едва ли не главной задачей самодовольного адвоката Фетюкови-ча, который для красного словца готов не пожалеть мать и отца, с помощью красноречивой патетики подмазать репутацию, любого свидетеля и получить заранее подготовленный ответ, фактически оправдать отцеубийство. Тщеславие присяжных заседателей, ничего не понимавших в сложном уголовном деле чиновников и мужиков, также настраивало их сразу на обвинительный лад, и они "производили какое-то странно внушительное и почти грозящее впечатление, были строги и нахмурены"(15, 93).
И всегдашнее стремление самолюбивого председателя суда слыть "передовым человеком" предварительно наслаивалось на объективное расследование, неизбежно искажавшееся. Его интересовала прежде всего классификация явления как продукта социальных основ и "русского элемента". "К личному же характеру дела, к трагедии его, равно как и к личностям участвующих лиц, начиная с подсудимого, он относился довольно безразлично и отвлеченно" (15, 92). О господствующих общественно-идеологических тенденциях, внедряющихся в судебную процедуру и нарушающих ее беспристрастную строгость, можно судить по статье Раки-тина, которая положила начало его карьере и изображала трагедию Дмитрия Карамазова как "продукт застарелых нравов крепостного права и погруженной в беспорядок России, страдающей без соответственных учреждений" (15, 99). С другой стороны, дамы на процессе хотя и были уверены в виновности подозреваемого преступника, ожидали его оправдания "из гуманности, из новых идей, из новых чувств, которые теперь пошли" (15, 95).
Новые же чувства и идеи, выводившие преступление из несовершенства общественной среды или изъянов биологической природы человека, создавали предустановленную наезженную колею, в которой духовно-нравственная проблематика, понятия совести и греха вытеснялись материалистическими, корыстно-эгоистическими представлениями о человеке. Вся протокольная часть расследования построена в романе таким образом, что на первый план выдвигаются факты, которые могут быть объяснены естественнонаучными причинами, примитивной ревностью или корыстным расчетом. Сниженное и заземленное понимание личности заставляет судейских чиновников подчеркивать в речах то, что для самого обвиняемого и объективной истины не является главным и решающим. Если для прокурора, например, "человек с деньгами везде человек", то для Мити они - "лишь аксессуар, обстановка", "мелочь", недостойная специального внимания, и это неодинаковое отношение к деньгам определяет и разную интерпретацию их роли в совершенном преступлении. Деньги как "понятный" и "основной" стимул действий подозреваемого уводят внимание от важных для установления правды немеркантильных и внерассудочных мотивов поведения Дмитрия Карамазова и соответственно от поисков реального убийцы. Такую же роль, в сущности, играют и "медицина" со своими "аффектами" и "маниями", и "психология" со своими своекорыстными принципами, оказываясь, если воспользоваться словами Ивана Карамазова, "евклидовой дичью", грубым инструментом, упрощающим и отбрасывающим духовные факты, смещающим значение документальных свидетельств и в целом направляющим следствие по ложному пути.
"рыцаря чести", как осознает себя сам Митя, и не вникают в нравственные или просто иррациональные мотивы его поведения, безотчетно погрязают в "крючкотворных мелочах" и "казенщине допроса", не замечая в нем "страдальца благородства", искателя правды с "Диогеновым фонарем" и удаляясь от справедливого решения. Так, продиктованная жалостью к раненому старику Григорию задержка подследственного у забора объясняется ими необходимостью убедиться в смерти ненужного свидетеля, а "математический" документ (письмо Мити к Катерине Ивановне) перевешивает "легенду", на самом же деле правдивую историю с ладонкой и зашитыми в ней деньгами, проливающую свет на искреннее стремление осужденного не быть "вором", сохранить честь и достоинство. Дайте хоть один осязательный факт, требует прокурор, а "не заключение по выражению лица подсудимого родным его братом или указание на то, что он, бия себя в грудь, непременно должен был на ладонку указывать, да еще в темноте" (15,150). Вам бы все "пакетов", как бы звучит в ответ ироническая реплика Ивана Карамазова, а у него черт свидетель, "дрянной, мелкий черт", сидящий, по его мнению, и под столом судебных заседателей. То есть имеется в виду действие невидимых демонических сил, которые через особенности характеров и мировоззрения подспудно влияют на чиновников и незаметно уклоняют их от истины. В сфере мистического, но уже божественного влияния оказывается и самая главная, диаметрально противоположная "математике", "медицине" и "психологии" причина, которая удержала подозреваемого от преступления, однако которая юристам кажется "поэмой в стихах". Митя избежал в последнее мгновение рокового поступка, бросился от окна и побежал к забору потому, что "Бог его сторожил", "слезы ли чьи, мать ли умолила Бога, дух ли светлый облобызал - но черт был побежден".
