Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников
Александров М. А.: Федор Михайлович Достоевский в воспоминаниях типографского наборщика в 1872-1881 годах

К ПОСЛЕДНЕЙ ВЕРШИНЕ

М. А. АЛЕКСАНДРОВ

О Михаиле Александровиче Александрове мы не располагаем почти никакими биографическими сведениями. Известно лишь, что он работал метранпажем в типографии Траншеля, где печатался журнал "Гражданин", а затем в типографии кн. В. В. Оболенского, куда Достоевский обратился со своим "Дневником писателя" в 1876-1877 году, именно потому, что метранпажем там был М. А. Александров (см. стр. 234). Работал он и в типографии "Нового времени" Суворина, и в типографии "Дела", принадлежавшей жене Благосветлова. Это был усердный труженик, спокойный и внимательный.

Над воспоминаниями о Достоевском Александров работал, очевидно, в конце 80 - начале 90-х годов. Будучи хорошо знаком с А. Г. Достоевской, он послал ей свою рукопись и получил одобрение в следующем письме ("Русская старина", 1892, N 5, стр. 336): 

С истинным удовольствием прочла я вашу статью, глубокоуважаемый Михаил Александрович. Она мне живо напомнила старое, незабвенное время. По моему мнению, вы в вашем произведении чрезвычайно метко схватили все характерные черты покойного Федора Михайловича и обрисовали его таким, каким он был в домашней, повседневной жизни. Эта сторона мало кому известна, кроме близких к нему людей, к которым, несомненно, принадлежали и вы. Очень бы желалось, чтоб вы нашли возможность напечатать вашу статью.

Простите, что так долго не возвращала рукопись; все хворала и думала, что, поправившись, приду лично передать мои впечатления.

Искренне вам преданная и уважающая 

Воспоминания М. А. Александрова содержат много интересных фактов, при проверке которых в большинстве случаев следует признать их истинность. Александров был далек от политической и идеологической борьбы своего времени, и у него не было стремления представить Достоевского человеком того или иного лагеря. Он вообще мало касается этой стороны творчества и деятельности Достоевского. 

Знакомство мое с Федором Михайловичем Достоевским началось со времени вступления его в редакторство "Гражданина", тогда еще еженедельного журнала, на котором я работал в качестве метранпажа. О вступлении Федора Михайловича в это редакторство издатель "Гражданина" оповестил читателей неожиданной, для того времени, несколько оригинально. В последнем номере "Гражданина" за 1872 год, от 25-го декабря, обычное место передовой статьи, на 2-й странице, явилось занятым следующим лаконическим извещением, напечатанным крупным шрифтом во всю довольно объемистую страницу журнала: "С 1-го января 1873 года редактором журнала "Гражданин" будет Ф. М. Достоевский". <...> Спустя всего несколько дней по выходе последнего номера "Гражданина" за 1872 год Федор Михайлович привез в типографию свою рукопись для первого номера 1873 года. Это была первая статья "Дневника писателя" {1}, впоследствии сформировавшегося в самостоятельное периодическое издание, много способствовавшего популярности своего знаменитого автора. Меня вызвали из наборной в контору, где хозяин типографии {А. И. Траншель, ныне уже покойный. (Прим. М. А. Александрова.)} и представил меня Федору Михайловичу как метранпажа, а мне назвал его имя; я сделал легкий поклон Федору Михайловичу, на который он ответил едва заметным движением головы и в то же время, с едва уловимым вниманием, оглядел меня одним быстрым взглядом. Затем Федор Михайлович приступил к передаче мне рукописи своего "Дневника".

Между прочим, как неоднократно и впоследствии мне приходилось наблюдать, Федор Михайлович перед незнакомыми ему людьми любил выказать себя бодрым, физически здоровым человеком, напрягая для этого звучность и выразительность своего голоса.

передо мною на столе рукопись на почтовых листках малого формата. - Разберут ли они мою рукопись-то?

Я взглянул и увидел, что рукопись могли читать довольно свободно даже посредственные наборщики, не только хорошие, ибо то был не черняк, а переписанное набело рукою Федора Михайловича.

- Рукопись разборчивая, - ответил я, - наши наборщики свободно прочитают ее.

- Ну, то-то, разборчивая... смотрите! Вы всегда говорите, что разборчивая, а как наберете, так и не разберешь, что такое вышло, - бессмыслица какая-то!.. Или наставите запятых чуть не к каждому слову, или совсем без запятых... Вы имейте в виду, что у меня ни одной лишней запятой нет, всё необходимые только; прошу не прибавлять и не убавлять их у меня. Да, вот поймете ли вы мои знаки... у меня тут есть один знак... Посмотрите-ка.

Я перевернул несколько листков и, не найдя ничего непонятного, не попросил никаких разъяснений, а сказал только, что без ошибок при наборе обойтись нельзя, особенно при спешной работе, но что для исправления ошибок у нас в типографии предварительно читается корректура, и только по исправлении ее оттиск с набора посылается автору.

- Вот то-то и плохо, что наборщики всегда надеются на корректора... А у вас хороший корректор?.. Кто У вас корректор?

Я указал Федору Михайловичу на сидевшую тут же за столом и читавшую какую-то корректуру В. Тимофееву, с честью подвизающуюся на скучном корректорском поприще чуть ли не по сие время; хозяин отрекомендовал ее как корректоршу хорошую, и Федор Михайлович, позабыв объяснить мне свои знаки, перевел свои увещания относительно исправления корректуры на нее, прося главным образом не испещрять его статей запятыми. Затем он осведомился у меня о составе номера "Гражданина", долженствовавшего выйти в свет уже за его подписью, сказал, что составлять номера будет по-прежнему издатель {2}, а ему, Достоевскому, мы должны будем присылать для подписи лишь корректуры сверстанных листов, за исключением его и некоторых статей издателя, которых, по его усмотрению, понадобится присылать предварительно корректуры в гранках. Наконец, осведомившись о времени присылки ему корректуры его "Дневника", Федор Михайлович ушел из типографии.

При всем желании угодить знаменитому писателю и тем зарекомендовать себя перед ним на первых порах, мы набрали его статью совсем не так, как он желал. Произошло это оттого, что Федор Михайлович, отвлекшись постоянно озабочивавшим его вопросом о корректоре, забыл объяснить мне один свой условный знак, состоявший в том, что для более отчетливого обозначения каждого нового периода речи, начинающегося обыкновенно с новой строки, Федор Михайлович ставил росчерк в виде глаголя, то есть буквы г, в лежачем положении.

На основании принятых понятий о корректурных, а следовательно, и рукописных знаках вообще, знак этот был понят всеми нами совершенно в обратном смысле, то есть был сочтен за знак соединения периодов речи или, иначе сказать, за знак уничтожения новых строк - абзацев, по типографской терминологии. Так как знаки эти стояли у каждого нового периода, то вся первая глава, вследствие обратного толкования знака, очутилась в наборе состоящею из одного длинного периода. И мне и корректорше нашей это обстоятельство показалось несколько странным, однако ж смысл знака для всех нас был так ясен, что мы не посмели умничать над текстом столь опытного писателя и в таком виде послали ему оттиск на корректуру.

Обратно корректуру эту Федор Михайлович привез в типографию сам.

- Вот, вы говорили мне, что у вас наборщики хорошие, - заговорил Федор Михайлович, обращаясь ко мне, тоном, как мне показалось, более мягким, чем в первый его приезд в типографию. - Как вы мою статью-то набрали, на что похоже?.. Ведь совсем никуда не годится, надо все снова набирать!.. Смотрите, - продолжал он, разложив привезенную корректуру на столе. - Там, где у меня были поставлены знаки, что текст должен начинаться с новой строки, вы всё слили вместе и набрали сплошь... Ну, что вы теперь с этим будете делать? Ведь этого, я думаю, поправить нельзя, придется набирать все снова?

Я объяснил Федору Михайловичу причину недоразумения.

- Я тридцать лет пишу так, и в типографиях, где я печатал свои сочинения, всегда понимали мои знаки как надо... У вас, стало быть, совсем по-другому, так вы скажите мне, какой у вас принято ставить знак в таких случаях, тогда я, уж делать нечего, буду делать знаки по-вашему.

На это я возразил, что знаки у нас в типографии общепринятые, а если данный знак понимали где-нибудь иначе, чем у нас, то это делалось условно, что легко достижимо и у нас, так как с этого раза и мы будем понимать его знаки как надо, и что поэтому ему совсем не нужно изменять своей привычки в писании оригинала для нашей типографии.

- Вот то-то и есть! Ведь я говорил вам, что к моей рукописи примениться надо, а вы говорили, что она разборчивая, ну, вот вам и разборчивая! Исправляйте теперь как знаете!

Я обнадежил Федора Михайловича в том, что знаки его мы теперь понимаем и что корректура будет исправлена тщательно. Он наконец успокоился и уехал. Точным исполнением обещания на этот раз я внушил Федору Михайловичу доверие к себе и на последующее время..

Позднее, когда я припомнил Федору Михайловичу рассказанный случай, он признался мне, что и в других типографиях, на первых порах, не понимали его знака новой строки, из-за чего корректура первого набора всегда почти бывала огромная.

"Гражданина" Федора Михайловича я ожидал для себя, как метранпажа этого журнала, усложнений в производстве дела, увеличивавшихся еще тем обстоятельством, что новый редактор жил далеко от типографии {Типография А. И. Траншеля, где печатался тогда "Гражданин", находилась на углу Невского проспекта и Владимирской улицы, в помещении, занимаемом ныне рестораном Палкина. (Прим. М. А. Александрова.)} (Федор Михайлович жил тогда в Измайловском полку), а я предвидел, что разве лишь немногие статьи обойдутся одною редакторскою корректурою, посылаемою для подписи, большинство же из них, прежде чем быть подписанными, пропутешествуют не один раз из типографии к редактору и обратно, да иной раз завернут и к издателю, так как большинство-то статей "Гражданина" принадлежало перу его издателя. Ожидания эти оправдались потом, но в первое время дело шло очень гладко: на корректуру редактору набранные статьи по-прежнему посылались в сверстанном уже виде, просматривал он эту корректуру скоро, марал в ней очень мало и подписывал ее к печати в тот же раз, то есть довольствовался одною корректурою, чего впоследствии редко бывало достаточно... Затем дело скоро начало усложняться: Федор Михайлович немногое подписывал с одной корректуры; чаще и чаще он стал бывать в типографии: то для того, чтобы сказать мне, что и что прислать ему на предварительную корректуру в гранках, то для того, чтобы, за неимением времени для пересылок, прочесть корректуру там же. Недели через две Федор Михайлович переехал поближе, на угол Лиговки и Гусева переулка, в дом N 21-8, после чего экскурсии его в типографию участились; кроме того, и я стал довольно часто бывать у него для улаживания различных затруднений, возникавших при составлении номеров журнала. 

