А. Е. РИЗЕНКАМПФ
Александр Егорович Ризенкампф родился в 1821 году. "Получил дома самое основательное и разностороннее образование, бегло говорил на четырех живых языках, свободно писал по-латыни, прекрасно рисовал акварелью, был замечательным пианистом и даже композитором и страстно любил ботанику" ("Врач", 1895, N 50, стр. 1426).
В 1843 году А. Е. Ризенкампф получил звание лекаря в Медико-хирургической академии. В "Записках" он вспоминает с особенным благоговением о своем знаменитом учителе и руководителе Н. И. Пирогове и о Достоевском, с которым жил некоторое время на одной квартире. С небольшими перерывами служба Ризенкампфа протекает в Сибири, при Омском военном госпитале, где он и приготовил свой обширный "Атлас флоры Омского округа". В 1869 году он вышел в отставку и посвятил себя путешествиям по Европейской России с научной целью. Он отовсюду вывозит богатый научный материал, массу карт, стихов и описаний виденных местностей. С 1875 года уже безвыездно жил в Пятигорске и продолжал свои занятия ботаникой. Между изданными его сочинениями особенно ценен "Полный список растений Пятигорского края", М. 1883. Многочисленные другие труды его по ботанике, а также "Записки", которые он вел в течение пятидесяти пяти лет, остались неизданными (см. некролог А. Е. Ризенкампфа в газете "Врач", 1895, N 50). Где эти "Записки" находятся в настоящее время, нам неизвестно (см. стр. 396 наст. тома).
<НАЧАЛО ЛИТЕРАТУРНОГО ПОПРИЩА>
поручившим ему передать Федору Михайловичу письмо. "Здесь, - вспоминает г. Ризенкампф, - в приемном покое, находившемся на южном фасаде Инженерного замка, мы провели несколько незабвенных часов. Он продекламировал мне со свойственным ему увлечением стихи: из Пушкина "Египетские ночи" и Жуковского "Смальгольмский барон" и др., рассказывал о своих собственных литературных опытах и жалел только, что заведенная в училище строгость не позволяла ему отлучаться. Но мне это не мешало бывать у него по воскресеньям перед обедом; кроме же того, по пятницам мы встречались в гимнастическом заведении шведа де Рона, помещавшемся в одном из павильонов Инженерного замка".
Вот как описывает доктор Ризенкампф тогдашнего Федора Михайловича: "довольно кругленький, полненький светлый блондин с лицом округленным и слегка вздернутым носом... Светло-каштановые волосы были коротко острижены, под высоким лбом и редкими бровями скрывались небольшие, довольно глубоко лежащие серые глаза; щеки были бледные, с веснушками; цвет лица болезненный, землистый, губы толстоватые. Он был далеко живее, подвижнее, горячее степенного своего брата... Он любил поэзию страстно, но писал только прозою, потому что на обработку формы не хватало у него терпения... Мысли в его голове родились подобно брызгам в водовороте... Природная прекрасная его декламация выходила из границ артистического самообладания".
В конце 1840 года Федору Михайловичу довелось увидеться с братом, приехавшим, по свидетельству г. Ризенкампфа, в Петербург держать экзамен на чин прапорщика полевых инженеров. Он и был произведен в офицеры в январе 1841 года и оставался затем в Петербурге до 17-го февраля. Накануне отъезда он собрал к себе друзей на прощальный вечер.
Был тут, конечно, и Федор Михайлович и читал отрывки из двух своих драматических опытов (навеянных, надо думать, чтением Шиллера и Пушкина): "Марии Стюарт" и "Бориса Годунова". Что касается первого сюжета, то Федор Михайлович, по свидетельству г. Ризенкампфа, продолжал ревностно им заниматься и в 1842 году, чему способствовало сильное впечатление, произведенное на него в роли Марии Стюарт немецкою трагическою актрисою Лилли Лёве {1}. Достоевский хотел обработать эту трагическую тему по-своему, для чего тщательно принялся за приготовительное историческое чтение. Куда девались наброски его "Марии Стюарт", а равно и "Бориса" - остается неизвестным.
Как раз к первым годам жизни Федора Михайловича на свободе относится продолжительный перерыв в его переписке с братом.