"легенды", "поэмы", "стихи", выражение лица или жеста и прочие тонкие, не поддающиеся строгому рациональному учету, но очень важные в духовном отношении стороны и детали становятся решающими для выявления правды. Чуткость к подобного рода сторонам и деталям и позволяет не верящей в вину подсудимого Груше ("не таков человек, чтобы солгал") и Алеше, не имевшему никаких аргументов, "кроме нравственной убежденности в невиновности брата", быть ближе к истине, чем "доказательным" юристам. Действительно, установить не только полноту истины о предполагаемом преступлении Дмитрия Карамазова, но и просто его состав, даже сам факт невозможно, не беря во внимание экзальтированное благородство его натуры и искание высшего, проходя мимо его внутреннего переворота и мучений совести. Но именно эти-то аспекты, все самое коренное, сокровенное и трепетное, и отсечены, принципиально вытолкнуты из правового пространства, в котором его хозяевам дорога "не нравственная сторона, а лишь, так сказать, современно-юридическая" и которое подпитывает "искреннюю ложь", полуосознанное или более наглое лицемерие.
Искреннюю ложь в ее многообразных проявлениях Достоевский считал одной из наиболее опасных духовных болезней века, незаметно подменяющей действительные мотивы кажущимися, усыпляющей совесть, угнетающей чувство истины. "Главное самому себе не лгать", - настаивает старец Зосима в беседе с Федором Павловичем Карамазовым, поскольку это последовательно ведет к "неразличению правды во всем", неуважению к себе и окружающим, угасанию любви, пробуждению духовной тоски и скуки, к скотским развлечениям.
Неразличение правды, основанное на искренней лжи, на недопонимании скрытого в явлениях зла, Достоевский обнаруживал в необузданном оптимизме современных прогрессистов, возлагавших надежды в гармонизации человеческих отношений на успехи цивилизации, демократии, науки, права, вообще на внешнее изменение общества без внутреннего^ преображения личности. Более того, новые ценности, половинчатые идеалы или "несвятые святыни", как их называл писатель, препятствовали удовлетворению высших начал человеческой природы, понижали психический строй и примитивизировали душу, вели к "новым предрассудкам", к новым прорывам в измененных формах гордого эгоистического сознания, делящего людей, подобно Расколь-никову или Ивану Карамазову, на элиту и массу, необыкновенных и обыкновенных, премудрых и непремудрых, ведущих и ведомых и тем самым совершающего духовное убийство и самоубийство.
Символическое обобщение драматической диалектики пребывания человека в мире, в котле которой варятся судьбы его героев, дано Достоевским в легенде о великом инквизиторе. Легенда становится своеобразным философским средоточием романа, концентрируя его проблематику и сцепляя ее с выводами о ходе мировой истории. Великий инквизитор предстает в ней не только и, может быть, не столько выразителем негативных сторон исторического католичества, ищущим "земных грязных благ", сколько скорбящим гуманистом, восставшим против Бога и свободы во имя любви к человеку и всеобщего счастья. Сама его гипотетическая фигура, идеи и логика вмещают в себя и типизируют различные магистральные варианты безбожного жизнеустрое-ния на непреображенной земле в прошлом, настоящем и будущем - будь то в форме теократического государства, социалистической утопии или так называемого цивилизованного общества.