Первое впечатление, произведенное на меня Федором Михайловичем, было похоже на те впечатления, какие он первоначально производил на большинство людей, имевших с ним дело впервые, и при каких оставались те из этих людей, которым не пришлось сойтись с Федором Михайловичем покороче... С первого взгляда он мне показался суровым и совсем не интеллигентным человеком всем хорошо знакомого типа, а скорее человеком простым и грубоватым; но так как я знал, что вижу перед собой интеллигента, и притом интеллигента высокой степени, то меня прежде всего поразила чисто народная русская типичность его наружности, причем маленькие руки его, хотя, разумеется, и чистые и мягкие, но с уродливыми ногтями на некоторых пальцах, представлявшими собою следы грубого, тяжелого труда, еще более усиливали последнее впечатление, а голос и манера говорить довершали его... При всем этом, одетый в легкую выхухолевую шубку, худощавый, с впавшими глазами, с длинной и редкою русо-рыжеватою бородою и такими же волосами на голове - Федор Михайлович напоминал своею фигурою умного, деятельного промышленника-купца, но такого, однако ж, купца, который походил на думного боярина времен допетровской Руси, как их пишут наши художники на исторических картинах; это последнее сходство в наружности Федора Михайловича тотчас же смягчило во мне впечатление о грубоватости. Впоследствии, из долгих сношений с Федором Михайловичем, я составил себе определенное понятие об обращении его: оно было твердое и потому казалось грубоватым; нередко оно бывало нетерпеливым и потому как бы брезгливым, что случалось под влиянием нервного расстройства-последствия пережитых тяжких испытаний, напряженного умственного труда по ночам и страшной болезни его - эпилепсия.

Между прочим, под влиянием первых впечатлений, я находил, что Федор Михайлович был человек мнительный, недоверчивый. Так, например, я заметил, что он, говоря со мною, пытливо смотрел мне прямо в глаза или вообще в физиономию и, нисколько не стесняясь встречных взглядов, не спешил отрывать своего взгляда или переводить его на что-либо другое; становилось неловко под влиянием этого спокойно-пытливого взгляда. Впоследствии, когда Федор Михайлович узнал меня короче, он уже не употреблял этого приема в разговоре со мною, и хотя по-прежнему смотрел прямо в лицо, но это уже был взгляд просто спокойный, а отнюдь не испытующий.

Из только что приведенного личного опыта и из последующих неоднократных наблюдений над этою характерною чертою Федора Михайловича я составил себе следующее заключение. Он был недоверчив к людям, мало известным ему вообще... Где-то, в своих сочинениях, он сам признается, что очень неохотно заводит сношения с незнакомыми ему людьми, предвидя неизбежные в будущем, может быть, очень даже близком будущем, столкновения с этими самыми людьми, с которыми только что начинаешь знакомиться... {3} В отношении же к неизвестным ему простолюдинам он был недоверчив в особенности. Насчет последнего обстоятельства, на основании слышанных отзывов и моих личных наблюдений, я составил себе следующее объяснение. Вступая в сношение с незнакомым простолюдином, будучи сам известным ему, Федор Михайлович мог рассчитывать, что простолюдин этот знает поверхностно историю его ссылки, то есть знает, например, что Федор Михайлович был в каторге, но не знает или, что одно и то же, не понимает как следует, за что он был в каторге, и потому, чего доброго, благодаря своей невежественности, так вот и смотрит на него, как на бывшего каторжника, и, сообразно этому своему взгляду, пожалуй, и относиться к нему станет как к таковому. Ввиду этого Федор Михайлович считал нужным быть строго-серьезным в обращении с субъектами, образ мыслей которых был ему совершенно неизвестен, и только уже потом, вполне убедившись в отсутствии грубого предубеждения к себе, начинал относиться к исследованному таким образом субъекту с доверием, степени которого бывали, однако ж, различны. Ко мне, например, впоследствии он относился с полным доверием потому, что не имел поводов сомневаться в искренности моего уважения к нему, и обращался со мною как равный с равным, то есть попросту, потому что не рисковал наткнуться на неожиданную грубость или даже дерзость, как это нередко бывает в сношениях деловых, какими по преимуществу были мои сношения с Федором Михайловичем; тогда как с другими, тоже нужными ему, лицами в типографии обращение Федора Михайловича было всегда строго-сдержанным, а каких-либо отношений к ним, например денежных счетов по изданиям, даже совсем избегал, имея возможность поручать эти дела своей супруге.

Верно ли это объяснение данной черты характера Федора Михайловича - предоставляю решить лицам, лучше меня знавшим этого знаменитого, но некогда униженного и оскорбленного человека, - повторяю, что объяснение это - мое собственное, и держалось оно во мне постоянно, подтверждаемое, как я уже сказал, наблюдениями при случаях и постепенным изменением к лучшему отношений Федора Михайловича ко мне лично. 

Насколько чуток и как постоянно был настороже Федор Михайлович в охране не только своей личности, но даже своего чувства от малейших оскорблений, может иллюстрировать нижеследующий маленький анекдот из моих с ним деловых сношений, имевший место спустя почти год от начала нашего знакомства, стало быть, когда доверие его ко мне было давно упрочено.

Федор Михайлович как-то раз, накануне выпуска номера в свет, пришел в типографию позже обыкновенного; корректура давно ожидала его; корректорша, я и дежурные наборщики скучали от бездействия, не имея права уйти из типографии, так как дело наше было еще не вполне окончено. Принимаясь за чтение корректуры, Федор Михайлович попросил меня набрать принесенный им небольшой клочок текста, заключавший в себе какое-то иностранное известие. В то время он сам вел иностранный отдел в журнале под рубрикою "Иностранные события", поэтому, зная хорошо содержимое отдела, тотчас же указал и место в сверстанном листе, где требовалось вставить данное известие. Набрать клочок можно было очень скоро, но чтобы поместить его в указанном месте, надо было переверстать целый лист (восемь страниц по два столбца в странице), чтобы вместить посредством так называемого сжатия набора, так как Федор Михайлович не находил ничего такого в тексте, что не жалко было бы выбросить наместо вставки. Известие, о котором шла речь, было ничтожно по своему значению и отличалось только новизною; очевидно было, что Федору Михайловичу хотелось только придать им свежести завтрашнему номеру. Между тем, принимая во внимание, что после переверстки должна следовать опять корректура для проверки произведенной переверстки, я предвидел затяжку дела в долгую, как говорится, очень спешить и все-таки с риском опоздать выпуском номера газеты. Я поставил Федору Михайловичу на вид свои соображения с целью склонить его или на отмену вставки, или на облегчение ее посредством вымарки соответственной величины.

мне Федор Михайлович.

- Извините мне, Федор Михайлович, - возразили, - но ведь всех новостей вы все-таки не поместите, множество их все-таки останется не помешенным, так велика ли важность, если одним известием будет у нас больше или меньше, а аккуратный выход номера для журнала очень важен... Если вы требуете этого, то, конечно, я обязан исполнить ваше требование, но если можно обойтись без усложнения дела, то я прошу вас, Федор Михайлович, обойтись.

Федор Михайлович отменил тогда вставку и вообще в тот раз, вопреки своему обыкновению, скоро отчитал корректуры и ушел из типографии, сухо попрощавшись со мною. По уходе его В. В. Тимофеева, сидевшая с ним за одним столом в корректорской комнате, рассказала мне, что, когда я, после вышеописанного разговора, вышел из корректорской в наборную, Федор Михайлович обратился к ней и сказал:

- А какой он, однако ж, ядовитый, этот господин Александров; как он это зло сказал сейчас про то, что что-нибудь, да останется... Я совсем не предполагал в нем ничего такого! {4} 

В первые дни 1873 года, находясь еще под влиянием первого впечатления, произведенного на меня манерою обращения Федора Михайловича, меня немало беспокоила его привычка объясняться всегда лично, а не путем записок, что иногда было бы удобнее для нас обоих. Бывало, приедет в типографию, когда меня там нет, и волнуется, волнуется в ожидании меня, чтобы переговорить о деле лично, вместо того чтобы сесть да написать мне о том, что ему надо... Великий писатель не любил изъясняться посредством писем или записок, считал писание их вообще делом трудным и не однажды признавался в этом не только многим знавшим его, а в том числе и мне, но даже печатно, в своих сочинениях.

исполняю по ним. Все его записки ко мне я сохранил, начиная с первой <...> {5}. 

И однако ж, несмотря на казавшуюся грубоватость Федора Михайловича, я, на самых еще первых порах, подметил в нем нечто такое, что мне тогда же внушило смелость обратиться к нему с просьбою. <...>

В то время самым новым из крупных произведений Федора Михайловича был роман "Бесы", незадолго пред тем вышедший в свет отдельным изданием и еще волновавший русский читающий мир. Мне очень хотелось прочесть этот роман, который, как мне было известно, очень бранили все именовавшие себя тогда русскими либералами. Объемистое издание стоило 3 р. 50 к. - цена недоступная для меня, - и вот я решился попросить сердитого, как у нас в типографии называли, Федора Михайловича дать мне роман этот для прочтения, не находя все-таки приличным просить книгу в подарок, по недавности нашего вполне случайного знакомства. Выслушав мою просьбу, Федор Михайлович вполне просто и естественно, то есть не переменяя интонации голоса, сказал мне:

"Гражданина" есть "Бесы"... ведь вы бываете в редакции? {Редакция, то есть внешние, видимые атрибуты, а в том числе и вывеска журнала "Гражданин", во время редакции Ф. М. Достоевского помещались сначала в квартире издателя, а потом в квартире секретаря редакции, В. Ф. Пуцыковича, (Прим. М. А. Александрова.)}

- Бываю, Федор Михайлович, и даже часто, - ответил я.

- Ну, так вот там и возьмите себе экземпляр; скажите, что я вам велел. Возьмите себе совсем - я вам дарю его.

- На что записку? - возразил он. - Ведь вас знают в редакции, если вы там часто бываете. Спросите моим именем; а я, когда буду в редакции, скажу там, что велел вам взять себе экземпляр.

Я опять поблагодарил его. Я знал, что в конторе редакции "Гражданина" "Бесы" имелись для продажи подписчикам этого журнала по пониженной цене, и в тот же день получил книгу беспрепятственно.

Таким образом, я, на первых порах знакомства, получил уже от Федора Михайловича подарок. Впоследствии, когда у него выходило в свет новое издание какого-либо из его сочинений, мне уже не приходилось просить: Федор Михайлович сам дарил мне по экземпляру каждого из них, снабжая их при этом своими автографами. 

Между тем Федор Михайлович с усиливавшимся упорством преследовал принятое им на себя трудное дело приведения "Гражданина" к общепринятым литературным формам, которые этот журнал до него игнорировал, - и в этой нивелировке я принимал косвенно, конечно, и невольно, но тем не менее деятельное участие. Но чтобы быть понятым, я должен, хотя вкратце, очертить положение дела.

