М. А. ПОЛИВАНОВА
Мария Александровна Поливанова - жена Льва Ивановича Поливанова - известного педагога и писателя. С 1877 года Л. И. Поливанов был действительным членом Общества любителей российской словесности, а с 1879 по 1880 год его временным секретарем и председателем комиссии, учрежденной для открытия памятника Пушкину. Все подготовительные мероприятия, а впоследствии и сами Пушкинские празднества проводились под его непосредственным руководством и при прямом участии, под его редакцией вышел "Альбом пушкинской выставки" (М. 1882; второе издание - М. 1887).
Мария Александровна Поливанова, по свидетельству сына, И. Л. Поливанова, "была ближайшей участницей многих хлопот, помогая в них своему мужу, Л. И. Поливанову, - и для нее это большое дело было в известном смысле "своим" (ГМ, 1923, N 3, стр. 34).
С Достоевским М. А. Поливанова познакомилась в конце мая - начале июня 1880 года (см. письмо Достоевского к А. Г. Достоевской из Москвы от 30/31 мая 1880 г. - Письма, IV, 160). Достоевский издавна, по выражению И. Л. Поливанова, был "властителем ее духовных интересов" (ГМ, 1923, N 3, стр. 34). После кратковременного знакомства на Пушкинских торжествах и описанной Поливановой встречи в номере Лоскутной гостиницы между Достоевским и Марией Александровной завязалась дружеская переписка. Этой переписке предшествует необычная, скрытая от других встреча М. А. Поливановой с Достоевским, свет на которую проливают их письма. В первом письме от 22 июля 1880 года (хранится в ЦГАЛИ) М. А. Поливанова сообщает о своих впечатлениях от чтения "Пиковой дамы" Пушкина, к которой она обратилась, как видно из ее записи посещения Достоевского, по настоятельному его совету. Кроме этого письма, в архиве А. Г. Достоевской (Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина) сохранились три письма М. А. Поливановой, в которых она с предельной откровенностью делится с Достоевским своими интимными тяжелыми переживаниями. До нас дошло два ответных письма Достоевского к М. А. Поливановой от 16 августа 1880 года и от 18 октября 1880 года (Письма, IV, 193-194, 205-206).
При публикации в "Голосе минувшего" "Запись" была сопровождена послесловием И. Л. Поливанова. "Эта "Запись" моей матери, Марии Александровны Поливановой, - писал Поливанов, - о посещении Достоевского была ею составлена под живым впечатлением самого события, и не есть поэтому "воспоминание", а как бы отрывок "дневника"; это просто запись для себя, с целью сохранить во всех подробностях пережитые высокие впечатления. Записанному не придано даже внешней отделки; это черновой текст на двух листках почтовой бумаги большого формата, без какого-либо заглавия. Но как бы ни была субъективна и даже интимна эта "Запись" по своему происхождению и исполнению, содержание ее может иметь интерес и общий: поскольку в ней изображается личность Достоевского и поскольку отпечатлелись в ней веяния тех знаменательных Пушкинских дней, в которых Достоевскому суждено было занять первое место своей проникновенной речью о Пушкине" (ГМ, 1923, N 3, стр. 33). Действительно, "Запись" не обработана и напоминает непритязательную, сделанную для себя дневниковую заметку, но достоверность ее тем более неоспорима. Хронологически она как бы продолжает воспоминания А. М. Сливицкого.
<ЗАПИСЬ О ПОСЕЩЕНИИ ДОСТОЕВСКОГО 9 ИЮНЯ 1880 ГОДА>
Кончились Пушкинские дни. После шума, хлопот, забот и потрясающих великих минут настало бездействие, воцарилась тишина, и только дрожали еще струны души, в которые ударились мощные волны чудной речи Достоевского, произнесенной накануне, 8-го июня, в Благородном собрании. Меня тянуло взглянуть еще раз на него, услыхать его голос, внимать его словам.
"Поздно, думаю, как я войду?" Но вдруг вспомнила, что завтра он должен уехать. "Будь что будет!" - и отправилась в Лоскутную гостиницу близ Иверских ворот. Вечер был теплый, накрапывал дождь.
В гостинице тишина, точно все вымерло. Я поднялась по коврам в коридор и слышу только стук сердца своего. Коридорный спросил меня шепотом, как обо мне доложить. Я сказала. Он постучался, а у меня помутилось все в глазах.