великого инквизитора, Христос слишком переоценил силы человека, когда призвал его добровольно следовать за ним по пути подлинной свободы, несущей вместе с самопожертвованием и страданиями настоящую любовь и истинное достоинство. Слабое, порочное и неблагодарное людское племя, полагает он, неспособно вынести бремя такой свободы и высшего совершенства. Более того, в своем бесчинстве люди даже воздвигают "свободное знамя" Христово против самого Христа и свободы, постоянно бунтуя илстребляя друг друга, предпочитая небесному хлебу земной, мукам свободного решения совести в выборе добра и зла - опору на вышестоящий авторитет, свободному духовному единению - управление кесаря.
Великий инквизитор обвиняет Христа в отказе от дьявольских искушений побороть свободу чудом, тайной и авторитетом, обратить камни в хлебы, овладеть их совестью и мечом кесаря объединить в "согласный муравейник", устроить им окончательный "всемирный покой". Он становится религиозным самозванцем, берет на себя смелость исправить подвиг Христа, последовать советам дьявола и освободить человека от "мук решения личного и свободного" и трагизма жизни. Сатанинская гордость заставляет его притязать на роль верховного судьи истории, монопольного обладателя полнотой истины о жизни и смерти, свободе и власти, самочинного распорядителя человеческими судьбами. Отправляясь от собственной абсолютной, как ему кажется, премудрости, великий инквизитор, подобно Раскольнико-ву или Ивану Карамазову, приходит к такому же абсолютному презрению к людям, замечает в них только "недоделанные пробные существа, созданные в насмешку", без чего сводилась бы на нет сама его претензия.
При подобной "разнице потенциалов" любовь к человечеству и желание послужить ему превращаются в намерение раз и навсегда объединить людей в "тысячемиллионное стадо", дать им тихое смиренное счастье по мерке слабосильных существ, примитивное блаженство муравьиного ковыряния в материальных низинах жизни путем укорачивания личности, управления ее волей и уничтожения любви, т. е. духовной смерти.
Высшая претензия великого инквизитора подразумевает прочную замену свободного решения людских сердец слепым повиновением "мимо их совести" царям земным, "царям единым", к каковым он себя и причисляет. "О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся" (14, 235). А для этого, полагает он, необходимо, выступая от имени Христа, добра и истины, "принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми" (14, 238).
"тысячемиллионного стада" от господства самообожествляющихся "сочинителей" законов, как говаривал Раскольников в "Преступлении и наказании", в своем сверхчеловеческом демонизме и обусловленным им умалении других утрачивающих и собственную личность. Заботятся о человечестве, презрительно разделяя людей на имеющих право "гениев" и бесправную толпу, как известно, и "бесы", наподобие Петра Верховенского, Лямшина или Шигалева, что приводит не только к духовным и нравственным потерям.
еретиком, которого надо изгнать или сжечь. Основная тайна великого инквизитора заключается в том, что он не верит в Бога, а стало быть, не уважает и принижает человека, поощряя и увековечивая его пороки и слабости.
"Братьях Карамазовых" убийство, несет ответственность любой человек. Его излюбленная мысль о виновности отдельной личности перед остальными (виновности не юридической, а онтологической) основана на признании ее изначального несовершенства и вместе с тем сопричастности всему происходящему в мире. Каждый виноват в меру отсутствия света и добра в собственной душе. Следствия душевного мрака и своекорыстия, до конца не искоренимые в людях, невидимыми путями распространяются вокруг нас. И малейшие наши злые помыслы, слова и поступки незримо отпечатываются в сердцах окружающих, подталкивая кого-то к зависти или гордости, рабству или тиранству ("был бы я сам праведен, - говорит старец Зосима, - может, и преступника, стоящего предо мною, не было бы" - 14, 291). Таким образом растет и накапливается отрицательный духовный потенциал, питающий мировое зло. Ведь "все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь - в другом конце мира отдается" (14, 290). И "попробуйте разделиться, попробуйте определить, где кончается ваша личность и начинается другая?" (Записи литературно-критического и публицистического характера из записной тетради 1880-1881 гг.).
Демократизм Достоевского - не поверхностно-либеральный, а глубинный, органический - направлял его мысль против любой разновидности элитарного господства, нередко маскировавшегося в его время популистскими лозунгами, против всякой разобщенности общественных слоев, против индивидуального или сословного, партийного или рыночного эгоизма, подрывающего в условиях природного и социального неравенства спасительную идею этической равноценности людей перед Богом, принижающего личность и парализующего ее волю к высшему.