"Гражданин" отличался от прочих своих собратий - периодических изданий - гораздо большими, чем впоследствии и теперь, претензиями на оригинальность и эксцентричность. Особенностей у него было много, но перечислять их все было бы здесь неуместно, поэтому я упомяну лишь о тех из них, которые имеют отношение к настоящему моему повествованию.

Одною из главных его особенностей, неудобных для типографии вообще, а для метранпажа в особенности, было отсутствие необходимой для периодического издания стройности в организации ведения дела; по раз заведенному порядку никогда почти в нем ничего не делалось; сначала это происходило оттого, что издатель не желал стеснять себя какими бы то ни было правилами, а потом оттого, что у журнала очутилось двое хозяев, или, вернее, ни одного хозяина при двух распорядителях - редакторах - неофициальном, N {6}, и официальном, Ф. М. Достоевском, у которых хотя и была одна и та же задача, но каждый употреблял для ее разрешения различные средства, вследствие чего соглашение между ними достигалось с большим трудом. Вот эта-то трудность соглашения руководителей журнала естественным путем отражалась, между прочим, и на типографской части дела, главным органом которой в данном случае являлся метранпаж, руководитель наборщиков.

Главною моею заботою каждую неделю было добиться вовремя составления номера, - и сколько, бывало, надо мне было около них обоих походить, чтобы добиться этого составления номера!.. Имеется, например, между прочим материалом, данная статья: один одобряет ее, другой бракует! И как, бывало, ни удачно скомпануешь номер, благодаря беготне от одного к другому, от другого к первому, на предварительном реестре, а при выполнении этого реестра непременно случится какое-нибудь замешательство: то которая-нибудь из предположенных статей не явится вовсе, то та или иная из них явится длиннее или короче предположенного; в результате опять беготня и искание соглашения редакторов, а в конце концов несвоевременная и потому спешная, беспорядочная работа.

Вспоминая теперь об этих перипетиях, мне припомнилось одно маленькое словцо Федора Михайловича о "Гражданине", которое, кстати, и приведу здесь.

Однажды как-то после длинного совещания о составе текущего номера у меня невольно вырвалось нижеследующее замечание:

"Гражданин", - говорил я, - сам по себе журнал небольшой, а ведь сколько с ним возни и хлопот у нас бывает!.. Иной раз так просто досада берет на него!

- Не велик, да удал! - ответил на это Федор Михайлович и засмеялся.

Приближалось лето.

В первый год своего издания "Гражданин" в летние месяцы не выходил еженедельными выпусками; вместо них выдано было подписчикам две книги сборников статей, особо для того составленных и напечатанных и озаглавленных также "Гражданином"; {7} такой способ удовлетворения некоторых исключительных читателей "Гражданина" был, конечно, очень удобен для его редакции, но у него были и обыкновенные подписчики, которым способ этот не понравился; поэтому редакциею было решено со второго года и летом выпускать еженедельные номера в несколько уменьшенном объеме, но зато с обычною строгою регулярностью выхода их в свет по понедельникам... Надо заметить, что эти сроки выхода "Гражданина" по понедельникам составляли тоже одну из отличительных особенностей его в ряду не только еженедельных журналов русских, из которых по этим дням не выходил ни один, но даже ежедневных газет, не выходивших в то время во все дни, следовавшие за праздниками и вообще днями неприсутственными. Эти выходы "Гражданина" по понедельникам мне-метранпажу его - были всего неприятнее из всего неприятного в нем, по той простой причине, что, благодаря им, наиболее сложная работа типографии приходилась на воскресенье. Но с этим поделать ничего было нельзя: дилемма: хочешь - работай, не хочешь - охотники найдутся, давно была мною решена. Не раз и Федору Михайловичу я объяснял это неприятное обстоятельство для нас, рабочих людей, ничем особо не вознаграждаемых за праздничную работу; он вполне соглашался с моими доводами, но не мог ничем помочь нам. Однако ж летом, когда, чередуясь с издателем отдыхом, он оставался полным распорядителем журнала, нам, обоюдными усилиями, удавалось сокращать воскресную работу на целую половину суток, то есть, вместо того чтобы кончать в обычные три часа ночи на понедельник, мы кончали в два-три часа дня воскресенья; Федор Михайлович кончал, конечно, еще раньше нас, и потому, благодаря этому сокращению рабочего времени, он мог в воскресенье же уезжать к своему семейству, которое летом жило в Старой Руссе, где с некоторого времени Федор Михайлович приобрел небольшой дом. Приезжал он оттуда, для составления номера, в четверг, и, таким образом, еженедельный номер "Гражданина" мы делали в три дня. Затем наступала очередь N, со вступлением которого в отправление редакторских обязанностей наступали на несколько недель вакации для Федора Михайловича, а у нас в типографии дело поворачивало на старый лад, то есть работа накануне выпуска номера затягивалась до ночи. 

Незадолго до того времени усиливавшаяся в нашем отечестве потребность народного образования вызывала в периодической печати 1870-х годов массу разнородных толков о начальном образовании, о народных школах, об учителях для этих школ и тому подобном. Можно сказать, что тогда это был главный внутренний русский вопрос времени.

учи" теле. Довольно большая статья у меня написалась легко и скоро, относительно, разумеется, так как писал я, по обыкновению, урывками, - точно вылилась. Написав эту статью, я рассудил отступить на тот раз от своего обычая носить свои статьи в иллюстрированные журналы {8}, а решился наперед показать свое новое произведение Федору Михайловичу. - не найдет ли он возможным напечатать его в "Гражданине"...

Но прежде чем решиться на это, я несколько поколебался: как-то он посмотрит на мою притязательность на литераторство; после оказалось, что опасения мои были напрасны: узнать меня с новой, хорошей, именно с литераторской, стороны для Федора Михайловича было неожиданностью, приятно его поразившею.

Понес я к Федору Михайловичу свою статью не нарочно, а захватил ее, отправляясь к нему на обычный визит по делам журнала. Во время разговора Федор Михайлович несколько раз взглядывал на свернутую в трубочку и завернутую в газетную бумагу рукопись мою, о которой я все еще ничего не говорил ему; наконец, кончив об общем деле, я сказал о своем и подал ему рукопись. Федор Михайлович взял ее и при этом видимо преобразился: серьезное, даже несколько угрюмое лицо его просияло тихим удовольствием, которое тотчас же и выразилось его доброю улыбкою. Держа рукопись в своих руках и еще не развертывая ее, он проговорил:

- Это вы, Михаил Александрович, написали?.. Вы сами?

- Да, Федор Михайлович, я сам написал.

Я чувствовал некоторую неловкость, а потому тотчас же попрощался с Федором Михайловичем и ушел от него.

В следующий визит к Федору Михайловичу, по нашим общим делам, я, между прочим, спросил его и о своей статье.

- Я ее прочел, - ответил мне Федор Михайлович, - в тот же вечер и прочел, как вы мне ее принесли...

Я молчал и вопросительно смотрел ему в лицо, ожидая, не скажет ли он своего мнения о ней. Федор Михайлович, должно быть, понял мое вопросительное молчание, потому что вслед за тем он прибавил:

"Гражданине" напечатать, если хотите.

- Годится, значит?

- Да. Она написана очень литературно, так что и поправлять нечего... Можно так целиком и напечатать.

Довольный таким приговором редактора, я возымел смелость узнать мнение Федора Михайловича о моей статье с критической точки зрения. Серьезное, во все время этого разговора, лицо его при этом приняло хорошо уже знакомое мне добродушное выражение.

- Очень простодушна, - сказал он и улыбнулся.

- Да так; вышел простодушный рассказ... По-моему, когда уж знаешь, о чем писать, так можно и побольше сказать.

- Гм! Это как же... смелее, что ли, надобно?

- Да разумеется, чего ж стесняться-то?

Затем Федор Михайлович осведомился у меня, показывал ли я свою статью (издателю) N, и, узнав, что не показывал, возвратил мне ее, сказав, чтоб я передал ее N, "так как все рукописи для журнала исходят от него", и сказать ему, что он уже прочел ее. Я медлил отдавать статью N, пока наконец тот сам не спросил у меня ее, что означало, что Федор Михайлович сказал ему о ней {Статья, о которой здесь шла речь, напечатана в N 19, 20, 21 и 22 журнала "Гражданин" за 1874 год, под заглавием "Из воспоминаний простого человека. Мой учитель", с посвящением учителям народных школ. }.

После только что описанного эпизода, радикально укрепившего за мною благорасположение Федора Михайловича, он неоднократно напоминал мне, что я "сам литератор". Во всех случаях, когда ему вследствие его обычной заботливости приходилось обращаться ко мне с просьбою об исполнении какого-нибудь экстраординарного поручения - чаще всего о наблюдении за тщательностью исправления более или менее значительных авторских или редакторских корректур независимо от проверки этих исправлений корректорами, - он в заключение говаривал:

- Вы сами литератор, поэтому лучше кого другого можете судить, как важно для статьи выправить все именно так, как показано в корректуре; вы лучше корректора можете понять, как именно требуется исправить.

Иногда же подобное обращение он употреблял в конце своего увещания, в виде прибавки для вящей убедительности:

- Ведь вы же сами литератор, Михаил Александрович, поэтому вам должны быть близки интересы автора.

- Вы шутите, Федор Михайлович! Какой я литератор, если написал две-три статьи, да больше и не пишу.

- Но вы можете писать... Вы литератор... Я вам говорю это!..

- Ваше признание мне очень лестно, Федор Михайлович, им гордиться бы можно, да только...

- Что только?.. Отчего вы не пишете? Пишите, вы можете писать.

- Не до писанья, Федор Михайлович, - отвечал я однажды. - Жизнь осложнилась; есть насущные житейские нужды, так что в заботе да в работе все время идет.

На это Федор Михайлович сказал приблизительно следующее:

- Забота - да, конечно, обстоятельство неблагоприятное для писанья, но работа - ничего, работать всегда надо, а писание ведь тоже работа, и писать надо, кто может. Работать и писать - вот тогда и самая жизнь станет лучше!.. А вы можете писать, не оставляйте этого! - прибавил Федор Михайлович в заключение. 

Писание и самому Федору Михайловичу обходилось нелегко, даже, можно сказать, далеко нелегко... Недаром он говорил, что писание есть работа! Ниже я буду еще иметь случай сказать об этом, что знаю, а теперь скажу лишь несколько слов о писательской деятельности Федора Михайловича в "Гражданине".

"Дневник писателя" печатался всего в пятнадцати номерах, так что даже эта небольшая журнальная, но все же еще чисто литературная работа в то время обременяла его... Но писать было надо, потому что писательство было и стихиею, и единственным средством существования Федора Михайловича с семьею, так как редакторского гонорара его было недостаточно для этого. Поэтому, оставив "Дневник", Федор Михайлович попробовал свои силы в иной области литературы: с осени 1873 года он стал писать политический обзор иностранных событий {9} и сначала был очень доволен, что ему и в этой области работа удалась вполне.