- Да кто такой? - раздался голос Достоевского. Коридорный сказал. - Проси.
Я вошла в маленький, тесный номер. На столе самовар. Сам Федор Михайлович стоял передо мной в валеных сапогах, в каком-то старом пальто, в ночной сорочке. Он стал извиняться, что принимает меня в таком наряде.
- Что это вы, Федор Михайлович? - сказала я. - Извините вы меня, что я в такой поздний час тревожу вас.
- Чем могу я вам служить?
- Я пришла к вам просить вас об одной милости, - сказала я.
Тут он засуетился, собственноручно усадил меня в кресло, приговаривая:
- Что это вы, какой это милости? Ах, господи!
- Дайте мне списать вашу речь, Федор Михайлович, прошу вас об этом,
- Вот не могу. Во-первых, ее взяли у меня сегодня в два часа в редакцию "Московских ведомостей", а во-вторых, я еду завтра утром в восемь часов, и вы не успели бы ее списать. Она ведь очень длинна.
- Я всю ночь сидела бы и писала и к восьми часам, верно, кончила.
- А что сказал бы ваш муж на это? Нет, матери семейства нельзя сидеть по ночам. Я строго смотрю, чтобы жена моя уже спала к двенадцати часам. Зачем вам списывать речь мою? Она появится в "Московских ведомостях" через неделю, а потом издам выпуск "Дневника писателя", единственный в этом году и состоящий исключительно из этой речи {1}. Не угодно ли вам чаю?
Я очень обрадовалась приглашению и предложила свои услуги, но Федор Михайлович объявил, что он сам нальет. Он сел на диван и заварил чай. Я стала ему говорить о впечатлении, произведенном его речью.
- Вы слишком меня хвалите. Вы очень добры. Боюсь я только, что это все скоропреходяще, что это временно. А не хотелось бы мне этого, не хотелось бы мне, чтобы идея моя пропала. Дай бог, чтобы поняли меня, потому что в речи моей есть мысль.
Я стала ему говорить о нравственном подъеме, вызванном его речью, о том, как все злобное, нечистое, ненавидящее отхлынуло, как люди рады были дать волю своим добрым чувствам, отомкнутым им. Я прибавила, что убеждена в том, что многие, слышавшие его в этот день, стали лучше. Федор Михайлович схватил мою руку и со слезами на глазах повторял, что это его лучшая "награда", что ничего ему более не надо.
- Вы правду говорите, -сказал он, - я сам видел, как мирились люди, ненавидевшие друг друга. Два седых старика помирились, после того как двадцать лет жили во вражде. Да в какой! Где только могли, там вредили они один другому, ночь не спали, а думали, как бы почувствительнее затронуть другого; а тут один из них уверял меня, что теперь точно ничего и не было, вся ненависть пропала у него.
В это время вновь постучали в дверь, и вошел Сергей Андреевич Юрьев {2}. Я сидела точно в каком-то чаду и сама себе не верила, что все, что я вижу и слышу, действительность. Я удивлялась своей смелости, удивлялась тому, что мне так легко с этим человеком!
Юрьев, увидев меня, объявил Федору Михайловичу, что я большая поклонница его, что и дочь его также глубоко его уважает, что она просилась с ним сюда, но он ее не взял, потому что у нее голова еще болит после вчерашнего дня.
- Федор Михайлович, я приехал за вашей речью для нашего журнала {3}. Ведь вы обещали ее мне.
- Нет, Сергей Андреевич, я не обещал: я вам сказал, что подумаю, так как Катков также желал ее иметь. Сегодня в два часа я отдал ее Каткову, а завтра в шесть часов мне принесут корректуру, а в восемь я уезжаю.
- Газета - это хлам, - говорил он, - нет возможности сохранить номера. Вы знаете ведь мою Анну Григорьевну (его жена), как она аккуратна. Мне нужно было сохранить несколько номеров "Голоса". Сначала сохранялись, а потом все растерялись. Вот явится моя речь в газете, ее прочтет гораздо большее число людей, а потом, в августе, выпущу ее в единственном выпуске "Дневника писателя" и пущу номер по двадцати копеек.
- За сколько отдали вы ее Каткову?