Александр Егорович Ризенкампф, по возвращении своем осенью в Петербург, стал чаще навещать Федора Михайловича, о незавидном материальном положении которого наслышался от его брата. На поверку в самом деле оказалось, что из всей занимаемой Федором Михайловичем квартиры отапливался только один кабинет. Федор Михайлович совершенно почти отказался от удовольствий, после того как немало потратился в 1841 и начале 1842 года на Александрийский театр, процветавший в то время, отчасти и на балете который он почему-то тогда любил, и на дорогие концерты таких виртуозов, как Оле-Буль и Лист {2}. Теперь, после утреннего посещения офицерских классов, он сидел запершись в своем кабинете, предавшись литературным занятиям. Цвет лица его был какой-то землянок, его постоянно мучил сухой кашель, особенно обострившийся по утрам; голос его отличался усиленною хрипотой; к болезненным симптомам присоединялась еще опухоль подчелюстных желез. Все это, однако же, упорно скрывалось от всех, и даже приятелю-доктору насилу удавалось прописать Федору Михайловичу хотя какие-нибудь средства от кашля и заставить его хоть несколько умереннее курить жуковский табак. Из товарищей часто навещал тогда Достоевского только Дм. Вас. Григорович, представлявший во многих отношениях прямую противоположность Федору Михайловичу. "Молодой, ловкий, статный, - вспоминает доктор Ризенкампф, - светский, красивый и живой, сын богатого гусарского полковника и его жены, француженки-аристократки, друг поручика Тотлебена, тогда уже обнаружившего задатки будущей своей известности, и артиста Рамазанова, любимец и поклонник прекрасного пола, вращавшийся постоянно в лучшем петербургском обществе, Григорович привязался к нелюдиму и затворнику Достоевскому по врожденной ему страсти к литературе". Тогда он, сколько помнится г. Ризенкампфу, переводил с французского какую-то пьесу из китайского быта, а Достоевский, отказавшись от продолжения своей "Марии Стюарт", усердно принялся за "Бориса Годунова", также оставшегося неоконченным. Кроме того, Федора Михайловича тогда уже занимали различные повести и рассказы, планы которых так и сменяли друг друга в его плодовитом воображении. Подобного рода производительность поддерживалась в нем постоянным литературным чтением. (О том, будто Федор Михайлович еще в Инженерном училище писал своих "Бедных людей", доктор Ризенкампф ничего не знал3.) Из русских писателей он особенно охотно читал тогда Гоголя и любил произносить наизусть целые страницы из "Мертвых душ". Из французских писателей, кроме прежде уже ему особенно полюбившихся Бальзака, Жорж Санд и Виктора Гюго, - он, по свидетельству г. Ризенкампфа, читал Ламартина, Фредерика Сулье (особенно любя его "Memeires du diable"), Эмиля Сувестра, отчасти даже Поль де Кока. Понятно, что при все более и более развивающихся литературных наклонностях Достоевский должен был тяготиться посещением офицерских классов. Он бы давно бросил их, если бы не угроза опекуна прекратить в таком случае выдачу ему денег, А Федор Михайлович в них постоянно нуждался!
В ноябре 1842 года получено было из Ревеля известие о рождении у Михаила Михайловича сына. Федор Михайлович был его крестным отцом и, по замечанию г. Ризенкампфа, проявил по этому случаю свою обычную щедрость. В декабре младший брат, Андрей Михайлович, живший, как мы знаем из писем, с 1841 года у Федора Михайловича, поступил в Строительное училище. Оставшись один, Федор Михайлович стал тем усиленнее готовиться к экзамену из офицерских классов. В то же время и г. Ризенкампфу пришлось серьезно думать о выпускном экзамене из Медицинской академии. Поневоле они стали видеться реже.
В великом посту 1842 года, запомнил, однако, г. Ризенкампф, Федор Михайлович, у которого вдруг оказался опять прилив денег (расщедрился, может быть, опекун, чтобы поощрить его усидчивые занятия инженерными науками), позволил себе отдыхать от трудов на концертах вновь прибывшего Листа, а также знаменитого певца Рубини и кларнетиста Блаза {4}. После пасхи, в апреле, он сошелся с доктором Ризенкампфом на представлении "Руслана и Людмилы" {5}. Но уже с мая Федор Михайлович опять отказался от всяких удовольствий, чтобы вполне отдаться приготовлениям к окончательному экзамену, продолжавшемуся с 20-го мая по 20-е июня. В то же время держал свой выпускной экзамен и доктор Ризенкампф. От усиленных занятий он заболел и еще 30-го июня лежал в постели. Как вдруг в этот день приезжает к нему Федор Михайлович, которого нельзя было и узнать. Веселый, с здоровым видом, довольный судьбой, он возвестил о благополучном окончании экзаменов, выпуске из заведения с чином подпоручика (в полевые инженеры), о получении от опекуна такой суммы денег, которая дала ему возможность расплатиться со всеми кредиторами, наконец о получении двадцативосьмидневного отпуска в Ревель и о своем намерении отправиться туда на другой же день. Теперь же он силою стащил приятеля с постели, посадил его с собой на пролетку и повез в ресторан Лерха на Невском проспекте. Тут Достоевский потребовал себе номер с роялем, заказал роскошный обед с винами и заставил больного приятеля есть и пить с собой вместе. Как ни казалось это сначала невозможным для больного г. Ризенкампфа, но пример Федора Михайловича подействовал на него заразительно; он хорошо пообедал, сел за рояль - и выздоровел.