Однако ж составление политических обозрений являлось работою хотя и более простою, чем "Дневник", но зато еще более срочною, чем писание "Дневника", план которого, как известно, был таков, что совсем не обязывал автора давать подробный отчет за все прожитое время и, благодаря этому, допускал возможность откладывать и даже совсем пропускать многие явления общественной жизни, чего нельзя было делать, ведя политическое обозрение иностранных событий. Эта срочность работы была крайне тяжела для Федора Михайловича, она изнуряла его и нравственно и физически; притом знаменитый романист не мог, конечно, не сознавать, что если будет работать так постоянно, то он никогда не будет в состоянии создать крупного произведения, так как на эту мелочь, то есть на эту заказную работу, он разменивал свой колоссальный талант... В совокупности все эти обстоятельства расстроили и без того хрупкое здоровье Федора Михайловича... Он ощущал как бы давление тяжелого кошмара, освободиться от которого ему представлялось действительным одно-единственное средство - сложить с себя редакторство "Гражданина" хотя бы уж по тому одному, что журнал этот был прежде всего еженедельный.

Так Федор Михайлович и решился сделать. В конце 1873 года он попросил увольнения от редакторства "Гражданина"... Как водится, вместе с заявлением об этом было подано в Главное управление по делам печати и прошение об утверждении редактором-издателем нового лица {В. ф. Пуцыковича, бывшего до этого секретарем редакции "Гражданина", помещение которой с некоторого времени было в его квартире. }, после чего Федор Михайлович стал ждать своего увольнения с большим нетерпением {10} и перестал окончательно писать для "Гражданина", поместив последнее свое политическое обозрение в первом его номере за 1874 год. Но ждать пришлось довольно долго: только в апреле месяце состоялось утверждение нового редактора, а следовательно, и увольнение Федора Михайловича.

За исключением писания, во все время ожидания своей отставки Федор Михайлович продолжал по-прежнему отправлять свои редакторские обязанности, и потому я по-прежнему ходил к нему для переговоров по делам ведения журнала, причем каждый раз я у него спрашивал - не будет ли его статьи, и каждый раз получал отрицательный ответ. По поводу такой его писательской бездеятельности я однажды как-то выразил ему свое недоумение, на которое он ответил мне, что писать для "Гражданина" у него нет времени, так как ему предстоит писать для "Складчины" {11}. <...>

Коснувшись предмета своей лепты в "Складчине", Федор Михайлович, между прочим, сказал:

- А ведь туда, вы знаете, скоро не напишешь, потому что написать надо хорошо... Понимаете... И притом что-нибудь небольшое, в лист, в полтора, не больше; и непременно надо вещь цельную, законченную - отрывок давать неловко, не годится!.. А соединить эти три условия: небольшое, да цельное и хорошо написанное - очень трудно!

"Складчины" художественную, достойную его пера вещь, под заглавием "Маленькие картинки (В дороге)", объемом в печатный лист с небольшим.

Наконец маленькое редакционное сообщение в N 16 "Гражданина" известило читателей, что Федор Михайлович, "по расстроенному здоровью, принужден сложить с себя обязанности редактора, не оставляя, впрочем, по возможности своего постоянного участия в журнале...". Обещанное участие было чисто и исключительно моральное, поэтому Федор Михайлович после этого сообщения вздохнул свободно от всегда ненавистного ему обусловленного труда. Он глядел в это время проясненным взором, а по лицу блуждала блаженная улыбка с оттенком тихой грусти...

- Теперь-то вы наконец отдохнете, Федор Михайлович, - сказал я, глядя на его сиявшее тихим удовольствием лицо. - Кстати, скоро и лето.

- Нет, Михаил Александрович, теперь-то я и начну работать!.. Знаете, летом я могу и люблю работать более, чем зимою... Отдохнуть-то я отдохну, конечно, да и здоровье тоже поправить надо; может быть, за границу съезжу, в Эмс - Эмс мне всегда помогал, - оттуда в Старую Руссу, а там и за работу! - проговорил Федор Михайлович с выражением особенного одушевления на последней фразе, из которого ясно было видно, что любимому, независимому труду он готов с наслаждением отдать все свои силы. - Много отдыхать я не буду... А осенью опять в Петербург, непременно, несмотря на его дожди, грязь и туманы! - прибавил он.

- Роман, вероятно, будете писать, Федор Михайлович? - полюбопытствовал я, но он на это ответил неопределенно.

Присутствовавшая при этом разговоре супруга Федора Михайловича, Анна Григорьевна, сказала мне - тут же при нем, - что Федор Михайлович действительно давно задумал роман, писать который он был не в силах при своих редакторских обязанностях в "Гражданине", но что теперь, отдохнувши и поправивши наперед здоровье, он намерен приняться за него {12}.

Но, несмотря на это сообщение своей супруги, Федор Михайлович продолжал обращаться ко мне все-таки с таинственным видом.

- А мы с вами ненадолго расстаемся, Михаил Александрович... Мы опять с вами что-нибудь будем печатать, и, может быть, скоро... У меня есть кое-что в виду.

- Не думаете ли свой журнал издавать, Федор Михайлович? Вам бы можно и следовало бы даже, - сказал я.

Загадка эта разрешилась только через полтора года: Федор Михайлович говорил о своем намерении продолжать "Дневник писателя" и печатать его в виде самостоятельного периодического издания. При осуществлении этого намерения Федор Михайлович сдержал свое слово и относительно меня. 

В следовавшие засим полтора года я виделся с Федором Михайловичем не много раз у В. Ф. Пуцыковича (в редакции "Гражданина"), которого он не оставлял своею моральною, а впоследствии даже и посильною материальною поддержкою... {13} При этих-то свиданиях он и осведомлялся о моей литераторской деятельности... Сам же я, не имея прямо деловых отношений, не бывал за это время у Федора Михайловича ни разу.

В начале 1875 года в "Отечественных записках" уже печатался его новый роман "Подросток", а в конце того же года роман этот печатался отдельным изданием в типографии Траншеля (издавал его книгопродавец Кех-Рибарджи); но меня там в это время уже не было: с самого начала 1875 года я, вместе с "Гражданином", перешел в типографию князя В. В. Оболенского.

В конце же 1875 года в газетах появилось объявление об издании с наступающего 1876 года "Дневника писателя" Ф. М. Достоевского м. Вскоре после появления этих публикаций в контору типографии кн. В. В. Оболенского, помещавшуюся в подвальном этаже дома N 8 по Николаевской улице, вошел Федор Михайлович и сказал, что желает видеть меня. Это было в обеденное время, и потому меня в типографии не было, но в конторе, кроме служащих, был сам владелец типографии князь В. В. Оболенский.

литературных вечерах у князя В. П. Мещерского, и потому несколько знаком с ним {Князь В. В. Оболенский незадолго до того занял в периодической литературе довольно видное положение рядом своих статей по земским вопросам, сначала под псевдонимом "Земца". (Прим. М. А. Александрова.)}. Потом, упомянув о появившемся в газетах объявлении о "Дневнике писателя", предложил услуги своей типографии по печатанию этого издания, на что Федор Михайлович ответил, что он для этого-то и пришел сюда, "но не потому, - примолвил при этом он, - что считаю вашу типографию за очень хорошую, а потому, что тут у вас находится дорогой для меня человек - Михаил Александрович Александров, и вот с ним-то я желал бы иметь дело".

Князь В. В. Оболенский был дилетант-любитель типографского дела, чего ради только и держал типографию. Он объяснил Федору Михайловичу, что я, согласно его желанию, могу вести его предполагаемое издание, но что я буду вести его лишь как метранпаж, то есть сделаю набор, исправлю корректуры, приготовлю набор к печати, и только, относительно же всего остального, как-то: чтения корректур, печати, денежных расчетов и проч., ему, Федору Михайловичу, придется иметь дело с конторою типографии, с которой он может обо всем условиться теперь же. На это Федор Михайлович возразил, что никаких условий он заключать не намерен, потому что не любит их и считает излишними в сношениях между людьми, хорошо знающими друг друга. Князь поспешил разъяснить Федору Михайловичу, что под словом "условиться" он разумеет не какие-либо формальности нотариальные, а просто предложение осведомиться о ценах работы и о порядке сношений с типографиею. На это Федор Михайлович согласился. Давая при этом необходимые для составления сметы сведения, он сказал, что образцом формата и вообще внешнего вида своего "Дневника" он избрал издание Гербеля ("Европейские классики в переводе русских писателей"), но более крупным шрифтом и с большими промежутками между строк. Однако ж для окончательного переговора обещал прийти вечером, когда буду в типографии я.

В назначенное время Федор Михайлович пришел в типографию вторично. Князь В. В. Оболенский был опять там, поджидал его. Меня вызвали в контору. Поздоровался со мною Федор Михайлович очень приветливо, по-дружески. Я, разумеется, был рад чрезвычайно этому свиданию, сопровождавшемуся столь определенно засвидетельствованным - как мне лично, так и окружавшим меня в типографии лицам - вниманием ко мне знаменитого писателя.

отличалась умеренностию. Но Федор Михайлович мало интересовался сметою. Он был очень возбужден, и из первых же его фраз было видно, что его в то время озабочивало определение внешнего вида его издания; все же прочее, в общих чертах, уже было обдумано и взвешено им ранее. Поэтому я предложил ему к завтрашнему же дню изготовить примерно заглавную страницу и страницу текста. Предложение это заметно убавило его возбужденность. Он признался, что его особенно озабочивает заглавная страница, но видно было, что забота эта была приятною ему. "Как-то будет она выглядеть? хорошо ли, красиво ли будет?" - говорил Федор Михайлович и убедительно просил меня отнестись к набору заголовка с особенным вниманием и тщанием, постараться подобрать Для него "шрифты пооригинальнее, похарактернее, и не так, чтобы очень мелкие, а повиднее, поярче!". Я, разумеется, обещал постараться, причем сказал ему, что ведь если что и выйдет неудачно с первого раза, то у нас Достаточно есть времени переделать несколько раз, и попросил его дать нам полный оригинал заголовка, который он тут же и написал. И как потом заголовок этот был набран и, по его указанию, изменен в одной лишь детали, так впоследствии он и оставался без изменений при двукратном возобновлении "Дневника писателя" {15}. Федор Михайлович требовал в точности копировать шрифты первоначального заголовка.

Затем мы стали говорить об организации дела (в типографском отношении); говорили об объеме издания, о времени присылки в типографию оригинала и о сроках выхода издания в свет, о корректоре нашей типографии, который, по его обыкновению, тоже очень озабочивал его, о бумаге, о переплетчике, о цензуре и проч. и проч.

Я должен сказать, что Федор Михайлович все, что делал, делал заботливо и, насколько хватало его физических сил, старался делать аккуратно; поэтому, как было договорено им в тот раз на словах, так, за малыми отступлениями, и повелось потом дело во все последовавшие за тем два года издания "Дневника писателя"; {16} а велось оно следующим образом. 