и действия по Его образу и подобию. Тогда она оказывается слепой и глухой, рабски подчиняется "естественным" страстям, несет хаос, страдание и смерть и в конце концов самоуничтожается. Поэтому способность справиться с собственной свободой, переплавить, превратив, так сказать, минус в плюс, жизнеотрицающую силу мнимой свободы в жизнеутверждающую силу свободы действительной, направить ее центростремительно и альтруистически к объединению с Богом и другими людьми, дабы сойти с загаженного мухами жизненного поля, автор "Братьев Карамазовых" считал важнейшей духовной задачей человека. "Чтобы переделать мир по-новому, - заключает "таинственный посетитель", - надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше, чем не сделаешься в самом деле всякому братом, не наступит братство" (14, 275).
По мнению Достоевского, перерождение от рабства к свободе и добровольный отказ из глубины сердца "по своей глупой воле пожить" происходит в человеке лишь тогда, когда поколеблены сами основы и структура своекорыстного сознания и его душа полностью захвачена абсолютным идеалом, стирающим в ней все остальные "идеалы" и идолы. "Христос же знал, - отмечает писатель, - что хлебом одним не оживить человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии" (Письмо В. А. Алексееву от 7 июня 1876 г.). Именно высшая красота и непреложная правда Христа, "аксиома о духовном происхождении человека" (там же), если она открывается людям, освобождает их из плена языческих фантазий и самоубийственных пристрастий и устремляет волю в совершенно иное русло бескорыстно-жертвенной любви, преображающей ветхого человека.
жертва, вполне осознанная победа над адамовой натурой, чудо воскрешения умирающего зерна, обновления губящей себя души. Только бескорыстная любовь к конкретному, рядом находящемуся ближнему, которая не отождествляется ни с каким частным интересом или естественными склонностями, способна возвысить и облагородить приниженную душу человека.
Такими же созидательными свойствами обладает и родная сестра любви, совесть, происходящая из одного с ней источника -"вековечного идеала". Совесть - это дар понимания сообщаемой человеку вести о его несовершенстве. Она мучает его, дает возможность видеть незаслуженность своих заслуг, мешает ему быть самодовольным и подвигает на бесконечное совершенство. Поэтому совесть позволяет органически различать добро и зло, сдерживать страсти и своекорыстные расчеты, является необходимой предпосылкой для выхода личности из состояния тяжеловесной замкнутости и отделенности, для сострадания и умения входить в положение других людей, восстанавливать подлинную связь с ними. По мысли Достоевского, без любви и совести "человек всем человечеством сошел бы с ума", раздувшись и лопнув под напором разрушительной энергии эгоистической гордости. "И неужели сие мечтаг превышении одного над другим?" (14, 288).
Жестокие радости, считает старец, не прекратятся до тех пор, пока люди стремятся устроиться на земле справедливо лишь одним своим умом, без Христа, пока рабская и самоубийственная свобода, понятая как безостановочное приумножение и лихорадочное утоление материальных потребностей, не прекратит искажать духовную природу и отвергать "высшую половину существа человеческого", пока не станет ясно, что "лишь в человеческом духовном достоинстве равенство". Победить низшее в себе постом и молитвой, овладеть собою - таков, по его личному опыту, путь к настоящей свободе.
Мысли старца Зосимы выражают в "Братьях Карамазовых" многовековой опыт православной культуры, сосредоточивавшийся на Руси в монастырях. Народ русский, рассуждает он, хотя и отягощен, подобно другим народам, своим и мировым грехом, все равно молится святому и высшему, знает, что "где-то есть святой и высший, у того зато правда, тот знает правду, значит не умирает она на земле" (14, 29). И пока "русский инок" несет в себе образ Христов и "чистоту Божией правды", пока сохраняются православные ценности, это "тысячелетнее орудие для нравственного перерождения от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию" (14, 27), до тех пор живет и надежда на спасение человека, на изменение его отношений с другими через осознание онтологической вины и взаимное служение. "Всякий пред всеми за всех виноват, не знают только этого люди, а если б узнали - сейчас был бы рай" (14, 270). Это откровение умирающего брата Маркела, усиленное затем "таинственным посетителем", Зосима вспоминает в критический момент своей светской жизни. Оно подвигает и Митю Карамазова к внутреннему перевороту, определяя его всепрощающую логику вслед за Тем, Кто, по словам Алеши, "может все простить, всех и вся ", "неповинную кровь Свою за всех и за все" (14, 24).
