Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ
В последних числах мая или в самом начале июня 1862 года, - как пишет Чернышевский в мемуарной заметке "Мои свидания с Ф. М. Достоевским" (1888), "через несколько дней после пожара, истребившего Толкучий рынок" (то есть после 28-30 мая), - к нему пришел Достоевский с просьбой осудить организаторов грандиозных петербургских пожаров, которых Чернышевский якобы "близко знал".
Обстановка в Петербурге была тогда очень тревожной. Опустошительные пожары, начавшиеся 16 мая и продолжавшиеся две недели, совпали с появлением (18 мая) прокламации "Молодая Россия", призывавшей к беспощадному, решительному, до основания, разрушению социального и политического строя России, истреблению господствующего класса ("императорской партии") и царской фамилии. Распространились - не без участия реакционной и либеральной печати - провокационные слухи о причастности к поджогам революционной студенческой молодежи, названные Герценом "натравливанием обманутого народа на студентов" (Герцен,
Все эти события, очевидно, и были предметом беседы Достоевского и Чернышевского, как о том свидетельствуют их воспоминания (хотя относительно повода посещения они и расходятся: Достоевский называет таким поводом появление прокламации "Молодая Россия" {"Дневник писателя" за 1873 год, глава "Нечто личное".}, Чернышевский - петербургские пожары).
В. Н. Шаганов передает слышанный им в ссылке от Чернышевского рассказ о посещении его Достоевским, совпадающий, в общем, с позднейшей мемуарной заметкой Чернышевского: "В мае 1862 года, в самое время петербургских пожаров, рано поутру врывается в квартиру Чернышевского Ф. Достоевский и прямо обращается к нему со следующими словами: "Николай Гаврилович, ради самого господа, прикажите остановить пожары!.." Большого труда тогда стоило, говорил Чернышевский, что-нибудь объяснить Ф. Достоевскому. Он ничему верить не хотел и, кажется, с этим неверием, с этим отчаянием в душе убежал обратно" (Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников, т. 2, Саратов, 1959, стр. 121).
"Мне известно, что, кроме обвинений, против" которых я могу теперь прямо оправдываться, потому что они прямо выражены, существовало против меня множество других подозрений. Например, были слухи <...>, что я даже был участником поджога Толкучего рынка (в конце мая 1862)" (Н. Г. Чернышевский, Поли. собр. соч., т. XIV, М. 1949, стр. 732). Если Достоевский просил Чернышевского "удержать" поджигателей, он так или иначе поверил слухам, будто поджоги вдохновлены "революционной партией" (хотя, разумеется, лично Чернышевский не мог быть для него участником поджога Толкучего рынка).
Правда, в статье "Пожары", запрещенной цензурой, редакция "Времени" (то есть Ф. М. или М. М. Достоевские), охарактеризовав "Молодую Россию" как "возмутительную прокламацию", "возбудившую отвращение", все же подчеркнула недоказанность слухов о том, "что люди, производящие поджоги, - в связи с "Молодой Россией" (Б. П. Козьмин, Бр. Достоевские и прокламация "Молодая Россия". - "Печать и революция", 1929, кн. 2-3, стр. 71).
Позиция Достоевского в дни пожаров, безусловно, отличалась от позиции реакционных кругов, но в то же время противостояла и революционно-демократической оценке событий: в ней отразились отношения писателя с революционным лагерем в начале 60-х годов. Полемизируя в 1861 году фактически со всеми влиятельными в то время органами русской журналистики, Достоевский затронул и "Современник" (например, в статье "Г. -бов и вопрос об искусстве"). Откровенным и очень резким выпадом против Чернышевского в журнале Достоевских была статья Н. Н. Страхова "Еще о петербургской литературе" ("Время", 1861, июнь). Позднее Достоевский специально подчеркнул, что "Время" начало с того, что не соглашалось и даже нападало на Чернышевского и Добролюбова" ("Необходимое литературное объяснение по поводу разных хлебных и нехлебных вопросов". - "Время", 1863, январь; ср. -1930, XIII, 285). Однако, когда "Русский вестник" ополчился на "свистунов", "крикунов-мальчишек" из "Современника", Достоевский, хотя и с оговорками, принял в ряде статей 1861 года сторону журнала Чернышевского и Добролюбова. Это тем более знаменательно, что как раз в 1861 году Чернышевский подвергся ожесточенным нападкам реакционной и либеральной печати, в особенности "Русского вестника".