- За пятьсот рублей, а потом еще выручу в августе рублей триста, а может быть, и больше. Отдав ее вам, я потерял бы и читателей и не мог бы ее напечатать от себя.
- Напрасно, напрасно вы так думаете, Федор Михайлович. Мы за деньгами не постояли бы, мы вам дали бы семьсот и согласились бы на то, чтобы вы ее напечатали после.
- Ну, успокойтесь, Сергей Андреевич, - сказал Достоевский, - это дело сделано, но я очень доволен тем, как оно устроилось. А пятьсот рублей хорошая цена. Я не могу не обращать внимания на денежную сторону. Ведь я больной человек, а у меня семья. С чем я их оставлю? Я каждую минуту могу умереть, и поэтому, пока я жив, я должен думать о том, чтобы судьбу их обеспечить.
Юрьев промычал что-то такое утвердительное на это. Потом перешел разговор к редакции "Русской мысли", и Достоевский высказал недоверие к сотрудникам этой редакции, причем трепал Юрьева по руке и повторял только, что ему "не нравится, не нравится", что это "не то, вовсе не то", что нет "единства" в журнале, что сотрудники противоречат друг другу и пишут часто совсем противоположное тому, что журнал ставит себе задачею: "нет места уступкам и сделкам, где есть идея", говорил он. Юрьев между тем скрипел, хрипел, называл Гольцева, но ничего не выходило.
Заговорили опять о Пушкинских праздниках, о Пушкине.
Достоевский оживился несказанно.
- Мы пигмеи перед Пушкиным, нет уж между нами такого гения! - восклицал он. - Что за красота, что за сила в его фантазии! Недавно перечитал я его "Пиковую даму". Вот фантазия. Мне самому хочется написать фантастический рассказ. У меня образы готовы. Надо только кончить "Братьев Карамазовых". Очень затянулись они.
- Федор Михайлович, - подхватил Юрьев, - если напишете что-нибудь, то обещайте это "Русской мысли", прошу вас об этом.
- Ах, господи, ведь я сам буду издавать "Дневник писателя" с нового года, Сергей Андреевич. Как же мне быть! Право, не знаю. Впрочем, у меня материала много, много для "Дневника писателя". Об одном Пушкине не наговоришься. Обещаю вам, если напишу; непременно же написать не обещаю.
Юрьев приставал, чтобы Федор Михайлович дал честное слово. Тот трепал только его по руке и повторял:
- Ведь уж сказал и сдержу: пусть Марья Александровна будет свидетелем.
Я улыбнулась и взглянула ему в глаза. Массивный растрепанный Юрьев казался мне таким незначительным рядом с этим маленьким, тщедушным человечком, великая душа которого то горела огнем в его глазах, то озаряла кроткой веселостью его бледное, изможденное лицо. Мне все хотелось сказать, что он пророк, а не Пушкин.
Он ездил на 4-ую Мещанскую и не застал Юрьева, говорил, что устал и потерял время. Юрьев, конечно, стал извиняться, припоминал, путал, но Федор Михайлович объявил, что это ничего не значит, не нарочно же "убежал" Юрьев от него.
- Не могу не любить этого человека, - говорил он. - На депутатском обеде ведь совсем рассердился на него. Если бы вы слышали, Марья Александровна, как он унижал Россию перед Францией {4}. Французы должное оказали великому русскому поэту, а мы удивляемся этому, носимся и чуть ли не делаем героем дня французского депутата. Я, знаете, даже отвернулся от него во время обеда; сказал, что не хочу быть знакомым с ним.
- Вы всё за фалды меня дергали, - вставил Юрьев,
- Я очень сердит был, а после обеда не мог, пошел к нему и помирился. Не понимает он, что он делает, - Тут оба обнялись и поцеловались.
Он возмущался, что не пишут об этом, не бьют в колокола, что позволяют такие представления на сцене,
- Ведь туда и гимназистик забредет, и проезжий отец с дочерью пойдет. Ведь их души там марают, и, может быть, тут именно падет семя будущего зла. Главное, целомудрие оскверняется, похищается. Вся надежда наша - это молодежь, это подрастающие детки. Мы надеемся, что они будут лучше нас, и мы сами виноваты, никто более, если это будет не так. - Он весь заходил и затрепетал и удивлялся индифферентизму общества.