Еще одна важная особенность проповеди старца заключается в учении о "деятельной любви" к ближнему, опыт которой убеждает в бытии Бога и бессмертии души и которою "все покупается, все спасается", свои и даже чужие грехи. Деятельную любовь или конкретное добро, не содержащее внутренней противоречивости, он считает великой силой, способной неисповедимыми путями "на другом конце мира" отдаваться, ибо, как известно, "все связано со всем".
Зосима отмечает двойное благотворное воздействие конкретного добра - на личность, его совершающую, и на того, на кого оно направлено. Одним из примеров его воскрешающей силы может служить всплывший на судебном заседании эпизод с "фунтом орехов", сыгравший немалую, хотя и "дальнюю", роль в цепи обстоятельств, которые повлияли на формирование благородных сторон характера Дмитрия Карамазова, предотвратили его преступление и способствовали его раскаянию. Конкретное добро не только не подпитывает эгоцентрические силы, но и укореняет на их месте прямо противоположные начала. Именно деятельная любовь, настаивает автор романа, распространяет подлинное просвещение, которое есть "свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум, подсказывающий ему дорогу жизни" (Дневник писателя 1880 г. Август. Гл. 3, главка 1), и которое укрепляет в человеке такие свойства высшего сознания, как праведность и правдолюбие, справедливость и честность, чувство долга и ответственности, органичность и целостность мировосприятия, внутреннее благообразие и целомудрие. Среди духовно-душевных качеств безусловных лучших людей, как их называл писатель, отличая от условных, опирающихся на достижения ума, социальное положение или сословные преимущества, он особо выделял открытость и доверчивость, искренность и кротость, незлобие и умение прощать и иные подобные черты, поскольку они с их чрезвычайно значащей незаметностью как бы нейтрализуют отрицательные последствия эгоистической гордости, гасят любые агрессивно-захватнические проявления "натуры" и создают почву для незашоренного понимания себя и своих ближних.
Безусловные лучшие люди, святые и праведники (а не банкиры или адвокаты, ученые или полководцы), а также близкие им герои Достоевского, в том числе и в "Братьях Карамазовых", обвиняют и переделывают не внешний мир, как Иван Карамазов или великий инквизитор, а самих себя, ибо не замутненный никаким своекорыстием и временным интересом взгляд не позволяет им лгать себе и заставляет полнее видеть собственную реальную ограниченность. Глубокое чувство вины и одновременной сопричастности бытию заставляет таких героев незаслуженно с точки зрения здравого смысла ставить все и всех выше себя и оценивать окружающих не только как "гадин" или "стадо". Их духовная энергия направлена на преодоление собственного несовершенства, на увеличение бескорыстной любви в своей душе, что ведет к абсолютной согласованности целей и средств, препятствует смешению добра и зла, превращению различных проявлений жизни в материал и средство для пользы и выгоды, предопределяет движение к возможной мировой гармонии "изнутри". Они принципиально сильны именно своей "слабостью", т. е. органической расположенностью к добру и мужеством отказа распространять зло в мире в каких бы то ни было формах, даже в форме ложного добра и жизнетворчества. Отсюда их историческая недопроявлен-ность, "тихость". Безусловные лучшие люди, писал Достоевский, "отчасти иногда неуловимы, потому что даже идеальны, подчас трудно определимы" (Дневник писателя 1876 г. Май. Гл. 2, главка 3), кажутся "юродивыми", "чудаками", "детьми".