Выходил "Дневник писателя", как известно, один раз в месяц, выпусками или номерами, в объеме от полутора до двух листов in quarto (по шестнадцати страниц в листе), и весь, за исключением, разумеется, объявлений, принадлежал перу Федора Михайловича. Вначале Федор Михайлович выпускал свой "Дневник" в свет в последнее число каждого месяца, аккуратно, рано утром, "как газету", по его собственному выражению, и относительно точности выполнения этих сроков он, во время предварительных переговоров, просил от нас честного слова, а меня, кроме того, особо увещевал не жертвовать им "Гражданину" в тех случаях, когда выпуски обоих изданий сойдутся в один день или близко по времени один с другим. При всем том он не скрывал ни от себя, ни от нас своих опасений за себя, ввиду удручающего влияния на него срочности предстоявшей ему литературной работы; он просил меня выручать его при случае, то есть наверстывать в типографии могущие случаться за ним просрочки в присылке оригинала, и мне неоднократно приходилось исполнять эту просьбу... Начинать упомянутую присылку оригинала Федор Михайлович обещал 17-18-го числа каждого месяца, а кончать ее условлено было за три дня до выхода выпуска в свет, - и вот тут-то и приходилось наверстывать "Дневник писателя" во все время его издания выходил под предварительною цензурою, поэтому типографии надо было иметь время на набор, корректуру типографии, корректуру автора, после которой Федор Михайлович только и допускал посылку корректуры к цензору, которого торопить, как известно, не полагается, верстку и затем опять корректуру автора и корректуру типографии и, наконец, печатание.

Главное управление по делам печати, разрешая Федору Михайловичу издание "Дневника писателя", предлагало ему выпускать "Дневник" без предварительной цензуры, под установленной законом ответственностию его как редактора, и притом в виде особого для него исключения, на льготных условиях, а именно - без обычного залога, обеспечивающего ответственность, но Федор Михайлович отказался от этого, не находя ничего для себя заманчивого в том, чтобы "Дневник" его выходил без предварительной цензуры; он дорожил тем относительным покоем, на пользование которым он мог вполне рассчитывать при отсутствии, в цензурном отношении, ответственности. Притом он твердо был уверен, что цензура вообще совсем не будет иметь влияния на направление его "Дневника"... И действительно, цензор Николай Антонович Ратынский, цензуровавший "Дневник" почти все время его издания, говаривал Федору Михайловичу в шутку, что он не цензурует его, а только поправляет у него слог. Это значило, что иногда, вместо того чтобы вымарывать что-либо неудобное просто цензорскою властью, он заменял одно слово другим и тем смягчал выражение фразы {17}.

Объясняя мне свое нежелание выходить "без предварительной цензуры", Федор Михайлович сказал, между прочим, что, выходя без цензора, надо самому быть цензором для того, чтобы цензурно выйти, а он по опыту знает, как трудно быть цензором собственных произведений.

и тогда начинались для Федора Михайловича хлопоты отстаивания запрещенной статьи: он ездил к цензору, в цензурный комитет, к председателю главного управления по делам печати - разъяснял, доказывал... В большей части случаев хлопоты его увенчивались успехом, в противном же случае приходилось уменьшать объем номера, так как статьи "Дневника", хотя, по-видимому, и разные, имели между собою органическую связь, потому что вытекали одна из другой, и поэтому на место запрещенного у Федора Михайловича обыкновенно не имелось ничего подходящего, писать же вновь не было времени. Таким образом, во всех случаях типографии приходилось оканчивать номера "Дневника писателя" лишь накануне их выхода, и притом так, что последний лист всегда почти печатался ночью. Совсем "как газета"!

Хозяйственную часть издания, то есть все расчеты с типографиею, с бумажною фабрикою, с переплетчиками, книгопродавцами и газетчиками, а также упаковку и рассылку издания по почте с самого начала "Дневника писателя" приняла на себя супруга Федора Михайловича Анна Григорьевна <...>. Благодаря этому столь любимая Федором Михайловичем аккуратность ведения дела достигалась вполне, причем сам он имел полную возможность спокойно устраняться от всех хозяйственных забот и посвящать себя исключительно работе литературной и вообще идейной.

Такова была немногосложная организация маленького самостоятельного журнала Федора Михайловича... 

До появления "Дневника писателя" в свет объявления о нем вызывали у некоторых из публики иронические улыбки, а в некоторых органах печати раздались грубые насмешки, с одной стороны, и порицания и укоризны маститому писателю - с другой {18}. Одни, например, говорили, что Достоевский затеял издание своего "Дневника" потому, вероятно, что и ничего лучшего создать уже не может; другие порицали его за гордое самомнение о себе, доведшее его до дерзости выдавать публике свой "Дневник" за литературное произведение, достойное ее внимания. И многие тогда думали, что маленькому журналу Федора Михайловича суждено бесследно затеряться в массе периодических изданий того времени. Но вышло совсем напротив.

Первый выпуск "Дневника писателя" печатался в двух тысячах экземпляров. Он расходился довольно быстро, потому что интересовал публику вследствие упомянутых резких о "Дневнике" выходок периодической печати как оригинальная, во всяком случае, новинка. Однако ж скоро, из первого же выпуска, все увидели, что "Дневник писателя" совсем не похож на дневники, какими их привыкли видеть все читающие люди. Увидели, что это не хроника событий, а глубоко продуманное, авторитетное, руководящее слово веского общественного деятеля по поводу таких явлений текущей жизни, значение которых понятно только высшим умам, и тогда принялись читать его с возрастающим все более и более интересом.

С выходом в свет второго, февральского, выпуска возобновился спрос на разошедшийся, по подписке и в продаже, первый выпуск. С выходом второго выпуска "Дневник писателя" был окончательно признан и публикою и печатью солидным членом отечественной журналистики; газеты цитировали его и брали из него выдержки, а одна газета перепечатала из него даже целую статью - известный фантастический рассказ под заглавием "Мальчик у Христа на елке", поместив его в виде фельетона {19}. Этот второй выпуск разошелся в публике в течение нескольких дней, так что набор его стоял еще в типографии неразобранным, когда понадобилось второе издание в том же количестве экземпляров, как и первое; первый же выпуск был набран вновь и также напечатан вторым изданием.

Подписка на "Дневник писателя" хотя и принималась с самого начала издания, но она никогда не была относительно велика; он расходился главным образом в розничной продаже; в Петербурге большинство читателей его предпочитало простую покупку выпусков подписке потому, что купить новый выпуск у торговцев газетами всегда можно значительно ранее, чем получить его по подписке через почту, несмотря на то что покупка обходилась дороже подписки (подписная цена за год была два рубля, а в продаже ежемесячный выпуск стоил тридцать копеек). Это обстоятельство, между прочим, довольно наглядно показывает, с каким нетерпением ждали выпусков "Дневника" читатели его.

"Дневник писателя" выходил в свет аккуратно рано утром в известные дни, поэтому в эти дни, одновременно с ежедневными газетами, у газетных торговцев всегда можно было видеть "Дневник", особенно выставляемый ими на вид как интересная новинка.

С последовавшими выпусками "Дневника" интерес к нему публики все более и более увеличивался, так что до наступления лета "Дневник" печатался уже в количестве шести тысяч экземпляров. Таким образом, успех его очень скоро стал для всех очевидно несомненным. Федор Михайлович радовался этому успеху, но не удивлялся ему, хотя на всякий случай и соблюдал осторожность в назначении количества печатавшихся экземпляров.

Контингент читателей "Дневника писателя" составлялся главным образом из интеллигентной части общества, а затем из любителей серьезного чтения всех слоев русского общества. К концу первого года издания "Дневника" между Федором Михайловичем и его читателями возникло, а во втором году достигло больших размеров общение, беспримерное у нас на Руси: его засыпали письмами и визитами с изъявлениями благодарности за доставление прекрасной моральной пищи в виде "Дневника писателя". Некоторые говорили Федору Михайловичу, что они читают его "Дневник" с благоговением, как Священное писание; на него смотрели одни как на духовного наставника, другие как на оракула и просили его разрешать их сомнения насчет некоторых жгучих вопросов времени. И Федор Михайлович любовно принимал этих своих клиентов и беседовал с ними, читал их письма и отвечал на них... Особенною искренностью отличались в этом отношении читатели провинциальные; многие из них, когда им случалось бывать в Петербурге, считали своим долгом лично изъявить свое почтение уважаемому писателю, а иные пользовались подобными случаями для того, чтобы посмотреть на знаменитого писателя-"оракула" и послушать его... Только упорные русские "западники" были недовольны "Дневником" Федора Михайловича и выражали свое недовольство, между прочим, цитированием едкого изречения одного из своих вожаков, гласившим, что "от Достоевского стало сильно деревянным маслом пахнуть", - это значило, что он сделался святошею, 

Во время издания Ф. М. Достоевским "Дневника писателя" я вновь стал бывать у Федора Михайловича, потому что опять начались у меня сношения с ним... Сношения эти были не столь часты, как прежде, но зато более интимны, так что я имел возможность, между прочим, присмотреться ближе к его образу жизни.

Жил в то время Федор Михайлович на Греческом проспекте, в доме, стоящем между греческою церковью и Прудками. Дом этот был такой же старый, как и тот, в котором он жил перед тем на Лиговке, на углу Гусева переулка. Квартира его находилась в третьем этаже и очень походила расположением приемных комнат на прежнюю; даже окнами эти комнаты выходили в одну и ту же сторону, именно на восток... Замечу кстати, что и следующая квартира Федора Михайловича была в старом же доме. Одно время меня занимал вопрос, отчего это Федор Михайлович предпочитает старые дома новым, представляющим гораздо более удобства и опрятности, и пришел к следующему заключению: Федору Михайловичу нужна была настолько объемистая квартира, что наем таковой в новом, комфортабельном доме не согласовался с его средствами... Он жил чисто литературным трудом а существовать на заработок от такого труда, даже при таком колоссальном таланте и непомерном трудолюбии, каковыми отличался Федор Михайлович, у нас на Руси если иногда и можно, то пока лишь довольно скромно.

Кроме обычных кухни и прихожей, число комнат в виденных мною первых двух квартирах было не менее пяти, а именно: зала, служившая вместе и гостиною, маленькая столовая, такой же маленький кабинет, детская, всегда по возможности отдаленная от кабинета, и, наконец, комната Анны Григорьевны. Обстановка всех комнат была очень скромная; мебель в зале-гостиной была относительно новая, но так называемая рыночная; в остальных комнатах она была еще проще и притом старее.

Особенною простотою отличался кабинет Федора Михайловича. В нем и намека не было на современное шаблонное устройство кабинетов, глядя на которые обыкновенно нельзя определить - человеку какой профессии принадлежит данный кабинет...