Пробило одиннадцать часов. Юрьев поднялся, а Достоевский стал старческим капризным голосом причитывать, что ему укладываться нужно в дорогу. Юрьев предложил свои услуги: он все ему уложит, только Достоевский не трудился бы. Но услуги эти были отклонены улыбкой, которая говорила: "Никто никогда мне не укладывает. Я всегда сам. Я люблю знать, где что лежит. У меня эта привычка еще с каторги, где за каждую вещь должен был отчет давать, так как они казенные". Я чувствовала, что и мне пора, но мне не хотелось идти вместе с Юрьевым, хотя и встала. Юрьев обнимал Достоевского, говорил о свидании, напомнил о фантастическом рассказе. Тут снова встрепенулся Достоевский. Точно в лихорадке, с блеском в глазах, он стал говорить о "Пиковой даме" Пушкина. Тонким анализом проследил он все движения души Германна, все его мучения, все его надежды и, наконец, страшное, внезапное поражение, как будто он сам был тот Германн {5}. Рука Достоевского лежала в руке у Юрьева, но говорил он все время, обращаясь ко мне. Мне казалось, что я в том обществе, что предо мной Германн, меня самое била нервная лихорадка, и я сама стала испытывать все ощущения Германна, следя за Достоевским. Он спросил меня, читала ли я "Пиковую даму". Я сказала, что читала ее, когда мне было семнадцать лет, а после никогда не приходилось.
- Прочитайте ее, как только приедете домой. Вы увидите, что это. Напишите мне ваши впечатления. Я буду в Старой Руссе до половины сентября, а потом поеду в Петербург. Нам далеко до Пушкина. Пигмеи мы, пигмеи мы.
Юрьев простился окончательно и ушел. После этого и я стала собираться.
не давало спать, дыхание было несвободное. А вас очень, очень благодарю, что приехали ко мне.
Он говорил это все так сердечно, так ласково. Я сказала ему, что считаю себя счастливой, имев случай не только видеть, но слышать его, беседовать с ним, что давно мечтала о том.
- Дай вам бог всего лучшего. До свидания, - сказал он, и я ушла счастливая, твердо надеясь, что увижу его опять.
Я ничего уж не могла более говорить от волнения... Не помню, как вышла, как села на извозчика, как завезла Юрьева, который стоял на тротуаре и просил меня завезти его к Гилярову-Платонову.
Примечания:
"Голос минувшего", 1923, N 3, стр. 29-33.
1 Стр. 359. Единственный августовский номер "Дневника писателя" за 1880 год содержал, кроме Пушкинской речи, еще и полемику с А. Градовским.
2 Стр. 360. В дни пушкинского юбилея Достоевский постоянно встречается с С. А. Юрьевым, как с председателем Общества любителей российской словесности. Юрьев ведет с ним переписку, а затем переговоры по поводу выступления Достоевского на Пушкинском празднике и перепечатки его речи в "Русской мысли" (письма Достоевского к Юрьеву см. Письма, IV; письма Юрьева к Достоевскому от 1 и 3 мая 1880 г. находятся в отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина).
"Русской мысли", редактором которой был B. А. Гольцев.
4 Стр. 362. Свой тост Юрьев посвятил Луи Леже, выступавшему в тот же день на дневном торжественном заседании. В пылу ораторского красноречия, оценивая сказанное Луи Леже о Пушкине, Юрьев действительно впал в преувеличение. "Не есть ли это также свидетельство о высшей цивилизации французского народа, для которого священ и дорог творческий гений в области наук и литературы, к какому бы народу он ни принадлежал?" - вопрошал Юрьев (речь Юрьева см. в сб. Венок, 53-55).
"Пиковая дама" Пушкина всегда высоко ценилась Достоевским. В "Подростке" устами своего героя Достоевский оценил пушкинского Германна как "колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип, - тип из петербургского периода". Особенное впечатление на Достоевского произвело изображение полуфантастических бредовых видений Германна. Достоверность записи М. А. Поливановой подтверждается письмом Достоевского к Ю. Ф. Абаза, написанным 15 июня 1880 года, через шесть дней после воспроизведенного в заметках разговора в номере Лоскутной гостиницы IV, 178),