"живут для умиления нашего, для очищения сердец наших и как некое указание нам" (14,289). Пристальное внимание Достоевского к "детскому вопросу" прикосновенно к самому ядру его художественного творчества, к проблеме восстановления падшего человека и преодоления встречающихся на этом пути препятствий в его душе. Повинуясь общей атмосфере романа, дети в "Братьях Карамазовых" как бы овзросляются до основных героев, подобно Илюше Снегиреву или Коле Красоткину, через раннее столкновение с жестокостью и сложностью жизни, через надрыв и надлом. Тем не менее писателю, особенно любившему малолетних "крошек еще в ангельском чине", была близка идея истинного или, как он называл его, "первого детства", когда дети, говоря словами Ивана Карамазова, еще не съели яблока и "страшно отстоят от людей, совсем будто другое существо и с другой природой" (14, 217).
Очищающее и указующее влияние на взрослых иноприродно-сти "другого существа", дружба с детьми сказываются на облике и поведении ученика старца Зосимы Алеши Карамазова, которого разные персонажи в романе называют "тихим", "чистым", "целомудренным", "стыдливым", "маленьким человеком", "херувимом", "ангелом". Многие смеются над ним как над "чудаком" и "юродивым", посылают его по своим делам и поручениям, которые он выполняет безотказно. В отличие от брата Ивана, Алеша не помнит нанесенных ему обид, не страдает самолюбием, безразличен к своим и чужим деньгам. Отсутствие эгоистической гордости и меркантильной заинтересованности создает в нем психологическую предпосылку для нелицемерного внимания к другому лицу. Он верно схватывает особенности субъективного характера окружающих, прекрасно чувствует происходящее в душах.
Дар неформального, сокровенного понимания людей естественно соединен в Алеше с даром нравственного влияния на них и со способностью "возбуждать к себе особенную любовь". Все это не обостряет, а, напротив, смягчает их природный эгоцентризм и способствует проявлению добрых сторон души. Благотворное воздействие сердечно-понимающего отношения к людям ослабляет агрессивность Груши, собиравшейся было "съесть" Алешу. Ярким тому подтверждением, подобно эпизоду с "фунтом орехов", может служить глава "Луковка", которую писатель считал очень важной для целостного понимания романа и в которой Алеша подал Груше "одну самую малую луковку, только, только!", т. е. увидел в ней не просто женщину, предмет вожделения и страсти, но и личность, измученного человека, нуждающегося в искреннем сострадании. "Не знаю я, не ведаю, что он мне такое сказал, - объясняет Груша Ракитину воздействие "луковки", -сердцу сказалось, сердце он мне перевернул... Пожалел он меня первый, единый, вот что!". И обращаясь затем к Алеше: "Я всю жизнь такого, как ты, ждала... Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!" (14, 323). Следует подчеркнуть, что с этого момента Груша находит в себе силы, чтобы остановить самолюбивые претензии, порвать с прошлым и начать вместе с Митей в любви и страдании новую жизнь.
Сходное влияние оказывает Алеша и на своего неисправимого отца, в чьей душе зашевелилось что-то доброе при общении с беззлобным, открытым и доверчивым сыном-"херувимом". Исцеляющую силу в брате прозревает и Иван Карамазов, соблазнивший брата безысходной логикой своих рассудочных теорий, всегда злобно усмехавшийся, а однажды вдруг раскрывшийся при встрече с ним с "радостной", "детской" стороны. "Братишка ты мой, не тебя я хочу развратить и сдвинуть с твоего устоя, я, может быть, себя хотел бы исцелить тобою, - улыбнулся вдруг Иван, совсем как маленький кроткий мальчик. Никогда еще Алеша не видел у него такой улыбки" (14, 215).
"сердце" с "умом" Ивана: "Ты у меня все. Я хоть и говорю, что Иван над нами высший, но ты у меня херувим. Только твое решение решит. Может, ты-то и есть высший человек, а не Иван" (15, 34). Отдавая должное уму и знаниям среднего брата, Митя тем не менее предпочитает сердце и мудрость младшего и непосредственным чутьем понимает, где лежит спасительный исход из противоречивых метаний его широкой натуры, готовой одновременно устремлять взор к небу и лететь "вверх пятами" в преисподнюю. "Порядку во мне нет, - критически оценивает он свое поведение, - высшего порядка... (...) Вся жизнь моя была беспорядок, и надо положить порядок" (14, 366).