На другой день, в десять часов утра, он, как ни в чем не бывало, проводил Федора Михайловича на пароход, а через три недели и сам отправился в Ревель, где нашел его вполне наслаждающимся свободой в семействе брата. Пришлось, однако, познакомиться и с ревельским обществом, и оно, по свидетельству доктора Ризенкампфа, "своим традициональным, кастовым духом, своим непотизмом и ханжеством, своим пиэтизмом, разжигаемым фанатическими проповедями тогдашнего модного пастора гернгутера Гуна, своею нетерпимостью особенно в отношении военного элемента" произвело на Достоевского весьма тяжелое впечатление. Оно так и не изгладилось в нем во всю жизнь. Он был тем более поражен, что ожидал встретить в культурном обществе здоровые признаки культуры. "С трудом я мог убедить Федора Михайловича, - говорит доктор Ризенкампф, - что все это - только местный колорит, свойственный жителям Ревеля... При своей склонности к генерализации он возымел с тех пор какое-то предубеждение против всего немецкого".
Между тем Михаил Михайлович, с помощью жены, снабдил брата полным ремонтом белья и платья, столь дешевого в Ревеле. Уверенный в том, что Федор Михайлович никогда не знает, сколько у него чего, он, по словам г. Ризенкампфа, просил последнего поселиться в Петербурге вместе с Федором Михайловичем и, по возможности, подействовать на него примером немецкой аккуратности. Вернувшись в Петербург в сентябре 1843 года, доктор Ризенкампф так и сделал. Застал он Федора Михайловича без копейки, кормящимся молоком и хлебом, да и то в долг, из лавочки. "Федор Михайлович, - говорит он, - принадлежал к тем личностям, около которых живется всем хорошо, но которые сами постоянно нуждаются. Его обкрадывали немилосердно, но, при своей доверчивости и доброте, он не хотел вникать в дело и обличать прислугу и ее приживалок, пользовавшихся его беспечностью". Самое сожительство с доктором чуть было не обратилось для Федора Михайловича в постоянный источник новых расходов. Каждого бедняка, приходившего к доктору за советом, он готов был принять как дорогого гостя. "Принявшись за описание быта бедных людей, - говорил он как бы в оправдание, - я рад случаю ближе познакомиться с пролетариатом столицы". На поверку, однако же, оказалось, что громадные счеты, подававшиеся в конце месяца даже одним булочником, зависят не столько от подобного гостеприимства Федора Михайловича, сколько от того, что его денщик Семен, находясь в интимных отношениях с прачкой, прокармливал не только ее, но и всю ее семью и целую компанию ее друзей на счет своего барина. Мало того: вскоре раскрылась и подобная же причина быстрого таяния белья, ремонтировавшегося каждые три месяца, то есть при каждой получке денег из Москвы. Но точно так же, как в денщике, пришлось разочаровывать Федора Михайловича в его портном, сапожнике, цирюльнике и т. д., а равным образом доводить его до сознания, что и в числе угощаемых им посетителей далеко не все заслуживали участия.
он получил из Москвы тысячу рублей. Но на другой же день утром, - рассказывает далее доктор Ризенкампф, - он опять своею обыкновенного тихою, робкою походкою вошел в мою спальню с просьбою одолжить ему пять рублей. Оказалось, что большая часть полученных денег ушла на уплату за различные заборы в долг, остальное же частию проиграно на бильярде, частию украдено каким-то партнером, которого Федор Михайлович доверчиво зазвал к себе и оставил на минуту одного в кабинете, где лежали незапертыми последние пятьдесят рублей.
долгое время пользовавшийся советами г. Ризенкампфа, - брат фортепьянного мастера Келера {6}. Это был, рассказывает доктор, вертлявый, угодливый, почти оборванный немчик, по профессии комиссионер, а в сущности- приживалка. Заметив беззаветное гостеприимство Федора Михайловича, он сделался одно время ежедневным его посетителем - к чаю, обеду и ужину, и Федор Михайлович терпеливо выслушивал его рассказы о столичных пролетариях. Нередко он записывал слышанное, и г. Ризенкампф впоследствии убедился, что кое-что из келеровского материала отразилось потом на романах "Бедные люди", "Двойник", "Неточка Незванова" и т. д.