Однако революционная идеология Чернышевского в целом уже тогда, в 1861-1862 годах, была, конечно, для Достоевского неприемлема (об этом, в частности, свидетельствуют и многие заметки из записной книжки Достоевского, опубликованные С. Борщевским в книге "Щедрин и Достоевский"),
МОИ СВИДАНИЯ С Ф. М. ДОСТОЕВСКИМ
человек среднего роста или поменьше среднего, лицо которого было несколько знакомо мне по портретам. Подошедши к нему, я попросил его сесть на диван и сел подле со словами, что мне очень приятно видеть автора "Бедных людей". Он, после нескольких секунд колебания, отвечал мне на приветствие непосредственным, без всякого приступа, объяснением цели своего визита в словах коротких, простых и прямых, приблизительно следующих: "Я к вам по важному делу с горячей просьбой. Вы близко знаете людей, которые сожгли Толкучий рынок, и имеете влияние на них. Прошу вас, удержите их от повторения того, что сделано ими". Я слышал, что Достоевский имеет нервы расстроенные до беспорядочности, близкой к умственному расстройству, но не полагал, что его болезнь достигла такого развития, при котором могли бы сочетаться понятия обо мне с представлениями о поджоге Толкучего рынка. Увидев, что умственное расстройство бедного больного имеет характер, при котором медики воспрещают всякий спор с несчастным, предписывают говорить все необходимое для его успокоения, я отвечал: "Хорошо, Федор Михайлович, я исполню ваше желание". Он схватил меня за руку, тискал ее, насколько доставало у него силы, произнося задыхающимся от радостного волнения голосом восторженные выражения личной его благодарности мне за то, что по уважению к нему избавляю Петербург от судьбы быть сожженным, на которую был обречен этот город. Заметив через несколько минут, что порыв чувства уже утомляет его нервы и делает их способными успокоиться, я спросил моего гостя о первом попавшемся мне на мысль постороннем его болезненному увлечению и с тем вместе интересном для него деле, как велят поступать в подобных случаях медики. Я спросил его, в каком положении находятся денежные обстоятельства издаваемого им журнала, покрываются ли расходы, возникает ли возможность начать уплату долгов, которыми журнал обременил брата его, Михаила Михайловича, можно ли ему и Михаилу Михайловичу надеяться, что журнал будет кормить их. Он стал отвечать на данную ему тему, забыв прежнюю; я дал ему говорить о делах его журнала сколько угодно. Он рассказывал очень долго, вероятно часа два. Я мало слушал, но делал вид, что слушаю. Устав говорить, он вспомнил, что сидит у меня много времени, вынул часы, сказал, что и сам запоздал к чтению корректур, и, вероятно, задержал меня, встал, простился. Я пошел проводить его до двери, отвечая, что меня он не задержал, что, правда, я всегда занят делом, но и всегда имею свободу отложить дело и на час и на два. С этими словами я раскланялся с ним, уходившим в дверь.
Через неделю или полторы зашел ко мне незнакомый человек скромного и почтенного вида. Отрекомендовавшись и, по моему приглашению, усевшись, он сказал, что думает издать книгу для чтения малообразованным, но любознательным людям, не имеющим много денег; это будет нечто вроде хрестоматии для взрослых; вынул два или три листа и попросил меня прочесть их. Это было оглавление его предполагаемой книги. Взглянув на три, четыре строки первой, потом четвертой или пятой страниц, я сказал ему, что читать бесполезно: по строкам, попавшимся мне на глаза, достаточно ясно, что подбор сделан человеком, хорошо понявшим, каков должен быть состав хрестоматии для взрослых, прекрасно знающим нашу беллетристику и популярную научную литературу, что никаких поправок или пополнений не нужно ему слышать от меня. Он сказал на это, что в таком случае есть у него другая просьба: он человек, чуждый литературному миру, незнакомый ни с одним литератором; он просит меня, если это не представляет мне особого труда, выпросить у авторов выбранных им для его книги отрывков дозволения воспользоваться ими. Цена книги была назначена очень дешевая, только покрывающая издержки издания при распродаже всех экземпляров. Потому я сказал моему гостю, что ручаюсь ему за согласие почти всех литераторов, отрывки из которых он берет, и при случае скажу тем, с кем видаюсь, что дал от их имени согласие, а с теми, о ком не знаю вперед, одобрят ли они согласие, данное за них, я безотлагательно поговорю и прошу его пожаловать ко мне за их ответом дня через два. Сказав это, я просмотрел имена авторов в оглавлении, нашел в них только одного такого, в согласии которого не мог быть уверен без разговора с ним; это был Ф. М. Достоевский. Я выписал из оглавления книги, какие отрывки его рассказов предполагается взять, и на следующее утро отправился к нему с этой запиской, рассказал ему, в чем дело, попросил его согласия. Он охотно дал. Просидев у него, сколько требовала учтивость, вероятно больше пяти минут и, наверное, меньше четверти часа, я простился. Разговор в эти минуты, по получении его согласия, был ничтожный; кажется, он хвалил своего брата Михаила Михайловича и своего сотрудника г. Страхова; наверное, он говорил что-то в этом роде; я слушал, не противоречил, не выражал одобрения. Дав хозяину кончить начатую тему разговора, я пожелал его журналу успеха, простился и ушел.
Это были два единственные случая, когда я виделся с Ф. М. Достоевским.