внешнего мира), которая характерна для смиренных и мудрых героев романа и которая с большим трудом дается гордым и умным. Нетерпимость ко всякой лжи, детское простодушие, наивная открытость происходящему позволяют ему обнаженнее чувствовать и опознавать закамуфлированные корни зла, видеть реальные пути добра и почти инстинктивно удерживаться от роковых поступков. "Вы у нас, сударь, - обращается к нему ямщик Андрей, - все одно как малый ребенок... (...) И хоть гневливы вы, сударь, это есть, но за ваше простодушие простит Господь" (14, 372). Детское начало, неявной памятью проявившееся в его душевном и физическом состоянии, спасло Митю от преступления, примирительно направляло его поведение в кризисные моменты. Он "ослабел как ребенок" и не ударил Лягавого. Сильно обидев Феню, Митя вдруг "тихо и кротко, как тихий и ласковый ребенок" заговорил с ней. Покинув дом Хохлаковой, он "залился слезами, как малый ребенок".
"Дитё", явившееся ему откровением в сновидении, подвигает Дмитрия Карамазова и к духовному обновлению. В противоположность брату Ивану, он безрассудно, с точки зрения здравого смысла, берет на себя всю людскую вину за детские страдания, как бы следуя за Спасителем, принявшим на себя крест "за всех, за вся и за все". Начиная возрождаться к новой жизни и по-своему повторяя линию судьбы старца Зосимы и "таинственного посетителя", Митя частично вступает на нелепый, по разумению "бернаров", "механиков" и "машинистов", своекорыстных хозяев и позитивистских расчленителей жизни, путь, где обвинению мира и его перестройке противопоставлено самообвинение и воспитание души, теоретическому добру и практическому злу - конкретная, не противоречащая сама себе любовь, всепринижающе-му господству - всевозвышающее служение.
"Слава Высшему на свете, слава Высшему во мне" - этим "стишком" Дмитрий Карамазов как бы обрамляет в романе свои мытарства, всем своим жизненным опытом приходя к заключению, что без истинно человеческого благородства и благообразия, без увеличения добра и света в каждой отдельной, прежде всего своей собственной, душе зло и преступления не имеют реальных преград, а все человечество лишено достойной перспективы.
"Бернаром презренным", воспользоваться неправедной силой предлагаемых братом Иваном денег и бежать в Америку, к "механикам" и "машинистам", чтобы идти в ногу со всем миром, уклонившимся от "прямой дороги", или же, по примеру Христа, через страдание и воскресение обрести в себе новую личность, остаться в России и стать подлинным братом ближнему своему. Склоняясь к второму варианту, Митя как бы приглашает и всех людей на земле отказаться от чванливых претензий, корыстных интересов, эгоистической обособленности и со всей прямотой осознать, что для них есть лишь две полярные возможности: или обняться или уничтожить друг друга, или вечная жизнь или вечная смерть. "Были бы братья, - настаивает в своих беседах старец Зосима, - будет и братство, а раньше братства никогда не разделятся. Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему миру... Буди, буди" (14, 286-287).
Потому и так важно, заключает автор "Братьев Карамазовых", беречь этот драгоценный алмаз хотя бы в единицах или в чине юродивого, что он не дает забыть человеку о высшей половине его существа и сохраняет способность понимания, на какие, темные или светлые, стороны человеческой души опираются разные явления жизни. И пока свет неугасимой лампады светит во тьме, до тех пор жива спасительная надежда на воскресение и обновление, захватившая детские сердца на похоронах Илюши Снегирева в эпилоге романа, на обретение высшей свободы, которая горит даже в сердце великого инквизитора поцелуем Христа.
* Размышления А. А. Ухтомского о Ф. М. Достоевском до последнего времени оставались неопубликованными. Кажется, единственной публикацией на эту тему долгое время была статья В. Л. Меркулова "О влиянии Достоевского на творческие искания А. А. Ухтомского" (Вопр. философии. 1971. № 11). Однако за последнее время вышел целый ряд книг Ухтомского, содержащих соответствующие материалы: Интуиция совести. СПб., 1996; Заслуженный собеседник. Рыбинск, 1997; Доминанта души: Из гуманитарного наследия. Рыбинск, 2000 (примеч. ред.).