В декабре 1843 года Федор Михайлович опять дошел" до крайнего недостатка в деньгах. Дело дошло до займа у одного отставного унтер-офицера, бывшего прежде приемщиком мяса у подрядчиков во 2-м Сухопутном госпитале и дававшего деньги под заклад. Федору Михайловичу пришлось дать ростовщику доверенность на получение вперед жалованья за январскую треть 1844 года, с ручательством казначея Инженерного управления. При этой операции вместо трехсот рублей ассигнациями Федору Михайловичу доставалось всего двести, а сто рублей считались процентами за четыре месяца. Понятно, что при этой сделке Федор Михайлович должен был чувствовать глубокое отвращение к ростовщику. Оно, может быть, припомнилось ему, когда, столько лет спустя, он описывал ощущения Раскольникова при первом посещении им процентщицы. В единственном, дошедшем до нас письме 1843 года, относящемся к его последнему дню, сам Федор Михайлович говорит о своих долгах, хотя опекун и не оставляет его без денег. Он подбивает брата общими усилиями перевести "Матильду" Евгения Сю, причем молодое, разыгравшееся воображение сулит ему огромный барыш для поправления их запутанных денежных обстоятельств {7}.
К 1-му февраля 1844 года Федору Михайловичу выслали опять из Москвы тысячу рублей, но уже к вечеру в кармане у него, по свидетельству г. Ризенкампфа, оставалось всего сто. На беду, отправившись ужинать к Доминику, он с любопытством стал наблюдать за биллиардной игрой. Тут подобрался к нему какой-то господин, обративший его внимание на одного из участвующих в игре - ловкого шулера, которым была подкуплена вся прислуга в ресторане. "Вот, - продолжал незнакомец, - домино, так совершенно невинная, честная игра". Кончилось тем, что Федор Михайлович тут же захотел выучиться новой игре, но за урок пришлось заплатить дорого: на это понадобились целых двадцать пять партий и последняя сторублевая Достоевского перешла в карман партнера-учителя.
На другой день новое безденежье, новые займы, нередко за самые варварские проценты, чтобы только было на что купить сахару, чаю и т. п. В марте доктору Ризенкампфу пришлось оставить Петербург, не успев приучить Федора Михайловича к немецкой аккуратности и практичности.
Воспоминания А. Е. Ризенкампфа о Достоевском были использованы О. Ф. Миллером в его "Материалах для жизнеописания Ф. М. Достоевского". По этому единственному сохранившемуся источнику и печатаются в настоящем издании (см. Полн. собр. соч. Ф. М. Достоевского, т. I - "Биография, письма и заметки из записной книжки", СПб. 1883, стр. 34-35, 41, 48-53).
1 Стр. 113. Немецкая актриса Л. Лёве гастролировала в Петербурге в 1841 году.
2 Стр. 113. В первом концерте, в Петербурге (8 апреля 1842 г.), Лист исполнял увертюру к "Вильгельму Теллю" Россини, Andante из "Лючии" Доницетти, свою фантазию на темы "Дон-Жуана" Моцарта, романс "Аделаида" Бетховена и свой хроматический галоп. Во втором концерте (11 апреля) - мазурки Шопена, "Лесного царя" Шуберта, "Пляску крестьян", "Бурю" и "Финал" из Пасторальной (Шестой) симфонии Бетховена. В третьем концерте он играл Концерт Вебера и Лунную сонату Бетховена. В этот приезд Лист дал пять концертов. Во второй приезд, в 1843 году, дал только один концерт.
"Северной пчеле" (N 57, от 13 марта 1842 г.) имеется сообщение о том, что "в понедельник 15 марта в зале госпожи Энгельгардт состоится концерт удивительного кларнетиста - г-на Бласа, возвысившего этот инструмент до невероятной степени совершенства".
5 Стр. 115. В апреле 1842 года Достоевский и Ризенкампф не могли слышать "Руслана и Людмилу", так как первое представление этой оперы состоялось 27 ноября 1842 года ("Михаил Иванович Глинка. Литературное наследие", т. 1, Л. -М. 1952, стр. 224). Очевидно, встреча Достоевского с Ризенкампфом на представлении этой оперы произошла весной 1843 года.
6 Стр. 117. В "частных известиях" к "Санкт-Петербургским ведомостям", N 2, 5 января 1806 года, упоминается мастер музыкальных инструментов Келер. Тот ли это Келер, брат которого "остановил на себе внимание" Достоевского, установить не удалось.
"Матильда, или Исповедь молодой женщины". В этом и в двух других романах Сю - "Парижские тайны" и "Вечный жид" - нашли себе отражение "идеи века", социалистические учения Сен-Симона, Фурье, Ламенне и других представителей утопического социализма, и это особенно захватывало передового русского читателя. Достоевским "предприятие" это не было осуществлено. "Матильда" была переведена В. М. Строевым лишь в 1846 году.