Кабинет Федора Михайловича в описываемое мною время (1876 г.) была просто его студия, келия... В этой комнате он проводил большую часть времени своего пребывания дома, принимал коротко знакомых ему людей, работал и спал в ней. Площадь комнаты имела около трех квадратных сажен. В ней стояли: небольшой турецкий диван, обтянутый клеенкою, служивший Федору Михайловичу вместе и кроватью; два простых стола, какие можно видеть в казенных присутственных местах, из коих один, поменьше, весь был занят книгами, журналами и газетами, лежавшими в порядке по всему столу; на другом, большом, находились чернильница с пером, записная книжка, довольно толстая, в формате четвертки писчей бумаги, в которую Федор Михайлович записывал отдельные мысли и факты для своих будущих сочинений, пачка почтовой бумаги малого формата, ящик с табаком да коробка с гильзами и ватою - более на этом столе ничего не было, - все остальное необходимое для письма находилось в столе, то есть в низеньком выдвижном ящике, помещавшемся, по старинному обычаю, под верхнею доскою стола. На стене над этим столом висел фотографический портрет Федора Михайловича; перед столом стояло кресло, старое же, как и остальная мебель, без мягкого сиденья. В углу стоял небольшой шкаф с книгами. На окнах висели простые гладкие сторы... Вот и все убранство кабинета Федора Михайловича во время издания "Дневника писателя", кроме небольшого количества книг, ничего в нем, как видите, не было такого, что принято считать располагающим к кабинетным размышлениям и занятиям.

Не знаю кому как, но мне только что описанный мною кабинет Федора Михайловича внушал большое уважение к себе, и я полагаю, что эта строгая, почти бедная, простота его обстановки отражала собою характер своего хозяина вернее и лучше, нежели та, которая похожа на обстановки всех кабинетов вообще. И я очень жалею, что не могу живописно воспроизвести этот характеристичный кабинет знаменитого писателя. 

и поздно вставать. Когда он писал ночью, то вставал затем обыкновенно во втором часу дня, случалось и позже... Само собою разумеется, что такое неестественное распределение сна и бодрствования, при вообще болезненном состоянии, не могло не иметь вредных последствий на нервную систему Федора Михайловича. Так оно и было на самом деле. Между тем жизнь семейства текла вполне нормально: все вставали довольно рано, и много нужно было любящей заботливости и такта Анне Григорьевне, чтобы, при двух малолетних детях и двух прислугах женского пола, соблюсти в доме тишину, без которой Федор Михайлович не мог ни работать, ни спать, - несмотря даже на утомление за ночною работою, так был чуток, нервен сон его.

Нормально пробудившись от сна, Федор Михайлович тотчас же вставал, умывался и одевался в просторный и длинный пиджак из черного сукна - свою постоянную домашнюю одежду (халата и туфлей он не носил), и принимался за ожидавший его чай. Чай Федор Михайлович пил крепкий и сладкий по нескольку стаканов, сидя за своим письменным столом, ходя за каждым стаканом через залу в столовую, где стоял самовар и чайный прибор, и наливая его себе сам. Сидя за чаем, Федор Михайлович или пробегал газеты, или набивал себе папиросы-пушки из желтой маисовой бумаги... Курил он Довольно много и тем, конечно, усиливал и без того большую деятельность своей нервной системы. Затем он принимал посетителей, если они бывали. Часа в три в столовой для него сервировался маленький сухой завтрак... Придя однажды к Федору Михайловичу во время его завтрака, я видел, как он употреблял простую хлебную водку: он откусывал черного хлеба и прихлебывал немного из рюмки водки, и все это вместе пережевывал. Он говорил мне, что это самое здоровое употребление водки. После завтрака Федор Михайлович выходил на прогулку, во время которой заходил в типографию, когда это было нужно. В шестом часу он обедал с семейством, которому и посвящал время до тех пор, пока дети не уходили спать, после чего Федор Михайлович принимался писать. Чаще же бывало, что после обеда он ехал к кому-нибудь из своих знакомых, которых у него было много, и притом все это были лица почтенные, а некоторые так даже и высокопоставленные, - вообще люди выдающиеся в высших сферах общества и литературы.

Таков бывал нормальный день Федора Михайловича.

Но горе ему было, если пробуждение происходило ненормально, то есть если он бывал разбужен преждевременно, вследствие, например, нечаянного стука или шума в квартире или просто потому, что, засидевшись за работою долее, чем рассчитывал, бывал разбужен в обычное время и, таким образом, вставал не выспавшись, как следовало. В таких случаях первое время по пробуждении Федор Михайлович бывал удрученно-серьезен и молчалив. В общем, вид его бывал в таких случаях как-то мучительно сдержан... Раза два или три видел я его в таком положении, и каждый раз на меня этот его вид производил гнетущее впечатление. В таких случаях он избегал разговора с кем бы то ни было; домашние, конечно, знали это и потому никого к нему в это время не пускали, и только для меня делалось исключение, так как меня, приходившего к нему в такое время только ради близкого его душе дела и притом по его же письменному приглашению, он интересовался видеть... Указывая мне движением головы на диван в своем кабинете, он кратко говорил:

- Садитесь.

- Хотите чаю?

Я соображал, что утвердительный ответ в данном случае лучше отрицательного, потому что утвердительный ответ отдалял деловой разговор, который начинать ему, очевидно, было тяжело, и поэтому отвечал, что хочу. Тогда он шел в столовую, находил второй стакан, наливал в него такого же, как и себе, крепкого чаю и приносил мне его.

- Курить хотите? - спрашивал он спустя несколько минут.

Из выше приведенных соображений я опять отвечал утвердительно, и Федор Михайлович подвигал к себе ящик с табаком и гильзами, набивал папиросу и подавал ее мне. Таким образом, я не нарушал молчания до тех пор, пока он сам не начинал говорить о деле, за которым звал меня.

с близкими ему людьми; но я по опыту знаю, что ни грубости его вообще, ни деспотизма его в особенности не ощущали на себе те близкие ему существа, к которым относились эти казавшиеся грубость и деспотизм.

Но только что описанные проявления болезненности Федора Михайловича были ничтожны в сравнении с припадками главной его болезни - эпилепсии, которою он начал страдать, как некоторые говорят, еще перед ссылкою в Сибирь {20}. Я никогда не видел этих припадков, но мне рассказывала о них Анна Григорьевна. Она говорила, между прочим, что обыкновенно Федор Михайлович за несколько дней предчувствовал приближение их. При появлении известных предвестников принимались всевозможные предосторожности: так, между прочим, Федор Михайлович несколько дней не выходил из дома; днем домашние, то есть главным образом Анна Григорьевна, следили за ним, а на ночь возле его постели на диване стлалась другая постель на полу, на случай припадка во время сна. Благодаря этим предосторожностям, опасные последствия припадков предупреждались и тем самым смягчались, иначе легко могло случиться, что Федор Михайлович мог в припадке упасть на улице и разбиться о камни. При всем том, эти припадки так измучивали и обессиливали Федора Михайловича, что он потом оправлялся от каждого из них три-четыре дня; в эти дни он уже ничего не мог делать и никого не принимал, кроме Анны Григорьевны, которая одна в таких случаях умела ухаживать за ним; чрез нее же он и сносился с имеющими до него какое-либо дело, а равно и со мною. Вообще Анна Григорьевна умело и с любящею внимательностию берегла хрупкое здоровье своего мужа, держа его, по ее собственному выражению, постоянно "в хлопочках", как малое дитя, а в обращении с ним проявляла мягкую уступчивость, соединенную с большим, просвещенным тактом, и я с уверенностию могу сказать, что Федор Михайлович и его семья, а равно и многочисленные почитатели его обязаны Анне Григорьевне несколькими годами его жизни. 

Если правдиво выражение, употребляемое некоторыми писателями, что они свои произведения своею кровью, то выражение это как нельзя более применимо к Федору Михайловичу Достоевскому и его произведениям, ибо на произведениях своих этот писатель действительно, а не на словах, скоротал свою жизнь, растратив на них свое физическое здоровье, на которое сравнительно менее, чем они, повлияла даже каторга...

Я не знаю, легко ли писал Федор Михайлович свои романы и большие повести, но знаю, что статьи для "Дневника писателя" писались им с большою натугою и вообще стоили Федору Михайловичу больших трудов. Первою и самою главною причиною трудности писания для Федора Михайловича было его неизменное правило: обработывать свои произведения добросовестно и самым тщательным образом; второю причиною было требование сжатости изложения, а иногда даже прямо определенные рамки объема журнальных статей; наконец, третьего причиною была срочность писания подобных статей... Следствием всего этого было то, что, несмотря на огромную опытность Федора Михайловича в литературной технике, редкие из его манускриптов обходились без одного или даже двух черняков, которые потом, для сдачи в типографию, непременно переписывались или самим Федором Михайловичем, или Анною Григорьевною, писавшею под его диктовку с черняков.

для печати и приготовленных для сдачи в типографию. В видах особой сохранности этих дорогих рукописей Федор Михайлович чаще всего сдавал их в типографию лично, и притом прямо в руки метранпажа, иногда для этого он пользовался моими посещениями или же поручал их для доставки в типографию своей супруге, но никогда не присылал их в типографию со своею прислугою. Мне удалось, однако ж, уговорить Федора Михайловича сдавать иногда рукопись (оригинал, по-типографски) рассыльному типографии, когда тот приходил за нею к нему с моею запискою или по предварительному каждый раз уговору о том между мною и Федором Михайловичем; но это бывало очень редко, только в экстренных случаях или по утрам, когда оригинал писался ночью.

Вообще Федор Михайлович если не самолично передавал мне оригинал, то всегда снабжал его запискою ко мне.

После сказанного понятно будет и то, что летом, когда Федор Михайлович отсутствовал из Петербурга, - а это бывало каждое лето, - присылка оригинала в типографию озабочивала его чрезвычайно. К тому, в этих случаях он бывал лишен возможности столь необходимых ему личных переговоров с метранпажем, то есть со мною. Приготовив оригинал, Федор Михайлович рассчитывал по особому, употреблявшемуся им, способу - по количеству не букв, как рассчитывают обыкновенно оригинал в типографии, а слов - сколько из отсылаемого оригинала выйдет печатных строк и затем страниц; но так как, судя по-прежнему, расчеты эти никогда не бывали точны, а только приблизительны, то он оставался в сомнении до получения корректур. Приготовив таким образом оригинал к отсылке, Федор Михайлович писал ко мне письмо, в котором обстоятельно излагал свои соображения относительно посылаемого оригинала и некоторые инструкции мне. Затем то и другое посылалось в Петербург, в типографию, на мое имя. Так делалось раза три или четыре в течение одного выпуска "Дневника писателя". 

<...> Дня за три до выхода выпуска "Дневника" в свет он приезжал в Петербург и поселялся на эти дни одиноко в своей городской квартире, довольствуясь малыми услугами жены дворника, так как прислуги при квартире не оставлялось. Само собою разумеется, как все это страшно беспокоило Федора Михайловича, а его болезненность, в особенности его падучая болезнь, неизбежно должна была внушать его близким очень серьезные опасения за его жизнь в таком одиночестве.

Но, выпустив номер своего "Дневника", Федор Михайлович несколько дней отдыхал душою и телом, ободрялся, наслаждаясь успехом его, который <...> был так значителен, что действительно мог ободрять дух своего автора, заставляя его на время забывать мучительную для него трудность литературной работы к сроку. Затем он принимался за составление и писание нового номера... Так дело шло месяц за месяцем, с осени до лета, когда Старая Русса или Эмс должны были, почти работе писателя, восстановлять его расшатанное здоровье, с тем чтоб оно потом расстроилось опять за месяцы осени, зимы и весны, вследствие той же непрерывности труда, как у большинства тружеников, из-за насущных нужд своей семьи. 

Со времени возобновления отношений Федора Михайловича ко мне по случаю возникновения "Дневника писателя" отношения эти все время оставались неизмен" но хорошими, полными взаимного уважения и доверия, и все еще продолжали улучшаться... Когда я бывал у него не в критические дни рождения номеров или выпусков "Дневника писателя", а в более свободное время, к нашим разговорам присоединялась Анна Григорьевна, и вот при ее-то участии они уже оба стали интересоваться моими личными делами и моим семейным положением: расспрашивали меня о семействе моем вообще и о детях в особенности. Когда они узнали, что моей старшей дочери уже восемь лет и что она уже учится в Рождественской прогимназии (теперешней гимназии того же имени), то стали просить меня, чтобы я познакомил мою Маню с Лилечкою, - их тоже старшею дочкою, на год с небольшим, моложе моей; я, разумеется, с удовольствием изъявил свою готовность исполнить их желание и в ближайшее воскресенье свел свою дочку с нянею к ним. Федор Михайлович сам занялся сближением детей, и они очень скоро, под его руководством, подружились. После этого разговор о детях не раз возобновлялся. В разговорах этих мы касались воспитания и образования детей, причем Федор Михайлович высказал свой взгляд на то и другое. - Он говорил, что лучшее воспитание есть воспитание домашнее, а гимназическое образование он считал самым нормальным для девицы и своей дочери намерен был дать образование именно в женской гимназии. Иногда говорили о детских нравах, причем однажды Федор Михайлович рассказал, как он иногда забавляет свою маленькую дочь чтением библейских рассказов и русских былин и как она хорошо понимает их; читал он детям иногда отрывки из своих произведений и при этом замечал подтверждение своих догадок, что в его сочинениях есть такие места, доступные даже детскому пониманию... Это обстоятельство надоумило его заняться когда-нибудь, на досуге, выборкою таких отрывков и издать их отдельною книжкою; но мысль эту он не успел привести в исполнение; особым изданием эти выдержки явились после его смерти, под редакциею Ореста Федоровича Миллера, и потом, другое издание, под редакциею В. Я. Стоюнина {22}. Читал Федор Михайлович мастерски даже чужие произведения, и потому не мудрено, что он увлекал своим чтением даже детей, о чем с удовольствием и рассказывал сам.

Нередко мы беседовали и на литературно-критические темы, причем мне доводилось слышать оригинальные суждения Федора Михайловича о некоторых из наших литературных знаменитостей и об их, а также и о некоторых своих произведениях.

Насколько верны были эти суждения маститого писателя, я мог отчасти заключить из того, что еще в то время, когда беллетристическая деятельность известного в то время К. В. М. {23} была в своем зените, так что некоторые романы его в самое короткое время выдерживали по два и даже по три издания, Федор Михайлович предсказывал давно уже сбывшуюся недолговечность этого успеха.

их.

- Так писать нельзя, - заключил Федор Михайлович. - Теперь он пока в моде", потому и держится... Продержится еще лет пять, шесть, а там и забудут его... А жаль будет, потому что у этого был несомненный талант.

О другом современном литераторе, писавшем уже чрезвычайно литературно - и прозою и стихами {24}, - не знаю почему, Федор Михайлович составил себе пренебрежительное мнение, которого неизменно держался постоянно...

Еще во время редактирования "Гражданина", когда этому литератору симпатизировал издатель "Гражданина", радушно открывший еще в первый год издания страницы этого журнала его произведениям (что, к слову сказать, не помешало помянутому литератору впоследствии инсинуировать его), составляя однажды с издателем номер журнала, Федор Михайлович, по поводу продолжения довольно объемистого произведения помянутого изящного литератора, начатого печатанием еще до его редакторства, высказался за изгнание его со страниц журнала совсем или, по крайней мере, до более свободного места.

- Но ведь это такая милая, такая литературная вещь, - возразил издатель.

без идеи, даже без мысли, - проговорил Федор Михайлович с оттенком легкой досады и заходил по кабинету издателя, где этот разговор происходил.

Издатель едва заметно пожал плечами, улыбнулся и более не возражал.

Так начатое произведение изящного литератора и осталось недоконченным в "Гражданине"... После оно было напечатано целиком в журнале диаметрально противоположного "Гражданину" направления, а затем оно вышло в свет особым изданием. Впоследствии литератор этот стяжал себе довольно значительную и относительно прочную известность, благодаря которой в 1877 году он получил от одной большой петербургской газеты предложение отправиться на театр войны в качестве ее специального корреспондента, но Федор Михайлович относился к его писанию по-прежнему, и, когда однажды в разговоре я сослался на его корреспонденцию с театра войны, Федор Михайлович нахмурился мгновенно и сказал:

По поводу кончины Н. А. Некрасова Федор Михайлович высказал свой взгляд на поэзию его {25}. Он сказал, что, несмотря на шероховатость и неблагозвучность некоторых стихов Некрасова, он тем не менее поэт истинный, а отнюдь не стихослагатель; что стихи его не деланные, не искусственные, а вылившиеся сами собою прямо из души поэта, и в этом отношении он ставил Некрасова выше всех современных поэтов. В ближайшем после смерти Некрасова выпуске "Дневника писателя" Федор Михайлович посвятил его памяти много искренних строк как из своего личного сочувствия, так и в оправдание его личности от нападок и порицаний, слышавшихся тогда в печати и в обществе... Между прочим, он доказывал, что в писателе необходимо различать две личности, причем следует разделять личность человека от личности писателя и судить писателя по его произведениям.

В начале 1874 года, когда Федор Михайлович выпустил в свет новое издание романа "Идиот", беседуя однажды втроем о текущей русской литературе, он вспомнил, что еще не подарил мне этой книги, и тотчас же попросил Анну Григорьевну принести экземпляр ее, на котором написал несколько строк, в которых, кроме обычных в таких случаях слов, есть чрезвычайно лестные для меня слова, которые привести здесь запрещает мне самая элементарная скромность...

Сколько я мог заключить из слов Федора Михайловича, сказанных им в тот раз об этом романе, я вывел заключение, что между своими произведениями он отводил "Идиоту" весьма почетное место. Вручая мне его, он с чувством проговорил:

- Читайте! Это хорошая вещь... Тут все есть!

"Идиот" был уже давно мною прочитан, однажды в разговоре коснулись И. А. Гончарова, и я с большою похвалою отозвался об его "Обломове", Федор Михайлович соглашался, что "Обломов" хорош, но заметил мне:

- А мой "Идиот" ведь тоже Обломов {28}.

- Как это, Федор Михайлович? - спросил было я, но тотчас спохватился. - Ах да! ведь в обоих романах герои - идиоты.

- Ну да! Только мой идиот лучше гончаровского... Гончаровский идиот - мелкий, в нем много мещанства, а мой идиот - благороден, возвышен.

И с этим, конечно, нельзя не согласиться, признавая за произведением И. А. Гончарова иные весьма крупные достоинства. А ведь раньше мне - да и многим, вероятно, - и в голову не приходило проводить какую бы то ни было параллель между этими двумя произведениями отечественной литературы.

"Преступление и наказание", он подарил мне экземпляр и этого романа, и также с автографом своим. При этом случае он опять с чувством в голосе и одушевлением в лице сказал мне:

- Это тоже очень хорошая вещь!..

- Про это я уже и сам знаю, Федор Михайлович, - прервал я его на паузе, - много похвал этому вашему произведению слышал и читал.

- А знаете ли, - продолжал он, - что, когда этот роман появился в печати впервые, меня благодарили за него; благодарили люди почтенные, солидные - люди, высоко стоящие на государственной службе... Благодарили!

Графа Л. Н. Толстого Федор Михайлович считал безусловно знаменитейшим из современных русских писателей {27} <...>. 

"Дневника писателя" я не видался с Федором Михайловичем более двух лет... В этот промежуток времени он написал свой последний, колоссальный роман "Братья Карамазовы", который в 1880 году уже печатался в "Русском вестнике" и возбуждал в публике большой интерес к себе и к своему знаменитому автору, а возросшая за последние годы под влиянием впечатления, произведенного изданием "Дневника писателя", популярность Федора Михайловича привела, между прочим, к избранию его в вице-председатели Славянского благотворительного общества в Петербурге. Вообще в этот год, - увы! - последний в жизни Федора Михайловича, популярность его возрастала особенно быстро и в дни открытия памятника Пушкину, состоявшегося в том году, достигла апогея.

В то время в Петербурге нередко давались литературные вечера с благотворительною целью - большею частию в пользу недостаточных из учащейся молодежи, и Федор Михайлович принимал в них самое живое участие, которое главным образом привлекало на эти вечера публику. Одним из таких вечеров воспользовался я, чтобы посмотреть и послушать, хотя со стороны, любезного душе человека. Это было в апреле 1880 года, в фомино воскресенье... 28 Достойно замечания, что, несмотря на то что дело было в заключительный день пасхальных увеселений, стояла прекрасная погода, которая, заодно с только что наступившими белыми петербургскими ночами, манила на прогулку на открытом воздухе, зала Благородного собрания у Полицейского моста к началу вечера, то есть еще засветло, была буквально переполнена публикою...

Когда по программе дошла очередь до выхода на эстраду Федора Михайловича, в зале водворилась необыкновенная тишина, свидетельствовавшая о напряженном внимании, с которым присутствовавшие устремляли свои взоры на эстраду, где вот-вот появится автор "Братьев Карамазовых", писатель давно знаменитый, но недавно признанный таковым... И вот, когда этот момент наступил, среди напряженной тишины раздался взрыв рукоплесканий, длившийся, то чуть-чуть ослабевая, то вновь вдруг возрастая, около пяти минут. Федор Михайлович, деловою поступью вышедший из-за кулис и направлявшийся к столу, стоявшему посредине эстрады, остановился на полдороге, поклонился несколько раз приветствовавшему его партеру и продолжал, тою же деловою поступью, путь к столу; но едва он сделал два шага, как новый взрыв рукоплесканий остановил его вновь. Поклонившись опять направо и налево, Федор Михайлович поспешил было к столу, но оглушительные рукоплескания продолжались и не давали ему сесть за стол, так что он еще с минуту стоял и раскланивался. Наконец, выждав, когда рукоплескания несколько поутихли, он сел и раскрыл рукопись, но тотчас же, вследствие нового взрыва рукоплесканий, должен был снова встать и раскланиваться. Наконец, когда рукоплескания стихли, Федор Михайлович принялся читать. Читал он в тот вечер не напечатанные в "Русском вестнике" главы из "Братьев Карамазовых". Чтение его было, по обыкновению, мастерское, отчетливое и настолько громкое или, вернее, внятное, что сидевшие в самом отдаленном конце довольно большой залы Благородного собрания, вмещающей в себе более тысячи сидящих человек, слышали его превосходно.

Нечего и говорить, что публика горячо аплодировала чтению Федора Михайловича, когда он кончил назначенное по программе, и просила его еще что-нибудь прочесть. Несмотря на продолжительность только что оконченного чтения, Федор Михайлович чувствовал себя настолько бодрым, что охотно исполнил эту просьбу. Перед многочисленным собранием публики он чувствовал себя так же хорошо и держал себя так же свободно, как бы в дружеском кружке; публика в свою очередь, чутко отличая искренность в его голосе, относилась к нему так же искренне, как к давно знакомому своему любимцу, так что в отношении тона овации публики Федору Михайловичу существенно отличались от оваций какой-нибудь приезжей знаменитости из артистического мира вообще.

На этот раз перед чтением вне программы Федор Михайлович сказал следующее маленькое вступление, полное характеристичности и остроумия:

И Федор Михайлович прочел "Власа" Некрасова {29} - и как прочел! Зала дрожала от рукоплесканий, когда он кончил чтение. Но публика не хотела еще расстаться с знаменитым чтецом и просила его еще что-нибудь прочесть. Федор Михайлович и на этот раз не заставил себя долго просить; он сам, видимо, был сильно наэлектризован энтузиазмом публики и не ощущал еще усталости. Он прочел маленькую поэму графа А. К. Толстого "Илья Муромец" и при этом очаровал своих слушателей художественною передачею, полной эпической простоты воркотни старого, заслуженного киевского богатыря-вельможи, обидевшегося на князя Владимира Красное Солнышко за то, что тот как-то обнес его чарою вина на пиру, покинувшего чрез это его блестящий двор и уезжавшего теперь верхом на своем "чубаром" в свое родное захолустье, чрез дремучий лес. Когда Федор Михайлович читал финальные стихи поэмы;

И старик лицом суровым
Просветлел опять.
По нутру ему здоровым

Снова веет воли дикой
На него простор,
И смолой и земляникой
Пахнет темный бор... -

"и смолой и земляникой пахнет темный бор..." были произнесены им с такою удивительною силою выражения в голосе, что иллюзия от истинно художественного чтения произошла полная: всем показалось, что в зале "Благородки" действительно запахло смолою и земляникою... Публика остолбенела, и, благодаря этому обстоятельству, оглушительный гром рукоплесканий раздался лишь тогда, когда Федор Михайлович сложил книгу и встал со стула <...> 

<...> 26-го января 1881 года я виделся с метранпажем, верставшим возобновившийся "Дневник писателя", и от него узнал, что Федор Михайлович болен; на расспросы мои о степени болезни, а также о ходе дела он рассказал мне, что когда он за день до того был у Федора Михайловича, то тот принял его лежа в постели... "Ну, что скажете, барин?" - спросил Федор Михайлович, прозвавший в шутку своего нового метранпажа "барином" и не оставлявший этой шутки на одре болезни.

Метранпаж ответил, что пришел переговорить о заключении 1-го выпуска "Дневника писателя", ввиду приближавшегося срока выхода его в свет.

- А я вот заболел... видите...

- Вижу, Федор Михайлович... Что же с вами случилось?

После я узнал, что заболел Федор Михайлович 26-го января от разрыва артерий в легких, вследствие чего открылось кровотечение горлом, - болезнь, не особенно опасная для организма более крепкого и менее нервного; на другой день он исповедался и причастился и, почувствовав значительное облегчение, между прочим, занимался чтением корректур 1-го выпуска своего "Дневника", долженствовавшего выйти в свет по-прежнему в последнее число оканчивавшегося месяца; но увидеть этот выпуск начисто отпечатанным ему было не суждено: 28-го января положение его ухудшилось, и в тот же день он тихо, постепенно слабея от истечения крови, скончался. <...>

Примечания:

Печатается с сокращениями по журналу "Русская старина", 1892, N 4, стр. 177-207, N 5, стр. 293-335.

1 Стр. 214. См. прим. 1 к стр. 124.

"Гражданине" не печаталась ни одна статья. Достоевский был лишь редактором журнала, а не распорядителем его, хотя и подписывал его как "редактор-издатель".

3 Стр. 220. Александров имеет в виду "Униженные и оскорбленные" (см. Достоевский, 1956-1958, III, 7).

5 Стр. 223. Далее следуют опускаемые в настоящем издании записки Достоевского к Александрову, напечатанные в т. III Писем (известно пятьдесят восемь записок).

6 Стр. 225. Здесь и далее под N разумеется кн. В. П. Мещерский.

"Гражданина". Вместо майских, июньских, июльских и августовских номеров был выпущен литературный сборник "Гражданин", в двух книгах, составленный из художественных произведений и политических статей авторов, обычно печатавшихся в "Гражданине".

8 Стр. 227. В "Иллюстрированной газете" (1869, N 39 от 2 октября) была напечатана корреспонденция Александрова "С Онежского озера"; в "Иллюстрированной неделе" (1874, N 27, 30 и 31) опубликованы его очерки "Из Петергофа" и "Воробьевы горы". Печатался Александров и в газете "Воскресный досуг". В "Гражданине" помещены его воспоминания об учителе (см. далее, стр. 229).

9 Стр. 230. Статьи под рубрикой "Иностранные события" за подписью "Д" печатались в N 38-46, 51, 52 "Гражданина", с сентября по 29 декабря 1873 года. В этих статьях давался обзор телеграмм и наиболее интересных заграничных корреспонденции с соответствующими комментариями.

10 Стр. 231. См. стр. 173 наст. тома.

11 Стр. 231. Сборник "Складчина" вышел 28 марта 1874 года. В нем приняло участие около пятидесяти писателей, в том числе Салтыков-Щедрин, Некрасов, Курочкин, Тургенев и др. По поводу корректуры статьи Достоевского в "Складчине" см. его письмо к И. А. Гончарову III, 94).

12 Стр. 233. Имеется в виду "Подросток". См. также стр. 176 наст. тома.

13 Стр. 233. Достоевский относился к Пуцыковичу несколько пренебрежительно за его самоуверенность и лень, характеризовал его как человека хотя и не глупого, но без "внутреннего ", "царя в голове" (Письма, IV, 66, 94, 109). Вместе с тем он всячески старался помочь Пуцыковичу: писал о нем Каткову, поддерживал дружескими письмами, давал взаймы деньги (Письма, IV, 48, 50, 60, 73).

"Дневника писателя" появилось в газетах "Биржевые ведомости", N 3 от 4 января 1876 года, и "С. -Петербургские ведомости", N 4 за тот же день.

15 Стр. 236. В 1880 году (август) и 1881 году (январь).

16 Стр. 236, "Дневник писателя" за 1876-1877 годы значительно отличается от "Дневника писателя" за 1873 год, печатавшегося в "Гражданине". Хотя проповедь любви и согласия между сословиями проходит через все его номера, а отношение к материализму и атеизму по-прежнему отрицательное, дневник 1876 года лишен резкой неприязни к силам, искавшим и ищущим "обновления", к русской молодежи. По-иному звучат в нем имена Белинского и Герцена, с полным сочувствием говорится о Жорж Санд. Внимание Достоевского направлено на новые, молодые, растущие силы России, обратившиеся к народу. Он пишет о студентах, гимназистах, учителях, разночинной интеллигенции, русской женщине. Все это в какой-то мере приближает "Дневник писателя" за 1876-1877 годы к народнической идеологии. "Считаю себя всех либеральнее, хотя бы по тому одному, что совсем не желаю успокоиваться", - писал Достоевский в первом номере "Дневника писателя" за 1876 год (Достоевский, 1926-1930, XI, 147). Эти новые настроения писателя очень хорошо уловил критик народнического лагеря Скабичевский (см., например, его статью в газете "Биржевые ведомости", 1876, N 36 и 70, за подписью "Заурядный читатель").

"Дневника писателя" см. письма Достоевского к Александрову (Письма, III, 245, 268; IV, 308, 313, 317). Александров не совсем точно передает в данном случае факты. Кое-что Ратынский запрещал, и Достоевский с ним даже ссорился.

18 Стр. 238. С "порицанием и укоризной" писали о "Дневнике писателя" "С. -Петербургские ведомости", N 11 (фельетон П. Д. Боборыкина), с "насмешкой" - "Новое время", N 37 (фельетон И. Ф. Василевского), "Голос", N 138, 152 (статья Г. А. Лароша и др.).

19 Стр. 239. "Мальчик у Христа на елке" был перепечатан в "Петербургской газете", N 24, в отделе "Фельетон".

21 Стр. 248. Большую часть настоящей главы составляет публикация деловых писем и записок Достоевского к Александрову, опускаемых нами.

22 Стр. 249. Хрестоматия О. Ф. Миллера называлась "Русским детям. Из сочинений Достоевского", СПб. 1883. В нее были включены отрывки из "Бедных людей", "Неточки Незвановой", "Униженных и оскорбленных", "Преступления и наказания", "Подростка", "Братьев Карамазовых" и др. Издание В. Я. Стоюнина называлось "Выбор сочинений Ф. М. Достоевского для учащихся среднего возраста (от четырнадцати лет)", СПб. 1887.

23 Стр. 249. К. В. М. - князь В. Мещерский.

24 Стр. 250. О ком идет речь, установить не удалось.

"Дневника писателя" за 1877 год (Достоевский, 1926-1930, XII, 346- 363).

26 Стр. 252. Роман "Обломов" Достоевский ценил очень высоко, ставил в один ряд с "Войной и миром" и "Мертвыми душами" (см. письмо к А. Майкову от 12 февраля 1870 г. - Письма, "Обрыв" в письме к Н. Н. Страхову от 26 февраля 1869 г. - Письма, II, 170).

27 Стр. 252. Творчество Толстого было предметом неустанных размышлений Достоевского, в особенности начиная с 1865 года. Совершенно противоположные по своим художественным приемам, идейно они были во многих пунктах чрезвычайно близки друг к другу: в идеализации народных начал, "народной почвы", и в отношении как к интеллигенции, оторвавшейся от этой почвы, так и к спасителю ее - мужику (см. об этом подробнее прим. 16 к стр. 293).

28 Стр. 253. Речь, очевидно, идет о чтении в пользу Славянского благотворительного общества 27 апреля 1880 года. Достоевский читал отрывки из книги "Мальчики" ("Братья Карамазовы").

"Гражданин", 1873, N 4 от 22 января; "Дневник писателя" за 1877 год, февраль, гл. II; июль - август, гл. III). К образу некрасовского Власа восходит образ Макара Долгорукого в романе "Подросток" (см. Долинин, Последние романы, 128-130).